№ 7'2008

Марат Ямалов

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Марат Ямалов

Евангелие и вожди большевизма

О некоторых поучительных уроках прошлого

Ямалов Марат Барыевич родился 27 марта 1947 года в селе В. Яркеево Илишевского района БАССР. Закончил Башкирский государственный университет и аспирантуру МГУ им. Ломоносова. Доктор исторических наук, профессор. Возглавлял кафедру исторического факультета БГПИ. С 2001 года — начальник информационного управления Администрации Президента РБ. Автор монографий и многих научных публикаций. Отличник просвещения РСФСР и РБ.

Один из самых ярких впечатлений юности были завораживающие образы литературных революционеров — Овода, Базарова, Рахметова, а затем и реальных лиц — Желябова, Ленина, Камо, Сталина, Дзержинского, позже — Фиделя Кастро и Че Гевары. За этим стояло восхищение необычными, новыми людьми, увлечение пафосом справедливого переустройства общества.

Возвращение к чувству реальности, отрезвление шли медленно, но неуклонно. Говорилось же, что если ты в молодости не был трубадуром, то у тебя нет сердца, а если к старости не стал эпикурейцем, то у тебя нет головы. В данном случае, конечно, речь не только о «поумнении» с возрастом и накоплением житейского опыта. Дело в более существенном. Подобные сдвиги в сознании связаны с глубокими процессами осмысления социального бытия. Их надо было выстрадать, каждому по своей судьбе.

Помню, сначала я невольно обратил внимание на скрытый симбиоз религии и революционной идеи — по целям, экзальтации, влиянию на людей. Еще С. Г. Нечаев в ХIХ веке пишет «Катехизис революционера», где обосновывает право революционеров на любые средства в достижении своих целей. По мнению Н. А. Бердяева, это предельно выраженные принципы безбожной революционной аскезы, вывороченной православной аскетики, причудливо смешанной с инквизицией — фанатизмом, изуверством, раскольничеством. В революционном движении возникали «Манифест», «Кредо», «Принципы коммунизма», «Азбука коммунизма». Даже «Моральный кодекс строителя коммунизма», записанный в Программу КПСС в 1961 году, являлся переделанной, дополненной и «усиленной» калькой христианских наставлений.

Провозгласив свою идеологию «научной», коммунисты опирались на принципы классового и формационного подхода, атеизма и интернационализма. Поэтому отказ от религии был для них только частью общего отказа от цивилизационного контекста, национальных традиций, духовных, нравственных и культурных ценностей. Так и пели по Евангелию: «Отречемся от старого мира, / Отряхнем его прах с наших ног». Это одна из граней попытки построить «правильное» общество с чистого листа!

«Манифест Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса сущностно «зеркалит» христианство — не только по основам своей этики, но важнейшим, афористически выраженным политическим положениям. «И пусть господствующие классы содрогаются перед грядущей коммунистической революцией. Пролетариям в ней нечего терять, кроме своих цепей. А приобретут же они весь мир», — провозгласили они в ответ на «вызов» христианства. «Что пользы человеку приобрести весь мир, если при этом он потеряет душу?» — из глубины веков возражало Евангелие. Перекличка стала принципиальной, ключевой. И только Россия в силу своей самобытности довела ее до логической завершенности.

Это было соперничество за умы и сердца людей. Называя религию «опиумом», «мракобесием», «поповщиной», «труположеством» и другими хлесткими эпитетами, приводя примеры реакционности церковников, революционеры яростно воевали с фактическим конкурентом, пытаясь отвоевать эту нишу сознания для себя. Цивилизации, базирующейся на христианской морали, предлагались другие основы, на классовых и атеистических принципах. Такой посыл и оказался грандиозной утопией.

Тенденция к превращению марксизма-ленинизма в светскую религию уже исследована в научном плане (В. Бондаренко и др.). Но диагностировалась она с самого начала большевизма. Здесь были налицо своего рода священное писание, апостолы, пастыри-вожди, служители организации, великомученики, ритуалы, гимны, песнопения, клятвы, обеты и заклинания, иконы, фетиши, свой талмудизм и догматизм… Тяготение к религиозности определилось вместе с зарождением партии нового, тоталитарного типа. Наступила эпоха вхождения в политику больших, манипулируемых масс.

Репрессии против религии были кровавыми, широкомасштабными. Допускалось немало бессмысленных зверств. Разгром церкви сопровождался надругательствами, глумлением. Храмы взрывались, сжигались, превращались в склады, клубы, музеи. Казалось, что революционеры яростно воюют с идейным противником. На самом деле это была война со своим народом, с людьми, в конечном счете — с самими собой. Стремление уничтожить религию было признаком слабости, а не силы. Известен эпизод, когда в центре разграбленного собора перед потрясенными прихожанами комсомолец отбил чечетку и насмешливо закричал: «Ну, что, наказал меня ваш боженька?» На что один из старцев печально ответил: «Какой же кары вы еще ждете от Бога, если он уже лишил вас разума?»

Преданность революционной идее, убеждениям в России приобретала характер фанатической Веры. Все, что прославлялось в большевизме, подозрительно напоминало религиозное самоотречение. То же самое, только на основе богоборчества, то есть как бы с другим знаком! Показательно, что высшей оценкой партии в устах И. В. Сталина было сравнение ее с Орденом меченосцев! Конспиративность и тайные операции, железная дисциплина и милитаризм стали неизменными атрибутами такой структуры.

Все эти параллели и метаморфозы не следует считать изобретением большевизма. Так, еще Этель Лилиан Войнич в «Оводе» отразила столкновение двух вер, напрямую противопоставив христианство и революционаризм. Роман разоблачал «фальшивость» первого и возвышал «истинность» второго. Но в морально-этическом плане победа Овода все же представляется сомнительной. Просто в нем горит другая вера, со смещенными ценностями. Та свобода Италии, за которую он борется всеми средствами и которая кажется ему высшей справедливостью, на деле вовсе не затрагивает нравственных устоев человека. В яростном обвинении Монтанелли, церковной организации и религиозной идеологии Овод невольно поднимает вопросы, которых не решить заговором, подпольем или револьвером. В нем желчно говорят человеческая уязвленность, оскорбленные любовь и совесть, возмущение предательством Учителя и Отца. Эти чувства выражены намного сильнее решимости — сделать что-то полезное для Родины. Правомерно возникает вопрос: а каким будет тесто на революционной уже закваске?

Особенно далеко продвинулась в анализе данного явления русская литература. Это прежде всего бессмертные произведения Ф. М. Достоевского: «Бесы», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Идиот». Федор Михайлович глубже всех проник в дихатомию «христианство–коммунизм», вскрыл и общие корни их исторического симбиоза, и непримиримую противоположность. Более того, столь всемирное, всеохватывающее понимание феномена, универсализм позволили ему заглянуть далеко в будущее. Его предвидение нашего ХХ века, изложенное в «Легенде об Инквизиторе», поражает точностью даже в деталях. Показано неизбежное вырождение революционного идеала. Предельно остро сформулирована дилемма: «Если нет Бога, то, значит, все дозволено?». Диалектика человека, веры и власти («тайна, чудо, авторитет»!), обрисованная Достоевским, напоминает великое мироздание, новейшую физику Эйнштейна. Не имеет оправдания счастье, построенное сознательно на слезах хотя бы одного ребенка, утверждал он, показав бессмысленность стремления к царствию небесному без человека, без веры. И стоит ли удивляться, что до сих пор многие крайние (правые, левые!) не воспринимают Достоевского, не прощают ему «Бесов».

Место веры в системе общественного сознания, роль религии в процессе социализации личности осмысливались Л. Н. Толстым. Для него характерно неприятие подмены внутреннего совершенствования человека внешними движениями, отрицание преувеличенных оценок революционаризма, «левизны» в общественном прогрессе. Проявления истины всегда кротки, смиренны и просты, отмечал писатель. Он не считал оправданными огромные жертвы политических потрясений за скромные плоды демократизации. Исключительно важными представлялись ему качество человека и человеческих взаимоотношений. Это главное мерило, базовые координаты для общества. Хотя критики показывали несостоятельность и односторонность его резких выпадов против государства, культуры, цивилизации.

Здесь проявились истоки и противоречия гуманизма ХХ века — века Николая Рериха, Махатмы Ганди, Альберта Швейцера, Альберта Эйнштейна, Януша Корчака, Бертрана Рассела, Андрея Сахарова, матери Терезы… Исключительно остро эти идеи поданы не только в трудах великих философов, но и в произведениях Антуана де Сент-Экзюпери (Утверждение: «Мы потеряли человека»!), Эрнеста Хемингуэя («По ком звонит колокол»!), Эриха Марии Ремарка («Три товарища», «Седьмой крест») и многих других.

«Доброта, красота и правда — вот идеалы, которые освещали мой жизненный путь, вновь и вновь возрождая в моей душе радость и мужество», — отмечал Альберт Эйнштейн. Такой настрой соответствует мировоззрению и добродетелям христианства, а не революционному самоотречению и беспощадности.

Целостно, как явление отечественной и всемирной истории, большевизм рассмотрен в блестящих трудах Н. А. Бердяева: сборник «Вехи» (1909), «Духи русской революции» (1918), «Истоки и смысл русского большевизма» (1937), «Русская идея» (1946) и других. Анализируя антропологию революции через миры и образы Гоголя, Достоевского и Толстого, он утверждал, что нарастающая революционная идея выдвигает новый человеческий тип полулюдей с искаженными от ненависти и зависти лицами. «Наша эпоха задыхается от злобы, потому что изменила христианству», — с горечью писал философ. Это не гимн христианству, не приговор Ницше, но констатация фундаментальных, тектонических сдвигов в социальных основах современного общества.

Не касаясь всей глубины проблемы человека, и М. Горький, сам отдавший в юности щедрую дань ницшеанству, бунтарству и революционаризму, в зрелости ставил принципиальные духовные проблемы: «Я не устану думать — кто я, что я, и я не побоюсь ответа на вопрос — зачем я». Он писал в своих «Несвоевременных мыслях» о значении культуры в преобразовании общества. Представляют особый интерес его рассуждения о двух типах революционеров. Основная масса — «революционеры на время», это фанатики, расчетливые, жестокие аскеты, оскопляющие творческую силу революционных идей. Вторые — «вечные революционеры» — люди идеи, гении, новаторы, характеризующиеся величием, гуманизмом, скромностью и самопожертвованием.

В этих заключениях писатель, как видно, ухватил суть. Читая И. Бунина, Н. Бердяева, И. Франко, А. Кропоткина, В. Короленко, М. Пришвина, И. Павлова, М. Булгакова и других мыслителей и творцов, чувствуешь подтверждение таким выводам. Внешне все сходно — пастыри, проповедники, лидеры, паства. Но внутри, в главном — пропасть различия. Это отношение к человеку. За пренебрежение к человеку вас ждет неминуемая расплата, предупреждал большевиков В. Короленко. Е.Замятин в своей притче показал, как смердит мертвечиною и ни к чему не пригоден общинный храм, построенный на месте и за счет средств убитого в этих целях купца.

А. Платонов отразил нарастающее обессмысливание языка и социальной практики вне человека, исторический тупик строя гигантомании, «котлованов» и «ювенильных морей». Не случайными подтверждениями такого анализа оказались не только бесчисленные жертвы и страдания, но и различные проекты типа поднебесного Дома Советов или поворота сибирских рек на юг, к счастью не успевшие воплотиться в жизнь… М. Булгаков в «Собачьем сердце», «Мастере и Маргарите» говорит о том же.

Разве Иисус не был величайшим революционером всех времен и народов? Да. Но он был революционером от любви, в отличие от профессиональных глашатаев борьбы, которых во все века на баррикады толкала ненависть. Это предельно ясно сформулировал Эрнесто Че Гевара, который на вопрос — что приводит человека в революцию? — искренне отвечал: «Голод. Свой или чужой, осознаваемый как свой». Красиво, но страшно. Здесь и пролегает водораздел между двумя типами революционеров, а фактически — между добром и злом, христианством и коммунизмом, Учителем и Инквизитором, блестяще проанализированный Достоевским.

В. Солоухин в эссе «При свете дня» рассуждает, кого реально мог любить вождь Октябрьской революции? При провозглашаемой любви к человечеству — увы, равнодушие к судьбам Отечества, ненависть практически ко всем слоям общества — интеллигенции, служащим, офицерскому корпусу, крестьянству, религиозным деятелям, предпринимателям, даже к большинству внешне воспеваемого рабочего класса. Все приносится в жертву Идее, Молоху Революции. Нетерпение, пламя вождизма и революционных амбиций оказываются выше всего. Последующее умиротворение страны, экономический и социальный прогресс не перечеркивают сути этих людей, не оправдывают бесчисленных жертв.

Пытаясь разжечь революции в Азии, Африке и Латинской Америке, Че Гевара на деле доказал несостоятельность своего лозунга: «Революция не знает границ». Он утверждал, что настоящий герильеро (партизан) хорошо знает страну, местность, пользуется поддержкой населения. Между тем предсмертные его дневники свидетельствуют совершенно об обратном. Не зная ситуации с земельным вопросом в Боливии, он тщетно пытался поднять крестьян против местных «эксплуататоров» — убивать зажиточных, старост, служивых. Переправляясь через незнакомые реки, воюя во враждебной, неизвестной ему обстановке, он не мог полагаться ни на кого, был для населения непонятным, чужим и даже пугающим. Трудно представить себе более сокрушительного крушения революционного мессианства, стремящегося насильственно «осчастливить» народы и континенты! Кстати, после отхода Фиделя от власти его брат Рауль Кастро уже в наши дни сделал знаменательные «уступки» своему народу — разрешил пользоваться мобильниками, покупать электронную аппаратуру, селиться в гостиницах рядом с иностранцами… Как говорится, комментарии излишни.

Революция без любви превращается в свою противоположность, в великий, но несостоятельный соблазн. В искушение силой. Об этом и просится в молитве «Отче наш»: «и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого»… Не случайно последующие жестокости и несправедливости революции по масштабам всегда превосходили то «устройство старого мира», против чего и разжигалась ненависть…

А. И. Солженицын сказал про это убежденно и точно: «С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира, но можно в каждом человеке его потеснить. С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей зла (а, не разбирая впопыхах, — и носителей добра), — само же зло, еще увеличенным, берут себе в наследство» («Архипелаг ГУЛаг», т.2).

Каждый наш революционер не мог не чувствовать этого в душе. Все они знали основы христианства, а многие прошли и специальную подготовку (семинарии). Любой великий деятель революции вел свой скрытый спор-диалог с верой. Отсюда многие пронзительные детали, знание Евангелия, оговорки, противоречивые поступки, библейские сюжеты. Отсюда же и заключение, что ни один революционер никогда еще не поднимался выше эшафота! Это и есть своего рода пьедестал насилию. Жорес назвал революцию варварской формой прогресса. Бердяев убежденно писал, что вообще не бывает удачных революций.

Прорыв в эволюции, скачок, вынужденные политические потрясения, конечно, объективны. Ошибка в попытке воспеть их и сделать постоянными: «Есть у революции начало. Нет у революции конца!» или «И юный Октябрь впереди!». Это напоминает гимн хирургической операции, стремление сделать ее вечной и единственной формой терапии всех недугов… Кстати, некоторые из них уже после первой российской революции, почуяв неладное, обратились к «богостроительству» и «богоискательству», за что были хлестко критикованы своим вождем. Потом они каялись, как, например, А. В. Луначарский, вступавший в диспуты с церковными иерархами. Но и тогда сквозило ощущение, что атеистическая ярость и воинственность были их последним словом… Параллельно шла государственная жестокость.

Сам В. И. Ленин в марте 1920 года, продолжая полемику с обреченными меньшевиками и эсерами, цинично признавался: «Нашелся бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу?». Между тем сам он сделал все, чтобы не допустить движения по пути мирных преобразований, чтобы в интересах «мировой революции» во что бы то ни стало превратить в своей стране «войну империалистическую в войну гражданскую»… Только в радикальном исходе он видел самое оптимальное решение поставленных задач: «перевернуть Россию!», «разжечь мировую революцию!».

Изучая ораторские приемы Ильича, я поражался его постоянному обращению к Евангелию. Можно сказать, он был пронизан миром Нового Завета, черпал из него аргументы, хотя и постоянно, по призванию ортодоксального материализма, с юношеским задором оспаривал его дух! Сорвав с шеи свой крестик, он еще в детстве не просто отказался от веры (это право каждого). Существенно то, что это было сделано в вызывающей форме, демонстративно. Ничто уже не могло показаться чрезмерным на пути к его целям. В гордыне и ненависти он снял с себя все ограничения, развязал руки. Между тем вопросы не исчезли, взаимоотношения продолжались (кстати, брак свой он вынужденно узаконил все-таки венчанием в церкви!).

Один из его товарищей по юности, в будущем академик, в 1924 году вспоминал: «Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что на все вопросы, которые можно поставить, его цельность дала бы такой ответ: «Что есть истина?» — «То, что ведет к революции и победе рабочего класса»; «Что нравственного?» — «То, что ведет к революции»; «Кто друг?» — «Тот, кто ведет к революции»; «Кто враг?» — «Тот, кто ей мешает»; «Что является целью жизни?» — «Революция»; «Что выгодно?» — «То, что ведет к революции». Этот моральный кодекс революционера, как раз напоминающий знаменитый нечаевский Катехизис, писатель Л. Колодный в книге «Ленин без грима» справедливо расценивает как свидетельство безнравственности. Ничто, никакие проявления совести не могли остановить вождя! Всепоглощающее значение придается энергетике достижения поставленной, как ему кажется, главной цели.

Оттенок харизмы, религиозности носили названия и дух многих его публицистических брошюр и статей: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», «Что делать?», «С чего начать?», «Шаг вперед, два шага назад», «Пролетарская революция и ренегат Каутский», «Война и российская социал-демократия», «Письма издалека», «Большевики должны взять власть», «Марксизм и восстание», «Советы постороннего», «Государство и революция» и т.д.

Наряду с великолепным знанием фактуры русской классической литературы, в его трудах и выступлениях не было числа цитированию, перефразированию и упоминанию библейских выражений и слов. Но это только внешнее, художественно-публицистическое проявление библейской эрудиции. Более важна оборотная сторона его радикального отказа от православия. Это харизма, маниакального типа Вера в свое исключительное предназначение — возглавить движение пролетариата в стране и мире, повести за собой Россию, создать новый строй. Своя организация — не менее чем ум, честь и совесть эпохи! Иногда кажется, что он упивается величием жестокости — по отношению к политическим противникам, социальным антагонистам. Когда он слышал о революционном терроре, лицо его начинало светиться вдохновением, радостью… Страдания отметались, как мелочевка. Наставления дружинникам в годы первой революции потрясают почти садистскими, уголовными подробностями партизанской тактики. В более поздних приказах, не предназначенных для обнародования, азартно, горячо расписывается технология расправы — расстрелять, ставить к стенке, повесить, карать массово и беспощадно, чтобы трепетали, отбить охоту оказывать даже ничтожное сопротивление… Как лейтмотив, как девиз — «война им — и война беспощадная!».

Из этого невероятного пафоса безжалостности рождалось кощунственное вдохновение Маяковского: «Это единственная великая война, из всех какие знала История!». В 2004 году издана книга Е. П. Данилова «Тайна российского сфинкса», которая рассказывает о многих ранее неизвестных фактах из реальной биографии вождя. В том же году вышел сборник — свод воспоминаний, документов, версий историков «Ленин в жизни», составленный Е. П. Гусляровым.

Сопротивление верующих изъятию церковных ценностей в Шуе вызвало у Ленина ярость и одновременно восторг по поводу якобы просчета, допущенного «противником». В его письме Молотову для членов Политбюро терминология военная: «с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления… мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий… Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». Как юрист и политик, не забывает он и о маскировке противоправных действий: публично — телеграмма о приостановлении изъятия ценностей, на деле — создание законспирированной комиссии, характер распоряжений (секретно, устно), порядок публичных выступлений (исключительно Калинин!) и т.д. И по некоторым данным, только в 1922 году было уничтожено 8100 духовных лиц (Журнал «Слово», 1991, № 5). Репрессии накатывались волнами, повторившись еще раз в период коллективизации сельского хозяйства.

Стиль выступлений Ленина, в зависимости от аудитории, сильно напоминал религиозные проповеди, поучения, пророчества. Вождь и лучшие ораторы большевизма блестяще владели приемами нейро-лингвистического программирования (то есть скрытого воздействия). Многие хлесткие выражения и понятия, экзальтированная манера подачи тезисов, близких слушателям, действовали без расшифровки непосредственно на подсознание и чувства. Митинги выливались в литургии. В эмоционально-политическом накале принимались желаемые резолюции. Как совершенно религиозными получились клятвы на похоронах Ленина. Транспарант: «Могила Ильича станет колыбелью нового мира»… В наэлектризованной толпе исчезали индивидуальные проявления здравого смысла, совести, человечности (это анализировали еще Густав Ле Бон и другие психологи). Торжествовала тактика. Им казалось, что «победителей не судят», а история разберется «потом», «прошлое принадлежит богу» (Сталин).

Несомненно, ситуации из Евангелия мысленно всегда проигрывались вождями, где были и трижды прокричавшие петухи, и Савлы, внезапно ставшие Павлами, и поцелуй Иуды, и единожды солгавший — кто тебе поверит, и пророк в своем Отечестве, и глас вопиющего в пустыне, и верблюд, не способный пройти сквозь игольное ушко, и талант, зарытый в землю, и семена, отделенные от плевел, и семена, брошенные в каменистую почву, и пресловутые тридцать сребреников…

Оставшиеся в живых делили имущество отправленных на заклание. Опять как в Евангелии… Вышинский жил на даче Серебрякова, Берия — Чубаря, Молотов — Ягоды и т.д. Подобный же пример имелся в истории декабризма. Так, когда военный министр и член следственной комиссии по делу декабристов А. И. Чернышев стал преследовать своего родственника декабриста З. Г. Чернышева в надежде получить наследственный графский майорат, генерал А. П. Ермолов сказал: «Что же тут удивительного: одежды жертвы всегда поступали в собственность палача». Но в ХХ веке эта практика приобрела массовый характер, как ритуал Приобщения. В деревнях односельчане якобы по справедливости расхватывали скарб раскулаченных. Поощрялось и стимулировалось доносительство. Известен случай, когда в подкулачники записали учителя — только ради того, чтобы отобрать для правления его дом, наиболее приличный в деревне. Террор вовлекал, развращал, развертывал свои социально-психологические механизмы, раскручивался.

В этих условиях Церковь новой властью была приговорена, обречена к ликвидации. Взамен выстраивалось колоссальное общественное здание на основе лжи — о революции и революционерах, об их святом праве на насилие. «Нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики». «Нас недаром прозвали твердокаменными» — по Ленину. Буревестник, Данко и Сокол — по Горькому. «Эта сталь, железо это» — от Маяковского. «Гвозди бы делать из этих людей» — из Тихонова. «Как закалялась сталь» — от Островского. При этом большинство, поддерживая эпическую мифологию революции, смутно или четко осознавало, что она весьма далека от реальности. Никакой «особенности», совершенства даже в близком окружении, даже на самом верху, увы, не существовало. Зачастую и они зарастали бытом, развращались и вырождались. Наметилось такое сразу, уже с 1917 года. Как всегда бывает с нуворишами в неожиданной, абсолютной власти. Или — с «мещанами во дворянстве». Новая элита в целом, за редкими исключениями, не отличалась образованностью или культурой. А духовный запас прочности был растрачен «во имя».

Особенно все это понимал и чувствовал Сталин, который стал режиссером-постановщиком, актером, участником, зрителем и критиком дьявольски талантливо разыгрываемых им комедий и трагедий. У него была какая-то особая, мефистофельская отстраненность от происходящего вокруг. Всегда оставался зазор, чувствовалась сатанинская усмешка. Видя «несовершенство», ущербность окружения, «вождь» сознательно опускал их, втягивал в мафиозную избранность. Как на одном из последних предвоенных новогодних вечеров, где его, молчаливого и одинокого, многие родные и близкие жалели, не понимая, что он, как Хозяин, мысленно решает их судьбы, неочевидно прощается с ними.

Эти шекспировские мизансцены были доступны лишь ему одному, и это оказалось не менее интригующе, чем захватить грандиозную власть, руководить огромной страной и тасовать жизни десятков миллионов. Их трагическую «статистику» он оправдывал необходимостью, великими переломами в собственной душе, восхождением общества, возрождением державы. Раздавив человека, Сталин усматривал в этом объективность происходящего. И употреблял технологизмы, техницизмы, абстракции: «приводной ремень», «аппарат», «обострение борьбы», «чистка», «лес рубят — щепки летят», «недорубил», «уничтожить, как класс» и т.д.

Многие считали, что, несмотря на грузинские происхождение и биографию, он действительно любил Россию. Дочь, С. Аллилуева, писала: «Еще в Сибири отец полюбил Россию по-настоящему: и людей, и язык, и природу. Он вспоминал о годах ссылки, как будто это были сплошь рыбная ловля, охота, прогулки по тайге. У него навсегда сохранилась эта любовь»… Фактически здесь твердо констатируется, что он участвовал в революционном движении, еще по-настоящему не полюбив Россию. Что же тогда привело его в стан борцов? Ненависть? Далее, как понять, что человек, так тепло рассказывающий о дореволюционной Сибири и ссылке, полюбивший страну, затем покрыл ее лагерями ГУЛаг? И там обстановка стала уже совсем другой, очень далекой от прежней «идиллии»!

А как быть с отношением вождя к соотечественникам — соратникам, родственникам, партийным, хозяйственным работникам, деятелям культуры, военным, крестьянам, священнослужителям, лидерам национальных регионов и т.д.? Как соотносить с любовью параноидальные проявления его жестокости, мстительности, недоверчивости и коварства? Совместить расстрелы списками, по разнарядке, по категориям, внесудебными решениями, при бесчеловечном и бессмысленном «выбивании» признаний как «царицы доказательств»? Как, подписав расстрел «оптом» на почти четыре тысячи человек, потом идти любоваться «Лебединым озером»? Не меркнут ли прегрешения Романовых перед его произволом? Можно ли эти миллионы погибших засчитать за объективные жертвы на алтарь величия державы, историческую дань за модернизацию страны? Если он был государственником, державником и патриотом, то достаточно ли такой констатации для понимания мотивов его решений?

Внутренняя полемика вождя с христианством была особенно принципиальной, заостренной, профессиональной. Он отлично знал и глубоко презирал слабости людей. «1) слабость 2) лень 3) глупость — единственное, что может быть названо пороками, — записывал Сталин. — Все остальное — при отсутствии вышеуказанного составляет добродетель! NB! Если человек 1) силен (духовно) 2) деятелен 3) умен (или способен), то он хороший, независимо от любых иных «пороков»! (1) и (3) дают (2)». Духовным, нравственным качествам места здесь не оставлено. Это прямой вызов Новому Завету, христианским заповедям.

В этих его откровенных постулатах изложено продуманное, выношенное, принципиальное неприятие христианства. Это также больше, чем просто сорвать крест. Это попытка в собственной душе раз и навсегда ответить на вопросы, которые тысячелетиями решало человечество. День ото дня доказывать себе, что преступать во имя высокой цели можно и нужно. Что на это ты имеешь право («не тварь», совсем по Достоевскому!). Это гордыня, оправдывающая другие «смертные грехи» и низводящая до ничего христианские добродетели. Переделанные в нормы революционной морали, те же нравственные установки Евангелия превращались в нечто противоположное. Как крепость брачных отношений под строгим надзором парткома. Как ордена за убийство Троцкого, Михоэлса…

С таких позиций Сталин разобрался и расправился с целыми поколениями революционеров — от теоретиков большевизма, членов политбюро, героев Гражданской войны и агитаторов до рядовых партийцев. «Железом», «сталью», «твердокаменными» они были только для пропаганды. Все оказались под общим знаменателем, сформулированным выше. Никого не минула чаша испытаний. Никто не бросил вызова главному — революционному идеалу, детищу борьбы, мечтали лишь заменить Вождя. На более подходящего.

Они несли свой крест, проходили свою Голгофу, жизнью подтверждая предупреждения Евангелия. Ленин, Бухарин, Сталин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Дзержинский, Томский, Рыков, Орджоникидзе — любой из них в конце своего пути мог подумать о смысле происходящего, о вызове, брошенном душе, совести, небесам, вере и вечности. Об Отце и Сыне. О неизбежности расплаты — тоже.

В интересах революционного дела они поступались многим, а потом оказывалось — всем… Это люди, вышедшие за грань. У Сталина в потрясении Зиновьев спрашивал накануне конца: «Коба, неужели тебе неизвестно чувство благодарности?» — «Ну, почему же, это такое собачье чувство», — отвечал ему прежний друг, во многом и ему обязанный своим восхождением… «Боже, неужели на свете нет справедливости!» — перед расстрелом закричал потрясенный Зиновьев, обманутый коварными обещаниями Сталина сохранить жизнь в обмен на признание в нелепых обвинениях. И Сталин заставлял своего охранника Паукера вновь и вновь передразнивать, изображать эту сцену казни, весело смеясь… И это похоже на правду и напоминает притчу. Такое уже не раз встречалось в истории. Не судите — да не судимы будете. От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься… «Какой мерою мерите, так и вам будет мериться». В начале юности Сосо писал стихи религиозного содержания. А к концу жизни тайно посещал часовню, начал менять отношение к церкви.

В Евангелии есть строгий сюжет-предостережение о том, чтобы возвратившийся хозяин застал вас не спящими, а бодрствующими. Убиваемые своими, преданные и оболганные, лишенные простого участия, революционеры в последний момент обращались к самым затаенным уголкам своей души, к совести, к добру и справедливости, к любви и надежде. Значит, они просыпались! Приходили отчаяние и озарение, словно травиночка, выросшая из мрачной каменной стены расстрельных казематов. И здесь не может быть никакого злорадства и мщения, потому что в такой момент все — Человеки…

Кэрролл Льюис об этом писал: «Бог обращается к человеку шепотом любви, а если он не услышал, то голосом совести; если человек не слышит и голоса совести — то бог обращается через рупор страданий». Никому не дано было самонадеянно доказать, что это не так!

«В окопах не бывает атеистов», — утверждал генерал де Голль. Но между жизнью и смертью пролегают не только окопы. Это может быть и судьбоносный шаг, и просто Рубикон, который переходят, переступают многие, и лезвие бритвы между настроем души, решениями разума и дерзостью воли. Наконец, необходимость прямо ответить на беспощадные вопросы перед величием внезапно подступившей вечности. Подвести тяжелый баланс. И уйти от этого невозможно!

Убежденные большевики сначала мужественно выбирали целесообразность, шли на жестокости, самопожертвование. А позже трусливо молчали, голосовали «как все», лицемерно славословили вождя, пытаясь оправдаться, что «так надо». И отрекались, и предавали, и каялись. И получали сребреники в виде привилегий. И не могли остановиться. «Революция», «классовая борьба» представлялись им вечной индульгенцией. В интересах дела принимали кощунственные решения, привлекали мерзавцев и закрывали глаза на страшные дела, на чудовищные преступления. Которые по всем меркам были отвратительны, как людоедство, как мародерство. Революционеры участвовали в них — порой с отвращением. Кстати, еще герои Отечественной войны 1812 года признавались, что быть мужественным в жизни — порой намного труднее, чем проявить героизм на поле боя… «Оставим мертвым погребать своих мертвых», — думали большевики. «Революции не делают в белых перчатках», — успокаивали друг друга. «А они нас жалели?» — торжествующе спрашивали у колеблющихся. «Око за око. Зуб за зуб!» — кричали на собраниях, призывая расстреливать случайно выхваченных из своего же населения заложников в отместку за невнятное покушение на «Ильича»…

И затем по очереди сами шли под жернова, куда прежде уверенно отправляли обреченных — сначала «врагов», затем «примкнувших» и «слабых», впрочем, «не ведая, что творят». Ф. Ф. Раскольников даже в великом своем открытом письме Сталину, написанном во Франции незадолго до загадочной своей смерти, разоблачая предательство диктатора, все-таки не смог поставить под сомнение саму идею большевизма…

Воспевавшие новый мир деятели, сильно или косвенно причастные к нему, проходили через свой момент истины — не только Н. Бухарин, К. Радек или А. Луначарский, но и М. Горький, В. Маяковский, С. Есенин, Б. Пильняк, В. Киршон, М. Кольцов, В. Мейерхольд, А. Фадеев… По существу, им не могло быть достойного финала. И советская культура все больше напоминает мартиролог, оттеняемый перечнем сталинских и ленинских премий. Общий, неполный список репрессированных деятелей только литературы и искусства превышает 17 тысяч человек!

В революции тоже оказалось много званых, но мало избранных. И жали не там, где сеяли. Последние, рано или поздно, становились первыми, и вершили свой суд — столь же беспощадно, как и первые. Тормоза с процесса были сняты в принципе, с самого начала, сообща. Как заразительно смеялись делегаты II съезда РСДРП, когда речь зашла о будущей очевидной расправе над Романовыми… Но этот смех соратников-сообщников был приговором и каждому из них. Людям, смакующим смерть «врага», получающим удовольствие от уничтожения себе подобных, не на что было рассчитывать, когда подошел и их час!

Эта расплата по незримым счетам вовсе не связана напрямую с рясами и иконостасами, со священнослужителям, ритуалами или их возможным лицемерием, с разрушениями и разграблениями храмов. Она вытекает из того феномена, который называется Душой Человека.

Уверенные в том, что, изменив отношения и политическое устройство, они смогут радикально преобразовать общество и человека, подчинить ему силы природы, революционеры всегда терпели конечное поражение, еще и не начав своих деяний. Это напоминает квадратуру круга, то есть задачу, которую исходно невозможно решить. Им не дано было переписать историю, опровергнуть тысячелетнюю мудрость Евангелия и других таких источников. Великая попытка построения «Божьего царства на земле» без самого уважения к человеку, без добра закончилась поражением. Снесенный и восстановленный Храм Христа Спасителя теперь будет напоминать не только о победе в Отечественной войне 1812 г. Так же, как и Спас на Крови в Екатеринбурге на месте дома инженера Ипатьева. «Ты победил, Галелеянин»!

Невольно вспоминаешь слова замечательного философа М. Мамардашвили: «В XX веке со всеми нами случалось то, чего нельзя ни забыть, ни простить». «Мы живем в последствиях колоссальной исторической патологии… которые и сейчас живут в душах людей», — утверждал православный священник А. Мень, зарубленный в 1990 году неизвестными. И он же говорил: «Все имеет свой скрытый смысл, только часто мы познаем это позже, ретроспективно». Не удивительно, что борьба с «большевизмом» и с «совковостью» теперь либералами нередко ведется с такой же ненавистью, бездуховно и размашисто, как когда-то утверждался революционный строй.

Бросив вызов человеку в собственном сердце, в себе самом, они в конце концов подходили к черте, когда оставалось только признать, что это ошибка по определению. Они терпели крах даже тогда, когда казалось, что триумф неизбежен. Эксперименты с душой получились страшнее расщепления атома. Все «сверх того» действительно оказывалось от «лукавого», как и предупреждал Новый Завет. Но некоторым, к сожалению, уже не оставалось времени и шанса даже на такое понимание!

И не нам забрасывать их камнями…

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007

Главный редактор - Горюхин Ю. А.

Редакционная коллегия:

Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсее­ва С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулей­ма­нов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М.

Редакция

Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76

Заместители главного редактора:

Чарковский В. В. (347) 223-64-01

Чураева С. Р. (347) 223-64-01

Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69

Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69

Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69

Отдел публицистики:

Чечуха А. Л. (347) 223-64-01

Коваль Ю. Н.  (347) 223-64-01

Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69

Корректоры:

Казимова Т. А.

Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев