   |
| |
№ 7'2008 |
Алексей Наумов |
 |
|
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАНОВОСТИ ХРОНОСА
Русское поле:Бельские просторыМОЛОКОРУССКАЯ ЖИЗНЬПОДЪЕМСЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ"ПОДВИГСИБИРСКИЕ ОГНИОбщество друзей Гайто ГаздановаЭнциклопедия творчества А.ПлатоноваМемориальная страница Павла ФлоренскогоСтраница Вадима Кожинова
|
Алексей НаумовКак просто быть солдатомРассказ И жуткие твари без глаз и ушей преследовали их по
пятам, и днем и ночью...
* * * Когда пули застучали по броне, я растерялся и почти сразу остался один. Сжавшись в комок, я водил стволом автомата, понимая, что мне нужно что-то делать, куда-то прыгать и в кого-то стрелять, но мой разум был в полном оцепенении. Непередаваемая апатия, граничащая с безумием, овладела мной. Казалось, я видел пролетающие пули. Видел, как они ударялись о броню рядом со мной и отлетали в сторону. Воздух был густ и осязаем, как студень, и не было никакой возможности выбраться из него. Еще через мгновенье огненный шар за моей спиной ослепительно вспыхнул, всколыхнулся, толкнул меня в спину и, подхватив как пушинку, пронес несколько метров, а затем, внезапно ослабев, швырнул в придорожную грязь. Мой первый бой начался. С трудом переведя дух, я почувствовал, как что-то очень горячее, как мне тогда показалось, стекало с моей шеи наискосок через грудь, обжигая живот и пах. «Кровь! Господи, это же моя кровь! – неслись мои мысли – Я ранен очень опасно и умираю! Истекаю кровью! Как же так получилось?! Я УМИРАЮ!!!» Дикий ужас охватил меня, и я отчаянно засучил руками и ногами, пытаясь встать. Поднявшись на четвереньки, я прозрел. Отвратительная ледяная жидкость, в которой солярки и еще какой-то липкой, едкой дряни было больше, чем воды, затекала мне за шиворот, пока я барахтался в кювете. Сам же я был цел и невредим, только бушлат слегка тлел на спине и сильно ныла поясница. Я высунулся из ямы и огляделся. В нескольких метрах догорал наш БТР, а рядом с ним ничком, вытянувшись как по стойке смирно, лежал боец без обуви. От его ног шел пар. Рядом лежал новенький, очень чистый и блестящий автомат. Кто-то кричал, отовсюду раздавались очереди и мат. БМП разведчиков, шедшая впереди, сумела выскочить из-под первого залпа. Ведомый чутьем и адреналином, механик швырял машину из стороны в сторону, пока она не врезалась в кирпичную стену. Рухнув, стена лишила ее маневра, но стала надежной баррикадой, закрыв от гранатометов. Бешено затараторив, орудие жадно выплевывало снаряд за снарядом, стараясь нащупать в развалинах своего врага. Его поддержали все, кто был способен стрелять. Все утонуло в грохоте и пыли. Оставшиеся машины закрылись дымом и, огрызаясь огнем, пытались отойти. Ловушка захлопнулась неплотно, и в эту щель стремительно вклинивалась наша разведка, стремясь зайти во фланг и в тыл нападающим. Несмотря на кинжальный огонь, несколько человек рванули к ближайшему дому и успели скрыться в нем, потеряв только одного бойца. «Духи», поняв свой промах, попытались отбросить их. Но тщетно. Разведка как смерч пронеслась по этажам дома, сея смерть и ужас на своем пути. Крики слились в один протяжный, нечеловеческий гул, заглушаемый длинными очередями и треском гранат. Засада перерастала во встречный бой. Я же, оглушенный и растерянный, ничего этого не понимал и не видел. Мой автомат, как ни странно, был при мне. Пальцы, сжавшие его, как будто въелись в металл. Перехватив его, я дал длинную очередь в никуда, отчаянно задирая ствол. Удары приклада действовали успокаивающе. Я сменил рожок и, двигаясь, как лунатик, снова дал очередь в сторону домов. Первый удар по каске я проигнорировал. Решил, что это осколок. Когда же кто-то ткнул меня лицом вниз и дернул автомат из рук, я струсил. И очень сильно. Я вдруг понял мою полную несостоятельность сделать что-либо и лишь попытался подняться, подтягивая колени к груди. Но хватка только усилилась, и я был снова распластан. В этот незабываемый момент полились «нежные» слова. – Ты че, пехота, ому…л? Ты куда х...ишь, придурок! Сука ты зеленая! Ты ж по нам долбишь! Я был окончательно врыт в землю и, потрясенный, притих. «Я стрелял по своим! ПО СВОИМ! Я – предатель! Трибунал и расстрел перед строем!» Меня перевернули и несильно двинули в скулу. «Нет, сейчас и убьет! Прям на месте! Все, конец!» – Да очнись ты, б...ь! – долетело до меня. – После иссохнешь! Видя мое перекошенное от ужаса лицо, разведчик, а это был один из наших разведчиков по прозвищу Барс, немного остыл. – Слава яйцам, ты стрелять не умеешь! – радостно сообщил он мне. – А то бы хана! Тю-тю! И откуда вы беретесь! – Он слез с меня и продолжил: – Значит так, слушай сюда, Василий Зайцев! Смотри. Да не на меня, дебил! Вон, окна видишь? Рядом с обвалом. Я посмотрел и кивнул, хотя ничего не увидел. – Ты че киваешь? Че ты киваешь?! Не видишь, так и скажи: товарищ адмирал, разрешите доложить, у меня вместо глаз очко! – Он дал короткую очередь, потом еще. – Подъезд видишь разбитый? С деревом упавшим? Да очнись ты! Видишь? Я опять кивнул и, поежившись от его взгляда, шепнул: – Вижу... – Что? – Вижу! – Молоток! Сбегай купи роз и отнеси туда! Только красных обязательно! Он снова стрелял. Потом присел и сменил магазин. – Окна над подъездом и вокруг – твои! По ним и долбай! Усек?! И целься! Увидел кого, херачь! Потом откатись – и заново! Да просыпайся ты! – Он ткнул меня автоматом. – Хочешь в «цинке» прокатиться? Запросто! И назад посматривай... А то придет дядька бородатый, посадит тебя в мешок – и все! П...ц! Да не ссы ты, прорвемся! И он, быстро оглядевшись, выскочил из укрытия и не то побежал, не то пополз куда-то вперед. Бой угасал. Я исправно стрелял по окнам, в которых изредка мелькали тени, и коряво перекатывался. Потом все окончательно стихло. Я покрутил головой и увидел, как справа и слева от меня, словно из ниоткуда, появились бойцы и, согнувшись, побежали вперед. Боясь прослыть трусом, не чуя под собой ног, я вскочил и во весь рост побежал с ними. В нас никто не стрелял. Когда я вбежал в дом, судорожно сжимая автомат и еле дыша от страха и возбуждения, все уже закончилось. На ступеньках сосредоточенно курили наши. Наши! Какое это хорошее слово! Оживления, как после удачного боя, не было. Мы потеряли семерых, двоих потеряла разведка, еще трое сгорели в БТР. Раненых было мало. Страшно грязный, в подгоревшем бушлате, с перекошенным лицом я представлял собой живописнейшую картину. Мне дали водки и прикурить. Переходя от одной группы к другой, я немного успокоился и даже пообвыкся. Не так уж все плохо! Вон нас сколько! Пусть только сунутся! Тогда я совершенно не понимал, как нам всем повезло, и продолжал бесцельно шататься, путаясь у всех под ногами. Затем, привлеченный шумом, снова вышел на улицу. Из окон соседнего дома, словно тюки грязного белья, вылетали трупы. Переворачиваясь в воздухе, они падали на землю и чуть подпрыгивали. Их хватали за ноги и оттаскивали в сторону, где складывали в ряд. Кто-то большой и умный приказал вытащить всех боевиков для опознания. Бойцы, экономя время и силы, сбрасывали их с этажей, чтобы не тащить по лестницам. Да, собственно, такое и голову бы никому не пришло... От звука падения меня замутило, и я отошел в сторону. Спустя много лет подсознание сыграет со мной злую шутку. Я буду смотреть репортаж о пожаре и увижу, как люди, спасаясь от огня, прыгают из окон прямо на асфальт. Услышав этот глухой стук, я потеряю сознание. Очнусь я на полу и долго буду лежать, не понимая, кто я и где... – Эй, орел! Ты, ты, не вертись! Да не вертись ты, башку подними! Я поднял и увидел знакомого разведчика в окне третьего этажа. Он махнул мне рукой: – Поднимайся! Покажу чего... Я замялся и потускнел. — Да не бойся ты! Не трону! – А я и не боюсь! – пискнул я. – Ну и давай, стрелок ты наш хренов... – и он юркнул обратно. «Только тебя мне и не хватало!» Напоминания о моем вкладе в победу были унизительны, но делать было нечего, и я уныло побрел в дом. В подъезде пахло порохом и экскрементами. Повсюду были видны следы пуль и валялись сотни гильз. Я поднялся наверх и вошел в истерзанную квартиру. В ближайшей комнате на кресле, единственном уцелевшем предмете мебели, сидел Барс и курил, положив автомат на колени. Он был один. Глаза его были закрыты, и казалось, он дремлет. Я остановился в коридоре и кашлянул. – А-а-а, пришел, снайпер! Ну и дал ты нам жару! – он открыл глаза. Его бодрый голос никак не вязался с застывшим как маска лицом. Он постарел и как-то обрюзг за эти несколько минут боя. – Заходи! Только... – его голос вдруг потускнел и ослаб, — перешагни там, у входа... Осторожнее... Только тут я заметил у своих ног большую лужу неправдоподобно красной застывающей крови и с трудом перешагнул через нее. Он не шевельнулся и, глядя куда-то мне за спину, в угол, продолжил: – Это тут он Витьку... срезал... В живот. Пять пуль. В упор... – И... что? – тупо спросил я, сам не понимая, что говорю. – Что Витька-то?.. – А? – как будто очнулся он. – Витька? Помер Витька. Прям тут и помер. Он продолжал внимательно смотреть на что-то за моей спиной. Я почувствовал холодок и переступил с ноги на ногу. Но он все молчал, и я ясно стал ощущать, что кто-то был у меня за спиной. Я чувствовал это всей кожей. Руки у меня задрожали, и, не выдержав напряжения, я нервно оглянулся. Никого. Когда я повернулся обратно, Барс стоял вплотную ко мне. Я не слышал ни звука и невольно отшатнулся, но он схватил меня за плечо и хрипло закричал в лицо. – Что? Слюнтяй! Что? Испугался? Смотри! – и он поволок меня в соседнюю комнату, не переставая хрипло кричать. – Вот! Вот что я с ними, с гадами, делать буду! Со всеми! Ты понял меня, со всеми! Вот!!! Ион сильно толкнул меня внутрь, да так, что я, споткнувшись обо что-то, не удержал равновесие и упал навзничь. Не понимая, что ему надо, я перевернулся на левый бок, приподнялся на локте и обмер. На полу головой к окну, раскинув руки и ноги, лежал человек. Вернее, то, что от него осталось. Вспоротый, как туша на бойне, от подбородка до паха, он все еще слабо подергивался. Пальцы на руках, как лапки насекомого, сжимались и разжимались, все по отдельности. Искромсанные внутренности, словно обезглавленные змеи, еще шевелились и, вспухая, скользили на пол, сворачиваясь в кольца. Резкий тошнотворный запах наполнял комнату. Жуткая жижа, темная и густая, растекалась вокруг него, образуя почти правильный круг. Одна сторона лица была изувечена ударом приклада и превратилась в фарш. Уцелевший глаз с сеткой лопнувших сосудов и огромным зрачком смотрел прямо на меня с расстояния в несколько сантиметров. Я закричал, но крик потонул в потоке рвоты. Откатившись, я прижался к стене и корчился там как припадочный. Но и в этот момент, как и годы спустя, мне все еще казалось и кажется, что он смотрит на меня. Смотрит, где бы я ни был... Дав мне проблеваться вдоволь, Барс вытащил меня из комнаты и кое-как обтер обрывком шторы. Потом дал выпить. Мне полегчало. Понемногу я отошел и с удивлением обнаружил, что почти спокоен. Барс, внимательно следивший за мной, жестко усмехнулся: – Поздравляю, боец! И он быстро вышел. Что-то оборвалось у меня внутри и никак не хотело вставать на место. Но это чувство не пугало меня. Напротив, оно давало какую-то легкость. Все контуры стали очень четкими. Даже слух обострился и выбирал малейшие звуки из пространства. Я спустился вниз. Люди и техника снова были готовы продолжить свой путь. Я забрался на другой БТР и проверил автомат. Пустые окна вглядывались в наши лица и спины. Мы отвечали им сухим взглядом оружейных стволов и настороженных глаз. Было тихо. Мы тронулись. Бездонная громада Грозного молча разверзлась перед нами. Ее ненасытная утроба мерно пожирала колонну, машину за машиной, человека за человеком, жизнь за жизнью. Смерть, сидя рядом на холодной броне, заглядывала в наши души и чему-то улыбалась.
* * *
Море было в двух шагах от отеля, и, если бы мои окна выходили на другую сторону, я мог бы наслаждаться чудесными видами, даже не выходя из номера. Но я не сильно мучился. Мне было достаточно знать, что море рядом и я слышу его дыхание по ночам. Если мне совсем не спалось, я всегда мог одеться и выйти на пустынный пляж. Жить под шум прибоя почему-то было легче. В Афинах стояла зима. Добропорядочные греки носили элегантные пальто и небрежно повязанные шарфики. Они с вежливым неодобрением смотрели на легкомысленных туристов, позволяющих себе расхаживать по улице в тоненьких курточках поверх футболок при температуре в плюс 12. Я же и вовсе относился к разряду буйно помешанных, ибо каждое утро купался в море. И не просто купался, а бросался в него как в атаку, с криком и полуматом. Я шумно плескался, рычал и повизгивал. А потом бегал по пляжу, хлопая себя по синим ляжкам и хохоча от избытка чувств. Но что не простишь хорошему человеку, когда отель пустует, а сам он – «медведь» из далекой и снежной России! Отель носил гордое имя «Лондон» и к Англии не имел никакого отношения. С таким же успехом он мог называться «Рим» или «Мадрид». Однако, особенно по вечерам, в его очертаниях угадывалось что-то диккенсовское. Потемневший пластик сходил за мореный дуб, жидкое местное пиво – за старый добрый эль, а такси, скользящее в дымке темнеющих улиц, – за исчезающий в тумане кэб. Возможно, всему виной был ром, но я не придавал этому большого значения... После купания я быстро одевался и шел на завтрак. После таких впечатляющих водных процедур я без труда съедал омлет из восьми яиц, чем неизменно пугал официантку, пару-тройку маленьких, крепеньких и очень острых сосисок, тосты и пил кофе с молоком. Затем, прихватив из номера сумку с самым необходимым, я выскальзывал в сонный город. Теперь до самого вечера я мог неспешно блуждать по городу, смотреть на бесконечные и однообразные руины, окликать ленивых собак и кошек, шатающихся по всей округе, глазеть на людей и вообще делать все что захочу. Обычно я шел вдоль моря в сторону порта, проходя мимо многочисленных рыбных ресторанчиков. В этот час они были закрыты, но по вечерам их гостеприимству не было предела. Тогда там можно было совсем недорого съесть огромную тарелку свежей, только что поджаренной рыбы или кальмаров в густом белом соусе, запивая все белым вином. Ветер с моря чуть покачивал лампочки над головой, легкое вино приятно хмелило, и было немного грустно. Ночь окутывала город, и где-то далеко в темноте невидимые пароходы гулко окликали друг друга. В такие минуты желание доверить бумаге свое прошлое было особенно острым, почти отчаянным. Слова и фразы, разрозненные и пустые доселе, слетались как пчелы в улей. Их гул, все нарастая и нарастая, затмевал, наконец, все сущее. С маниакальной навязчивостью перед моим взором медленно проплывали картины давно ушедших дней. Лица и события необычайно отчетливо и ясно всплывали из глубин памяти. Казалось, только прикоснись я к бумаге, и уже никакая сила в мире не сможет остановить мою руку, покуда все накопившееся, как гной, не вырвется наружу полностью. Я доставал заранее припасенные листы и подолгу сидел над ними, тщетно пытаясь излить душу. Но видения пропадали, слова ускользали из-под пера, и, вконец обессиленный и злой, я сдавался до следующего приступа. До порта было далеко, и если мне надоедало идти, я садился на трамвай, больше похожий на небольшой космический корабль. Он быстро и мягко вез меня куда-то, и я всецело отдавался этому движению. За окном мелькал оживающий город, люди входили и выходили, и, часто сам того не замечая, я уезжал гораздо дальше, чем того хотел. Тогда я выходил и шел к центру, останавливаясь у небольших кафе, что бы выпить кофе или бокал вина. Афины щедро дарили покой и уют. В них всегда можно было найти укромный уголок, чтобы спокойно выкурить трубку или перекусить припасенным сэндвичем, запивая его глотком рома из фляжки. Широкие улицы с дворцами и музеями сменялись узкими и обветшалыми переулками; витрины роскошных магазинов с рядами застывших манекенов – ветхими и покосившимися частными лавочками; свет сменялся тенью, и над всем этим спокойно и величественно, как в былые времена, возвышался священный Акрополь. Когда же городской шум надоедал, а возвращаться к морю было лень, я шел в Национальный сад. Средь буйства сочной опрятной зелени было особенно приятно сознавать, что сейчас зима, и далекая замерзшая Москва казалась мне чужой и былинной. Задумчиво прогуливаясь по дорожкам, я подбирал с земли яркие, упругие и терпко пахнущие мандарины. Они были абсолютно горькие на вкус, но их запах и вид нравились мне. Я жонглировал ими, рассыпал и подбирал новые. Пели птицы, светило солнце, и мир вокруг был прост и открыт, как в детстве.
* * *
Пожалуй, больше нигде и никогда в жизни, кроме как на войне, Добро и Зло не кажутся тебе так явственно и четко отделенными друг от друга. Только там, среди страха и холода, Зло и Добро выглядят осязаемыми, хрупкими и конечными, как ты сам. Потом, если это потом наступает, все опять встает на свои места, превращаясь в серую, безликую массу человекомыслепоступков, в которую ты незаметно и безжалостно втаптываешься. Это потом, таинственно и незримо, твое прошлое сможет изменить знаки с «+» на «–», и придет запоздалое, неожиданное, ошеломляющее и все ломающее на своем пути раскаянье. Это потом твоей наградой будут ночные кошмары и жгучее, непередаваемое одиночество, скоротать и укротить которое ты будешь не в силах. Это потом тебя забудут и проклянут лишь за одно то, что ты вернулся живым и помнящим. Но все это будет позже, а пока даже за это неприглядное будущее тебе придется сражаться здесь и сейчас. Убивая и умирая в обманчиво пустынном и грозном Грозном. Добро сидит напротив меня и, капая жиром на бушлат, с большим аппетитом ест тушенку, помогая себе в этом увлекательном процессе ножом, хлебом, руками, губами и синими искрящимися смехом глазами. Добро зовут Мишкой. Мы оба – москвичи. Это редкость. На нас смотрят с удивлением. Для всех «москаль» значит «миллионер». Они не служат, не воюют и уж тем более не умирают. Но не это главное. Мишка – мой друг. Когда он рядом, мне очень спокойно. Словно какая-то неведомая сила оберегает меня, и со мной ничего не может случиться. Его законченный оптимизм и веселье заражают все вокруг. Остряк и балагур, он буквально заставляет полюбить себя, и самые хмурые, нелюдимые бойцы подходят поближе, заслышав его байки. Он бывает капризным, если это слово можно употребить в нашей суровой действительности. Он может обидеть, ужалить, поднять на смех и даже оскорбить. Но не предать. Не оставить. Не сбежать. За это простое и понятное мужество ему все сходит с рук. Даже разведка, мерило всех мерил, решительные и не в меру заносчивые ребята, признают его и даже зовут к себе. Он светлый и добрый человек. Он – свой. Зло в двух кварталах от нас, а на деле и того ближе. Поэтому мы не зеваем, не маячим в окнах и ни на секунду не выпускаем из рук автоматы. В сущности, автоматы уже давно наше продолжение. Часть тела. Их отсутствие мы ощущаем как потерю конечности. Мы заботимся о них. Чистим и кормим. Это человек может голодать по нескольку суток, не спать, носиться как угорелый и питаться при этом всякой дрянью. Автомату голодать нельзя. Вредно для здоровья... И мы стараемся, чтобы наши прожорливые бестии были обеспечены в первую очередь. Потом можно и о себе позаботиться, если духи позволят... Зло норовит убить нас. Мы стараемся его опередить. Все очень просто. Зло бьет нам в лица и спины, ставит растяжки и всячески старается сломать, задавить, смять. Иногда ему это удается, и мы, грязные, окровавленные, изможденные, с бессильной злобой в глазах откатываемся обратно, оставляя на асфальте трупы своих друзей. Но все чаще и чаще мы сами даем трепку тем, кто меньше месяца назад расстреливал нас как щенков, выборочно и со смехом. Мы здорово заматерели. В каждом из нас сжата свирепая пружина, готовая яростно развернуться в любой момент. С виду мы апатичны, но это лишь видимость. Мы стали другими. Те, кого уже нет с нами, не дают нам права на слабость и страх. Слишком много ребят убито и истерзано на наших глазах. Слишком много трупов мы успели перетащить за эти дни. Слишком много крови было на этих улицах. Слишком многим мы хотели и не могли помочь. Слишком. Слишком. Слишком… Тушенка кончилась, но сразу выбросить банку трудно. Едим мы хорошо, но не регулярно... То пусто, то густо, да и времени порой просто не хватает. Еще раз убедившись в полном отсутствии продукта, Мишка широко размахивается и швыряет банку в коридор. Он сидит лицом к нему, я держу окна. Весь дом занят нашими, но привычка уже так въелась, что по-другому мы не можем. Насвистывая что-то веселое, он устраивается поудобнее и со вкусом закуривает. Глядя на него, можно подумать, что он курит хорошую сигару, а не плохонькие, мятые и влажные сигаретки. Умеет он как-то все делать со вкусом. Вот черт! Я тянусь за своими. Дымок лениво ползает по комнате, после еды хочется спать, и мы кемарим по очереди. – Вот скажи мне, глупому и нерадивому солдату, который дальше «шагом марш» и видеть ничего не видывал, – начинает Мишка, мечтательно пуская кольца дыма. – Вот все говорят, офицерам жить негде, ютятся по гнездам да землянкам. Ни тебе квартир, ни тебе слова доброго. Так? – Ну-у-у... Так... – тяну я. Сон обволакивает меня как туман. Я с трудом понимаю его слова, но Мишка не отстает: – Я вот что подумал. У нас танков до едрены матрены! Ржавеют тысячами, и девать их некуда. Хоть на Луну отправляй, хоть закапывай! Так вот, надо каждому офицеру по танку выделить. А? Вместо квартиры! Чуешь? – Не-е-е.... Не дадут. Они ж разом в Москву поедут. На Кремль посмотреть, и так, вообще... пообщаться... – Оно понятно! На целый танк надежды никакой, а то они там всех на стволах повывешивают... как тряпочки... Я все продумал. Движок у танка снимается – и вот тебе спальня. Спереди – гостиная, а в башне кухонька! Ствол кверху загнул, буржуйку присобачил – живи не хочу! А? Здорово! Я смеюсь: – Ну а ежели дети у человека? Танк-то, он не резиновый! О комфорте ты подумал, гнида? Или ты, как наши генералы, которые только о себе да о родине, а солдат своих в глаза не видели? – Все продумано! – Мишка сияет. – Семейным БТР давать будем! Там места до хрена! И гостиная, и кухня, и детская, и кабинет для папочки! Рай на колесах! Ух и заживут они тогда! Правда, Петька? – Правда, Василий Иванович! Как в сказке! Мы смеемся. Сон продолжает наступать, и я засыпаю на полчаса. Потом вздремнет Мишка. Сквозь полузакрытые веки я вижу, как он встает и поправляет автомат. Все в порядке, мой друг охраняет меня. Это хорошо. Это добро. Я проваливаюсь в темноту…
* * *
Ближе к обеду я вновь оказался в центре Афин. Акрополь настойчиво манил своей высотой, но я устал, и перспектива снова лезть в гору меня не прельщала. Вообще я уже вдоволь насмотрелся обломков былого величия. Особенно в Стамбуле и Иерусалиме. Куда как интереснее было выпить пару кружек пива у подножия, наслаждаясь видами заросших лесом склонов и скользящей мимо разношерстной толпы. Узенькие улочки старого города с многочисленными маленькими кафе живо напоминали Париж. Тут было очень мило и оживленно. Пахло кофе и жареными каштанами. Играла музыка. Местные ребятишки играли в прятки. Я немного прошелся и остановился у одного из кафе. Оно было втиснуто между двумя старыми двухэтажными домами, поросшими диким виноградом. На улице стояла плетеная мебель, на стойке бара спала толстая рыжая кошка. У входа, растянувшись во всю свою сытую длину, спала толстая рыжая собака. Трудно было пройти мимо такой очевидной гармонии. Я сел за свободный столик и стал ждать толстую рыжую официантку... Рядом сидела компания американцев. Они что-то шумно обсуждали и смеялись. Им всем было не больше 20. Я ничего не имел против. Все бывают молоды... У официантки оказались черные блестящие волосы, смуглая кожа и полные губы. Она была похожа на итальянку, и от ее фигуры так и веяло чувственностью. Я раскурил трубку и напыжился. Она подошла и приятно улыбнулась. Про себя я сразу назвал ее Кармен. – Добрый день. Что вам принести? – Здравствуйте! Принесите одно пиво, пожалуйста... – Хорошо. Одно пиво. Она протерла мой столик. Я курил и смотрел на нее. – Вы англичанин? – Нет. Я русский. Но живу в «Лондоне»... – В Лондоне? – Да! В отеле «Лондон»... Там! – я махнул в сторону побережья. – У моря. Она засмеялась. У нее оказались чудесные зубки. – А вы итальянка?! – Нет! Нет же! – Вы очень красивая! Я правильно говорю? О-чень кра-си-ва-я. Правильно? – Правильно, правильно! – она опять смеялась – Так и говорите! – Bella senorita!* – Вы были в Италии? – Нет. Не был. – И не надо! Все итальянки... – Тут она сделала выразительный жест рукой. Сейчас она еще больше походила на итальянку. – Оставайтесь здесь! – Хорошо! Теперь смеялся я. Мой греческий был весьма далек от совершенства, но общаться на подобные темы я вполне мог. – Вам какое пиво? – Любое. Только большое. Очень большое! Big!** Grand!*** – я показал руками кружку размером с хороший самовар. – Хорошо, хорошо! – она повторила мой жест и, все еще смеясь, ушла. Американцы, прислушивавшиеся к нашему оживленному разговору, зашумели снова. И откуда у них только силы берутся? Страшные люди! Собака проснулась и, сладко потянувшись, осмотрелась. Не найдя ничего занимательного, она снова уснула. Я завистливо вздохнул. Мне бы так! Уличный торговец что-то предложил мне со своего лотка, но, встретив мой взгляд, исчез. Бесконечные туристы шествовали мимо, ни на секунду не отрываясь от своих камер и фотоаппаратов. Сам город они, похоже, так и не видели. С таким же успехом можно было изучать Афины у себя дома, по открыткам. По крайней мере, качество снимков было бы куда лучше... Кармен торжественно внесла мое пиво и поставила великолепную чешскую литровую кружку на столик. Краем глаза я увидел замешательство в стане янки. Они пучили глаза и толкали друг друга. Сами они пили пиво из малюсеньких бокалов. Честь Империи была поставлена на карту, и я, конечно же, не мог не принять этот вызов! Я отложил трубку и медленно поднял кружку, как будто любуясь пеной и цветом напитка. На самом же деле, незаметно щупая одним пальцем стенку сосуда, я проверял, насколько пиво холодное. Если оно совсем ледяное, то ничего не получится. Горло не позволит выпить все сразу. Пиво было охлаждено в самый раз. Я отсалютовал кружкой застывшей напротив Кармен, а затем, чуть повернувшись, и «вероятному противнику». Слегка откинувшись назад, но оставляя спину прямой, я поднес кружку к губам и с наслаждением стал пить. Мои глотки были сильные и равномерные. Так питон заглатывает неосторожного кролика... Мир замер. Когда я водрузил чашу на место, в ней оставалась только поникшая пена. Я промокнул губы салфеткой и, не глядя по сторонам, снова раскурил трубку. Американцы были мертвы. Их застывшие лица походили на мраморные изваяния. Жаль, они были неплохие ребята! Но на войне как на войне. Кармен, очень по-женски всплеснув руками, исчезла в дверях, а потом выбежала обратно, неся крохотное блюдечко с солеными орешками. – Вот! Ешьте! Это бесплатно. Пожалуйста! Я чинно кивнул ей и вежливо съел один орешек... Пиво приятно копошилось внутри меня. Я подумывал продолжить, но внезапно эта комедия мне наскучила. Хотелось просто посидеть и отдохнуть. С утра я прошел уже километров 20 и порядком устал. Я заказал пиво поменьше и, сделав самый обычный глоток, тут же перестал быть центром внимания. Это меня устраивало. Я полностью расслабился, и хмель потихоньку начал действовать. Все вокруг становилось мягким и радужным. Хотелось смеяться и громко разговаривать. Наконец то я отдыхал. Вдали, на вершине Акрополя, был виден кусочек Парфенона. Под лучами солнца он был ослепительно белый. Картину немного портила стрела подъемного крана за ним. Реставрационные работы шли полным ходом, но это были мелочи. Собака, снова проснувшись, вяло прошла несколько шагов и, совершенно обессилев от собственной прыти, упала у моих ног. Я почесал ей спину. Она, щурясь, посмотрела на меня через плечо и вильнула обрубком хвоста. Редкие минуты полного душевного покоя и равновесия. От полноты собственного счастья наворачивались слезы. Я – живой! Живой! Сижу где-то в Греции под светлым прозрачным небом и пью пиво. Вокруг меня ходят веселые, довольные жизнью люди и смеются. Господи, какое же это счастье! Я сижу так довольно долго. Кармен больше не появляется. Очевидно, ее смена кончилась. Но я не расстраиваюсь, я и так получил очень много. Оставляю большие чаевые и погружаюсь в хитросплетение переулков и тупичков. Небо начинает блекнуть и краснеть, скоро вечер. От нечего делать иду на местный Арбат. Долго хожу между рядами ваз, статуэток, футболок, тканей, ковров и прочей ерунды. Вездесущие художники пишут портреты, где-то играют уличные музыканты. Туристы жадно скупают всякую муть. Темнеет. Уже на выходе захожу в угловой магазинчик и столбенею. Дыхание сбивается, внутри резко холодеет и начинает подташнивать. Прямо мне в живот смотрит дуло пулемета. Хочется броситься в сторону, но я заставляю себя стоять на месте. Это МГ-42. Ржавый, но с виду вполне рабочий. Даже смотреть страшно, кто понимает... По стенам развешана всякая военная дребедень. Германские, французские и английские каски первой и второй мировых войн, гранаты, штыки, ножи, ранцы, кокарды, ремни и прочее. Все в неплохом состоянии. «Черт бы побрал всех эти любителе военной атрибутики!» Осторожно обхожу пулемет и иду ко второму выходу. Настроение испорчено. Попутно натыкаюсь на немецкий китель, на нем две нашивки за ранения. Неожиданно чувствую себя ветераном совсем другой войны и, чертыхаясь, выталкиваюсь на улицу под недоуменным взглядом продавца. Дерьмо! При воспоминании о пулемете живот опять сводит. Прошлое снова шагает рядом. Будь оно проклято! Достаю фляжку и делаю большой глоток, потом еще. Ром обжигает и бодрит. Одно «но»: его больше нет. Фляга пуста. И ты, Брут! Иду куда-то и выхожу к Синтагме.**** Тут, как всегда, шумно и весело. Рабочий день кончился, и все спешат гулять. У огромной ели в центре площади назначаются свидания. В глубине стоят карусели и слышен детский смех. Играет музыка, и все украшено сотнями разноцветных гирлянд. У здания парламента сменяется караул. Часовые в смешной форме, но с очень серьезными лицами хитро маневрируют. Туристы тут как тут, и их вспышки не гаснут ни на секунду. Я подхожу к конечной трамваев и сажусь в вагон. До отправления 10 минут. Жду, ни о чем не думая. Я очень устал, но если сейчас поехать в гостиницу, будет еще хуже. Стены будут давить и сводить с ума. Это я уже проходил. Решаю поехать в порт и выпить. Как следует. Пусть завтра мне будет плохо, и я буду ругать себя за слабость. Пусть. Мне здорово надоело бояться. От того, что я на все махнул рукой, сразу становится легче. Пусть! Трамвай трогается и несется по ярко освещенным улицам. Я смотрю в окно. Вечером все не так, как с утра. Мне начинает казаться, что вся моя жизнь – один большой бесконечный вечер. Но это наверняка от усталости. Вагон наполняется, и я уступаю место. Еще немного, и вот уже слышен запах моря. Я выхожу за одну остановку до порта и иду пешком. Здесь совсем другая атмосфера. Жизнь кипит вовсю, и это беззастенчивое брожение радует глаз. Беру в магазине бутылку «Метаксы», заворачиваю ее в газету и пью на ходу прямо из горлышка. Бренди отличное, и первый же глоток воскрешает меня. Бодро шагаю оставшуюся часть пути, проходя длинные торговые ряды. Сильно пахнет рыбой и солью. Запах приятно щекочет ноздри. В свете фонарей чешуя рыбы отливает сталью. Бледно светятся кальмары и осьминоги. Искриться лед, на котором все это богатство разложено. Я напеваю «Варяг» и улыбаюсь. Прорвемся! Порт встречает меня как старый друг. В череде дешевых закусочных беру пару горячих сэндвичей с беконом, сыром, помидорами и изумительной горчицей. Она совсем не острая и очень ароматная. Прошу положить побольше. Толстый седой грек слегка пьян и добродушен. – Еще горчицы? Пожалуйста! Еще? – Нет, спасибо. Достаточно. – У меня ее много! Может, еще? – Нет, правда, достаточно! Спасибо! – Приходите еще! – Обязательно! Ем на ходу, обжигаясь и пачкаясь. Вкуснотища! Причалы ярко освещены, но уже не лампочками, а по-настоящему, прожекторами. Суетятся катера и теплоходы. Медленно и важно швартуются гиганты-паромы, извергая из своего чрева людей и автомобили. Люди спешат по домам. Подвыпившие туристы рассаживаются по автобусам. Прохожу мимо этого великолепия и иду дальше, к открытому морю. У меня там есть неприметная скамеечка, с нее открывается исключительный вид. Обычно она пустует. Не забываю я и о бутылке, она уже значительно легче... Сегодня точно не мой день. На моем месте увлеченно целуется парочка. Жаль, однако «Метакса» уже действует, и меня не так просто сломить. Оглядываюсь по сторонам и вижу небольшую скалу чуть дальше. Туда-то нам и нужно! Карабкаюсь наверх и перевожу дух. Здесь еще лучше. Только сесть не на что. Сажусь на карту Афин и делаю длинный глоток. Я на месте! Правильно сделал, что не поехал в отель! Достаю табак и трубку. Передо мной ворочается Эгейское море. Мерцают звезды. Потом приходит туман, и становится холодно. Но мне уже все равно. Я весь растворен в громаде моря, неба и воздуха. Из прибрежных кафе доносятся мелодия танго и отдельные голоса. Корабли, как доисторические ящеры, огромные и невидимые, проходят совсем близко от меня. Я чувствую запах мазута и ржавого железа. Скала мелко вибрирует от их мощи. Я замираю и внемлю голосу вселенной. Меня нет.
*Bella senorita – прекрасная девушка (ит.); **Big – большой (англ.); ***Grand -большой (фр.); ****Синтагма — площадь в центре Афин.
* * *
Сегодня мы на зачистке. Дом за домом мы продвигаемся в глубь квартала, официально уже подконтрольного нам. Но такие заявления нас больше не трогают. Мы уже знаем, что к чему. Стекло хрустит под ногами, слышны тихие команды. Все собранны и внимательны. Идет трудная работа. Похоже, на этот раз нам действительно повезло. Никого нет. Последний дом проверен, и я с любопытством осматриваю квартиры. В одной из них поднимаю с пола маленькую книжечку. Обложка совсем грязная. Открываю. Это Блок, «Двенадцать». С трепетом листаю перепачканные страницы. Когда-то давно я любил поэзию. Даже мнил себя знатоком Серебряного века. Посещал поэтические вечера. Собрал неплохую библиотеку. И вот я здесь... Страницы шуршат... «Ветер, ветер – на всем божьем свете!» Эти слова сейчас очень понятны и близки. Голос из другого мира шепчет мне о настоящем. Стою совершенно зачарованный. Подходит ротный. Кличка «Гадюка». Мировой мужик, но с ним не забалуешь. У него нюх на тех, кто отлынивает. – Балдеем?! – Не-е… – Что это у тебя? Я протягиваю ему книгу: – Это Блок. «Двенадцать»... Отличная вещь! Он берет ее и, не глядя, аккуратно бросает на пол. Потом роется в разгрузке и вынимает гранату с вкрученным запалом. Вертит ею у меня под носом и вкрадчиво вещает: – Вот это – отличная вещь! А блок – это 10 пачек сигарет. Варежку не разевай... – Он подталкивает меня автоматом к выходу. – Давай, давай... Не спи... Я иду дальше. Его реакция меня не возмущает. Мне понятны его слова. Все наши усилия здесь направлены только на одно – выжить. Нам нельзя расслабляться. Стоит на минуту раскиснуть, забыть, где ты, и смерть не заставит себя ждать. Он просто хочет меня спасти. Я ценю это. Ротный – мужик что надо, хоть и змея порядочная... Спускаюсь вниз. Я – грязный, вшивый, усталый, злой и осторожный. Блок – это 10 пачек сигарет. Я – просто солдат. За неполный месяц боев мы все прожили целую жизнь. Жизнь длинную, тяжелую, полную лишений и все же очень яркую и запоминающуюся. Мятые, небритые, с воспаленными глазами и осунувшимися лицами, в порванных, прожженных и прострелянных бушлатах, мы выглядим как стая бродячих собак. Мы так же чешемся, греемся в лучах редкого солнышка и спим где придется. На отдыхе мы медлительны и сонны, за исключением сладостного момента получения кормежки. Тут мы проявляем истинные чудеса прыти и хватки. Потом мы снова еле двигаемся и норовим уснуть. Но дразнить нас не стоит. Наши мышцы стали сухими и жесткими, как вяленое мясо. Они не знают усталости. Усталость – часть нас. Она больше не воспринимается. Она как шрам или увечье. Ее нет. Мы – неутомимы. Наши чувства и рефлексы необычайно обострены. В одну секунду вся «стая» ощетинивается и скалит стальные клыки. Не тронь, чужак! Разорвем! И рвали... Те из нас, кто уцелел, научились убивать быстро и эффективно, не раздумывая. Влет. Разбираемся потом, если разбираемся... Правда, в гражданских мы не стреляем. По крайней мере, специально. У всех на это свои причины, а любителей просто дать очередь у нас поубавилось... Хотя в горячке городского боя кто-то из жителей, несомненно, попадает под пули и снаряды. Верил и хочу верить, что эти пули были не мои... И только одни беззащитные существа не получают нашей пощады. Это толстые и лоснящиеся трупные крысы. Они уничтожаются при первом же появлении. Офицеры бодрят нас «ласковыми» словами. Им самим приходится несладко. Особенно тем, кто действительно офицер, а не тряпка. Мне кажется, что они вообще не спят. Особенно плохо они выглядят после разговора с вышестоящим командованием. Нелепые, дурные, преступные и откровенно предательские приказы – совсем не редкость. Им стоит большого труда сохранить наши жизни, и они честно выполняют свой долг. Спасибо им всем от нас, потому как от Родины спасибо не дождешься... Мой дед, тот, который вернулся с войны, охотно рассказывал о ней моему отцу и старшему брату. На фронт он попал уже взрослым, состоявшимся мужчиной, офицером, ему было 40 лет. Будучи до войны архитектором, он стал сапером. Вернулся с легким ранением и тяжелой контузией. Его рассказы были спокойны и просты, в них никогда не присутствовали ужас или обреченность. Наоборот, он говорил, что, несмотря ни на что, никогда больше он не чувствовал такой свободы. Такого единения. Такой полноты жизни. Мой старший брат часто спрашивал его, видел ли он танки. Он отвечал, что да, видел... – А близко видел? – И близко видел... – Страшные они? – Не очень... – А самолеты... видел? – Видел... – А они вас бомбили? – Бомбили... – А вы боялись?.. – Бывало... – И что же выделали? – Воевали... Мы же солдаты... Армия. Его слова, а точнее его спокойствие, не идут у меня из головы. Конечно, он был старше нас, и все воспринималось им иначе. Но, похоже, главное было не в этом. Просто он, в отличие от нас, знал, за что и с кем он воюет. Что защищает. Мы же были просто брошены под пули и умирали, не понимая, кому это было нужно. Дед прожил еще много лет и умер в полдень 9 мая, тихо и спокойно… Наш юмор тоже «обострен». Нервная система взвинчена до предела и требует разрядки. На отдыхе чье-то падение вызывает дружный хохот, а удачная шутка, особенно с глубоко интимным уклоном, – смех до колик. Со стороны все это больше похоже на истерику. Так оно и есть. Но что делать, нам всем здесь здорово достается... Вот кто-то протягивает мне кусок хлеба с тушенкой. Не замечая подвоха, я радостно вцепляюсь в него зубами и чуть их не ломаю. В хлебе патрон от «калашникова»... Шутник так хохочет, что падает спиной в костер и никак не может встать. Он визжит и захлебывается от смеха, несмотря на горящие штаны... Все в полном восторге. Да и я тоже. Вот один боец вскакивает, низко наклоняется и, не сгибая ног в коленях, упирается руками в землю. Другой, мигом сообразив, в чем дело, подскакивает к нему сбоку. Он делает вид, что опускает ему в зад, то есть, пардон, в ствол миномета, мину. Затем он отшатывается и, присев на корточки, зажимает руками уши. «Миномет» шумно пускает ветры... В зависимости от громкости знатоки определяют его калибр. Некоторые залпы действительно впечатляют... После «поесть» и «пошутить» особенной популярностью пользуются рассказы о женщинах. У большинства из нас никогда и ничего с ними не было, но все корчат из себя бывалых развратников, уставших от долгого и тяжелого порока. Стремясь поразить друг друга, мы переходим все грани приличия. Даже камни – и те, кажется, краснеют от наших «воспоминаний». Удачные истории пересказываются по многу раз. Сюжет их с каждым разом все более захватывающ и похабен... Мишка, на удивление всем, рассказывает трогательные и неожиданно целомудренные истории. В них он всегда остается ни с чем, а коварная девушка уходит от него к другому. Его рассказы всем очень нравятся. В них чувствуется нежность. Но мы еще очень молоды и стыдимся своих чувств. Чтобы скрыть свое замешательство, все просят рассказать что-нибудь меня. Я пользуюсь репутацией «знатока». Порой мне удается выдавать такие пошлости и словесные кульбиты, что самому потом противно... Зато ни у кого больше не возникает сомнений в моей причастности к греху. Сами понимаете, как это важно... – У меня соседка по этажу, – начинает один боец, и все сразу подсаживаются ближе, – во-о-о-т с такими титьками. Начало истории нас воодушевляет, и мы рассаживаемся вокруг него, как похотливые обезьяны. Предвкушая подробности, мы дружно закуриваем. – Во-о-от такие! – повторяет он и рисует в воздухе заманчивые полусферы. – Ого! Четвертый, наверно? – Не... Пятый. Точно, пятый. – Слышь, Шланг, это какой? – Покажи-ка еще раз! – Во! – Да таких не бывает! – Ну, вот такие. Не меньше! – Пятый размер. Железно! – Пятый! Вот это да! Вот бы... Довольный рассказчик дает нам вдоволь посмаковать «предмет» истории. Когда страсти немного стихают, он продолжает: – Захожу я как-то к ней, уж не помню, что мне надо было... – Известно, что тебе надо было! – не выдерживают бойцы. – Да уж точно не за солью заходил, подлец ты этакий! А с виду тихий! Ну, ты ее... И дальше следует невыразимая тирада, сопровождаемая узнаваемыми движениями... – Да нет... Я еще молодой был... Да и она не такая... Она хорошая... – Это с такими-то «этими» и «не такая»? – не унимаются ребята. – Тебе сколько лет-то было? – Шестнадцать... – сокрушается боец. – Да-а-а, маловато. – А ей сколько? Двадцать три вроде... – Самый сок! — авторитетно вставляю я. – Ну и чего? Не тяни! – Ну, стучусь я, а дверь не заперта. Я захожу. По-соседски! – Ага! И хвать ее за жопу – ну так, «по-соседски»! Мы ржем как кони. Вот ведь загнул – «по-соседски»! – Да нет же! Захожу, а она в ванне, белье стирает... Не слышит, что я вошел. – Эх, меня б туда... Уж я б не растерялся! – Посмотрел бы я на тебя! У нее муж два на два. В пыль сотрет. Кулак как буханка. – Точно! А хрен как батон! От хохота трясутся стены. Еще немного, и сдетонируют наши гранаты. – Короче, выходит она из ванной, а из одежды на ней только шортики да футболка. И прямо на голое тело. И вся такая распаренная... влажная... А грудь так и колышется... Тяжелая такая... мягкая... округлая... Кто-то шумно сглатывает слюну и нервно кашляет. Картина завораживает... – И? – хрипим мы как единый организм. – А я в ступоре! Ни рукой, ни ногой! И язык проглотил. Пялюсь на нее, и все! Она злиться начинает. Чего, говорит, молчишь? Зачем пожаловал? А потом ниже-то посмотрела, на штаны, да как засмеется! Экий ты скорый, говорит. А у меня там как будто базука спрятана! Аж трещат! Я совсем растерялся. Стою, красный как рак. А она вдруг прекратила смеяться и ближе подходит. А глазищи так и светятся... – Прям так и светятся?! – Да точно тебе говорю! Ведьма, да и только! – А красивая? – У-у-у!!! Глаза зеленые, волосы вьются, талия тонюсенькая-тонюсенькая... Подходит и ласково так по щеке мне рукой проводит.... У меня коленки так и задрожали. А потом наклоняется ко мне и целует в губы... Он замолкает. Мы ждем продолжения, но он совершенно забывает про нас. Его лицо становится серьезным и отрешенным. – И все? – робко тянет кто-то. – Все. – Так и ушел? – Она меня вытолкала сразу. Я и глазом моргнуть не успел. – Во стерва! Муж, муж... А сама... – Да развелись они. Бросил он ее... – А-а-а. Тогда понятно... – Да ничего тебе не понятно! – солдат вдруг вскипает и весь заливается краской. – Ни хрена тебе не понятно! Ясно тебе? Ни хрена! – Да ясно, ясно... Псих ненормальный! Сам же начал... – Ну и все! Закончил! – и рассказчик угрюмо отворачивается. Все неохотно расходятся. Концовка наводит уныние. Остаемся только мы с Мишкой. Боец поворачивается и, ни к кому не обращаясь, говорит, глядя в пространство: – Вот вернусь, оденусь поприличнее, куплю цветов, торт и вина какого-нибудь хорошего, и к ней пойду. Зайду и скажу: «Ну, здравствуй, мать! Принимай гостя! Солдат вернулся». А потом будем сидеть у нее на кухне, и разговаривать, и вино пить... И вообще... – Его глаза заблестели, он встал и выплюнул окурок. – Если вернусь, конечно. – Вернешься, – тихо говорит Мишка и кладет ему руку на плечо. – Все вернемся. Но тот только отмахивается и отходит, пряча ото всех лицо. Его плечи вздрагивают. Мы докуриваем молча, говорить не о чем. Бой гремит где-то впереди нас, постепенно приближаясь. Судя по грохоту, там сущий ад. Это странно. В последнее время федералы уверенно держат город днем, и духи все реже противостоят открыто. Другое дело ночью, когда город принадлежит им... Но вот все стихает. Только изредка постреливает пулемет. Мы немного расслабляемся. Так проходит минут 30, и мы начинаем думать, что день пройдет спокойно. Расположившись на втором этаже пятиэтажки, занятой нашей группой, среди голых каменных стен мы по облику и повадкам олицетворяем типичных пещерных людей. Только вместо дубин у нас под рукой автоматы. Мишка готовит на маленьком костерке нехитрый обед. Я, как голодный кот, вьюсь вокруг. Еда воспринимается как несомненное благо, и ее запах притягивает как магнит. Я мешаюсь, и Мишка покрикивает на меня и норовит треснуть «половником», но я лишь уворачиваюсь и снова начинаю сужать круги... Еда, как можно отойти от нее! К тому же Мишка, как заправский солдат, может приготовить молочного поросенка из старой дохлой вороны... Когда Мишка, как будто ненароком, показывает мне большой кусок сырокопченой колбасы, этого неземного, божественного деликатеса, я начинаю подвывать... И где он ее достал? С ума сойти! – Ну что же он так долго! Палач! – Терпи, солдат! Тяжело в лечении, легко в гробу! Еще пять минут. – Ну, смотри, если больше! Буду вынужден применить оружие... Мишка улыбается. Без него я бы пропал. Наконец все готово, и мы наслаждаемся его варевом. Потом, глотнув водки, отправляем в рот по куску колбасы, и стон блаженства плывет над руинами... – Мишка, ты – человек! Ты – царь зверей и прочих больших и маленьких существ! Я преклоняюсь пред тобой! – Я встаю на четвереньки и усиленно виляю задом. – Дай еще колбаски, а? – На вечер оставим! - отвечает мой друг и невозмутимо откусывает от остатков колбасы большой кусок. Я рычу как раненый лев и уже готов «броситься и растерзать» его, но в последнюю секунду перед прыжком колбаса летит мне в пасть... – На! Животное... Вымой посуду, когда поешь, и принеси мне коньяк и сигары... Они там, на южной веранде, со стороны залива... И помойся, в конце-то концов! – Хорошо, хорошо, белый господин! – мычу я с набитым ртом. – Тупой, глупый туземец исполнит все, что велит ему хозяин... Довольные и сытые, мы курим и посмеиваемся. Потом я дремлю, а Мишка сторожит наш покой. При первых же выстрелах я вскакиваю. Сна как не было. Наш уютный мирок рвется от очередей. Воздух наполняется свинцом и гарью. Мишка, стоя у дальнего окна, бьет короткими очередями. – «Духи!» – кричит он мне, но это и так ясно. Я подлетаю к дырке в стене и тоже начинаю стрелять. – Господи, – вырывается у меня, – да сколько же их?! – ...! – трехэтажно орет мне Мишка. – Долбай их! Как выяснилось позже, вытесняемые сибиряками «духи», оторвавшись от преследования, неожиданно наткнулись на нас и решили прорываться с боем. Как черти они появлялись изо всех щелей и неслись вперед. Стреляя не прицельно, но плотно, они стремительно приближались. Их было гораздо больше, но мы удачно были прикрыты с флангов, и им приходилось штурмовать нас в лоб. Это несколько уравнивало шансы. Понимая, что отступить не получится, мы дрались с мрачной решимостью. Двое духов, петляя, бегут прямо на нас. Их траектории сходятся, и мы с Мишкой одновременно стреляем. Столкнувшись, они вертятся на месте и падают. Их пронзительные крики слышны даже сквозь шум боя. Второпях мы взяли прицел здорово ниже, и все попадания пришлись им в пах и в ноги. Мы переносим огонь дальше. Нами руководит отнюдь не милосердие, а только холодный расчет. Сейчас они не воины, и мы не тратим на них время и патроны. Их черед придет позже... Несмотря на ощутимые потери, они подходят все ближе. Это совсем не похоже на фильмы про войну. Все происходит очень быстро и дергано. Лихорадочная дрожь автомата, звук пуль, влетающих в окно и бьющих в вертикально поставленные у стены доски, ругающийся Мишка, меняющий очередной магазин, мат, грохот и гильзы, на которых скользят ноги… «Духи» совсем близко, еще немного, и бой закипит в здании. С обеих сторон летят гранаты. Все заволакивает пылью и дымом. Почти ничего не видя, бьем на вспышку, на движение, на крик. Нам нужно еще по паре рук каждому, чтобы бросать гранаты и менять магазины. Иначе нам их не сдержать. Неожиданно из соседнего окна слева от меня длинно ударяет пулемет. С такого расстояния его огонь ужасающ. Сразу несколько человек, как снопы, оседают на асфальт. На их место набегают новые и тоже падают. Кажется, выдержать такое невозможно, однако «духам» тоже терять нечего. Они валят и валят, почти не останавливаясь, перепрыгивая через трупы и стреляя на ходу. Их лица искажены страхом и яростью. Это похоже на бойню. Мертвыми и умирающими завалены все подходы к дому. Резко пахнет горелым мясом. Огонь нападающих концентрируется на пулемете, но он не умолкает и упрямо бьет длинными очередями. На смену позиции ушли бы драгоценные секунды, и пулеметчик их не теряет... Он пытается спасти нас всех. Понимая это, мы стараемся хоть как-то его прикрыть. Почти не прячась, лупим из окон, что-то крича. Нам нужно совсем чуть-чуть, и атака захлебнется, но силы слишком не равны. Я почти чувствую, как несколько человек с РПГ выскальзывают из дома напротив, и залпом бью по окнам. Сразу три заряда накрывают пулемет, а с ним и меня... Очень медленно, как пузырь на вскипающем кофе, стена слева вспучилась, дала сотни трещин и вдруг со страшной силой обрушилась на меня, сломав плечо и пробив голову. Я пролетел через всю комнату и, лишь ударившись о другую стену, потерял на несколько секунд сознание. Я очнулся и не очнулся. Часть меня все еще плыла где-то между небом и землей, тщетно пытаясь воссоединиться с моим телом. Голова казалась бетонным шаром, огромным и тяжелым, весь мир был отделен от меня полупрозрачной стеной, которая смазывала краски и притупляла звук. Кусок арматуры почти пробил мою каску и продавил череп почти на сантиметр. Кость была вдавлена, как скорлупа на яйце, и в эту рану торжественно и тихо, как снег в рождество, опускалась бетонная пыль. Я лежал на боку и всем своим телом ощущал тяжелое биение сердца. Неосознанно пытаясь выбраться из этого страшного места, я перебирал ногами, но они не слушались меня и только слегка вздрагивали. Далеко впереди меня, то заслоняя свет, то снова открывая его мне, метался какой-то человек. Он стрелял из автомата, перебегая от одного окна к другому. Сквозь пелену до меня доносились длинные автоматные очереди. Затем звук невероятно усилился, и стали слышны истошные крики и грохот гранат. Сибиряки, преследовавшие боевиков, наконец настигли их. Оказавшись в огненном мешке, «духи» отчаянно сопротивлялись, но их участь была решена. С ходу ударив с тыла, их смяли и безжалостно расстреляли в упор. Но меня это больше не беспокоило. Я никак не мог вспомнить, кто же это у окна. Когда он оборачивался, его лицо было неузнаваемо искажено и грязно, он что-то кричал мне, но я не слышал и все силился вспомнить, кто это. Густой приторный жар стал разливаться по моему телу, глаза слиплись и стали гореть. Казалось, что они сейчас вспыхнут. Я закружился в сухом, обжигающем вихре, который был слишком жарким, чтобы в нем можно было дышать. Я захрипел, и мои губы сами собой зашептали: «Алеша... Алеша... Алеша...». Меня приподняли и понесли. Потом остановились. Кто-то сказал, что я уже умер. Другой голос сказал, что нет, бормочу еще... Живой пока... Мишка обложил их последними словами, и движение продолжилось. Как тонущий корабль, уже оставленный своим экипажем и медленно погружающийся в пучину, я все еще слал в эфир свой SOS – «Алеша... Алеша... Алеша...». Но вот последние звуки оторвались от меня, и я стал падать в горячее красное облако, не переставая шептать свое имя, то последнее, что связывало меня с миром людей. «Алеша... Алеша... Алеша... SOS... SOS... SOS...»
* * *
Я проснулся поздно и долго лежал в постели. Идти никуда не хотелось, и я просто наслаждался покоем раннего утра. Шторы были не задернуты, и было видно, что день будет теплый и солнечный. В 12 за мной придет автобус, и мой отдых закончится. А пока можно еще поваляться. На завтрак я тоже не пошел. Наконец, встав, я долго принимал душ, а потом долго и тщательно брился. Потом я голый ходил по номеру, курил трубку и собирал свои вещи. Их было немного, и все они умещались в спортивной сумке. Туда же я убрал недопитую бутылку рома. Было неплохо выпить с утра, но я решил сначала закончить все дела, а уже потом спокойно заглянуть в бар. Я оделся и еще раз осмотрелся. Вроде ничего не забыл. Я взял сумку и спустился вниз. Портье, как и всегда, курил с самым задумчивым видом. Я положил ключ на стойку. – Все? – Он выпустил колечко дыма. – Да... Пора! – В Москву? – Да. – Там же очень холодно! – Я знаю. – Сколько там сейчас? – Минус 18. – Ужас! Оставайтесь. – Не могу. – Жаль! Когда вы вернетесь? – Для него это был явно решенный вопрос. – Не знаю... Может, летом. – Приезжайте лучше в мае. Летом в Афинах слишком жарко! – Я постараюсь. – Обязательно приезжайте! – Хорошо. – Счастливого пути! – Спасибо. Удачи! – И вам! Я оставил вещи у стойки и посмотрел на часы. До автобуса было больше часа. Я зашел в бар и заказал джин с тоником. Я был единственным посетителем, но меня это не смущало. Ничего не было в том, что мужчина хочет выпить утром что-то покрепче кофе... Джин был хорош, и я медленно смаковал каждый глоток, касаясь губами кубиков льда в стакане. От нечего делать я стал рыться в бумажнике. Чеки, квитанции, последняя мелочь... В дальнем отделении сложенная пополам фотография. Она сильно истрепана и склеена скотчем. Обычный любительский снимок. На нем семеро молодых ребят. Все в форме и с ног до головы увешаны оружием. Почти все улыбаются. За нашими спинами, если хорошо приглядеться, видны дома. Это пригород Грозного. Города, который отберет у многих попавших туда жизнь и у всех молодость. Через неделю мы будем там... Слева наверху Витька Валидол. В первые дни боев он добудет где-то сотню обкладок валидола. Он будет есть его, как мятные таблетки, одну за другой, штук по 40 в день, утверждая, что он вкусный. Мы будем спорить, станет ему плохо или нет. Плохо ему станет от другого. Пуля пробьет ему бронежилет и застрянет в левой лопатке. Ее долго не смогут вытащить, а когда достанут, решат, что он уже мертв, и отложат... Он выживет. Следующий я. Кличка Шланг. Обидно, но так и есть. Я тощий и длинный. Шея торчит из бушлата. Глаза закрыты. Я, конечно же, моргнул. Дальше Серега. У него СВД. Так его и зовут. Он пройдет через все без единой царапины. Спасет и похоронит многих ребят. Вернется домой и снова уедет в Чечню. И снова вернется целым. Немногословный и надежный. Иногда мы созваниваемся. Рядом с ним Юрка Граната. При зачистке неудачно брошенная граната отлетит обратно. Пока все будут «думать», он на нее ляжет. Она не взорвется. Потом, минуты через две, когда нам будет куда отойти, он поднимется и бросит ее в шахту вентиляции. Она не взорвется и там. Взрыв произойдет где-то внутри него. После этого он сломается, перегорит. Будет ходить как во сне. Лакомый кусочек для снайпера. Его будут беречь, и он постепенно отойдет. Только взгляд останется чужим... Его убьет свой же снаряд, за день до нашего выхода. Слева внизу, на корточках, Колька. Получить прозвище он не успеет. Он исчезнет почти сразу, а его изувеченный труп найдут только через месяц. Мы сами не видели, но, говорят, кошмар... На его плечо облокотился Валерка Снегирь. Невысокий и пухлый, он очень стесняется своего огненного румянца на обеих щеках. Отсюда и кличка. Тоже проходит все. Дважды попадает с колонной в засаду. Начинает сильно заикаться. Последний – Мишка Грек. У него греческие корни. Он единственный из нас, кто был за границей. Подростком он три раза летал в Грецию. Видел Афины, Олимп и легендарные Фермопилы. Когда есть возможность, он рассказывает мне об увиденном. Я заворожен. Особенно Афинами. В моем воображении они похожи на Одессу, только больше, лучше и светлее. Он учит меня нескольким словам по-гречески. «Нэ», «охи», «эфхаристо», «калимэра»* звучат для меня как волшебные заклинания. Заклинания от смерти... На фотографии он улыбается. Он вообще улыбчив. У него открытое лицо, прямой нос и большой рот с тонкими плотно сжатыми губами. В уголке рта сигарета, для солидности... Он погибнет через пять лет после войны. Ранним московским утром он разобьется на своем новом мотоцикле, на совершенно пустой улице. Шлем ему не поможет. Просто несчастный случай. По дикому стечению обстоятельств, я узнаю об этом не сразу. Мне позвонят через несколько дней, поздним вечером, накануне выдачи праха. Я долго буду сидеть у телефона, не в силах принять произошедшее. Светлым и очень солнечным октябрьским днем я выйду из дома и куплю в ночном магазине бутылку пшеничной водки. Глотну из нее, перейду Щелковское шоссе, сяду на 760-й автобус и доеду до конечной остановки «2-й Московский крематорий». Урну долго не будут выдавать, а когда нас позовут, все растеряются. Тогда я сделаю несколько шагов и получу в свои руки пепел моего друга. Толпа расступится, и я выйду на улицу, прижимая его к груди. Мы рассядемся по машинам и поедем на другое кладбище. И только тут, держа на коленях холодную и такую маленькую, ужасно маленькую урну, я пойму, что же произошло, и заплачу. Я сделал еще глоток и загрустил. Я вдруг показался себе абсолютно одиноким и потерянным. Такое чувство я испытывал ребенком, если вдруг терял родителей в магазине. Тогда я очень пугался. Сейчас я сидел где-то в Афинах и потягивал свой джин, стараясь держать себя в руках. После такой острой тоски обычно приходил страх. Пустой и безликий, он тихонько вползал в меня, и мое сердце сжималось, как пойманная птица, а потом начинало метаться в груди, стараясь вырваться на свободу. Я знал, что стоит только немного поддаться панике, и она полностью захватит меня. Мне будет казаться, что я теряю сознание и задыхаюсь. Захочется куда-то бежать, а потом лечь и трястись как осиновый лист, прислушиваясь к себе, и ожидать чего-то еще более страшного и непоправимого, чем смерть. Потом будут пригоршни таблеток, и слабость, и невралгия, и головокружения. Память будет услужливо подбрасывать омерзительные картины мертвых лиц, грязи, боли, бесконечных больничных коридоров и долгих недель немощи, обреченности и пустоты. Все это уже бывало со мной, и от этого становилось еще страшнее. Замкнутый круг привычно сжимал меня, вытесняя воздух из легких и делая весь мир вокруг наполненным какого-то мрачного предзнаменования. Мой бег от себя заканчивался, но я никак не мог в это поверить и продолжал ползти из последних сил, чувствуя на себе дыхание надвигающейся тьмы. Я очень устал, и, в сущности, мне было все равно. Мое прошлое пугало меня больше, чем будущее, и я готов был к встрече с чем угодно. Я встал и вышел в туалет. Ладони были холодными и липкими, меня трясло и мутило. Я умылся и взглянул на свое отражение. Мрак. Я с трудом держался, мне казалось, что я уже упал и бьюсь в конвульсиях, а на мои крики сбегается персонал. Картина была так реальна, что я окончательно побледнел. – Держись... Держись... - услышал я собственный голос, больше похожий на хрип. – Держись... Бывало и хуже! – Я разозлился и почти крикнул: – Хуже бывало, хуже! Хуже, Лешка, хуже! Это подействовало. Я потряс отражению кулаком и еще раз умылся. Потом вытерся салфетками и вернулся на свое место. Бармен равнодушно смотрел футбол. В моей жизни случались вещи и пострашнее этих припадков, они были лишь следствием, и глупо было поддаваться им. Так или иначе, но это должно было закончиться. Внезапно, как когда-то в Грозном, я понял, что не испытываю больше никакой тревоги. Будь что будет! Я заказал еще джина и стал пить, глядя на экран. Что-то покидало меня. Легкое, волнующее, совершенно новое для меня чувство витало где-то рядом. Его можно было схватить и сжать в руке. Я боялся вспугнуть его и в то же время понимал, что все зависит только от меня самого. Тьма стояла рядом со мной, и встречи с ней мне было не избежать. Но теперь я рассчитывал пройти ее и вернуться обратно, как когда-то, много лет назад, в Чечне. Я не сдамся. Я должен победить, иначе все не имело смысла. Я невольно выпрямился и напрягся, но почти сразу расслабился. Какие странные у меня сегодня мысли! Может, это и есть старость? И я улыбнулся, впервые за этот день. Мне стало очень хорошо, и я ощутил сильный голод. С большим аппетитом я съел салат, несколько рогаликов и выпил чашку кофе, потом расплатился и вышел на улицу. День разгорался, и было приятно вдыхать его морской запах. Мой отель был последним на пути в аэропорт, и, забрав меня, водитель поехал совсем быстро. Мимо проносились пальмы и залитые солнцем пляжи. Потом мы свернули, и море больше не было видно, но я все равно чувствовал его присутствие. В аэропорту было пустынно и прохладно. Я не любил предполетные формальности и заранее приготовился к долгому и невнятному хождению от одного контроля к другому. Но, как всегда и бывает в таких случаях, все прошло на редкость быстро. Наш рейс улетал вовремя, и я, не успев как следует заскучать, оказался на борту. В довершение всех удач, загрузка оказалась неполной и было много свободных мест. Я занял сразу три кресла в самом конце салона. Комфорт мне уже давно не вредил... Стюардессы предлагали воду и конфетки. Одна из них была по-настоящему красивой. Ее серые глаза смотрели строго и немного холодно, но от этого она только выигрывала. Мне очень хотелось поговорить с ней, но я знал, что у них тяжелая работа, и не хотел ее усложнять. Я лишь попросил стакан воды и спросил ее, сколько нам лететь. Она приветливо ответила. Чудесная девушка. Я застегнул ремень и стал смотреть в иллюминатор. Самолет вырулил на старт, взревел и понесся по полосе. Все замелькало, и вот мы уже парим в небе, и где-то далеко-далеко внизу прощально белеют Афины. Когда подавали обед, он уже спал. Она хотела разбудить его, но не стала, вспомнив, что он выглядел усталым, когда просил у нее воды. Она еще подумала, что, когда он спокоен и не хмурится, у него красивое лицо. На столике перед ним лежала стопка бумаги. Несколько исписанных листков упали на пол и разлетелись. Она подняла их и аккуратно положила рядом с ним. Он не шевелился, и было видно, что ему снится что-то хорошее. Она постояла еще немного и отошла. У нее было много других дел… *иск. греч. – «да», «нет», «спасибо», «доброе утро».
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
|
|
|
|
© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007Главный редактор - Горюхин Ю. А. Редакционная коллегия: Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсеева С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулейманов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М. Редакция Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76 Заместители главного редактора: Чарковский В. В. (347) 223-64-01 Чураева С. Р. (347) 223-64-01 Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69 Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69 Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69 Отдел публицистики: Чечуха А. Л. (347) 223-64-01 Коваль Ю. Н. (347) 223-64-01 Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69 Корректоры: Казимова Т. А. Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76
Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru WEB-редактор Вячеслав Румянцев
|
