Бельские просторы

> XPOHOC > РУССКОЕ ПОЛЕ > БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ >

№ 3'08	Юлия Ломова

XPOHOC ФОРУМ ХРОНОСА НОВОСТИ ХРОНОСА Русское поле: Бельские просторы МОЛОКО РУССКАЯ ЖИЗНЬ СЛАВЯНСТВО ПОДЪЕМ СЛОВО ВЕСТНИК МСПС "ПОЛДЕНЬ" ПОДВИГ СИБИРСКИЕ ОГНИ Общество друзей Гайто Газданова Мемориальная страница Павла Флоренского Страница Вадима Кожинова	Юлия Ломова Юный Вертер Язык Искандара Одна девочка в школе, где я училась, однажды сказала: «В исламе мне больше всего нравится супружеский закон — джихад!» Позднее выяснилось, что в ее голове перепутались два похожих слова, и имела в виду она все-таки шариат. Но первый вариант мне нравится больше. Искандар — названный в честь героя — такой чепухи не заявит. Искандар учится — в спецшколе, плавать и в медресе. Помимо родного и русского, он говорит, что знает английский, немецкий и арабский. С ним за одним столом сидят два взрослых неуча — его дядя и я. Мы внимаем Искандару. А он подмигивает нам — по очереди, лягается под столом и незаметно пихает нас локтями. В тщетной попытке заставить нас обратить внимание друг на друга. Черные глаза Искандара улыбаются. Он болтает ногами в воздухе и без остановки, но медленно — с благородным достоинством — болтает о себе. Стоит кому-нибудь из нас отвернуться, голос Искандара стихает, потому что он начинает делать страшные знаки — всем лицом — смотрящему на него субъекту: «Что же ты?! Что глазами хлопаешь?! Что за люди пошли?!» — Искандар, — покусывая губу, спрашивает басом дядя, — ты в мечеть ходишь? — Хожу, но не всегда. Только у нас есть один парень. Совсем взрослый — но он неправильно себя ведет. — Бьет тебя? — Нет. Ильдар его зовут. Он такой эгоист, знаешь! В мечети — матерится. — Знаешь, Искандар, вот как ты скажешь — никто не скажет. — Я знаю, что я что-то не так сказал. Но я не помню, как правильно будет. Поэтому пусть он будет эгоист. Слово нехорошее. Поэтому эгоист — он тоже есть, наверное, правда, ведь? — Он — грубиян, грубиян, — говорю я. — Нет — он не только грубиян, — грустит Искандар. — Так что ж ты ему не дал как следует, если он матерится в мечети? — подначивает дядя. — Я не мог дать ему «как следует». — Он же большой лоб, — возмущаюсь я. — Я не мог ударить его не поэтому. В мечети нельзя давать по морде. Я просто подошел к нему… вызвал его на честный бой. — И что? — Он мне дал — один раз. На этом честный бой закончился. Искандар невозмутимо зарывается носом в свой чай. — Какой дурак! — говорит дядя. — Конечно, — кивает Искандар. Еще он ходит в художественную школу, и я предлагаю ему сделать с меня рисунок. — Не надо, — говорит Искандар. — Я очень верно рисую — и вы будете обижены. — Да как меня только не рисовали! Искандар соглашается, но ставит условие, что рисунок он оставит себе. А сначала — допьет чай. Мы с ним соревнуемся, кто быстрей доест «Птичье молоко». Но так как мы владеем собой, дела с чаепитием продвигаются медленно. Искандар болтает, его дядя делает (или не делает) вид, что Искандар его замучил. И все смеются. Искандар — как вежливый мальчик, рядом с малокультурными людьми. — Как же называются эти цветы? — говорит его дядя. — Они такие красивые были. Вот — такие… — он сворачивает два кукиша и смотрит на нас с надеждой. Мне до сих пор смешно, когда вспоминаю эту композицию. Мы с Искандаром катались по столу — между чашками и сахарницей. — Я вспомнил — это тюльпаны, — удивился дядя. Когда взрослые смогли приподнять мокрые лица от столешницы, над нами гордо восседал Искандар, едва улыбающийся. Он повторил композицию — «тюльпаны-кукиши», вызвав хохоток в партере. Рассмотрел эти кукиши и задумчиво сказал: — Некоторым людям, — Искандар сделал паузу, — достаточно одного пальца. И жестокий Искандар показал нам указательный палец левой руки… Втроем мы смотрели фильм по итальянскому Возрождению, когда Искандар спросил: — А монашенки — всегда монашенки? Или — когда как? — Только когда в монастыре, — бездумно ответила я. Меня нарисовали — длинноносой, губастой, узколобой — словом, очень похожей, за исключением губ, но этой критикой Искандара я ранила. А вообще — от избытка впечатлений, — после фильма мы тихо задремали, в отдельных креслах. — Вы только представьте! — сказал Искандар, когда оба меня провожали до остановки. — Ему уже больше двадцати лет, а у него нет девушки! — и он четко подмигнул в сторону дяди. Мы рассмеялись. — Искандар, — отхмыкался дядя через сотню шагов, — а у тебя, наверно, уже девушка есть? А? Искандар стал меланхоличен. — Нет у меня девушки. Я ж еще маленький. Мне рано. Искандар вздохнул. — Не может быть, — сказал дядя. — Не шутите надо мной, — ответил Искандар гордо. — У тебя и подружки нет? — спросила я. — Нет, — он вздернул брови. — У меня нет подружки, и совсем нет — девушки. У меня есть невеста. — Сколько ей лет? — спросил дядя. — На год старше, — отвечал Искандар. — Сейчас она меня ждет. Потом мы поженимся. Когда будем старше на несколько лет. Мы больше не находили слов, для Искандара. Да, Искандар на прощание отвалил мне комплимент — он сказал, что «Аллах Акбар» я говорю с совсем арабским акцентом. ПРОСЬБА Мне часто снится двадцатый век. Чаще всего — Вторая мировая. Это эшелоны, поезда, дороги, бесконечное ожидание на переездах и — огромное количество людей. Сны делятся: на те, где все происходит, никак не затрагивая тебя; и те, где чувства сильней, чем наяву. Как поведать об этом? Мое состояние — я не могу назвать его даже «моим» — как взрыв чрезвычайной мощи. И в то же время было в нем и какое-то спокойствие. В общем, я молилась за всех погибших во Второй мировой. Все, без малого исключения, вызывали сильную жалость, и оставалось лишь желать мира — всем и всегда. Не помню: плакала я? — нечего не существовало, кроме этой молитвы. Поэтому не сразу заметила, что уже некоторое время слышу шум, который становится громче. «Словно как шум вод многих», — невольно подумала я и замерла, уже просто — вслушиваясь. «Шум вод многих» — именно таким был стремительно нарастающий шум. Звук пикировал — прямо на меня. Похоже было, что несметная толпа движется ко мне, крича, говоря, шепча — каждый по своему. Все слитно в единое рокотанье, но, кажется, если прислушаться — различишь голос каждого из мириада. «Господи», — подумала я. Даже если это ангелы, — ангелы всякие бывают — страшно. Уже не молясь — умоляя — я просила, чтобы все прекратилось. Кажется, больше всего я боялась увидеть, потому что и слышать — выше человеческих сил. Богу уж, верно, было смешно от моего бормотания: «Я не Жанна д’Арк! Я — не Жанна д’Арк! Не справлюсь!». Жужжание, трепет и ветер — исчезли не сразу, но быстро, оборвавшись в полную тишину. Которая тоже пугала. Хотя была хрупкой, счастливой и легкой. Долго меня колотило при одном воспоминании. Накануне прошлогоднего 9-го Мая, в церкви, я услышала через плечо женский голос: — Я буду молиться за всех! Оглянувшись в тревоге, я увидела пожилую тетушку и священника. — Не надо молится — за всех, — сказал священник мирно, успокаивая меня. — Почему? — спросила тетушка. — Я — искренне. — Слишком много тогда погибло. Нельзя одному. Слишком много крови. — Церковь же молится? — Церковь… Их так много. Сколько друзей моих... Я обет дал. В 44-м уже. И священником потом сделался, после войны, вот. Кто-то стал военным, а я — священником. Он рассмеялся тихонько. — А друга моего — убили. — Так неужели и вам молиться «за всех» нельзя? — Мне хотелось. Начальство не велит, а как мне не помолиться за моего друга Сёму и за всех остальных? В первый раз мне мое начальство обманывать? Думаю: 9-го Мая все уйдут, а я ночью отслужу службу за всех-всех. — И что? — Пришел. Служил. Один, в церкви. Так вот, читаю — за Сёму, за друзей… Краем глаза вижу: вошли люди. Оглянулся — мой друг Сёма за плечами стоит. И все мои друзья — живые, в церкви. Стоят. И народу столько — и все больше, и больше. И знакомых и незнакомых, и церковь — полна, совсем полнешенька. Столько людей! Жалко стало, не могу!... Сёма — с оружием стоит, с орденами — показывает молча: молись, мол, дальше. Я — молюсь. Отслужил службу. А потом мне, наутро, сказали, что нельзя быть в эту ночь в церкви. Все погибшие приходят, им тоже надо помолиться, как живым. А за них одному молиться нельзя — слишком их много. Нельзя. Можно только всем вместе и долго. ЛОЖЕЧКА Пушкинский музей стал чужим для меня. Ничто не радовало. Кроме колонн и слепков. Все другое казалось мертвым. Наверно, такие чувства должны были испытывать язычники после первых бесед с христианами. Смотрели потом на статуи богов: точно те же статуи, что и вчера. И — не чувствовали в них ничего. Даже того, что было на самом деле. Ничего, сквозь свой тоскливый страх смерти. Вот так ничего не доходило и до меня. Кроме, пожалуй, еще раннего Возрождения, которое, воистину — и мертвого разбудит. И кроме, отчасти — Файюмских портретов. Особенно притягивали те лица древних египтян, что пострадали больше. От одного остался только глаз. Глядевший из такого хаоса цветных пятен, что и Пикассо не достичь. Мне казалось, что это я гляжу на себя из маленького застекленного окошка в стене. Голландцы никогда мне особо не нравились. В этот раз показались хорошими и мирными, но я совершенно не могла ни на чем сосредоточиться. Быстрота осмотра меня пугала — даже на самую хорошую картину невозможно было смотреть долее пяти секунд. Какая-то профессиональная скорость. Впрочем, вот — Святая Екатерина… Свежий экспонат и сама свежая и ясная — недостижимо свежая и недостижимо ясная. С белым левкасом на пухлых щечках, совершенно живая. И Рембрандт чужой. Хорошо же было — среди слепков. Не потому, что они мне нравились. А потому — что и заказывали, и делали, и даже расставляли их с любовью. И потому — что я не была в этих залах с первых классов школы. Тогда мне хотелось верить, что все памятники тут настоящие. И поэтому сейчас — между богами и кондотьерами — было тепло и хорошо, как среди любимых родственников. И немножечко даже стыдно за них. Интересно было бы узнать: отчего вышел таким портрет Лоренцо Медичи? Кто постарался? Раньше не замечала, а, оказывается, если встать перед портретом прямо и посмотреть, у Лоренцо — натурально — начинают бегать глаза. Скорее жутко, чем неприятно. Интересно, бегали ли у него глаза лет семнадцать назад? Специально это сделано, что ли?... А Макиавелли, стоящий напротив, и правда — одуряющее похож на моего папу, только что не говорит ничего… Стыдно, стыдно… Смущение все время выгоняет меня на чудесную розовую лестницу. Я выхожу и любуюсь ею. И мне кажется, что я пришла сюда просто походить по лестнице. Но это не так. Я хожу по музею так быстро, что, в конце концов, попадаю в залы, в какие и вовсе не собиралась. Когда-то — как раз в первых классах школы — я увлеклась Древним Египтом и фараонами. В юном возрасте пересмотрела все альбомы, облазила все Египетские залы обеих столиц. Именно в этом — зеленом от темноты — зале я стояла и любовалась чудесной ложечкой. Ложечка эта знала взлеты и падения. Она неожиданно прогремела в пятидесятые и, особенно, шестидесятые годы — почему-то раньше никто не мог заметить, что она красива. А ложечка — очень красива. Она изображает нагую девушку, плывущую с раковиной тридакны в руках. Может, и не тридакны, но очень хорошо. Цвета очень яркие и сочные, но такие нежные. И девушка — тонкая и веселая — легко шевелит ножками в воображаемой воде. Очень долго ни одна уважающая себя книга по Египту не обходилась без этой ложечки. Но все приедается — приелась и ложечка. А почему? Да, она по-прежнему очень миленькая, эта девушка с раковиной. Но вокруг нее — много прелестных вещей. Девушек. Животных. Маленький унылый бегемотик с забавным сонным выражением на морде. И особенно — рыбка. Из гранита — что за материал для маленькой рыбки! Ничего подобного не видела не только у Пикассо — у всего двадцатого века. Да, впрочем, и у египтян. Ни на что не похожая рыбка — какие-то зигзаги и квадраты. Сумасшедшая рыба. Во всех египетских залах — ни одной живой души. Даже смотрителя. Право, стоит ли разрывать гробницы? Я, почувствовав некую ответственность, принялась ходить необычайно медленно, внимательно разглядывая экспонаты. Вместе с тем, я уже чуть не плакала от тоски. Потому что, кроме этой, ни на что не похожей, сбежавшей из африканского сумасшедшего дома рыбы, все уже было мне чужим. А к ложечке — к той самой, в виде девушки с раковиной, ложечке — я чувствовала уже какое-то ожесточение. Это она когда-то привела меня в эти темные и пустые залы! До такой степени одичавшие, что ограбление казалось естественным и совсем легким делом. И все-таки, в последнем зале оказалась одна смотрительница. Старушка. Стало ее искренне жаль — как сторожа на кладбище. Тем более сидела она улыбаясь лучезарно. Чем особенно подчеркивала окружающий мрак. — Там у вас рыбка, — сказала я. — Хорошая. — У нас много всего хорошего, — ответила старушка. — А вы видели ложечку? Ту самую? Ныряльщицу? Девушку с раковиной? — Да. Но есть и другие… Вот бегемотик… — Вы видели, какая она? — Да! — Подойдите еще. Я подошла. И только сейчас заметила, как точно передан взгляд сверху в воду. Когда голова плывущей словно втыкается слегка в текущие вместе с водою плечи и руки. Я вернулась к старушке. — Посмотрели? — Посмотрела. Как замечательно передает… — Какая она красивая, правда? — Да, но… — Самая красивая. — Да. — Когда я молодая пришла сюда работать — я пришла только из-за нее. И теперь — сижу и смотрю. Все рабочее время. На нее падает свет. Какая она красивая! Посмотрите на нее еще раз! Я оглянулась. Напротив стула со старушкой-смотрительницей была та самая витрина, густо заполненная артефактами. Среди них примостилась знаменитая ложечка. Розовая девушка-ныряльщица плыла с морской раковиной. На нее ярко светила лампочка. Девушка и старушка неотрывно улыбались друг другу ясными голубыми глазами. Было так тихо, что слышно, как потрескивает лампочка. Я скромно, не прощаясь, ушла из Египетских темных и пустых залов. ЮНЫЙ ВЕРТЕР — И что, и любовь у него была? — сказала женщина с глубокой грустью. — Да, считай, что и не было. Уже детей завели — а тут другой явился. Гад. Одна улыбка чего стоит. Выше на полголовы. И отбил. — Прям с детьми?! — Ну-у… Вышло-то оно хуже!... Две женщины на пляже переходят на шепот. Я перехожу в состояние нирваны. Глаза закрыты — не увидеть реки и катеров, но их, как и женщин, хорошо слышно. Солнце столь же невидимое, столь же — ощутимо. Вместе с тем, женщины ведут настолько грустную беседу — то шепотом, то негодующе громко, — что нирвана исчезает. Приходит печаль. — А ведь такой был умный в молодости, красивый — мог бы чего угодно добиться. И — такая судьба. Ты бы его видела! — Да вот — не довелось… — Глаза такие у него были — очень замечательные. Хоть под венец с ним. Ну что ты будешь делать! Вот если сравнить его и, скажем, Павла Павловича или этих, наших, — ну кто больше жить достоин?! И брат его, и сестры — все такие падлы, в кого только уродились! А этот — чтоб кому слово сказал. Так нет! Эти — живут! А он! Такой хороший был — я не знаю. Вот правда — плакала, когда он умер, целый день плакала. Стою — и реву. И думаю, что ж это такое творится, что такие хорошие, умные, талантливые — и нет их уже, нет! И сказать слова — некому! А какой шутник был! Да ты его не знала! Вот так — подбежит и сморозит что-нибудь, прямо при всех! Бог ты мой! Бедненький! Кто бы мог подумать, что вот — так! Здоровый, сильный, крепкий! А все бабы его довели! Если б она его не бросила, чего бы ему там делать! В жизни бы не поперся! Как он плакал тогда — ты бы видела. Я думала, что с ним что-нибудь случится. Думала, думала… Вот так всегда мы — думаем, думаем… А человек — погибает. И ничего мы ему не помогаем, хоть и любим! — И давно он погиб? — Давно. — А что с ним случилось-то, я не поняла? — Да вот всего такая мелочь — палец распух. Даже не подумаешь, а представь, — сразу заражается. — И долго он мучился так? — С неделю. — Как ты, говоришь, зовут? — Большой Ал. Нашли его. Ученые нашли. — Да, жаль человека. — Да почти что — человек. Просто — динозавр! А какой хороший был! Какой о нем фильм сняли! С какой любовью! Я уже поняла, что слушаю очень вольный пересказ истории одного аллозавра. Благословенна будь научная редакция Би-би-си! И палеонтология! Настроение подскакивало вместе с удочками шеренг рыболовов. Бедный, бедный Ал! Свет души моей — палеонтология! Сколько нас ждет еще подобных открытий! Сколько светлых личностей нашли успокоение — в иле на том берегу, в иле — за поворотом нашей реки. А кто-нибудь выроет кости, отмоет их и полюбит, и поместит в красивую витрину. И, как писал Пушкин А.С.: «Может быть, на мой закат печальный еще блеснет любовь улыбкою прощальной!». Хотя, кто знает? Если б не дубляж Николая Николаевича… Вы можете высказать свое суждение об этом материале в ФОРУМЕ ХРОНОСа

	© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007 Главный редактор - Горюхин Ю. А. Редакционная коллегия: Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсеева С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулейманов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М. Редакция Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76 Заместители главного редактора: Чарковский В. В. (347) 223-64-01 Чураева С. Р. (347) 223-64-01 Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69 Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69 Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69 Отдел публицистики: Чечуха А. Л. (347) 223-64-01 Коваль Ю. Н. (347) 223-64-01 Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69 Корректоры: Казимова Т. А. Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76 Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru WEB-редактор Вячеслав Румянцев