|
|
Владимир Львов
ШАМСИНОР
Владимир Николаевич Львов всю свою жизнь посвятил делу просвещения
народа. Сорок лет продолжалась его творческая деятельность, и за это время
он выпустил около сорока книг по самым различным отраслям знаний,
предназначенных для народных школ. В 1906 году он напечатал рассказ из
башкирской жизни «Шамсинор», проникнутый теплым чувством к башкирским детям.
Рассказ пользовался большой популярностью и неоднократно переиздавался.
I
Шамсинор была маленькая башкирская девочка. Ей всего было шесть лет.
Тоненькая и стройная смуглянка, с большими красивыми глазами и черными, как
смоль, волосами, она походила скорее на маленькую итальяночку, чем на других
башкирских детей. Ее волосы кудрявились и всегда были взлохмачены, но это
нисколько не портило ее, а, напротив, очень к ней шло. Иногда, впрочем, она
брала у матери гребень и, с серьезным видом усевшись на крылечке, начинала
причесывать и приглаживать свои волосы, и тогда они на короткое время
становились гладкими, прилизанными и некрасивыми. Но это обыкновенно
продолжалось недолго: волосы точно не хотели ее слушаться и вскоре принимали
свой прежний, растрепанный вид.
Отец Шамсинор, Мустафа, был башкирский мулла. Дома он ходил, как и все
башкиры, в длинной, длиннее колен, белой рубашке — без пояса, сверху
которой, когда не было очень жарко, надевал коричневую безрукавку. Его
бритая голова всегда была покрыта замасленной плюшевой тюбетейкой. Но когда
он собирался идти в мечеть, вид его мгновенно изменялся до неузнаваемости.
Он облекался тогда в длинный и широкий серый халат (жилян), на голову
надевал большую, теплую, суконную шапку, обернутую белой чалмой, и, взявши в
руки посох, торжественно, медленным шагом выступал посредине улицы,
приветствуя всех встречных обычным башкирским приветствием: «салям-алейкум!»
Дома он работал и занимался хозяйством, нисколько не отличаясь в этом от
других башкир. Возился со скотом, работал топором, когда надо было починить
забор или еще что-либо в доме, или, стоя на крыше сарая, раскидывал там для
сушки сено, а более всего любил благодушно сидеть за чаем, важно рассевшись
на ковре с поджатыми ногами. Башкиры — большие охотники до чая, а так как
мулла был богат, он пил чай раз по семи в день. Вместе с ним располагалась
вся семья его, и они пили долго, не спеша, чашку за чашкой, пока не кончали
весь самовар.
—————
Составитель М. Г. Рахимкулов.
Мать Шамсинор, Фариха, целый день была занята работой. Лишь только
светало, она уже была на ногах и принималась болтать кумыс. Ей надо было
пять раз в день доить кобылиц, доить коров и коз, печь лепешки к чаю,
готовить крут (род сыра), ставить по нескольку раз в день самовары. Да и
трудно перечислить все, что она делала в течение дня, потому что в
башкирской семье мужчины мало работают, и все домашние работы лежат на
женщине. Прежде у муллы было две жены, и работа была разделена между обеими.
Но потом мулла прогнал вторую жену. Фарихе было очень трудно вести большое
хозяйство, особенно летом, когда у муллы поселялись кумысники и им надо было
готовить кумыс. Но она горячо упрашивала мужа не брать другой жены, чтобы не
было между ними ссор, и обещала управляться одна со всей работой. Если бы не
эта масса работы, ей жилось бы недурно. Башкиры, хотя и обременяют женщин
работой, относятся к ним ласково и с уважением. Фариха чувствовала себя
полной хозяйкой в доме, была постоянно весела и, в свою очередь, ласково
обращалась с детьми.
У Шамсинор было три брата: Ахмет-Гата, Ахмет-Лафа и Ахмет-Зекир. Ахмет-Гата
был уже взрослый шестнадцатилетний парень. Зимою он учился в
русско-татарской школе, верстах в трех от своей деревни. Летом он помогал в
работах отцу, и, несмотря на его возраст, отец относился к нему с полным
уважением, советовался с ним во всех делах, а в отсутствие муллы Ахмет-Гата
часто распоряжался как самостоятельный хозяин.
Ахмет-Лафа был толстый и задорный четырехлетний мальчуган, или, как
выражаются башкиры, малайка. Отец и мать страшно любили и баловали его. Это
сразу было видно по его вечно довольной и лукавой физиономии и даже по тому,
с каким независимым, балованным видом он шлепал своими босыми, коричневыми
от загара ножонками, точно желая показать, что ему все позволено, за что
других давно бы уже отодрали за уши. Он целый день жевал что-нибудь, и,
когда он появлялся на улице с большим куском мягкого хлеба в руках, другие
бедные малайки с завистью смотрели, как аппетитно и не спеша он поедал его.
В противоположность своему старшему братцу, Ахмет-Зекир был худенький, тощий
баранчук, т. е. ребенок. Ему было около года, и он еще не умел ни ходить, ни
говорить. Он только умел улыбаться и мычать и ползал на четвереньках, с
ловкостью перелезая через высокий порог и спускаясь со ступенек крыльца,
хотя часто ушибался и тогда жалобно и отчаянно плакал.
Шамсинор была его нянькой. Эта обязанность нисколько не тяготила ее. Она так
любила своего маленького братца, что возиться и играть с ним доставляло ей
искреннее удовольствие. Она носила его на руках или, растянувшись возле него
на крылечке, забавляла его, что-то говоря ему по-своему, а потом прижимала к
себе и целовала его. И маленький Зекир сам тянулся и ласкался к ней, водил
своей ручонкой по ее лицу, а она в это время мычала страшным голосом или
отбивалась от него и снова приближалась к нему. Случалось, что по детской
беспечности она оставляла его одного, и он ушибался, и тогда от матери ей
доставался шлепок. Но это нисколько не ожесточало ее и не вооружало против
брата, и, немножко поплакав, она снова принималась весело играть с Зекиром.
Вообще родители, кроме подобных шлепков, даваемых всегда за дело, никогда не
били детей и обращались с ними так мягко и ласково, как это редко бывает
среди наших русских крестьян.
Кроме этих детей, в семье муллы жил еще один семилетний малайка, сиротка
Хайредин. Он был племянник муллы, сын его умершего брата. Мать его по смерти
отца вышла снова замуж, но не могла взять в новую семью своего сына, и он
остался на попечении дяди. Хотя его не обижали и не били, но и не ласкали,
как своих детей. Он рос совсем заброшенным, ел вместе с работником, спал,
где придется. Иногда вечером, когда семья муллы усаживалась за ужин, он
стоял в сторонке, наблюдая за евшими, и только потом получал остатки пищи,
которые поедал, притаившись где-нибудь в уголке. Это был робкий и дикий
мальчик, всегда глядевший исподлобья, точно он уже хорошо понимал, что он
тут чужой и неравный другим. Только в играх с детьми он немного оживлялся, и
тогда на лице его на минуту появлялась улыбка, но, точно опомнившись, он
тотчас подавлял ее в себе, и снова лицо его принимало какое-то робкое и
грустное выражение. Однако, несмотря на неравенство, которое ему явно
выказывали перед другими детьми, он не был ожесточен. Когда кто-нибудь
посторонний пытался приласкать его, он конфузливо улыбался и робко моргал
глазами, точно хотел выразить, что он очень ценит эту редкую ласку и только
не может этого высказать. Да и трудно ему было высказать что-нибудь чужому
русскому человеку, потому что бедный малайка совсем не говорил по-русски.
II
Когда я приехал в деревню, где жила Шамсинор, чтобы пить там кумыс, я
поселился в доме муллы. Маленькая Шамсинор первое время дичилась меня. Часто
она внимательно следила за мной, что я делаю в своей комнате, но стоило
только обратить на нее внимание или спросить ее о чем-нибудь, как она тотчас
отворачивалась и убегала. Иногда, сидя у себя в комнате за чаем, я замечал,
как тихонько приотворялась дверь и голова Шамсинор просовывалась в нее. Но
чуть я взгляну на нее, дверь быстро захлопнется, и Шамсинор в одно мгновение
исчезнет. Потом, с течением времени, мы познакомились друг с другом, и я
убедился, что она была очень даже бойкая девочка, но, никогда не выезжая из
своей деревни и редко видя русских, поневоле смущалась меня вначале.
Познакомиться с нею мне прежде всего помогли гостинцы.
Как-то с конфетами в кармане подхожу к крыльцу, где стоит Шамсинор. Девочка
по обыкновению посматривает на меня серьёзно и с недоумением.
— Шамсинор,— говорю я,— дать тебе конфету?
Она быстро закрывает лицо рукавом, отворачивается и хочет бежать. Но я
поскорее вынимаю конфету, протягиваю ей и спрашиваю:
— Хочешь конфету?
— Да! — вдруг громко произносит она по-русски. Потом робко протягивает руку,
улыбается и, схватив конфету, быстро убегает от меня.
Так понемножку, день за днем мы познакомились с ней поближе. Она уже
перестала, как прежде, дичиться и иногда даже нарочно старалась попасться
мне на глаза, чтобы лишний раз получить гостинца. Иногда мать давала ей
отнести мне кумыс. Держа в обеих руках по бутылке, она осторожно отворяла
дверь, медленно и серьезно подходила к столy, ставила бутылки, потом
пристально смотрела на меня и громко с ударением произносила: «На!» И тотчас
же, повернувшись, убегала, если я сам не задерживал ее.
Иногда я пытался вступить с ней в разговор, но он плохо у нас клеился.
Шамсинор мало знала русских слов, а я не мог говорить по-башкирски. Когда я
обращался к ней с русскими словами и старался, чтобы она поняла меня,
Шамсинор принималась громко хохотать. Ей было очень смешно, как это взрослый
человек не может понять таких простых башкирских слов, какие говорит и
понимает она, маленькая девочка.
Иногда мы с Шамсинор пытались обучать друг друга своим словам. У муллы была
хорошая большая мохнатая собака, которую звали Шунгар. Она часто вертелась
на дворе и около дома, и дети играли с ней.
— Кто это? — спрашиваю я как-то Шамсинор, указывая на собаку.
— Шунгар! — отчеканивает она громко, как всегда, и смеется.
Но я знаю, что Шунгар имя собаки, а мне хочется узнать, как вообще называют
башкиры собаку. И я опять повторяю свой вопрос.
— Кто это? Как зовут?
Шамсинор смеется, показывая свои красивые белые зубы, но ничего не говорит
мне. Тогда я, чтобы объяснить, чего мне хочется, опять говорю, показывая на
собаку:
— Собака? Да?
— Со-ба-ка! — громко повторяет за мной Шамсинор и опять отчаянно хохочет.
— Собака! Как по-башкирски собака? — опять спрашиваю я, коверкая русские
слова на башкирский лад.
— Эт! — говорит Шамсинор, наконец понявши меня.
Теперь я переспрашиваю ее и, наконец, запоминаю, что собака по-башкирски
«эт».
Потом показываю как-то на кошку и опять спрашиваю: кто это?
— Псай! — отвечает мне Шамсинор, на этот раз тотчас поняв меня. Но мне
кажется странным такое название, и я снова переспрашиваю.
Старшие башкиры весело смеются, слыша наш разговор, и подтверждают, что
действительно кошка по-башкирски «псай».
Теперь я в свою очередь стараюсь, чтобы она узнала русское название.
— Кошка! — говорю я ей, показывая на улегшуюся на солнышке кошку.
— Кошкя! — коверкает Шамсинор, и мы оба с нею смеемся, а вместе с нами и
другие башкиры.
Как-то Шамсинор принесла и положила передо мной огурец и сказала по
обыкновению громко: «Каяр!» Я повторил за ней и понял, что так называется
по-башкирски огурец. Но когда я стал называть ей по-русски это слово,
Шамсинор никак не могла выговорить его и, наконец, со смехом убежала от
меня.
Хотя нам трудно было объясняться словами, но все же мы хорошо понимали друг
друга и без слов. Иногда мы вместе с нею и с целой гурьбой башкирских малаек
и девочек играли в мячик (масик — как говорили малайки). Однажды,
развозившись очень с ними, я уселся отдохнуть на лежащее на земле бревно.
Вдруг слышу, Шамсинор быстро проговорила несколько слов и засмеялась,
показывая на меня, а за ней рассмеялись малайки. Меня заинтересовало, что
такое она сказала. Спрашиваю одного малайку, который немножко объяснялся
по-русски. Тот сначала тоже засмеялся, а потом сказал мне: «Говорит про тебя
— старик, отдохнуть захотел». Итак, я убедился, что Шамсинор не только была
бойкая девочка, но и умела по-своему поострить, когда это было кстати.
Башкирские малайки постоянно толпой окружали меня. Стоило мне показаться на
улице, как они сбегались отовсюду и громко кричали со всех сторон: «Знаком,
давай мне гостинца! давай мне конфети!» Для некоторых это были чуть ли не
единственные слова, которые они говорили по-русски. Бедные малайки не были
избалованы, большинство из них жили впроголодь и постоянно хотели есть, а
получать что-нибудь сладенькое им приходилось не часто. Мне доставляло
удовольствие видеть, с какими довольными физиономиями развертывали они
дешевую конфетку, клали ее себе в рот, а потом цветной маркой бумагой
вымазывали себе нос и все лицо. Маленькие малайки бегали в одних рубашках,
постарше носили и штаны, по большей части красного цвета, как и взрослые
башкиры. Но все, начиная с тех, которые едва ползали, непременно носили
тюбетейки, красные, синие или черные, часто расшитые грубыми цветами. У
некоторых малаек было всего по одной рубашке, так что, когда мать вздумает,
бывало, ее постирать, бедному мальчугану приходилось бегать голышом, пока не
вымоется и высохнет его кульмек (рубашка). Впрочем, это не особенно смущало
их. Помню, как однажды, проходя по улице, я по обыкновению был окружен
ребятишками, которые теребили меня и просили «гостинца». Вдруг из одной избы
выскочил голенький малайка и побежал за мной. Соблазн получить конфетку был
так велик, что он не выдержал и выскочил на улицу. На беду, конфеты у меня
все вышли, и я никак не мог отвязаться от отчаянного малайки, который шел за
мной голышом, назойливо требуя «конфети», до тех пор, пока кто-то из старших
не заарестовал его.
Часто малайки собирались около дома муллы, и мы вместе усаживались на
длинной доске у ворот. Маленькая и бойкая Шамсинор всегда присутствовала
здесь же и принимала участие во всех наших забавах.
Однажды, отчасти чтобы занять ребятишек, а отчасти чтобы лучше запомнить их
мудреные имена, я вынул карандаш и бумагу и стал спрашивать, как кого из них
зовут, и затем записывать. Ребятишки с большим интересом следили за мною.
Сначала мы записали Шамсинор, трех Ахметов и Хайредина, потом стали
записывать других. Каких-каких только тут не было имен! Тут были и Мартуза,
и Фразула, и Мурза-Грай, и Мурза-Гильдей. Дальше пошли еще более трудные:
Абль-Нагим, Рахум-Кул, Осман-Дир, Абзгильдей. Один маленький малайка
прозывался Ях-Я. Из девочек, кроме Шамсинор, оказались еще Камер и Сафура.
Малайки, окружив меня тесной стеной, так и впились в мой карандаш. Их очень
занимал самый процесс писанья. Каждый с любопытством смотрел на то место
бумаги, где начерталось его имя. Когда же, с трудом и постоянно
переспрашивая, я записал их имена и потом сразу прочел их все подряд, их
удивлению не было конца. Точно маленькие дикари, они хохотали и показывали
друг на друга по мере того, как я называл кого-нибудь,— и вот целым хором мы
с ударением произносили каждое имя.
— Шам-си-нор! — И все смотрели сначала на бумагу, где было написано это имя,
потом на самое Шамсинор, и все покатывались со смеху, в том числе и сама
Шамсинор.
— Рахум-Кул. Мурза-Грай! — и опять тот же веселый смех.
Бедные малайки! Жизнь их была так несложна и так редко дарила их новыми
впечатлениями, что даже такое пустяшное развлечение доставляло им искреннюю
радость.
Маленький Мурза-Грай, имя которого только что было произнесено так
громогласно, стоял передо мною в одной грязной и донельзя истрепанной
рубашонке и в замасленной, дырявой тюбетейке. Это был один из самых бедных
малаек во всей деревне. Зимой у него умерла мать, и отец его,
Султан-Гильдей, остался с тремя малайками, из которых старшему было не более
14-ти лет. Хлеб у них не был посеян, и семье приходилось очень плохо. До
лета они получали хлеб из общественного магазина; но летом выдача
прекратилась, и бедному Султану-Гильдею приходилось биться изо всех сил,
чтобы заработать что-нибудь.
Однажды я зашел к нему в избу. Это была глиняная низкая лачуга, в которой
мне было тяжело провести даже несколько минут. Большая печь, мешок с
остатками муки, голые стены, какое-то тряпье на низких нарах да старый
самовар — вот все, что я увидел здесь. Около лачуги кое-где торчали остатки
плетня, и не было заметно решительно никаких построек.
— Где же у тебя стоит скотина? — спросил я его.
— Скотина! — сказал Султан-Гильдей с какой-то подавленной горечью.— Скотина
нет! Одна курица, другая курица нет!
— Чем же ты живешь? — Он махнул обеими руками.
— Зима мугазин мука дает. Три пуда дает. Три малайка — три пуда.
— Ну а теперь?
— Работать надо.
— Что же ты делаешь?
— Рыба лавим, сена косим, жать будим.
— Но ведь ты не сеял хлеба?
— Ни сеял, сила своя нет сеять.
— Какой же ты будешь жать хлеб?
— Работник работать.
— Сколько же ты получишь за это?
— Ничего не получаю. Зима брал долг. Лето работать надо.
— Плохо же,— говорю я.— Как же ты будешь жить, Султан-Гильдей? Чем ты
кормить будешь своих малаек?
Он опять только махнул руками.
— Не знаю. Бульна тижала.
Но лицо его оставалось бесстрастным, точно его беда была еще не беда, точно
он надеялся в будущем на какую-нибудь счастливую случайность.
Меня удивляло терпенье и выносливость башкир. Он может голодать рядом с
вами, и вы даже не узнаете этого. Он ничем не выкажет своего бедствия, не
станет клянчить и жаловаться на свою судьбу, и один только бог знает, что он
только способен перенести.
Я смотрел на стоящего передо мной башкира. Чего ему было горевать? Ведь там,
на дне мешка, у него еще оставалось несколько горстей муки, и голод не
угрожал ему сию минуту. Отчего же ему не быть беспечным, пока можно? И как
бы в подтверждение моей мысли маленький Мурза-Грай, который уже давно
вертелся около нас, воспользовавшись минутным молчанием, дотронулся рукой до
моего кармана и громким требовательным голосом выкрикнул: «Давай мне
конфети!» Я дал ему. Мгновенно лицо Султана-Гильдея изменилось и из
озабоченного стало оживленным.
— Балуишь малайка! — сказал он мне мягким ласковым голосом.— Бульна спасиба
тебе.
Малайка развернул конфету, положил в рот и с счастливым видом принялся ее
сосать. Отец улыбался добродушно, посматривая на него. По-видимому, он уже
забыл о только что бывшем между нами разговоре. И оба — отец и сын — были
теперь вполне довольны и веселы...
III
Башкирская деревушка, в которой я жил, была расположена в низине, так что,
выезжая из нее, всегда приходилось подниматься в гору. Кругом нее со всех
сторон простиралась степь, но не ровная, а поднимающаяся холмами, которые
придавали ей некоторое разнообразие и сообщали ей замечательно интересный и
живописный вид. Одним краем деревня примыкала к реке Дёме, которая, обходя
ее, прорезывала степь и до того изгибалась и так часто меняла свое
направление, что с высоты холма ее можно было видеть сразу с трех сторон. Ее
бесчисленные изгибы, блестевшие точно серебряные петли, и ряд таких же
серебряных озерков, в которых вода не просыхала со времени весеннего
разлива, придавали степи еще более чарующий вид, в особенности когда
приходилось любоваться этой картиной с высокого обрыва. Дальше за рекой
виднелась все та же зеленая степь, уходя на необозримое пространство до
самого горизонта, где ее окаймляли ряды высоких холмов — предгорья Урала. На
расстоянии четверти версты от деревни была небольшая роща, состоящая из
сотни или полторы берез. Весь остальной лес башкиры уже давно «кончали», и
эта маленькая рощица уцелела лишь благодаря тому, что была заповедная, так
как принадлежала мечети.
Самая деревенька приютилась как-то тихо и скромно среди окружающей ее степи.
Проезжая дорога проходила сзади деревни, и потому в нее редко кто заезжал,
кроме своих же башкир. Улицы, в настоящем смысле этого слова, здесь не было.
Была только длинная и широкая зеленая лужайка, по обе стороны которой были
расположены башкирские избы. Днем на этой лужайке можно было увидать только
собак, которые лежали возле своих изб, изнывая от жары, да маленьких
козочек, которые либо также валялись врастяжку,— так или иначе, но составляя
как бы неотъемлемую принадлежность и оригинальное украшение каждой избы.
Поздним вечером, когда заходило солнце и башкирский скот возвращался из
степи домой, на этой лужайке располагались целые стаи гусей, которые
обыкновенно проводили здесь всю ночь. При этом они не находились всегда
около изб своих же хозяев, но имели странную привычку перекочевывать каждый
вечер всей массой все дальше и дальше от одного края деревни до другого.
В июне месяце, когда не начались еще покосы и жатва, в любое время дня можно
было видеть на этой зеленой улице группы башкир, лежащих на животах возле
своих изб и мирно ведущих разговоры друг с другом. Бывало, проходишь мимо
такой группы и чувствуешь, что тут ничто не смущает покоя и отдыха, и чужой
труд не ложится упреком на собственное безделье. Напротив, беспечному и
ленивому башкиру так свойственно самому гулять и отдыхать, что ему нисколько
не кажется странным видеть свободного, гуляющего человека. Они ласково
приветствуют меня, когда я прохожу мимо них, и добродушно спрашивают, как
много я пью кумыса, и дают советы пить больше.
— Что мало пьешь? Пей больше, степь гуляй, опять кумыс пей, зирный будешь! —
говорит кто-нибудь из них, и как ни смешно кажется мне такое пожелание, но я
чувствую, что оно высказывается искренно и от души.
Часто, возвращаясь с прогулки из степи с букетом душистых цветов, я встречал
у ворот Шамсинор, одну или с Зекиром на руках. Она внимательно смотрела на
меня и разглядывала цветы.
— Что, Шамсинор, хороши у меня цветы? Якши? — говорил я ей.
— Якши! — отвечала она, как всегда, бойко и со смехом.— Бик якши! (очень
хороши).
Я отдавал ей часть цветов, и она, усевшись на ступеньке крыльца, начинала
разбирать их и играла ими с Зекиром. Иногда она поднимала выброшенные мною
старые цветы, которые простояли у меня уже дня два в воде, и выбирала из них
те, которые были еще свежи. Но удивительное дело, никогда я не видел, чтобы
она сама собирала цветы. Она никогда не гуляла в степи, но всегда вертелась
или у себя на дворе или поблизости на улице, а между тем никогда не скучала,
всегда была весела и довольна.
Иногда мать давала ей вымыть после чаю чашки. Она с деловым видом
усаживалась на корточках на том же крыльце, брала медный кумган (кувшин) и
не спеша мыла чашку за чашкой, поливая холодной водой, и потом дочиста
вытирала полотенцем. Случалось, неизвестно для чего, она, не довольствуясь
водою, преспокойно плюнет на какое-нибудь блюдечко, разотрет пальцем и затем
начнет тщательно вытирать полотенцем.
Пить чай башкиры любят страшно. Они могут пить его без конца и далеко
перещеголяли в этом даже русских. Однажды мне пришлось угощать шестерых
башкир, и они в 45 минут окончили три самовара и отказывались от дальнейшего
чаепития только потому, что постеснялись утруждать меня дольше, как и
высказались сами: «Будет, спасибо, бульна барин устал!». При этом раз башкир
уселся за чай, нечего и думать делать с ним какое-нибудь дело, прежде чем он
«концает» сколько в состоянии выпить.
Бывало, понадобится лошадь, чтобы поехать куда-нибудь, и идешь к мулле.
Мулла со всем семейством, а иногда и с кем-нибудь из гостей сидит на полу на
ковре и пьет чай.
— Мулла! — спрашиваю.— Лошадку можно?
— Можно! — спокойно отвечает он, отнимая ото рта блюдечко и раскусывая кусок
сахара.— Можно, только цай концаем. — И он снова принимается за чай.
Проходит около получаса, пока, наконец, вполне ублаготворенный, мулла
поднимается с места и медленно, без дела, прохаживается по двору.
— Что же, мулла, лошадку? — говорю ему опять.
— Лошадка степь гуляет! — невозмутимо отвечает он.— Тащить лошадка надо!
— Ну тащи ее скорее.
— Сейчас Кафиз тащит, только цай концает.
Действительно, Кафиз, работник муллы, занятый раньше каким-то делом, только
что уселся за чай, и я понимаю, что не очень скоро его теперь вытащишь. Но,
наконец, и он освободился.
— Кафиз, лошадку надо запрягать! — обращаюсь я уже к нему.
Кафиз совсем не говорит по-русски, и на всякие расспросы он обыкновенно
только мотает головой и отвечает: «Бельмей». Но несколько слов, в том числе
и «лошадка», он кое-как понимает. И вот он отправляется в степь. Проходит
некоторое время. Наконец, слышу топот, и Кафиз въезжает во двор на Сивке,
сидя прямо на его спине, безо всякого седла.
Я думаю, теперь скоро все будет готово, и уже готовлюсь к отъезду. Но не
тут-то было. Смотрю: Сивка стоит спокойно у тележки и ест из нее сено.
— Мулла! — опять обращаюсь я к нему.— Что же лошадка?
Но мулла остается невозмутим по-прежнему. Быстрота вообще не в его
характере. Он спокойно поднимает на меня свои глаза и апатично отвечает:
— Лошадка сено ашает (ест). Сейчас концает!
Опять жду. Наконец, снова появляется на сцену Кафиз, но вместо того, чтобы
запрягать, садится опять верхом на Сивку и быстро уезжает.
— Мулла! — кричу я в отчаянии.— Куда же лошадка пошла? Мне надо ехать.
— Сейчас! Жидай мала-мала. Лошадка поить надо.
Делать нечего, опять жду, пока возвращается Кафиз. Теперь, менее чем в пять
минут, лошадка запряжена в тележку и подведена к крыльцу. Целая толпа
окружает меня, когда я сажусь в тележку. Кто-нибудь спрашивает: «Далеко
гуляешь? Ну лядна, гуляй»! — Тут же вертится орава малаек и Шамсинор.
— Шамсинор, исанбул (прощай!), — кричу я ей по-башкирски.
— Исанбул! — бойко отвечает она и смеется.
И, когда я выезжаю, она вместе с другими детьми выбегает за ворота и смотрит
вслед.
Когда спустя несколько часов я возвращаюсь домой, они опять встречают меня.
Кто-нибудь из малаек вскакивает на ходу на задок тележки и становится сзади
во весь рост, наподобие грума. Другие бегут следом за нами и кричат обычную
фразу: «Знаком, давай мне гостинца!» Перед самыми воротами я останавливаю
лошадь, и тогда Шамсинор, Ахмет-Лафа и еще целая компания ребят влезают ко
мне в тележку, размещаются в ней и сидя и стоя, и мы с шумом и весельем
въезжаем во двор.
Однажды, вернувшись домой, я привез Шамсинор куклу, а маленькому Зекиру
волчок. Впечатление от этих подарков было громадное. Шамсинор была так
поражена видом куклы, что как-то сразу опешила и не знала, что ей делать.
Через минуту она, схватив куклу, выскочила из ворот и побежала в соседние
избы. Спустя короткое время на дворе муллы собралась целая компания взрослых
башкирок. Все они с любопытством рассматривали куклу и ахали. После этого
можно понять, что должна была чувствовать такая маленькая девочка, как
Шамсинор, если даже взрослые женщины были так увлечены этой куклой.
Между тем как бабы занялись куклой, мулла с интересом рассматривал игрушку,
которую подарили его маленькому малайке. Я пустил волчок. Он с пением
закружился, пока маленький Зекир, сидящий на полу, не остановил его своей
рукой. Мулла тотчас взял волчок и начал соображать, каким способом он
заводится. Я показал ему, но у него никак не выходило. Опять заводил я, а
мулла, присев на корточки на полу, внимательно наблюдал за движением волчка
и смеялся, точно сам был ребенок. А кругом со всех сторон толпились и малые
и большие и громко заявляли свое одобрение диковинной игрушке. Кончилась эта
история неожиданно очень смешно. Старший сын муллы, Ахмет-Гата, повел в это
время поить Сивку, но, полюбопытствовав посмотреть, что такое происходит на
крыльце, где мы пускали волчок, подошел и уставился на зрелище, свободно
держа повод.
Вдруг Сивка, тоже, вероятно, возымевший интерес к происходящему, протянул
свою морду через головы нагнувшихся людей и в одно мгновение схватил волчок
своими губами.
Так проходили дни в питье кумыса, в прогулках по степи, среди милых,
добродушных башкир. Именно какое-то сплошное добродушие чувствовалось здесь
во всем. Добродушные люди, мягкая природа, даже собаки были не такие злые,
как в русских деревнях, а такие же добрые и смирные, как сами башкиры. И,
несмотря на отчаянную всеобщую лень, апатию и неподвижность, которые точно
были разлиты здесь в окружающем воздухе, столько хорошей душевной простоты
было во всех этих людях, что нельзя было не полюбить их за это.
IV
В конце июня, перед началом полевых работ, башкиры имеют обыкновение
устраивать у себя маленькие пиршества. Каждый достаточный хозяин поочередно
режет барана и приглашает к себе на «махан» соседей, родных и непременно
несколько человек бедных.
Однажды, проснувшись утром, я заметил на дворе муллы особенное оживление.
Фариха и еще несколько соседок-башкирок суетились и то и дело бегали из
амбара в кухню и обратно. С утра был зарезан баран и, разрезанный на части,
варился в котлах. В амбаре, где жил летом мулла со всем семейством, тоже
делались приготовления. Среди комнаты, освещенной одним маленьким окошком,
был постлан большой ковер, по краям которого в углу против входа были
положены подушки для более почетных гостей. На крылечке амбара было повешено
чистое, расшитое яркими узорами полотенце (тастамал) и стоял чисто
вычищенный медный кумган, наполненный водой.
Часам к двенадцати стали собираться гости. Сначала пришел брат муллы, еще
молодой, красивый, черноволосый башкир. За ним явился брат хозяйки, мой
приятель, Магомет-Аминь, говоривший необыкновенно мягким голосом и
коверканными русскими словами. Пришел и вечно веселый балагур Мурза,
высокий, с большой бородой и добродушными веселыми глазами. Он был рыбак и
каждую пятницу «гулял» на базар и «тащил» продавать рыбу. Потом пришел
старый и добрый Шайкей, полный, с поседевшей бородой и с глубокими морщинами
на лице,— один из самых симпатичных башкир в деревне. Когда мы встречались с
ним, он приветливо протягивал мне свою руку и ласково говорил какие-нибудь
самые незначительные слова: «А, арума (здравствуй). Гуляешь? Лядна, лядна,
гуляй!» И при этом подмигивал своими добрыми глазами и шел себе дальше,
зачем вышел из дому, и хотя слова его обыкновенно мало что выражали, но
становилось как-то приятно от его приветливости. В числе гостей находился
также другой мулла с жесткими, неприятными чертами лица, с хитрыми, вечно
бегающими глазами, которого я, не в пример другим башкирам, вообще
недолюбливал. Когда по необходимости приходилось вступать с ним в разговор,
он с таким усилием вытягивал из себя русские слова и произносил их до того
невнятно, что иногда не было возможности разобрать, что он говорит.
Каждый приходивший брал кумган, поливал себе водою руки, вытирал их расшитым
полотенцем, потом снимал обувь и, поставив ее при входе, входил в амбар,
протягивал хозяину обе руки и усаживался на ковре, поджав под себя ноги. Так
набралось человек пятнадцать гостей и в том числе несколько бедных, которые
поместились ближе ко входу. Сын муллы постелил сверх ковра, посредине между
гостями, скатерть, положил на нее несколько ножей, блюдце с солью и две-три
тарелки. Потом он вышел опять и через несколько минут вернулся с большой
деревянной чашкой, доверху наполненной большими кусками «махана», т. е.
мяса. Поставив ее посредине скатерти, он стал на колени, несколько
вытянувшись, вынул руками большой, жирный кусок и подал его другому мулле,
который, хотя был и младший, но в качестве гостя занимал самое почетное
место в углу и важно сидел на подушке. Тот взял мясо также руками и положил
перед собою на скатерть. Потом Ахмет-Гата тем же порядком, вынимая кусок за
куском, подавал их каждому гостю, сначала более почетным, а потом беднякам,
которые сидели у входа. Так как скатерть до них не хватала, то они клали
свои куски мяса прямо на ковер. Потом были розданы ножи, хотя их не на всех
хватило, и некоторым приходилось пользоваться вдвоем одним ножом. Почетным
гостям подвинули тарелки, и они, взяв махан со скатерти, переложили его на
тарелки.
Между тем мулла-хозяин взял нож и, отрезав от своего куска жирный кусочек и
держа его пальцами, повернулся к мулле-гостю. Тот открыл рот, и мулла сунул
ему туда махан. Затем он отрезал другой кусочек и также сунул его пальцами в
рот другому почетному гостю, сидевшему от него по другую сторону.
Мулла-гость, проглотив положенный ему в рот кусок, отрезал от своего и, в
свою очередь, сунул в рот хозяину, а потом соседу с другой стороны.
Протягивая третьему, он сам должен был раскрыть рот, так как кто-то из
гостей в это время сунул ему самому жирный кусочек. Теперь пошло взаимное
угощение. Каждый, проглотивши несколько кусочков от собственной порции,
вдруг следующий всовывал кому-нибудь в рот и сейчас же сам должен был широко
раскрывать свой собственный рот, чтобы принять в него протягиваемый
кем-нибудь из гостей кусочек махана. Если у того, кому протягивали кусок,
был в это время занят рот, он принимал его руками и, прожевавши первый, сам
уже клал себе в рот.
Я находился также среди гостей, но не сидел с ними на ковре и не принимал
участия в еде. Для меня поставили в стороне, вне круга гостей, деревянную
табуретку, покрыв ее для парада небольшой белой кошмой, украшенной вшитыми в
нее кусочками красного, синего и желтого сукна. Когда раздавался махан,
мулла сам положил на блюдце кусок ребрышка и подал мне. Но, зная их обычаи,
я поспешил отказаться из опасения, как бы, если я приму участие в их
пиршестве, они не стали угощать меня по-своему и залезать своими пальцами ко
мне в рот. К тому же сваренный в котле, в котором иногда стиралось и платье,
махан для меня выглядывал не особенно аппетитно.
Веселый Мурза запротестовал было против моего отказа:
— Что не ешь? — сказал он.— Ашай, махан караша, бульна вкусна!
Но я ответил, что совсем сыт и ничего не могу есть, а хочу только
посмотреть, как у них принято угощать друг друга. Мурза и против этого
ничего не имел.
— Лядна, гляди, какой наша башкирска форма,— говорил он, с аппетитом уплетая
свой махан и то и дело раскрывая рот, чтобы принять чье-нибудь угощенье.
Сначала мне было как-то неловко сидеть в качестве зрителя и глядеть на
людей, как они едят. Но башкир это нисколько не смущало. Они сами
обыкновенно пользовались всяким случаем полюбопытствовать, что делает русак,
и так же смотреть ему в рот, как он ест.
В то время как взрослые ели махан, на дворе, около входа в амбар, стояло
несколько малаек и с завистью посматривало на евших. Иногда кто-нибудь из
взрослых подзывал к себе какого-нибудь малайку и давал ему полуобглоданную
кость, которую он с жадностью принимался есть, между тем как у его ног
вертелась собака, виляя хвостом и дожидаясь своей очереди. Один бедный
бородатый башкир, обглодавши все, что можно было съесть от своего куска,
когда оставалась только кость с едва заметными признаками мяса, облизал ее
еще раз, повертел в руках и потом положил ее в карман.
Вдруг, оглянувшись ко входу, я увидал маленького Хайредина. Он стоял
полуотвернувшись и грязным рукавом вытирал слезы. Бедняжке хотелось есть, но
он не решался попросить сам. Магомет-Аминь сжалился над ним и, кликнув его
своим мягким голосом, сунул ему остатки своей порции. Медленно и по
обыкновению потупившись, подошел к нему Хайредин и, робко взявши кусок,
вышел на двор и жадно стал обгладывать его; а слезы, еще не успевшие
высохнуть на его глазах, изредка падали на его еду.
Когда махан весь был съеден, пустую чашку убрали, и на месте ее была
поставлена другая огромная чашка величиною с целую лохань. Она доверху была
налита бульоном с мелко нарезанными кусочками махана. Гости взяли ложки и
стали хлебать с громким чавканьем. Двое или трое налили себе в отдельные
тарелки. Когда на дне оставалось уже немного, мулла подвинул к себе чашку и,
взяв ее обеими руками, приставил ко рту и стал таким образом пить. Отпив
немного, он подал другому мулле, тот следующему соседу, и так чашка обошла
около половины гостей, пока не оказалась совсем пустой.
Теперь были поданы две чашки, обе поменьше предыдущей, и поставлены на двух
концах перед гостями. Это была лапша, слегка подбеленная молоком. Опять
началось чавканье, пока обе чашки не были осушены до дна. После этого все
чашки и ложки были убраны и на пол поставлен огромный глиняный чан
вместимостью в 3—4 ведра, наполненный кумысом. Рядом с ним Ахмет-Гата
поставил несколько деревянных плоских чашек, которые у башкир употребляются
специально для кумыса. Мулла взял деревянный, украшенный резьбой ковш, налил
сначала одну чашку кумыса и не спеша выпил ее сам. После того он снова
наполнил ту же чашку и подал одному из гостей, а затем налил во все
остальные, передавая их более почетным гостям. Каждый пил не спеша: отопьет
немного и поставит перед собой, потом снова пьет. Как только кто-нибудь
кончал, он подавал свою чашку мулле: тот наливал в нее кумыс и отдавал
кому-нибудь из гостей, кто еще не пил. Во все время обеда шла оживленная
беседа, но мне она была непонятна, так как происходила на башкирском языке.
Но вот, наконец, «кончали» и кумыс. Разговор смолк. Гости все сразу, точно
по команде, подняли руки и, выпрямив пальцы, приставили их к ушам, затем
прошептали какую-то молитву, сказали вслух: «Алла», встали и стали
расходиться.
Я прошел в сарай, где подобным же образом пировали женщины. Подойдя к
дверям, я был поражен красивой картиной. На земле, на подстеленной белой
кошме, сидело человек 12—15 башкирок в необыкновенно оригинальных красивых
праздничных костюмах. Блестящие, украшенные кораллами и серебряными монетами
головные уборы, такие же серебряные красивые нагрудники, черные бешметы с
серебряными позументами на спине, яркие цветные платья, красные, синие и
зеленые сафьяновые сапоги — все это вместе представляло такую своеобразную и
гармоничную картину, что я не сразу мог опомниться от удивления. Хотя я уже
видал их праздничные костюмы, но в массе они производили несравненно более
сильное впечатление.
Они уже кончали свой обед и оживленно болтали между собой, но при моем входе
сразу замолчали и все уставились на меня. Впрочем, мое присутствие их не
особенно смущало; скорее я сам был несколько смущен в своей роли
наблюдателя.
Заметив среди этого общества Шамсинор, я обратился к ней.
— Шамсинор! Махан ашала?
— Ашал! — отвечает она бойко.
— А где Зекир?
— Зекир юклай (спит)!
По случаю торжественного события девочка также принаряжена. Она в новеньком
ярко-оранжевом платьице, обшитом на груди малиновыми и голубыми ленточками.
Ее кудрявые волосы, как всегда, растрепаны и ничем не прикрыты. Но на груди
висит узенький блестящий нагрудник, как у взрослых башкирок.
— Покажи мне, Шамсинор,— говорю я, показывая на него.
Девочка приподнимает свой нагрудник и подает мне. Он оказывается очень
тяжелым и весь состоит из пришитых к какой-то красной материи серебряных
рублей, мелких серебряных монет, простых оловянных кружков, а по краям
выложен красными бусами, окрашенными под коралл. Среди монет есть много
старинных, екатерининских и елизаветинских, один рубль был даже петровский.
Рядом с ними вшиты совсем новенькие, последних годов, рубли и двугривенные.
Эти украшения передаются у башкирок из поколения в поколение и по мере
потери старых монет подновляются новыми. Мне приходит фантазия подшутить над
Шамсинор.
— Шамсинор алама (нехорошая),— говорю я, показывая на нее.
Она мотает головой в знак несогласия, потом кокетливо улыбается и задорно
произносит:
— Шамсинор якши.
— A! Якши, якши! — скороговоркой говорит Фариха и весело смеется.
Тогда и я точно сдаюсь и, дотронувшись до плеча Шамсинор, говорю ей:
— Шамсинор якши! Бик якши!
Шамсинор довольна и смеется.
V
Чем больше я жил среди башкир, тем больше научался ценить их хорошие
душевные качества. Мне очень нравился этот народ — добродушный, смирный,
приветливый, но без малейшей приниженности и с сознанием собственного
достоинства. Башкир, даже самый бедный, никогда не держит себя
подобострастно. Он видит в вас своего гостя, человека равного себе, которому
он свободно протягивает свою руку, как бы ни был сам грязен и оборван.
Конечно, и среди башкир, как среди всех людей, есть такие, которые рады
поживиться на ваш счет, даже обмануть при случае, но это редкое исключение.
Главная масса башкир — честны, простоваты и доброжелательны прежде всего.
Единственный недостаток, которым страдают все, это — крайняя беспечность и
леность. Башкир может проводить целые дни, ничего не делая, балагуря с
соседями, кумысниками, и только крайняя нужда заставляет его работать. Но и
в этом нельзя спешить обвинять башкир и мерить их своей меркой. Еще
каких-нибудь 40—50 лет тому назад они кочевали в своих степях и занимались
скотоводством, которое оставляло им много свободного времени. Теперь, когда
их кочевки совсем прекратились и они принуждены жить круглый год в деревнях,
они все же в душе остаются такими же кочевниками, со всеми своими прежними
интересами и привычками. Хотя земли у них гораздо больше, чем у русских
крестьян, они очень мало обрабатывают ее и не любят земледелия, и
по-прежнему главное занятие их составляет скотоводство. Но при новых
условиях жизни и скотоводство стало у них падать, и с каждым годом они все
беднеют, не умея и не стараясь примениться к изменяющейся жизни.
Когда-то, в прежнее время, башкиры владели громаднейшими землями, но по
своей беспечности они продавали совсем за бесценок, по нескольку копеек за
десятину, десятки и сотни тысяч десятин, наивно думая, что у них земли так
много, что, сколько ее ни отдавай русаку, она никогда не «кончает». И вот
теперь, расселившись среди них, их стесняли со всех сторон русские, немцы и
всякий другой народ, который, пользуясь башкирской простотой, обижает их. И,
удивительное дело, при всей своей бедности и при всех несправедливостях,
которые им приходится выносить, они остаются незлобивы и добродушны.
Конечно, они не могут вполне дружелюбно относиться к своим соседям, русским
крестьянам, которые сами презирают их и обманывают их на каждом шагу. «Хохла
не любит башкир, башкир не любит хохла», — так говорили мне башкиры про
своих соседей-малороссов, которые действительно поступали по отношению к ним
крайне недобросовестно. Но к русским вообще, от которых они не ждут зла,
напр., к кумысникам, башкиры относятся радушно и по-детски доверчиво.
Правда, что они любят получать с них «подарка», но зато в подарке они ценят
не только самую вещь, но и внимание к ним и, в свою очередь, готовы на
всякие услуги. К людям интеллигентным они относятся с большим уважением,
оценивая даже чересчур преувеличенно их значение. Помню, как один башкир,
пришедший к нам просить лекарства, на вопрос, что у него болит, простодушно
ответил: «Ми не знаем, ти знаешь!» Сколько доверия ко всемогущему знанию
образованного русского человека заключалось в этой наивной фразе!
Часто, наблюдая их беспомощность во многих житейских случаях, мне
становилось ужасно их жаль, как жалко бывает детей, оставленных без всякого
призора. Сколько пользы мог бы принести им человек, который вздумал бы
поселиться среди них с таковым искренним намерением,— часто думалось мне. А
при том доверии, которое они питают к русскому, это было бы так нетрудно! Не
оттого ли так бедствуют они, что они, такие простые и доверчивые люди,
предоставлены только самим себе среди других более предприимчивых и более
практичных людей? Не оттого ли они так страдают глазными и другими
болезнями, что у них нет никакой врачебной помощи? Наконец, не оттого ли так
много теряют они во всех своих делах и так часто обманывают их другие, что
они так невежественны, неграмотны и несведущи в самых простых житейских
делах. Ведь они не только всю жизнь проводят в своей глухой деревне и ничего
не видят, кроме своей степи, но даже и из книги не могут узнать о том, что
представляет другой, незнакомый им свет.
Часто при взгляде на маленькую Шамсинор мне приходило в голову: что было бы
с нею, если бы можно было взять ее с собою в Москву, воспитывать ее и учить?
Было ли бы это лучше для нее самой и могла ли бы она тогда быть полезной
своим башкирам?
Есть один рассказ о том, как маленькая остяцкая девочка, попав случайно в
город, получила хорошее образование, но не забыла своего народа и, окончив
ученье, вернулась в дикую глушь своей родины и употребила свою жизнь на то,
чтобы быть полезной своими знаниями своему народу. Но всегда ли возможен
подобный случай? Не вернее ли предположить, что, обратившись в
благовоспитанную барышню, прежняя башкирская девочка не захочет возвратиться
в свою деревню, где все станет для нее тогда чужим, даже родные отец и мать.
Захочет ли она, привыкнув к удобствам культурной жизни и к обществу
образованных людей, снова заключить себя в ту темную среду, из которой ее
выхватила судьба? И хватит ли у нее, тогда уже избалованной, столько сил и
энергии, как у той остяцкой девочки, чтобы нести свет и помощь своему
народу? Нет, таких самоотверженных и сильных людей бывает мало на свете.
Уйдя из деревни, она ушла бы из нее навсегда, и ее родные ничего бы от этого
не выиграли, а только потеряли бы ее.
А она сама была ли бы счастливее? И это трудно сказать. Ее отец был один из
богатых башкир, нужда не угрожала ей в будущем. Теперь уже хорошенькая
девочка, она будет со временем красавицей, выйдет замуж за богатого башкира,
будет жить безмятежно среди таких же людей и среди таких же понятий, к
которым привыкла она с детства, и будет счастлива по-своему. А в чужом краю,
хотя и получивши образование, не будет ли она только сильнее чувствовать,
что она одна, совсем одна на белом свете, что родные — отец, мать и братья —
не поймут даже ее?
Вот если бы здесь, в ее родной деревушке, была устроена школа, в которой
могла бы учиться и Шамсинор, и другие башкирские девочки и мальчики, тогда
было бы другое дело. Не отрываясь от своих родных и не ломая своей жизни,
они не оставались бы в той темноте и полном неведении ничего, как их отцы и
матери. Тогда, может быть, при помощи книги и знаний, которые она дает,
раскрылись бы понемножку их глаза на свет божий, и, оставаясь тем же
добродушным, честным и хорошим народом, они сумели бы сами улучшить свою
жизнь.
Разумеется, я не мог передать своих мыслей маленькой Шамсинор, но шутя я
иногда звал ее с собою в Москву.
— Шамсинор, — говорил я ей,— поедем со мной в Москву! Москва — большая.
Конфета там много.
Но девочка, думая, что я говорю это серьезно, пятилась от меня, мотала
головой и говорила коротко: «Не надо, Москва не надо!»
Между тем лето подходило к концу. Степь, прежде зеленая и полная душистых
цветов, теперь пожелтела и перегорела; местами трава была как бы совсем
выедена, и вблизи то место, по которому приходилось проходить, казалось
некрасивым и безжизненным. Но общий вид степи, при взгляде на нее с холмов,
по-прежнему был такой же чудный. Все та же широкая даль и ряд живописных
холмов, и зеркальные изгибы реки — все было так же прекрасно и даже,
благодаря привычке, становилось как-то ближе и понятнее. Когда вечером
заходило солнце и, стоя над самым горизонтом, бросало свои прощальные
красные лучи на желтую степь, я иногда поднимался на ближайший холм, чтобы
подольше полюбоваться закатом. Отсюда, с высоты, среди уже надвигающихся
сумерек, передо мною открывалась как на ладони вся деревня: и чистенький
домик муллы, где я жил, и простая деревянная мечеть с конусообразным
минаретом и с блестящим полумесяцем наверху, который теперь сверкал,
освещенный лучами заходящего солнца. И мне становилось как-то жаль, что
скоро придется расстаться с этой чудной — однообразной, но чудной —
природой, и с этими простыми, добрыми и бедными людьми...
Наступил день моего отъезда. С раннего утра весь дом муллы пришел в
движение. Приходили прощаться знакомые башкиры; несколько любопытных
башкирок все время торчали на дворе. Вот, наконец, поданы лошади, вещи
уложены, и мы прощаемся.
— Прощай, Влодимер! — говорил мулла, пожимая мне руку.— Приезжай тот год,
письма пиши, раньше пиши, чтобы другой кумысник не стал.
Фариха, по обыкновению веселая и оживленная, в знак привета кивает головой
и, как всегда, повторяет скороговоркой по два раза одно слово:
— А! Прощай, прощай, Влодимер!
Ахмет-Гата в своем синем жиляне, подпоясанном красным кушаком, в теплой
черной шапке и новых блестящих сапогах с красными отворотами, стоит возле
тележки, готовый садиться на козлы, так как он сам везет меня на станцию.
Вот и работник Кафиз, и приятель мой Магомет-Аминь, за руку которого, как
всегда, цепляется его маленький малайка Ях-Я, и целая орава других малаек.
Шамсинор, как большая, подает мне свою ручонку и громко произносит:
«Прощай!» — Она смеется. Ей весело, ее занимает эта сутолока при сборах,
которая вносит разнообразие в обыденную и монотонную башкирскую жизнь.
— Исанбул, Шамсинор! — кричу я ей, уже усевшись в тележку, когда Сивка
медленно трогается и выезжает в ворота.
— Исанбул! — отвечает она задорным голоском и выбегает следом за ворота
вместе со всеми малайками. А за ними выходит и мулла, и Фариха, и все
башкиры.
— Прощай, будь здоров! — кричат они.
Я еще раз оглядываюсь и вижу Шамсинор, которая уже не смеется, а серьезно,
недоумевающе смотрит на нас.
— Шамсинор, прощай! — еще раз кричу я ей.
Она стоит неподвижно у ворот и смотрит на нас, и кто знает, какие мысли
шевелятся в ее детской головке.
— Прощай, Шамсинор, прощай, милая башкирская девочка! Придется ли
когда-нибудь увидать тебя?..
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
