|
|
Георгий Кацерик
Время — ушлая кобыла, или Шаровая молния души
Мне давно хотелось написать об Александре Филиппове. Наконец написал. Но
прежде чем написал, спросил у него разрешения: разреши, мол, написать... «О
ком будешь писать?» — уточнил он, разрешая. «О тебе, дорогом, о себе,
любимом. О нашем молодом красном времени. О зеленой молодости. О розовом
коне: «Будто ты весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…» «И то
правда, — согласился он, — проскакал… Только не на коне, а на кобыле… Так и
напиши». Я и написал: «Время ушлая кобыла», или
ШАРОВАЯ МОЛНИЯ ДУШИ
«МЫ СИДИМ ЗА ЧАРКОЮ С УХСАЕМ»
Когда-то, еще в середине прошлого века, теперь уже именитый Народный поэт
Башкортостана Александр Филиппов выдал целый фейерверк лаконичных, почти
афористических, прямо-таки крылатых стихотворений. И тогда же я, как
любитель афоризмов и крылатых фраз, назвал их «филипповскими шедеврами». И
как-то раз, совершенно случайно, услышал, как афоризмы эти цитируются. Под
гитару. Поются, что называется, в гуще трудового народа! В переполненной
народом пригородной электричке:
Меня ужалила пчела,
Но нет, упала, умерла.
Такое и у змей бывает.
А у людей наоборот —
Ужаленный не выживает,
А вот ужаливший живет...
Я спросил у народа: «Ребята, просветите, на чьи слова положена песня?» И
народ просветил: «Музыка своя, слова народные». Услышав это, я, признаться,
позавидовал своему сотоварищу по перу. Но теперь, когда его и впрямь,
признали Народным поэтом, — особо не завидую. Скорее радуюсь тому, что
считаюсь не только его младшим товарищем по перу, но и старым другом по
жизни. По прошествии стольких лет, наконец-то могу попользоваться этим —
подружить с ним еще немного, и может быть, даже погреться в лучах его
заслуженной народной славы.
Кстати, Александр Павлович как-то говорил мне, что он и сам всегда гордился
своей дружбой с народными поэтами. Например, с Яковым Ухсаем. И даже писал о
нем стихи:
Мы сидим за чаркою с Ухсаем,
Огурец ухсаевский кусаем...
В тот раз мы долго говорили с Александром Павловичем о разных народных
поэтах — об Ухсае, Гамзатове, Кугультинове... О Мустае Кариме. О его
народном творчестве. О том, что Мустай Карим такой же народный поэт для
башкир, каким был Ухсай для чувашей или Пушкин для русских, если не
создавший, то, несомненно, завершивший создание современного башкирского
литературного языка.
Формально любого поэта можно взять и объявить народным. Даже ненародного. Но
только про истинно Народных поэтов с большой буквы в народе поют песни и
слагают анекдоты. Рассказывают их ныне и про Александра Филиппова: приходит
как-то к нему в кабинет — в редакцию «Истоков» — чукча и спрашивает: «Кто
здесь будит русская народная поэта?» А он отвечает, разумеется, чисто
по-русски: «Мин, русская народная поэта».
Вместе с этим доподлинно известно, что в наше, совсем еще недавнее,
советское время, звания народного поэта не было вообще. Были народные
артисты, учителя, врачи. Но только не поэты. Да и зачем им было быть. Мы и
без всякого звания признавали — Есенина, Ахматову, Васильева, Твардовского,
Рубцова, Высоцкого, — русскими народными поэтами. Так что звания Народных
поэтов хотя и давались, но исключительно не русским поэтам. И вот
равноправие, кажется, восторжествовало. И русский поэт Александр Филиппов в
этом звании оказался самым первым.
«КАК МЫ БЫЛИ БЕСШАБАШНЫ В МОЛОДЫЕ ГОДЫ ТЕ»
На своем поэтическом веку я бы насчитал не менее трех поколений русских
нерусских уфимских поэтов. Самые старшие из них теперь уже забываются. Их
имена выветриваются из памяти. Уходят из жизни. И даже из поэзии! Визуально
мне еще ярко представляются поэты нашего, совсем еще недавнего времени —
Павел Куликов, Василий Трубицын, Михаил Воловик. Но стихов их уже, пожалуй,
не припомнить.
Зато припоминается, как Михаил Воловик сочинял про нас, совсем молодых еще
уфимских поэтов, идущих вслед за Александром Филипповым (в направлении
ресторана «Нефтяник»), свои любимые поэтические каламбуры. Прямо на ходу.
Без всякой подготовки. Экспромтом: «Годин — не годен», «Кацерик — ближе к
цели» (то бишь, к «Нефтянику»), «Филиппов — Фи! липов».
Многие из нас жили тогда в северной Уфе. В Черниковске — на Северном, на
Гастелло, в Соцгороде. Филиппов писал о том незабываемом времени:
Черниковские Бродвеи
Нам дарили вечера!..
Жили, дружили, сочиняли стихи. И по вечерам, по черниковским вечерам, в
свободное от сочинительства время помогали самому старшему из нас сочинителю
— Михаилу Воловику («Воловик — хороший чиловик!»), — опустошать его, менее
пустые, нежели наши собственные карманы. Как признавался позднее Филиппов,
любили мы «опустошать друзей своих карманы», и, в строжайшей тайне от жен и
матерей, растрачивать свою молодую неуемную энергию на друзей, на вино, на
женщин. Но и на стихи тоже. Бывало, впрочем, и по-другому. Почти, по Блоку:
Там жили поэты, и каждый другого встречал надменной улыбкой. Словом, в те
далекие молодые годы ничто поэтическое нам не было чуждым. Ни дружба, ни
дружеские застолья, ни вино, ни любовь:
За любовь,
за нежность и за ласку
я готов взойти на эшафот! —
провозглашал Филиппов, и все мы его тогдашние друзья-товарищи
подписывались под этим. Обеими, что называется, руками. А еще он писал, про
себя, что рос всегда «драчливым и веселым». И мы ему, разумеется,
сочувствовали и по возможности отвечали тем же:
Ах, Саша, ведь и ты любил подраться
С друзьями... кулаками помахать! —
С Газимом или Эдиком надраться,
А уж поддав, кому-нибудь поддать!
Все же самыми драчливыми из нас были, пожалуй, Газим Шафиков и Эдуард
Годин. У Година была даже дежурная на этот счет поговорка: «Хочу подраться с
крокодилом!.. Или с телеграфным столбом». Меня они, правда, не задирали и не
били. Ни разу. Как в Одессе, где, согласно одесским преданиям, врачей и
адвокатов не били. Никогда. Даже под горячую руку. Или от нечего делать. Тем
более по голове. А всегда горячий Газим даже говорил мне покровительственно:
«Если кто тронет! — только скажи»... А вот Година били. Били и убили.
Конечно, поэтов убивали и раньше — Пушкина, Лермонтова, Есенина, Чекмарева,
Рубцова, еще задолго до Година. Но Годин был нашей, самой первой, самой
горькой, самой внезапной болевой утратой. Александр Филиппов писал тогда:
«Как мы были бесшабашны в молодые годы те». И еще. В свое и наше утешенье.
На смерть поэта:
Есть одно нам утешенье:
Уходя из наших сфер,
Он не видел разрушенья
Родины — СССР.
Правда, было и еще одно утешенье. Мустай Карим говорил нам — молодым и
ранним: «В жизни можно о многом пожалеть, но никогда о дружеских застольях».
Именно о тех застольях, в каких «звенели стихи и стекло». Но больше все же
стихи! И нашу молодую дружбу укрепляли не столько выпивки или потасовки,
сколько любовь к литературе. К слову. К поэзии. И главным в нас было то, что
мы были тогда живыми. Живыми уфимскими поэтами! Из которых теперь уже многих
нет на этом свете. Ни в жизни — ни в поэзии. Даже самый талантливый из нас
Эдуард Годин, так и не дождался своей поэтической книжки. А как мечтал о ней
вечно неприкаенный поэт Игорь Цаголов:
Я вижу эту книжку
С ромашкой на обложке…
УФИМСКИЕ ПОЭТЫ-АЛЕКСАНДРИЙЦЫ
К среднему поколению русских нерусских уфимских поэтов прошлого века я бы
отнес самую многочисленную и наиболее продуктивную плеяду, вращающуюся
вокруг Александра Филиппова. Достаточно назвать их имена: Геннадий Молодцов,
Марсель Гафуров, Эдуард Годин, Станислав Сущевский, Газим Шафиков, Роберт
Паль, Юрий Дерфель, Игорь Цаголов, Геннадий Зайцев, Эдуард Смирнов, Мадриль
Гафуров, Марат Хабибуллин, Анатолий Козлов, Владимир Быстров, Михаил Ерилин,
Дим Даминов... И тех, кто еще в нашу бытность сподобились «эмигрировать» из
Уфы: Вадим Миронов, Лира Абдуллина, Константин Папков. Или примкнувших к нам
позднее: Сергей Матюшин, Юрий Андрианов, Николай Грахов, Владимир Денисов.
Действительно, все мы тогда, за малым исключением, словно вращались вокруг
нашего, еще и по сей день, «ведущего» поэта — Александра Филиппова. И без
всякого самоуничижения относили себя к «филипповцам». Хотя гораздо
благозвучнее было бы называть себя «александрийцами». А почему бы и нет:
уфимские поэты-александрийцы! Или филипповцы! Не так уж и плохо звучит.
И вовсе не потому, что Александр был лучшим из нас. А потому, что он знал
главную нашу слабину. Как, впрочем, и всех остальных поэтов: публиковаться,
печататься, издаваться. А потому был организатором всевозможных литературных
альманахов, разных там коллективных сборников — «Костры», «Волны»,
«Планеты», поэтических блокнотов и кассет. И даже поэтических антологий.
Только благодаря Филиппову, все александрийцы-филипповцы вошли тогда в
двухтомную антологию «Поэты Башкирии» 1980 года издания как авторы или
переводчики.
Выводил он нас и на более широкий всесоюзный или всероссийский простор. В
одно время Александр Филиппов был в близких отношениях с свердловским поэтом
Леонидом Шкавро. Тогдашним заведующим отделом поэзии журнала «Урал», который
неоднократно приезжал к нам в Уфу. Встречался с нами — с молодыми уфимскими
поэтами. И, благодаря Шкавро, многим из нас удалось напечататься в «Урале» и
«Уральском следопыте». Тогда это были журналы всесоюзной значимости. Ныне же
они стали обычными региональными изданиями.
Зато у нас, в Уфе, появились свои собственные уфимские, республиканские
литературные издания. И появление толстого литературного журнала «Бельских
просторы» и еженедельника «Истоки» в то время, когда по всей России толстые
журналы и еженедельники вымирали, во многом заслуга того же Филиппова. И
лично я свидетель той настойчивости и упорства, с какими он пробивал эти
самые издания.
ПОЭТИЧЕСКАЯ КРАМОЛА
Мое первое стихотворение «Кара-Идель», озвученное на одном из вечеров
молодой уфимской поэзии, услышал и тут же отметил (передав мне записку)
Мустай Карим. Мою первую поэму «Сестра» напечатал в «Ленинце» Марсель
Гафуров, а моя первая книжка «Перо и скальпель» увидела свет во многом
благодаря Александру Филиппову. Причем я тогда находился в явной опале, по
делу о тогдашней уфимской литературной крамоле под названием «Метафора». Но
Александр Павлович не только защитил меня на уровне всесильного
антикрамольного обкома партии, но и стал моим первым, а потом и вторым, а
теперь уже и третьим редактором.
Но вернемся, что называется, вперед. Доподлинно известно, что Александру
Филиппову и самому доводилось выдавать самые что ни на есть крамольные
стихи. А потом выдирать их из уже вышедших в свет и тут же арестованных на
книжном складе, в подобкомовских подвалах, стихотворных книжек. К примеру,
стихотворение под названием «Шут и Царь». И мы ему в этом помогали.
Что же касается «Метафоры», то это была явно инспирированная «крамола».
Не стоившая, по своей сути, и выеденного яйца. Просто у антикрамольного
обкома была тогда настоятельная нужда показать, что и они не даром едят
яйца. И для начала литобъединение «Ленинец» было переименовано в «Метафору».
А уж потом, полностью «выедено» и основательно «урыто». Как выражаются
теперь. Нельзя же было «урыть» «ленинцев». Вот нас предварительно и
переиначили. В «метафоровцев». А уж потом «урыли» как «ленинцев». Но у меня
и по сей день осталось впечатление, что тогда «урывали» не столько поэтов,
сколько именно «ленинцев».
Кстати, на самом броском тогда, развешанном по всей Уфе, плакате,
улыбающийся Владимир Ильич, при своей лихо заломленной на ухо пролетарской
кепке и красном бантике в петлице, приветливо делал всем ручкой и
добродушно, по-отечески напутствовал: «Правильной дорогой идете, товарищи!»
Вот мы и идем. Правильной дорогой.
Дорогой правильною той
Иду сегодня не по Миру,
А по миру...
С протянутой рукой…
Написал Сердяга
«ЕСЛИ СТУКНУТ ПО ЩЕКЕ»
У Александра Филиппова было острое чутье на литературные дарования. На
молодые поэтические таланты. Как-то он говорил мне: «Мы с тобой поэты все же
с высшим образованием. А Годин или Цаголов — необразованные самородки!
Чистой самородной воды поэты».
Или — Михаил Ерилин. Тот еще самородок! И тоже находка Филиппова. Помнится,
с каким прямо-таки детским восторгом читал он мне его самые ранние стихи.
Едва ли не со слезами на глазах. А потом читал стихи Сергея Матюшина,
обращая мое внимание на пронзительное, чисто русское, почти тургеневское или
бунинское очарование его поэтических творений.
Конечно, стихи можно было не только творить, но и «делать». Как, бывало,
учил Маяковский. Филиппов же считал, что лучше — не делать, а открывать. Он
признавался мне, с каким-то прямо-таки искренним удивлением: «Не знаю,
откуда вообще берутся стихи?! По-моему, они просто существуют. Сами по себе.
Как никем еще не открытые острова».
Открыл он для меня и первые стихи явного островитянина Эдуарда Смирнова,
которые мне поначалу не показались. Но Филиппов не ошибался. И со временем
Смирнов в новом ключе метафорической поэзии создал совершенно свои, ни на
кого не похожие, модернововые стихи. Модерновее даже тех, какие печатала
тогдашняя «Литературная газета», с которой уже сняли профиль Горького.
Горького сняли с «Литературки», Ленина — с «Букваря», а Дзержинского — с
пьедестала. Это называлось перестройкой. И мы писали. И опять — крамольное и
почти пророческое:
Ну, Горького снесли с «Литературки»,
Ну, Ленина из «Букваря» убрали…
Они ведь никого не расстреляли,
Не сотрясли пока и штукатурки…
Но потом — и сотрясли, и расстреляли: штукатурку Белого дома, и красную
Советскую власть.
«СТАЛИ В МОДЕ ДЖАЗ ДА БАРДЫ»
В последнее время многие рассуждают: «Где пиво с сосисками — там и Родина».
Но, как сказал однажды поэт:
Кто в чистом поле, словно волк, не рыщет,
Кто жадным взором прошлого не ищет, —
Тот никогда, наверно, не любил,
И никого, наверно, не любил…
Еще лучше обо всем об этом сказал другой поэт. Старый друг Александра
Филиппова. Сосед по огню и друг по жизни — Хаким Гиляжев.
Помнится однажды, в саду у Александра Филиппова молнией сразило молодую
цветущую яблоню. Пришел Хаким. Посмотрел. Сказал мудро. Словно какой пророк:
«Шум-гром! — это не страшно. Страшнее, когда в сады, без шума-грома,
исподтишка, исподволь, тихой сапой, внедряется какая-нибудь там тля. Гниль.
Плесень. Плодожорка!».
На эту самую «гнилую» тему нашего загнивания Александр Филиппов тоже написал
немало провидческих стихотворений. Достаточно назвать его первую пронародную
крамолу «Шут на троне» или более позднюю просоветскую «Пушку». Вот и на
смерть Хакима Гиляжева он пророчествовал, что грядет новая весна с острыми,
как «перевернутые вилы», сосульками:
И вновь прозреньем вспыхнет наша вера
В слепых глазах обманутых детей.
«Я СРОДУ НИКОМУ НЕ МСТИЛ»
Судьба истинных поэтов всегда сурова, а жизнь зачастую трагична,
быстротечна, коротка. Даже из тех поэтов, которых поминает в своих «Поэмах о
поэтах» Александр Филиппов, оному отсекли буйну голову, другого повесили,
третьему вырвали ноздри, клеймили и, сослав в ссылку, сгноили в казематах
Рогервика. Да и у самого Филиппова жизнь была не из медовых: военное,
холодное, голодное суровое детство. Непосильный крестьянский труд. Горькие
преждевременные потери земляков — родных и близких. Ближайших
друзей-товарищей. И самому ему довелось не раз бывать на грани смерти. И
выживать благодаря разве что врачам. Тяжелыми кровавыми операциями. Да еще
своей недюжинной природной силе. Крепкому, сильному сердцу. Упорному
характеру. Своей незаурядной сопротивляемости, выживаемости, жизнестойкости.
К тому же он никогда не жаловался. Не плакался в жилетки. Ни друзьям, ни
кому-нибудь еще. Хотя другой раз мы и жалели его. Бедного сироту. С деревни.
«Эх, Саша! Милый ты наш, — жалел его другой раз и я. — Видно, и ты много
горя видал». И он, не замечая явной подначки, отвечал, тяжко вздыхая: «Да
уж, довелось черпануть этой самой горчанки. Да еще и полным черпаком!»
Но еще тяжелее было переносить душевные терзания поэту бурного и жестокого
двадцатого века. Тем более внуку двух раскулаченных и репрессированных в это
суровое время дедов:
Но только за ошибки эти
Я сроду никому не мстил,
За те ошибочные плети
Я Родины не разлюбил...
Мы обсуждали с ним эту, еще и по сей день злободневную и болезненную для
народа тему. Суровой зимой какого-то там года. На его малой родине. В
заснеженном по самые окна селе Юмагузино, что на правом берегу Белой. На
зимней охоте. Тропили по оврагам лис и бегали по полям за куропатками. А
потом пили зеленый и тягучий, словно зеленая тоска, «Шартрез».
Французско-советский ликер, какой тогда без всякой пользы пылился на полках
всех районных сельпо и сельмагов. И, закусывая куропатками, разбирали по
косточкам всякие социальные, болезненные темы.
И впрямь, зачем было под самый корень выкорчевывать самую трудоспособную
часть тогдашнего российского крестьянства, запрещать жить своим собственным
трудом? Не присваивая труда чужого! Но многие кулаки хотели жить все же не
работая, не горбатясь, а за счет трудящегося, работающего трудового народа!
А не трудящийся народ (тоже не лыком шитый) — не трудясь, не работая — за
счет тех же кулаков. За счет их раскулачивания. И в этой непримиримой
междоусобице извели они друг друга. Под самый корень. Вот и ныне мы хотим
жить не трудясь. Не работая. Впрочем, теперь нам еще и не дают — ни
трудиться, ни работать. Ни зарабатывать. Искусственно и целенаправленно,
создавая всероссийскую, почти тотальную, до зареза кому-то необходимую,
безработицу. А вот воровать — пожалуйста. Это сколько хочешь. Это не
возбраняется.
«Я, МОЖЕТ, СХОЖ ДУШОЮ С ЦЕЛЫМ МИРОМ»
На тему о своем народном корневом генезисе, о своих народных крестьянских
корнях и генах, о своем крестьянском характере, в большом стихотворении
«Откуда ты» Александр Филиппов провозглашал:
Мне говорят, что я изрядно схож
Характером и обликом с башкиром.
Пусть говорят, не отрицаю, что ж –
Я, может, схож душою с целым миром.
«Наш поэт» — называл Александра Филиппова и Мустай Карим, и писал в своем
предисловии к его большой книге избранных стихотворений «Былое в памяти
воскресло»: «Александр Филиппов «более башкир», чем его иные башкирские
собратья по творческому цеху». И приводил его стихи:
Ташмурун, Ташмурун — мое детство!
Вечный долг у меня пред тобой:
Ты мне дал неземное наследство –
Небо Родины над головой.
Ташмурун, Мурадым, Иртюбяк, Сургояз, Акавазка, Акбута, Батран... и
многими другими звонкими, зычными тюркизмами или «башкиризмами», словно
яркими восточными звездами, пересыпаны все стихи Александра Филиппова.
Как-то я спросил его: «Как будет по-русски «чердак». Он не знал. Я тоже.
Что-то вроде невнятного — «полдовки-подловки». Вот и прижился в русском
языке звучный и зычный нерусский «чердак». И подобных примеров немало.
Кстати, мы с ним подсчитывали: оказалось, что средний русский литературный
текст содержит до четверти процентов тюркизмов... А такие фамилии, как
Суворов, Кутузов. Или Карамзин! Русский православный клерикальный
монархический историк, оказывается, носил самую что ни на есть тюркскую
фамилию.
Родившись и прожив всю жизнь на башкирской земле, среди башкирского народа,
Александр Павлович не редко, без тени всякого самоуничижения, даже с
какой-то гордостью, напрямую, называл себя башкиром. Я же себя — не
называл... Но всегда завидовал своему башкирскому однокашнику Рамилю
Насыбуллину в том, что он знает, по меньшей мере, два языка, а я едва один.
И тот на тройку. А ныне завидую еще и тому, что башкирская государственная
символика представлена башкирским народным героем-конником и цветком молодой
зеленой травы башкирского возрождения! Тогда как наша — явно не нашим,
далеко не народным — хищным двуглавым двуликим орлом и конником-комитом
(аристократом), однозначно не русским, не российским, не народным героем.
Даже не былинным богатырем, каким-нибудь там Егорием Змееборцем, а
иноземцем: малазийцем — по земле, греком — по имени, иудеем — по вере —
Георгием Победоносцем. Христианским мучеником, даже и не подозревавшим о
существовании каких-то там славян, тем более русских...
* * *
Мне было приятно, когда совсем недавно Александр Павлович похвалил мои стихи
о войне, опубликованные в газете «Башкортостан» к шестидесятилетнему юбилею
победы в Великой Отечественной войне. О моем военном детстве. Но сколько он
сам написал, и самых лучших своих стихов, — о своем. И не только о военном
детстве, но и вообще о том историческом времени, к которому мы были с ним
оба причастны. И это были воистину исторические, патриотические,
пророческие, провидческие народные стихи. О русских и башкирских народных
героях. О своих земляках — фронтовиках и тыловиках. О своем раненом на
фронте отце. Или по настоящему прекрасные стихи о маршале маршалов
Константине Жукове! О маршале из деревни! От земли. Из простого народа. Об
истинном русском народном спасителе. Или о народной певице Лидии Руслановой.
Или знаменитое, может быть, самое блистательное филипповское, самое
александрийское его стихотворение «Машинка». Интересно, кто ныне пишет такие
народные гражданские, патриотические стихи? Не говоря уже о поэмах. В наших
сегодняшних антинародных СМИ мы вообще не видим стихов. Никаких. И уже давно
не слышим ни исторических, ни патриотических, ни тем более революционных или
просто старых народных русских нерусских песен.
И то правда. В одном из своих давних исторических очерков «Оренбургский
тракт» Александр Филиппов задается вопросом: Почему это русские нерусские
люди Великой лесной страны, едва ли не по сей день, прозябают в жалких,
темных — на первом венце порог, на втором потолок — избах, хибарах,
землянках, бараках? А строительный, корабельный «шишкинский» лес все чаще
продается за море? За бугор. Или почему это красные русские меха, или
красную русскую икру, все больше носят и чаще едят за тем же заморским
морем? За теми же заграничными буграми?
Более того, Россия не один раз спасала едва ли не весь западный мир от
всяких нашествий. И при этом всегда, сплошь и рядом, оставалась перед всем
этим спасенным миром, как в шелках, в неоплатных долгах? Век платить — не
расплатится.
«ВРЕМЯ — УШЛАЯ КОБЫЛА»
Помню, сплавлялись мы по верхнему течению Белой. На резиновых надувных
лодках. Мы любовались красотами белой, как чайка, Агидели, купались,
загорали, ловили рыбу, а по вечерам, у вечернего костра, распевали песни.
Под гитару. Музыка своя — слова народные. С припевом:
Над причалом чайка прокричала,
И упала за седую ель.
Где же ты берешь свое начало
Белая, как чайка, Агидель?
Слова песни были незнакомыми, но припев явно из-под пера Александра
Филиппова. Из его давнишнего стихотворения «Истоки». Александр Павлович и
сам, и не однажды, сплавлялся по Белой, и написал немало посвященных ей
самых наилучших, самых звучных, певучих стихов. В том числе и «Балладу о
бурзянской Козе» и четырех уфимских поэтах. Тогда же, те же речные туристы,
распевали ее, на свой манер, так:
Четыре поэта сплавлялись в грозу
По Белой, где громом убило козу!
Как даст по рогам — и свалилась коза,
И дух испустила у них на глазах!
И к небу воздели поэты глаза:
— Что делать? Наставь! Подыхает коза...
И с громом слетела небесная весть:
— Скотину немедля прирезать и съесть!
Но прежде принять по стакану на грудь,
И словом поэта ее помянуть!
Впрочем, Александр Филиппов не только сплавлялся по верхнему течению
Белой. Он там на берегах Белой и родился. Жил и рос. И его по праву можно
называть поэтом с верховьев Белой реки. Впрочем, наверное, как и меня,
прожившего самое начало своей трудовой и поэтической жизни там же. Чуть
повыше Юмагузино — в Бурзяне.
Как-то Александр Павлович вспоминал: «Во время войны, в детстве, все мои
думы были о хлебе. Мы голодали и холодали. В животе было пусто, но на душе —
спокойно. И даже светло. Потому что мы верили в победу. Надеялись на лучшее.
На светлое будущее! Как бы это теперь не звучало. Теперь мы вроде бы и сыты,
и одеты, и пьяны, и нос у нас в табаке, а вот ни веры, ни надежды на светлое
будущее что-то нет. Тревога! «Я печалюсь нынче не о хлебе, а о том, что
света нет в душе»... Печаль: «тоска в ночи, в ночную пору, как будто старая
доска всю ночь колотит по забору и отзывается в висках…»
Глухо. Ночь темнее грязи, —
Ни просвета, ни огня…
И коня у коновязи нет,
Как не было коня.
А какое время было! —
Светом било! Солнцем жгло!…
«Время — ушлая кобыла» —
Постояло… и ушло»…
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
