№ 3'08

Мурат Рахимкулов

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

СЛАВЯНСТВО

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Мурат Рахимкулов

Максим Горький: «На Белой места такой красоты — ахнешь...»

Реалистическая литература конца XIX — начала XX века складывалась и развивалась в сложной принципиальной борьбе с разного рода декадентско-символистическими течениями. Борьба велась за новое идейное содержание литературы, за новые социально значимые темы, нового героя — представителя революционного народа, за простоту, ясность и доходчивость литературы. Эту борьбу возглавлял и направлял великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький (1868—1936).

Он противопоставил ненавистной ему действительности мечту народа о справедливой и счастливой жизни; искусству и литературе декаданса, «поэзии звуков без содержания», поэзии «чистого искусства» — народное творчество как здоровое и оздоровляющее начало. В 90-х годах он выступает с бичующими статьями, направленными против поэзии декаданса и реакционных концепций в фольклористике. Продолжая традиции русской революционной демократии, Горький отстаивает народность устной поэзии, ее трудовые истоки.

Борьба молодого Горького за утверждение гуманистических идей выражалась, прежде всего, в романтическом воспевании противостоящих миру насилия и угнетения образов вольнолюбивых людей, навеянных мотивами героических легенд и сказаний.

Странствуя по Руси, Горький знакомился с устным поэтическим творчеством разных народов, любовно собирал и записывал сказки, легенды и песни.

Большое значение писатель придавал разработке инонациональной тематики. Разрешение национальной проблемы в литературе он видел в создании правдивых образов, отвечающих интересам трудового народа. Для понимания отношения Горького к национальному вопросу очень характерен один его литературный совет. «А вот не улыбнется ли Вам положение инородцев на Руси? — писал он в октябре 1912 года начинающему киевскому писателю Николаю Иванову. — Состряпать бы эдакую дружескую беседу еврея, татарина, финна, армянина и т. д. Сидят где-нибудь, куда заботливо посажены, и состязаются друг с другом, исчисляя, кто сколько обид понес на своем веку. А русский слушает и молчит. Долго молчит, все выслушал, молвил некое слово — да завязнет оно в памяти на все годы, пока длится эта наша безурядица и бестолочь».

В национальной проблеме Горький стремился разрешить наиболее важный, особенно в предреволюционные годы, вопрос о содружестве русского и других народов России. Великого пролетарского писателя волновала и судьба страдавших под игом царизма и колониализма башкир. На протяжении своей многолетней творческой деятельности Горький неоднократно обращался к изображению жизни народов Башкирии.

В 1895 году при содействии В. Г. Короленко Горький был принят сотрудником в «Самарскую газету» и вел там раздел «Очерки и наброски». В его фельетонах нашел отражение и быт уфимских рабочих. Так, одна из первых заметок Горького, освещающих уральскую жизнь, была помещена 12 апреля 1895 года в «Самарской газете» и называлась «Весна в Уфе». В том же году в фельетонах, печатавшихся под общим названием «Между прочим», Горький пишет о диком произволе начальства уфимских заводов. В частности, в фельетоне от 22 ноября 1895 года рассказывалось «о том, как в Уфимских железнодорожных мастерских дерутся».

«Говорил я, — пишет Горький в фельетоне от 3 декабря того же года, — на основании письма, присланного мне неким уфимским человеком, рассказать все, что было сообщено мне в письме, — не мог. Тем не менее, и то, что я рассказал, возымело действие, как снова, сообщает мне мой уфимский корреспондент».

А произошло вот что. Начальство, прочитав фельетон Горького, схватило первого попавшегося рабочего, который, к своему несчастью, оказался грамотным, и, хотя он ни в чем не был виноват, не писал корреспонденции, — избило его. «Кто-то, что-то, о чем-то написал, а он, ничего не ведая, оказался во всем виноват. Ясно — пресса влияет на жизнь», — замечает писатель с горькой иронией.

Смысл фельетона ясно выражен в заключительных словах Горького: «Не буду больше писать о битых — их и за это бьют». Действительно, ни жалобы рабочих, ни выступления газеты в их защиту при существующем положении вещей не могли облегчить участь трудящихся. Фельетон показывает несправедливость жизни, рождает мысли о необходимости изменения общественного строя.

«Кто же этот «уфимский корреспондент»? Им, бесспорно, был Н. Г. Кувайцев, который работал тогда в г. Уфе частным поверенным, — утверждает писатель Александр Шмаков. — Это подтверждается деловой перепиской М. Горького с этим человеком, относящейся к началу 1896 года, по поводу сотрудничества последнего в «Самарской газете». Редакция предполагала создать «Уфимский отдел», в котором хотела регулярно помещать «правильные корреспонденции о выдающихся событиях городской жизни... и по воскресеньям — еженедельные обзоры». И Н. Г. Кувайцев стал активно сотрудничать в «Самарской газете».

В статье «Самара во всех отношениях» (1896), сравнивая Самару с другими городами окуровской Руси, Горький вновь обратился к Уфе. В Самаре «такие же дикие нравы, — писал он, — как и в столице Башкирии — Уфе».

Упоминания о Башкирии и башкирах мы находим и в других произведениях Горького. Вообще в творческой биографии писателя Башкирия играла заметную роль. Его интересовала судьба известных уфимских революционеров Кадомцевых. Больше того, некоторые эпизоды из жизни этих революционеров нашли художественное отражение и в знаменитом романе «Мать», при создании типического образа Ниловны писатель использовал в качестве прототипа не только характерные черты образа матери Петра Заломова, но и ряда других матерей революционеров, в том числе и Кадомцевых. Об этом Горький писал в свое время редактору журнала «Современный мир» Н. И. Иорданскому: «Ниловна — портрет матери Петра Заломова, осужденного в 900-х годах за демонстрацию 1 мая в Сормове. Она работала в организации, развозила литературу, переодетая странницей, в Иваново-Вознесенском районе и т. д. Она — не исключение. Вспомните мать Кадомцевых, судившуюся в Уфе за то, что она пронесла в тюрьму сыну бомбы, коими была взорвана стена во время побега. Я мог бы назвать с десяток имен матерей, судившихся вместе с детьми и частью лично мне известных».

Мать Кадомцевых действительно была замечательной революционеркой. «Мать Кадомцевых, Анна Федоровна, — пишет в своих воспоминаниях уральский подпольщик Иван Мызгин, — убежденный враг царского строя, превратила свой дом в Уфе в убежище для каждого преследуемого властями. Именно у Кадомцевых была явка, где встречалась с подпольщиками Надежда Константиновна Крупская, приехавшая с Владимиром Ильичей в Уфу после ссылки (Шушенской. — М. Р.). Бывал в этом доме и сам Ильич. Ленин и Крупская хорошо знали всех Кадомцевых, любили их, высоко ценили».

Значительное место башкирская тема занимает в монументальном романе-эпопее Горького «Жизнь Клима Самгина», хотя она, разумеется, не главная. Как известно, в романе поднимается много важнейших проблем конца XIX — начала XX века, и знаменательно, что здесь нашли отражение и наиболее острые проблемы дореволюционной Башкирии — о судьбе башкирского народа и нашумевший в то время вопрос о варварском расхищении башкирских земель.

Для понимания позорной позиции реакционной буржуазной интеллигенции, поддерживавшей политику царизма по отношению к «малым» народам — «инородцам», как презрительно именовала их официальная правительственная пресса, характерны высказывания анархиста Инокова в редакции газеты Тимофея Варавки о впечатлениях от поездок по Башкирии, Средней Азии и Персии. Он «решительно говорил: «Вот эти башкиры, калмыки — зря обременяют землю. Работать не умеют, учиться — не способны. Отжившие люди. Персы тоже».

Такие речи пришлись по душе сотрудникам редакции, солидарным с колониальной, шовинистической политикой царизма: «Радеев смотрел на него благосклонно и шевелил гладко причесанными бровями, а Варавка подзадоривал:

— Что ж, по-вашему, куда их? Перебить? Голодом выморить?

— Осенние листья, — твердил Иноков, фыркая носом, как бы выдувая горячую пыль степи».

Эти мысли были созвучны и взглядам Самгина на «инородцев». «Осенние листья», — мысленно повторял он понравившееся ему выражение.

С презрением относились к народу буржуазные магнаты, путем грязных махинаций наживавшие миллионные состояния. Они, эти «хмельные от сытости» солидные люди, у которых «башкирской земли целая Франция», самоуверенно и цинично заявляли: «Там — все наше, вплоть до реки Белой наше!.. От Бирской крепости вглубь до самых гор — наше! А жителя там— башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять...».

Заинтересованная этими речами, «носатая длинная женщина, вся в черном, похожая на монахиню», спрашивает на каком-то «нижегородско-французском» жаргоне: «Тюда нюжни дольго поихат? — Ну, чего там долго! Четверо суток на пароходе. Катнем по Волге, Каме, Белой, — там, на Белой, места такой красоты, — ахнешь, Клариса Яковлевна, сто раз ахнешь»,— отвечают ей.

Башкирию грабили не только «свои» — русские капиталисты, помещики и чиновники, сюда протягивали хищные лапы и иностранные колонизаторы. С коммерческими целями едет в Башкирию английский промышленник Лионель Крейтон, уже побывавший в Закавказье. Он «приехал разнюхивать, где что продается», и, по-видимому, намерен поживиться на каких-то спекулятивных махинациях. Это настораживает Марину Зотову, женщину из новой буржуазии, которая видит в нем опасного конкурента. Выведав, что Крейтону «нужен русский компаньон», Зотова предлагает своему поверенному Самгину сопровождать англичанина в этой поездке. Самгин едет с Крейтоном из Самары в Уфу...

На пути следования они становятся очевидцами одного важного события. На поезд, в котором ехали Самгин и Крейтон, было совершено нападение. Это произошло недалеко от Уфы, очевидно, где-то около станции Дема, потому что «через несколько минут поезд подошел к вокзалу», то есть к Уфе. По всей вероятности, в основу описания этого эпизода легла демская операция уфимских боевиков, которая хронологически (лето 1906 года) совпадает с периодом, изображенным в романе. Боевые дружины в России стали создаваться по инициативе В. И. Ленина в период первой русской революции. «Боевые организации Урала находились в прямой связи с ЦК партии, с его центром. Ни одно важное мероприятие на Урале не совершалось без ведома В. И. Ленина и его помощника по военно-боевой работе партии Ивана Адамовича Саммера... Объединяющим и инструкторским центром южноуральских боевых дружин была самая сильная, обладавшая наиболее опытными руководителями и материальными средствами Уфимская дружина».

Известно, что «уфимские боевики совершили изумительные по дерзости и отваге акты: остановив близ разъезда Воронки поезд, экспроприировали ценности из почтового вагона, а через месяц устроили налет на поезд около станции Дема, забрав огромную по тем временам сумму — около двухсот пятидесяти тысяч рублей, которые государственный банк направлял в свои сибирские отделения. «Эксы» были блестяще организованы Иваном и Михаилом Кадомцевыми, боевики не понесли никаких потерь. Полиция безуспешно искала виновных.

На эти деньги было закуплено за границей много оружия. Большая часть средств была передана через Саммера Центральному Комитету РСДРП на расходы по созыву Лондонского съезда и I конференции военно-боевых организаций в Таммерфорсе. «Экс» в Деме позволил создать инструкторские школы, в том числе школы бомбистов в Киеве и Львове, печатать общепартийную и военно-боевую литературу».

На Самгина же Уфа навеяла скуку и утвердила его в мысли о незыблемости существующего строя, о тщетности попыток революционеров «разрушить эту теплую, пыльную скуку»:

«Город был какой-то низенький, он точно сидел, а не стоял на земле. Со степи широкой волною налетал ветер, вздымая на улицах прозрачные облака черноватой, теплой пыли. Среди церковных глав Самгин отличил два минарета и только после этого стал замечать на улицах людей с монгольскими лицами. Река Белая оказалась мутно-желтой, а Уфа — голубоватее и прозрачней. На грязных берегах лежало очень много сплавного леса и почти столько же закопченных солнцем башкир в лохмотьях. В общем, было как-то непоколебимо, навсегда скучно, и явилась мысль, что Иноковы, Кутузовы и другие люди этого типа рискуют свободой и жизнью — бесполезно, не победить им, не разрушить эту теплую, пыльную скуку. Уныние не столько тяготило, как успокаивало. Вспомнилось стихотворение Шелли «Озимандия»:

Пустыня мертвая и небеса над ней.»

Если ко всему этому добавить крестный ход большой толпы обывателей города, провожавших икону богородицы в далекий монастырь, и радение о духе в корабле сектантов, руководимом Мариной Зотовой, то, действительно, получалась довольно внушительная картина косной жизни Уфы, которая не столько тяготила, как успокаивала ренегата Клима Самгина.

Ограбленная колониальной политикой царизма, Башкирия — край несчетных богатств — превращалась в «пустыню мертвую». Буржуазная интеллигенция вместе со своим правительством «считала, что «малые» народности — «инородцы» — обречены на вымирание. Но вот в России победила социалистическая революция, за которую смело боролись герои Горького — Степан Кутузов, Елизавета Спивак и другие, и осветила «путь к освобождению измученных народов Востока».

«Отлично знакомые нам городки Окуровы превращаются в центры социалистической культуры, — с радостью писал Горький в 1931 году в статье «О действительности».— Это похоже на сказку, но это — факт. Башкирия и Узбекистан, глухая тайга Сибири и Карелия, Молдавия и Чувашия — все в один голос радостно и гордо заявляют: воскресли к новой жизни, встали на ноги, работаем, понимаем глубокий смысл нашей работы…».

* * *

Как известно, ранние произведения Горького свидетельствуют об огромном интересе писателя к фольклору. И этот интерес был отнюдь не случаен. На заре своей литературной деятельности он мучительно искал ответ на волновавший его вопрос о человеческом счастье, о справедливости. Поэтому-то среди большого количества произведений фольклора, услышанных Горьким, его творческое воображение привлекли те сюжеты, в которых нашли отражение народные представления о счастье и свободе, звучали мотивы борьбы за правду и справедливость. Используя фольклорные сюжеты, Горький стремился создать обобщенный образ гордого, одаренного и самоотверженного свободного человека, условно перенесенного в атмосферу сказок и легенд, в романтическую даль истории. Такие героические образы писатель противопоставлял растленному миру собственников-капиталистов. «В героико-романтических легендах, сказках и сказаниях Горького за фольклорною гиперболой скрывается глубокое осознание объективной природы изображаемого явления, отражение реально живущих в народе сил и устремлений».

Знакомство Горького с народным творчеством было чрезвычайно широко и многогранно. Печатные фольклорные сборники являлись лишь одним из источников изучения устного народно-поэтического творчества. Основным же источником того фольклорного материала, который нашел отражение в произведениях Горького, была непосредственно воспринятая им устно бытующая в народных массах поэзия. Благодаря исключительной памяти Горький запомнил большое количество фольклорных сюжетов разных народов, с которыми он знакомился во время своих продолжительных скитаний по Руси.

Любовь к фольклору зародилась у Горького еще в детстве. Этим он был обязан прежде всего своей бабушке А. И. Кашириной и няньке Евгении, которые, подобно пушкинской няне, были большими знатоками и страстными любительницами народной, поэзии. По словам самого Горького, бабушка «знала бесчисленно много» «сказок, былей и стихов» и «на редкость щедро рассказывала сказки одна другой краше». «В те годы, — пишет Горький в повести «В людях»,— я был наполнен стихами бабушки, как улей медом; кажется, я и думал в формах ее стихов».

Горький утверждал, что в устном творчестве народа «отражена «история культуры» и считал фольклор первоосновой литературы: «...фольклор надобно знать, ибо в основе «писаной» литературы лежит устная», — говорил он. По мысли Горького, «устное коллективное творчество народа не только исторически предшествует творчеству письменному, индивидуальному, являясь его почвой, но и непрерывно питает литературу на всем пути ее истории».

Особенно ярко и заостренно эта мысль была сформулирована Горьким в статье «Разрушение личности» (1909). Доказывая «мощь коллективного творчества», он категорически заявлял, что «на протяжении сотен веков.... индивидуальный гений не дал ни одного обобщения, в корне коего не лежало бы народное творчество, ни одного мирового типа, который не существовал бы ранее в народных сказках и легендах». И там же, вновь возвращаясь к этой мысли, утверждал: «Лучшие произведения великих поэтов всех стран почерпнуты из сокровищницы коллективного творчества народа, где уже издревле даны все поэтические обобщения, все прославленные образы и типы».

Известно, что взгляды Горького до Октября не были лишены отдельных противоречий, отражавших сложность творческого пути писателя. Но в основных определяющих положениях горьковская концепция фольклора сохранила все значение для нашего времени. Горький учил: «Подлинную историю трудового народа нельзя знать, не зная устного народного творчества». Он неустанно повторял, что «начало искусства слова — в фольклоре», и страстно призывал собирать фольклор, учиться на нем, обрабатывать его.

Еще в 1908 году Горький замыслил написать историю фольклора и привлек к этой работе А. В. Луначарского. В конце сентября 1908 года Горький писал с Капри К. П. Пятницкому: «Луначарский готовит книгу «История русского народного творчества». Это — моя идея, и я понемногу плачу ему за работу. Уплатил тысячи две лир. Книга будет готова не скоро».

К этой мысли Горький возвращается и позднее — в советское время. Он хотел создать нечто подобное «курсу лекций» по истории устной художественной литературы, в котором предполагал охватить фольклор всех народов, населяющих нашу многонациональную страну.

Утверждая, что «формальная, сюжетная и дидактическая зависимость художественной литературы от устного творчества народа совершенно несомненна и очень поучительна», и констатируя, что «сказками и темами сказок издревле пользовались литераторы всех .стран и всех эпох», Горький вместе с тем признавал только творческое использование фольклора. Ему было чуждо стилизаторство под фольклор, который он рассматривал как ценный материал для изучения мировоззрения, дум и чаяний народных масс. Он не повторял известные сюжеты, а создавал оригинальные произведения, щедро сдобренные фольклорными мотивами, почерпнутыми из сокровищницы народной мудрости.

Горький понимал непреходящее значение фольклорных образов и сюжетов и — главное — обладал способностью обогащать эти. образы идеями современности, поднять их на высоту огромных социально-исторических обобщений, памятуя, что литература — более высокая в качественном отношении форма искусства, чем фольклор. Подлинно творческое использование фольклора основывается на глубоком знании писателем жизни народа, на верном понимании исторической художественной значимости народной поэзии, которая входит в творчество писателя не внешне механически, а оказывается органически сплавленной с содержанием и стилем произведения. Поэтому-то связи писателя с фольклором нередко приобретают глубинный характер, выходят далеко за пределы прямого использования народно-поэтических образов, мотивов, стилистики.

Для фольклористических интересов раннего Горького характерно увлечение героическими образами сильных, мужественных, свободолюбивых людей. Скажем, в легендах о разбойниках — «Разбойники на Кавказе», отражающих народные представления о справедливости, звучат мотивы борьбы со злом и насилием. Само внимание писателя к подобным сюжетам, принцип его отбора фольклорных мотивов и образов в значительной мере говорят об эстетическом идеале раннего Горького. Больше того, здесь, пусть едва заметно, контурно, но все же ощутимо намечены истоки эстетической системы зрелого Горького.

Интересом к людям мужественным и гордым, посвятившим свою жизнь борьбе с беспросветностью и пошлостью, стоящими на пути к. свободе, надо полагать, объясняется и внимание молодого писателя к образу вольнолюбивого башкира Юзгляра — героя легенды «Немой» (1896). Кроме того, великого пролетарского писателя вообще не могла не волновать судьба страдавшего под игом царизма и колониализма башкирского народа, народа талантливого, свободолюбивого, имеющего славные героические традиции.

Легенда «Немой» повествуется устами башкира Габуна, знакомого автора. Рассказчик как бы воплощает в себе обобщенный образ народа, творца чудесных легенд и песен, Горький рисует яркий портрет этого носителя народной мудрости: «Лицо моего знакомого башкира Габуна было совершенно бесстрастно, — коричневое, скуластое, с маленькими неподвижными глазками и все в тонких морщинах, оно всегда казалось созерцавшим какое-то воспоминание, давно уже пережитое... Он лежал против меня и смотрел через меня своими косыми и узкими глазами вдаль, в бездну тьмы и сурового молчания».

В легенде опоэтизирован образ Юзгляра, личности вольнолюбивой и сильной. Основу горьковского произведения и составляет история жизни этого гордого и смелого башкира. Юзгляр не может смириться с пошлой, обывательской, беспросветной жизнью своих сородичей и зовет их к свободе, к свету. Но забитые серой жизнью люди плохо понимают пламенные призывы немого, боятся и даже гонят его. Правда, недовольство самого Юзгляра настоящим положением и его вольнолюбие и бунтарство были стихийны, а мечты о будущем неопределенны; но, несмотря на это, он и после смерти надолго остался в памяти народа, будоража в нем свободолюбивые чувства, вселяя в сердца людей надежду о новой, справедливой жизни.

Образ Юзгляра воскрешает в памяти пушкинский образ немого башкира из «Капитанской дочки», искалеченного царскими палачами, но не сломленного духом и продолжающего борьбу за свободу своего народа.

Горьковский образ Юзгляра и пушкинский образ немого безымянного «башкирца» — представители лишенного в царской России политических прав «немого», но вольнолюбивого народа. Горьковский образ немого башкира, овеянный героической романтикой действия, в новых исторических условиях—в период подготовки пролетарской революции — получает новое политическое звучание: он зовет народ к новой жизни, к борьбе за свою свободу и счастье.

Создание двумя большими писателями двух исторически различных эпох, идейно созвучных образу немого башкира, видимо, явление не случайное: как Пушкин, так и Горький проявляли живой интерес к фольклору народов России и широко отразили в своем творчестве сюжеты и мотивы устной поэзии различных народностей. «Скитания ссыльного молодого Пушкина по Бесарабии, Крыму, Кавказу, Украине дали ему обильный материал для воссоздания фольклорных мотивов национальностей южных и восточных. Позднее, в «Капитанской дочке» откликнулся фольклор башкирский. В добровольных своих скитаниях Горький посетил те же страны и области, что и Пушкин, и это отозвалось в его произведениях фольклорными вставками, напоминающими восточный фольклоризм в творчестве Пушкина»,— пишет Н. К. Пиксанов. И с этим нельзя не согласиться. В то же время вызывает серьезное возражение явно заниженная оценка известным ученым башкирской легенды «Немой». «Изложенная Горьким, легенда, — утверждает он, — не из лучших восточных образцов. Она какая-то бессвязная, в ней что-то недосказано или недодумано. Манерой изложения фельетон напоминает ранние рассказы Горького с фольклористическими вставками, с романтизацией героя, но фельетон далеко уступает этим рассказам по литературным достоинствам».

Между тем значительность идейного содержания легенды очевидна. Юзгляр жил мечтой о новой, светлой жизни, хотел пробудить и в соплеменниках веру в нее. Но, погрязшие в косном сером быту, они не понимали его и гнали, и били, потому что он мешал им веселиться. Однако подвижничество Юзгляра было не напрасно. Когда он погиб, люди пожалели его, задумались, «зачем он был такой и что хотел сказать», и решили похоронить его в степи и «насыпать над ним высокий курган из песка». «И зарыли, и насыпали, а ветер еще выше намел этот курган, и лежит теперь под ним немой башкир, и песок насыпался ему в исклеванные очи... Но зимой встает он из-под песка, и, одеваясь в белый халат из снега, стоит он на вершине кургана и машет длинными руками, зовя к себе, и все сверкают его белые зубы, улыбаются». Здесь утверждается, с одной стороны, бессмертие человека, стремившегося сделать людей счастливыми, и, с другой — сила его воздействия: и после смерти зовет людей к новой жизни. Образ Юзгляра близок к образу Сокола из «Песни о Соколе».

Не случайно Юзгляр постоянно смотрит и указывает на небо, которое символизирует свободу и независимость.

Эта степная легенда о Юзгляре, услышанная молодым Горьким во время его ранних скитаний по Руси, оказала сильное влияние на творческое воображение писателя. Как видно из воспоминаний К. П. Злинченко, сюжет этой легенды был первоначально записан Горьким в стихотворном переложении. Автограф стихотворения Горького «Юзгляр» оказался у итальянского рабочего-каменщика Луиджи Цапелли, бежавшего в период фашизма в Лозанну. Луиджи Цапелли был другом Горького. У него, как видно из архивных источников, хранился и другой автограф Горького. Вот он:

«Моему дорогому другу Луиджи Цапелли

Как искры в туче дыма черной

Средь этой жизни мы одни...

Но — мы в ней будущего зёрна,

Мы в ней — грядущего огни.

Капри. 24—IV—911. М. Горький».

Стихотворение «Юзгляр» попало к Луиджи Цапелли через одну русскую девушку. «Дала одна добрая русская девушка... — сообщил он К. Злинченко. — Это старые стихи... написанные еще тогда, когда Горький только начинал писать... с ошибками...». Они были написаны по-русски, но Луиджи Цапелли их хорошо знал, потому что многие уже переводили ему эти стихи и на итальянский, и на французский языки.

В стихотворном переложении «Юзгляр» — легенда киргизская (казахская). Уместно предположить, что Горький слышал ее от казахов. И очевидно она пелась. Поэтому-то, желая сохранить поэтическую форму, Горький записал ее стихами. Мы не можем согласиться с Н. К. Пиксановым, который считает стихотворный вариант легенды более поздним явлением. «В стихотворном переложении легенда (уже о киргизе) выразительнее, но, вероятно, и дальше от фольклорной первоосновы»,— пишет ученый. Нам кажется, что в стихотворной форме легенда написана не только раньше, но она и значительно ближе «к фольклорной первооснове». В «Немом» социальный мотив звучит значительно сильнее, чем в «Юзгляре». Впрочем, на то, что стихи «Юзгляра» по-детски наивны, а посему и нигде не напечатаны, указывает и К. Злинченко. «Уверен, что Горький не рассердится на меня, если я позволю себе привести здесь эти наивные детские, нигде, конечно, не напечатанные стихи», — пишет К. Злинченко и приводит сохранившиеся строфы. Процитируем их полностью:

ЮЗГЛЯР

(Рассказ киргизца)

Ты хочешь знать, кто был Юзгляр?

То батыр был, бедняк.

Безбрежной степи зной и жар

Его учил и согревал,

А пить и есть ему давал

В кочевках наших всяк.

Он летом пас овечий гурт,

А зиму пропадал.

Никто его из наших юрт,

Хотя бы был большой мороз,

Иль ветер тучи снега нес,

Зимою не видал.

Являясь раннею весной —

Весь рваный, худ и хил, —

Мычал он что-то нам с тоской

И грустно в лица нам смотрел,

Как будто что сказать хотел,

Но нем он сроду был.

Порою лаской взгляд сиял,

Порой как бы жалел,

Порой же злобою сверкал,

Юзгляр руками потрясал

И так зубами скрежетал,

Как будто сгрызть хотел.

Указывал он в небо нам, —

Смотрели мы туда.

Но все, что видели мы там —

Одетый голубой кошмой,

Цвет неба с круглою луной,

Да ярких звезд стада...

Сердился он, когда все мы

Садились пить кумыс,

И средь пахучей в юрте тьмы,

Хваля богов за старину,

Певали песенку одну —

Про счастье-жизнь киргиз.

Никто из них не понимал,

Чего хотел немой.

И часто вон из юрты гнал.

И уходил, рыдая он,

И снежной вьюгой занесен...

Сравнение текста стихотворного отрывка «Юзгляр» с прозаическим вариантом — легендой «Немой» — показывает, что последний претерпел значительные изменения. До недавнего времени этот стихотворный отрывок был известен только по публикации К. Злинченко. И лишь в 1968 году оно перепечатано по журнальному тексту 1928 года в новом академическом издании сочинений писателя в разделе произведений, не публиковавшихся автором. Но, к сожалению, в этом издании допущена досадная ошибка: «кочевки» по непонятной причине превратились в «ночевки». Эта незначительная, на первый взгляд, опечатка привела не только к искажению смысла предложения, но и свела на нет бытовой колорит.

Очень мало, а главное — весьма неопределенно, сказано в примечаниях к публикациям «Юзгляра» и «Немого» в академическом издании Горького, по существу совершенно обойден вопрос о том, что объединяет и что отличает эти два произведения на один сюжет, то есть игнорируется проблема творческой истории. Вот что говорится о первом произведении: «Позднее Горький вновь обратился к легенде о Юзгляре, создав ее прозаический вариант под названием «Немой. Башкирская легенда». А в примечаниях к легенде «Немой» сообщается следующее: «Легенда о Юзгляре ранее была обработана Горьким в стихотворном произведении — «Юзгляр», имеющем подзаголовок «Рассказ киргизца». По-видимому, Горький колебался, к какому национальному первоисточнику следует отнести легенду — башкирскому или киргизскому. След этого колебания сохранился и в тексте «Немого»: на стр. 446 осталось «о житье-бытье киргиз».

Недостаточность подобной аргументации в академическом издании очевидна. Даже не пояснено, что киргизами до революции называли казахов.

«Несомненно, что рассказ «Немой» не является простым переложением башкирской легенды, — писала еще в 1957 году В. С. Синенко. — Это произведение оригинальное, в котором тема и образы народного творчества трактуются чисто по-горьковски». Высказывание это весьма примечательно. Тем более что его автор в своей небольшой статье, посвященной анализу башкирской легенды Горького, имеет дело только с одним текстом «Немого» и даже не упоминает о ее «первооснове» — стихотворной записи «Юзгляр». И все же исследователь правильно утверждает, что «причиной, побудившей Горького написать это произведение, явилась легенда, услышанная в народе» (и записанная молодым Горьким — добавим от себя), и что здесь налицо творческое использование писателем фольклорного сюжета. Сравнение текстов стихотворного отрывка «Юзгляр», который, видимо, тоже не дословная запись легенды, с «Немым» показывает правильность такого суждения.

Наиболее существенные различия легенд «Немой» и «Юзгляр» сводятся к следующему. Прежде всего, в «Немом» появился полнокровный образ рассказчика-башкира Габуна. В «Юзгляре» же рассказчик был неопределенным лицом, лишь обозначенным как некий киргизец. Если Юзгляр в стихотворном варианте зимой пропадал безвестно куда, то в «Немом» он бывал в русских городах. Там он, очевидно, и набрался свободолюбивых мыслей. В «Юзгляре» — «нем он сроду был»; в прозаическом варианте — дар речи он потерял в юности: «упал с коня и откусил себе язык».

Юзгляра частенько гнали за то, что он сердился на людей, живших стариной. Но в «Юзгляре» его все же жалели, кормили: «пить и есть ему давал в кочевках наших всяк». В «Немом» же Юзгляра «никто не любил и все боялись его», гнали, «даже женщины не жалели его, потому что он мешал веселиться».

И еще одна важная деталь появилась в «Немом». Это «огненные глаза» Юзгляра: он «смеялся своими глазами, в которых было много огня»; «у него были огненные глаза, и девушки наши заглядывались на них». «Огненные глаза»— деталь, которую так подчеркивает писатель во внешнем облике беспокойного пастуха, выражали пламя и страсть, и гнев его души, охваченной тоской по свободе и счастью.

Весьма любопытным представляется и то, что в тексте легенды «Немой», где все стало башкирским, один раз вместо слова «башкир» неожиданно появляется «киргиз»: «А когда мы, в праздник, собираясь в юртах и попивая кумыс, пели, бывало, старые песни о житье-бытье киргиз, хорошего степного народа, он опять приходил и смеялся над нами, отказываясь от ковша с веселым питьем».

Если рассматривать башкирскую легенду «Немой» только как результат «механической» переделки рассказа киргизца «Юзгляр», то эту неожиданность можно объяснить влиянием первоначального стихотворного варианта легенды, и тогда уместно предположить, что здесь автор просто забыл изменить слово «киргиз» на «башкир». И такая гипотеза будет казаться вполне правдоподобной. Тем более что легенда «Немой» была опубликована при жизни писателя только один раз, и он, следовательно, не имел возможности внести поправку. Кстати, процитированное предложение и по смыслу очень близко к предпоследней строфе «Юзгляра»:

Сердился он, когда все мы

Садились пить кумыс,

И средь пахучей в юрте тьмы,

Хваля богов за старину,

Певали песенку одну —

Про счастье-жизнь киргиз.

Однако следует учесть то обстоятельство, что, публикуя легенду о Юзгляре под названием «башкирской», Горький не мог ограничиться простой заменой слова «киргиз» словом «башкир»: писателю был органически чужд такой механический подход к произведениям устного народного творчества, он признавал только творческое использование фольклора. И поэтому рассматривать кажущийся казус со словом «киргиз» надо не формально, а по существу.

Известно, что казахские и башкирские фольклорные традиции, особенно эпос, имеют большую историческую общность. (Вспомним, например, бытование эпического памятника «Кузы-Курпес и Маян-хылу» у башкир, казахов и других тюркских народностей.) Один и тот же фольклорный сюжет может встречаться и у казахов, и у башкир. И Горький имел возможность услышать легенду о Юзгляре как от казахов, так и от башкир. При этом писатель мог и не придать большого значения национальным особенностям различных версий. Но свободолюбивый образ немого «башкирца» из «Капитанской дочки» Пушкина вполне мог послужить своеобразным ключом к тому, чтобы по-новому переосмыслить материал легенды и придать ему острое социальное звучание.

По сравнению с «Юзгляром» в «Немом» композиция произведения стала стройнее. «Композиция рассказа определяется контрастным противопоставлением яркой личности вольнолюбивого башкира Юзгляра обыкновенным людям из юрт». Вот этой-то контрастности и не хватало в «Юзгляре», вернее, она была выражена чрезвычайно слабо.

Сравнение двух вариантов легенды свидетельствует, кроме того, о росте мастерства Горького-художника, который в процессе творческой работы над сюжетом записанной им легенды сумел значительно усилить ее идейное звучание.

В начале легенды Горький рисует осязаемую картину ночной степи, тьмой и мраком окружавшей автора и его знакомого башкира Габуна. «Мы молча сидели с ним у потухшего костра, глядя, как порой по груде пепла перед нами пробегали золотые змейки огня. Нас обнимала степь тесным и темным кольцом, над нею неподвижно стояли облака, похожие на застывшие морские валы, и вокруг нас царило суровое и важное молчание. Во тьме бесшумно плавали силуэты коней Габуна, иногда откуда-то на нас веял душный и теплый воздух, и тогда тихо шуршал песок, вздымаемый им. Но эти бледные и слабые звуки не нарушали сна степи и не тревожили тьмы в ней. От молчания и тьмы вокруг нас мне было жутко — казалось, весь мир умер и от всех людей остались только я и Габун».

Автору становится жутко от такого «одиночества вдвоем», и он просит Габуна рассказать что-нибудь. Тот соглашается не сразу. «Но я упросил его, — пишет Горький, — и нараспев, диким, воющим голосом, некрасивым и мрачным, но как нельзя более гармонировавшим с пустыней, тьмой и моим настроением, он рассказал мне легенду о немом кочевнике Юзгляре».

Если в «Юзгляре» событие происходит где-то в неопределенной «безбрежной степи», то в легенде «Немой» место действия несколько конкретизировано: «От Моздока по дороге, к морю, но вдали от него и глубоко в степи, есть курган, и лежат под ним кости Юзгляра...».

Так начинает Габун свой рассказ. И далее легенда скупыми, но яркими мазками рисует романтическую жизнь немого башкира, одержимого одной пламенной страстью — жаждой свободы и счастливой жизни. Юзгляр всеми своими силами, — преимущественно, конечно, жестами и мимикой, поскольку он лишен дара речи, — зовет к новой, счастливой жизни. Но он одинок. Ему явно не под силу сдвинуть инертность своих сородичей. И он терпит крах, гибнет. И все же искра, брошенная им, не гаснет бесследно, она будоражит народ.

Отличие легенды «Немой» от рассказа киргизца «Юзгляр» не ограничивается сказанным, но и этого вполне достаточно, чтобы убедиться в значительности изменений, введенных Горьким в художественную ткань легенды с целью усиления идейного звучания произведения. Большое отличие «Юзгляра» от «Немого» допускает возможность того, что Горький мог услышать эту легенду и от башкир. Но, надо полагать, позже, чей была сделана запись рассказа киргизца о Юзгляре.

«Рассказ Горького невелик по объему, прост по композиции, лиричен по языку. Но и в этом небольшом произведении образами смелого пастуха Юзгляра и мудрого рассказчика Габуна писатель создает обобщенный образ башкирского народа, вольнолюбивого и гордого, талантливого и умного, образ «хороших степных людей», как называет башкир Горький».

Горький, как бы приняв от Пушкина эстафету поколений, создал образ немого башкира, носителя свободолюбивых идей. Горьковский Юзгляр, который страстно хотел видеть свой народ вольным и счастливым, положил фактически начало разработке башкирской темы в пролетарский период освободительного движения в России.

С большим интересом Горький изучал фольклор многих тюркских народов. Об этом свидетельствуют как многочисленные художественные произведения, в которых отражены их мотивы, так и богатая эпистолярия писателя. Так, в июне 1912 года Горький писал В. И. Анучину: «Г. Н. Потанину почтеннейший поклон. Недавно прочитал его «Восточные мотивы» — с наслаждением! Не найдется ли у кого книжки «Легенды минусинских татар». Автора не помню. В России эту книгу два года ищу — не могу найти, а очень нужна». Годом раньше, в марте 1911 года, в письме к тому же адресату Горький восторженно восклицал: «Все-таки какие изумрудины в восточном фольклоре!»

Устно-поэтическое творчество тюркоязычных народов не было для Горького объектом временного увлечения, — оно привлекало внимание писателя на протяжении всей его сознательной жизни. Горький не только сам любовно изучал тюркский фольклор, но советовал другим писателям ознакомиться с ним. «Мне кажется, что Вам было бы интересно познакомиться с музыкой тюркских и тюрко-финских племен Волги, Средней Азии, Сибири, — советует Горький Ромену Роллану в письме, от 15 апреля 1932 года. — Я очень люблю музыку и, может быть, увлекаюсь песнями киргиз, — они считают себя потомками гуннов, — чуваш, туркмен и т. д.».

А. М. Горький внес ощутимый вклад в развитие русско-башкирских литературно-фольклорных связей. Прогрессивная русская литература пролетарского периода освободительного движения в России, в том числе и литература о Башкирии, развивалась под его благотворным влиянием. Почти все русские писатели этого периода, обратившиеся в своем творчестве к башкирской теме (А. М. Федоров, Н. А. Крашенинников, А. Г. Туркин, В. В. Брусянин и другие), были в тесном контакте с Горьким, щедро пользовались его советами и поддержкой.

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007

Главный редактор - Горюхин Ю. А.

Редакционная коллегия:

Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсее­ва С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулей­ма­нов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М.

Редакция

Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76

Заместители главного редактора:

Чарковский В. В. (347) 223-64-01

Чураева С. Р. (347) 223-64-01

Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69

Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69

Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69

Отдел публицистики:

Чечуха А. Л. (347) 223-64-01

Коваль Ю. Н.  (347) 223-64-01

Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69

Корректоры:

Казимова Т. А.

Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев