|
|
Михаил Магид
ПОБЕРЕЖЬЕ
…Когда-то очень давно жители великой страны решили построить башню. Они
хотели достичь небес. Бог разгневался на них и смешал их языки. И люди
разбрелись по разным странам, потому что больше не понимали друг друга…
***
— Ты сказал: работать не там, а здесь. Ты сказал!
— Ты что, по-еврейски не понимаешь?
— Ля
Рами понимает и еврейский, и арабский, как и они. Он из Йемена:
— Делайте свою работу! — беззлобно и устало приказывает он.
С нами он разговаривает не так. С нами у него речь делается вообще не
человеческой, какой-то шипящей. Потому, что эти восточные люди ближе и
понятнее ему, чем мы — мигранты из России. Они сосуществуют с ним в одном
измерении, как сосуществовали их предки — иудео-арабские народы полуострова
с арабами-мусульманами того же полуострова. А мы здесь чужие.
Мы — рабочие — едем на его машине, в кузове, разумеется.
— Сколько времени? Ни у кого нет часов? Блин, да сколько до конца-то
осталось?
Стучу ему в окошко. Спрашиваю по-английски:
— Рами, сколько времени?
Я могу спросить на иврите, но мне неприятно говорить с ним на этом языке, а
Рами, вроде бы, учился в университете. Учился или нет? Да какое мне дело…
— Рами, сколько времени?
— Два часа дня. Ты говоришь по-английски?
— Да.
— Садись в кабину.
Мне не хочется, но я сажусь.
— Ты работаешь с бухарцами, они такие же, как вы, русим?
— И да, и нет. Это сложно объяснить, у них совсем другая история.
— Они, вероятно, — потомки иранских евреев, а мы — ашкеназы. Правда, в
советское время…
— Парсим?! Ты хочешь сказать, что бухарцы сродни персам, иранским евреям? Но
это невозможно.
— Почему? Ведь бухарцы говорят на фарси.
— Да ведь иранцы (в смысле израильские иранцы, евреи иранского
происхождения) ненавидят бухарских евреев!
Еще некоторое время он оживленно рассказывает о том, как сильно иранцы
ненавидят йеменитов, а те — марокканцев и т.д.
— Погоди, я запутался. Иранцы ненавидят бухарцев, бухарцы — марроканцев,
марокканцы — русских, все вместе — арабов, а те не будь дураками, отвечают
вам взаимностью. При этом, сионисты говорят, что Израиль -— родина всего
еврейского народа. Тебе не кажется, что происходящее немного ненормально?
Он задумывается, потом резко нажимает на тормоза:
— Полезай-ка обратно в кузов.
***
…Молодой араб, парень с подвижными, как ртуть, глазами, быстрыми уверенными
движениями. Он и его друзья — палестинские подростки — забросали камнями наш
пост на Ар-Ацофим, а потом предложили нам чай.
Это их родина, их дом. Почему бы не предложить чай гостям? Пусть даже
непрошенным?
Худой, пожилой араб сидит возле клети с каким-то месивом: дома здесь строят
арабы, строят вручную. Усталый взгляд, темная кожа, утомленные глаза.
— Еще немного и у тебя будет своя страна, — говорю я.
Пауза.
— Ты против этого, да?
Отвечаю:
— Я против оккупации.
В его глазах удивление, радость
— Подожди, я принесу воды.
— Не надо. Почему ты думаешь, что со своим государством будет лучше, чем с
этим?
— Будет!
Он искренне верит. Нет смысла спорить. Чему научила жизнь его и таких как он
за последние пятнадцать лет? Учит ли жизнь вообще? Не знаю.
***
— Поедем к нам в город, я познакомлю тебя со своей семьей. Я подвезу тебя,
Михаэль, хочешь?
Это шофер-араб на Тахане-Мерказит. Его коллега приветствует меня бодрым
кличем «Иззадин-аль-Кассам!». По-моему, он действительно симпатизирует
ХАМАС. Судя по некоторым разговорам. В каждой шутке есть доля шутки... Вот
интересно, будь у власти здесь, в Тель-Авиве, его партия, он бы так же
улыбался, когда резал головы евреям?
Нет, этот никого бы не стал резать. Этот только смотрел бы по телевизору,
как режут. И пил кофе. С чашечкой дымящегося вкусного арабского кофе сидел
бы у экрана и смотрел. И улыбался. Да.
Между прочим, он и сейчас мой начальник. Формально он имеет право указывать
мне, что и как делать, а если ему не понравится то, как выметен автобус,
может пожаловаться начальнику-еврею, и меня уволят. Нет, он не станет
жаловаться. Он сам подметает свой автобус, хотя вроде это должен делать я.
Спокойный мужик, солидный, в возрасте, дома, наверное, семья, дети. У
израильских водителей за редким исключением, нет такого самоуважения. Они
кричат, гримасничают, кривляются. Вне зависимости от возраста, большинство
из них ведут себя как подростки. Словно что-то сбилось в их воспитании,
социализации, словно была упущена какая-то деталь, по причине чего они
остановились в нравственном развитии в возрасте четырнадцати лет.
Есть такая система, которую устанавливают на военной технике: «свой-чужой».
Ракета с головкой самонаведения не может поразить «свой» танк или самолет.
Здесь (может быть везде?) у людей такая же система.
Для арабов я — свой. Они не станут ябедничать начальству. Они даже пытаются
включить меня в систему своих моральных норм и начинают поучать, как это
любят делать израильтяне, но по-своему.
— Михаэль, зачем ты смотришь на девушек? Я видел, как ты провожаешь их
иногда взглядом. Я даже видел, как ты разговаривал с одной. Гладил ее по
руке! Как тебе не стыдно!
— Что с того? И вообще она — полька. К вашим делам не имеет касательства.
— Не важно. Разве ты не понимаешь? Ведь ты отличаешься от этих (кивок в
сторону конторы). Когда ты смотришь на девушку, ты имеешь ее глазами. Грех…
Один эмигрант из России, математик, доктор, поселился в Хевроне. Он
сознательно принял ислам, и арабы приняли его. Не могу понять, он что, из
ненависти к Израилю так сделал, или по какой-то другой причине? Наверное,
все-таки были другие причины. В противном случае, как же надо ненавидеть…
***
— Я не стану показывать тебе документы. Ты — не полицейский, а здесь — мой
дом!
Через полминуты его, молодого араба, положили лицом на пол, приставив к
затылку пистолет. Честно говоря, я остолбенел. Мне нужно было сказать им,
что я каждый день еду с этим человеком на работу, что этот парень из Яффо
живет недалеко от меня. Но приставленный к его голове пистолет и скорость, с
которой произошли перемены в душном, переполненном людьми автобусе,
парализуют меня.
Мелькнул квант времени, и человека буквально выдернули из пространства.
Только что стоял рядом, теперь нет. И автобус мирно едет дальше.
Молниеносная операция. Черный пистолет. Затылок. Вывернутые руки в
наручниках. Сознание прокручивает кадры как в замедленной съемке.
Поражают две вещи: сочетание высокой эффективности действий Службы
Безопасности и бессмысленности этих действий. Будь он шахидом, автобус
взлетел бы на воздух как раз в тот момент, когда они входили, а может быть и
раньше.
Я встречаю этого парня на следующий день.
— Прости! — говорю, — я не знал, что делать. Все случилось так неожиданно…
— Все нормально, я их не боюсь.
— Может быть, так и становятся шахидами? Тогда я могу их понять.
Только одного я не могу понять: почему надо взрывать мирный автобус, а не
полицейский участок, группу солдат, какой-нибудь гнусный мисрад, на худой
конец?
***
— Я не могу слышать иврит больше чем пять минут. Для меня это язык
надзирателей. Наверное, я не прав. Я знаю, так нельзя.
— Они же все дети! — говорит Рита. — Они по-детски мыслят. А ты принимаешь
их всерьез. Не надо так.
— Угу. Да ведь они — мои начальники. Не примешь их всерьез, потеряешь
работу. И на новой будет то же самое.
Рита — полурусская-полукраинка, с какими-то непроверенными еврейскими
корнями. Не сказать, чтобы она была слишком серьезна, нет. Но она
действительно кажется взрослой, несмотря на свои семнадцать лет. Очень
милая, веселая девушка.
Мы сидим с ней и ее молодым человеком в баре на Побережье. Ночь. Как
все-таки здесь хорошо бывает по ночам, когда затихает адское пламя дня,
исчезают, проваливаются во тьму городские строения. Теплое средиземное море,
отличный чай или кофе, теплая музыка какой-то древней поп-группы 70-х. Но
Рите не нравится музыка. Вот она даже говорит, что ненавидит эту группу.
Шутит или серьезно? Тут же переключается на политику:
— Это ты написал статью в...?
— Да. Читали?
— Читали. Мы не интересуемся политикой, но мы согласны. Мы хотим, чтобы был
мир.
Они — оптимисты. Им хорошо здесь, на берегу теплого Средиземного моря. У них
есть деньги. Они оба закончат университет. Потом, наверное, найдут неплохую
работу, а если нет — найдут ее где-нибудь за границей, в Америке или в
Австралии. Почему-то мне кажется, что у них все будет хорошо.
Они хотят, чтобы был мир…
***
Каждое утро у меня такое чувство, будто я проснулся среди душной жаркой ночи
оттого, что кто-то включил режущее глаза электрическое освещение. Но и
ладно, не просплю работу. И вот опять надо идти.
Да нет, не пойду я сегодня на работу, шабаш. То есть, шабат.
Мертвый выходной.
Я пойду на море. Я хочу прогуляться пешком по самому берегу до Тель-Авива.
Гуш-Дан — индустриальное сердце страны. Здесь на узкой прибрежной полосе
расположено большинство предприятий, здесь проживает свыше 2,5 млн. человек
— почти половина населения Израиля.
Тянется земляной вал, от него спиральный спуск к берегу. Если идти поверху,
то через час пешего хода выйдешь к пустой площадке метров 600 в длину и 20 в
ширину. Черная ровная земля, на которой ничего не растет. Как будто
взорвалось что-то очень мощное и ядовитое. Справа — пространство между Яффо
и Тель-Авивом. Слева — обрыв и море. Внизу циклопических размеров масса
ржавого железа. Техника, сброшенная с обрыва, наполовину ушла в песок. Волны
средиземного моря, откатываясь от нее, делаются рыжими. Саракш.
Вдоль Побережья летит патруль (именно летит): четыре вертолета «Апач».
Крайний делает неожиданно плавное движение, отваливается вправо и зависает
прямо надо мною. Огромное, смертоносное насекомое.
Неприметные прелести святой земли...Кстати, автор «Сосны и Оливы», Исраэль
Шамир живет недалеко отсюда. Но я еще не читал тогда «Сосну и Оливу» —
великую книгу и не знал, где живет Исраэль Шамир. Зато читал статьи Роберта
Давида в журнале «Наш Современник»: они тоже произвели на меня неизгладимое
впечатление, но, увы, совсем по другой причине, нежели описание красот
Нагорья.
Выхожу к набережной Тель-Авива. Там, где она начинается, растет колючий
кустарник, внизу на сером песке какие-то грязные палатки, помойные ящики.
Там валяются отходы — груды отходов — кучи мусора: строительного, пищевого,
железного, непонятного. Возле палаток и мусорных куч в разных позах застыли
десятки кошек черной масти. А прямо на меня идет шеренга: четыре черных
пушистых котенка в ряд! Даже тут есть жизнь.
***
— Почему у вас в Польше не любят евреев?
— Ты же видишь, что за люди…
Сколько ей лет? Тридцать или больше? Она следит за собой, хоть и работает в
гостинице посудомойкой, или уборщицей, или же… Как та веселая девочка на
Побережье… Не хочу даже думать.
— А сегодня что ты делаешь после работы?
— Я не сказала тебе, я не одна, у меня здесь муж. Нет… — Она гладит меня по
руке, и наши пальцы сплетаются.
— Скоро я вернусь домой, я устала.
— Приходи сюда еще.
— Я каждый день теперь буду приходить. Мы увидимся. Еще много раз.
— Но всего на 5 минут. Пока не подойдет автобус.
— Как романтично. Я запомню… Вон уже идет водитель автобуса. Похоже, он
чем-то недоволен.
— Михаэль, какого черта ты делаешь? Мой автобус облевали, его надо
почистить, а тебя нет. Если ты будешь так делать, я скажу Хаиму, и тебя
уволят.
— Ты из России?
Пожилая женщина в сверкающей белизной одежде на остановке.
— Да. А ты? (В иврите нет местоимения «Вы» в единственном числе, отчего все
беседы немного напоминают диалоги из повести Урсулы ле Гуин «Обездоленные».
А может быть, наоборот, книга «Обездоленные» напоминает Израиль. Урсула ле
Гуин вполне могла заимствовать этот языковой принцип отсюда вместе с
кибуцами и использовать для своих диалогов-монологов.О, суровое киббуцное
братство!).
— Ирак. — Она устало откидывается на спинку сидения. — Поздравляю с алией!
— -Спасибо. Но не слышно радости в твоем голосе.
— -Радости? Тебя тут не ждали. Или ты думал иначе? Зря так думал.
— Я вижу, ты настроена весьма критично по отношению к окружающей
действительности, и твое настроение мне не совсем понятно.
— Бахур , я настроена так потому, что прожила здесь большую часть жизни и
имею для подобного настроя достаточно оснований. Впрочем, очень скоро ты все
поймешь сам.
— Если ты из Ирака, ты должна знать о взрыве синагоги в Багдаде, после
которого начался массовый выезд евреев в Израиль из этой страны.
— Разумеется.
— Кто, по-твоему, взорвал синагогу?
— Кто? Сионисты, кто же еще…
— Как же ты живешь тут?!
— Куда я денусь…
Они очень приветливы, эти пожилые сефарды. В сущности, типичные левантийцы
или жители Междуречья, у которых простота сочетается с какой-то врожденной,
впитанной с молоком матери отзывчивостью.
Знаменитая израильская хуцпа им не свойственна. Они, все еще, люди
традиционной культуры.
— Шломо, откуда ты?
— Марроко!
Шломо — пожилой рабочий, у которого я периодически стреляю сигареты. В своей
шапке он похож на Абу Мазена. Самый приятный человек во всей нашей конторе.
— Шломо, а что ты думаешь о стране, в которой живешь?
— Все политики- сволочи. Кроме Голды (имеется в виду Голда Меер). Има шеляну
(наша мать)! Она нам пенсии дала. И арабов держала. Не то, что нынешние.
Мало того, что воруют, так еще и с арабами снюхались. Переговорщики!
— Шломо, что тебе сделали арабы?
— -Они взорвали моего друга и мою подругу в 194… здесь в Тель-Авиве.
Пожилой йеменит по имени Шолом ведет войну с кротом. Хотя, может быть и не с
кротом, я не знаю: на иврите животное называется «афорферет». Оно разрыхляет
почву, выбрасывая из нее комья земли. Шолому это не нравится и он велит нам
заравнивать землю. Крот мстит ему: регулярно оставляет на полу склада, где
теперь спит Шолом (его выгнала из дому жена) крохотные кучки зеленого
дерьма.
Шолом целыми днями сидит на стуле и подолгу варит суп, иногда приготовляет
какие-то странные кушанья с резким, неприятным запахом. А иногда его обед
состоит лишь из хлеба и хумуса.
— Ты не подвез других в центр. Рабочие там не справляются. Так нельзя с
людьми поступать, — говорит он, обращаясь к Рами.
Первый раз вижу, чтобы начальник заступался за рабочих, да еще рабочих из
другой этнической группы. Впрочем, какой из Шолома начальник.
— Мой дед был в отряде самообороны, с гордостью рассказывает молодой человек
о старике, что сидит с нами рядом на скамейке. Там в Ираке саба (дед) был в
отряде самообороны. Он убил двух арабов!
Высокий, грузный, темнокожий старик смотрит на него тяжелым взглядом. Он
молчит.
— В самом деле? — спрашиваю.
— Да. Это были погромщики. Я убил их. Мне не жаль.
— Вы хотели бы жить дома, в Ираке?
— Да…
***
— Я работал с ними два месяца и понял кое-то, — говорит вдруг Дан — дитя
весьма не бедного родителя из Рамат-Авива. Его друг молчит. Он вообще по
жизни молчит.
Родители отправили обоих на летние заработки в нашу контору — по
американскому обычаю. Пусть, мол, детишки поработают, узнают, какова она —
жизнь трудового пролетария-чернорабочего.
— Я понял. Они — люди с очень маленьким умом (сейхл), но с ними можно иметь
дело. Их можно использовать.
— Я так и думал, что ты это скажешь.
— Но, почему ты работаешь здесь? Почему не продолжил учебу? Зачем уехал из
Иерусалима?
Мне сложно это объяснить.
***
Рами- марокканец, его товарищ Дрор — ашкеназ. Им по двадцать два года. Они
зашли ко мне на работу.
— Ну, как ты тут?
— Как обычно. А ты? Как твоя учеба, работа?
— Знаешь…бабушка говорит: «Рами, ты все равно всю жизнь будешь черным
(шахор)».
Эти ребята ходят на антивоенные демонстрации. Там мы и встретились. Они — из
тех, у кого нет и налета расизма. За годы жизни в этой стране я понял, что
не выношу расистов на каком-то даже физиологическом уровне.
Они оба — нормальные люди, столь редкие в Эрец Исроэль. Хотя их взгляды…
Мы часто спорим.
— Рами, почему ты называешься себя троцкистом? Ты знаешь, что сделал Троцкий
в России?
— Ну, я не историк. Но надо же как-то себя называть.
— Странная логика, тебе не кажется?
— -Послушай, «Мацпен» — уже много лет является единственной антисионистской
левой организацией в Израиле. Все остальные в большей или меньшей степени
националисты. Только мы против мейнстрима. Здесь нет других диссидентов.
— По взглядам ты скорее анархист.
— Не знаю, может быть.
— А почему вы не ведете работу в арабских кварталах Яффо?
Дрор вмешивается в разговор:
— Если в Яффо начнется интифада, вся страна взлетит на воздух!
— Хм, но ведь это все равно рано или поздно произойдет.
— Возможно. Но мы хотели бы этого избежать.
— -Каким образом?
— Сопротивление сионизму должно быть интернациональным.
— Да ведь я говорю о том же самом…
Сколько их тут, таких чудиков? Двое, трое, шестеро?
— Но почему в Израиле нет внесистемной оппозиции?
— Потому что Израиль — страна эмигрантов, — отвечает Рами. — Почти все, кому
не нравится существующий порядок, уезжают.
***
Спокойно Побережье, с прозрачных небес струится мягкий свет. Зима здесь —
райское время. Российское бабье лето. Тихо зыблется сине-черное море,
набегают на берег полукруглые волны, какие-то нездешние, с белыми кручеными
гребешками. Может быть когда-то сюда, к этому вот берегу подходили триеры из
земли Яван. И, главное, все было совершенно таким же, как сейчас: и небо, и
день, и Средиземное море.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
