|
|
Светлана
Хвостенко
Реалити-шоу
* * *
То ли рок, то ли Бах, то ли «Мурка»,
то ли ад, то ли яд, то ли мед...
На холодных камнях Петербурга
это эхо так долго поет.
Неземное спокойствие. Нервность.
Небо в землю уткнулось: бери...
...Царство Бога — внутри нас и вне нас.
Царство беса — и вне, и внутри.
На бесовском реалити-шоу
в разухабистой дикой гурьбе
рады боли, неверию, шоку
и любому бессилью в тебе.
Тьма все гуще, а хохот все пуще.
Те, кто был там, — запомнили все
крики зала, издевки ведущей
и глумливого конферансье.
Каждый день по прямому эфиру
весели этот сброд, весели,
человек покоренного мира,
неустроенной глупой земли.
Ты, посаженный как за решетку,
вызываешь брезгливость и смех —
на бесовском реалити-шоу
гладиатором подлых утех.
Зал гогочет, курлычет и лает.
Объявляется: «Поле чудес».
И: «в стране дураков», — добавляет
с изощренной слащавостью бес.
Но попробуй сквозь робость и горесть
различить на ристалище том
хоть один, но сочувственный голос,
без подстав — ободряющий тон.
Это значит, что ты не оставлен.
И преддверие горькой любви
этот голос откроет, как ставни:
«Успокойся. Вставай и живи».
Не закончились горькие чаши
для живых. Но, растерян и слаб,
все же скажешь: «Планета не ваша.
Если пленник — не значит, что раб».
* * *
Мы припадали к родине собою,
ее пытаясь вылечить собой,
и было это радостью и болью,
и было это — более, чем бой.
В потоках поэтического бреда
шла ворожба — взаправду или нет?..
Перекликались эхом наши беды
с ее бедой. И так десяток лет.
Как ты не смел прийти ко мне на помощь,
но миллионам на ухо кричал
о родине, — ты все, конечно, помнишь,
брат запредельный, данный от начал.
Не рассудить — в своем ли мы уме ли,
но мы вторгались грудью в бытие;
мы к родине припали, как умели,
и тем пытались вылечить ее.
Но вот теперь... раздернута завеса
далеких туч. Реальны миражи.
Так наяву здесь дразнит голос беса:
«Ты родина ли нам? Скажи, скажи!»
Все так реально, зримо, внятно, ясно:
во всех домах, на улице, в метро...
Но кто они? Зачем им так смеяться?
И что за ними — зло или добро?
Вот, к мировым склонившийся пружинам,
ведущий шоу ковырнул печать.
«Ты родина ли нам? Скажи, скажи нам!»
Так что — за всю Россию отвечать?!
И так довольно горя и печали.
Брат не помог... а жизнь — уж лучше в гроб.
«Ты родина ли нам?» — они кричали,
а зал смеялся радостно, взахлеб.
Летели через звездные развалы
их злость и хохот — мраком через тьму;
и все с бедою горе ворковало:
«Отрекся брат — так бредни ни к чему...»
* * *
Голосили, в затылок дышали,
издеваясь, просили на чай,
шутовским колпаком украшали:
«Ты нам родина ли? Отвечай!»
И, опять не дождавшись ответа,
хохотали и щерили рот:
мол, не часто с принцессами Света
доводилось водить хоровод.
И когда неминуемой дрожью
пробрало... из мороза да в зной:
голос твой был, конечно же, ложью,
только где я и что же со мной?!
Да и голос был будто взаправду...
Только где ты и что же с тобой?
«Где любовь? Не тревожься за брата.
Он с другой», — был ответ вразнобой.
«Никогда он к тебе не пришел бы —
но поверила, дура, ура...
Здесь другое реалити-шоу,
здесь давненько другая игра.
Ну, так, может быть, братцы, заплатим?
Что, применим свое волшебство?
Славы хочется? Нового платья?
Денег, власти, квартир?» —
«Ничего.
Что, вы думали — молвлю иначе?
За такие глумливые сны
никакой вам цены не назначить —
да такой не бывает цены».
«Ты нам родина?» — снова вопросик.
Ну, достали... ля-ля тополя...
«Ни одна пусть земля вас не носит,
а не только лишь эта земля».
«Где ж нам родина? Мы на распутье...
Подскажи хоть какие края...»
«Будьте прокляты. Прокляты будьте.
Ад вам родина», — бросила я.
Пот струился тягуче и липко
и дрожала свеча под рукой.
«Ад нам родина!» — голос воскликнул.
«Дух нам родина», — молвил другой.
* * *
Лазоревым Евангелием детства,
затерянным среди советских книг,
годами наших подлостей и бедствий —
к Тебе в Твои рождественские дни
за милостью бросаюсь под иконы:
не Твой ли вестник крикнул: «Воззови»?
Не Ты ль сказал: из мировых законов
всего превыше заповедь любви?
В нас, как птенец в яйце, все это билось.
Стучался Бог в безбожные года.
Вслепую мы любили, как любилось,
и верили, как верилось тогда.
В то, что любовь — одна все лечит язвы,
что истина — навеки под рукой...
Да, кровь за мир отдать — так было ясно,
так было близко болью и тоской!
Услышишь ли? Пройдешь ли равнодушно?
Господь любви — любви, а не страстей...
Все спуталось... Не ведаю, как нужно
любить сей мир любовию Твоей...
Гордыня ли... в своем ли мы уме ли...
да, мы бросались грудью в бытие:
к России припадали, как умели,
и тем пытались вылечить ее.
Казалось: эта жертвенность подобна
Твоей — великой... Но спаси меня!
Но здесь вокруг — бесовский вой утробный,
глумливая и лживая возня.
Тьма на пороге. Сомневаюсь снова:
совсем в другом ошибка ли судьбы?
В том, что хотелось теплого, земного
и в жертвенности этой ворожбы?
По вере воздается! Я прошу так —
затем, что верю: власть Твоя сильней...
...Эфир молчал. Не слышно было шуток.
Лишь за дверьми скоплением теней
топталось зло. Спасенье или гибель?
Тут, в светотьме, у бездны на краю
ответили б — друзья или враги бы...
— Исполню волю, Господи, Твою…
* * *
В последний раз тусовка взорвалась
издевками: «Давайте по закону!».
В последний раз шагнул бесовский князь,
кощунствуя, меж мною и иконой.
Лик исказив на образе Его,
запел гнусаво: «Слушай голос вещий!
Что там у вас — любовь или родство —
но ты забудешь прочно и навечно
того, кто брат... иль более, чем брат.
Просила же сама: «Спаси нас, Боже»?
Так навсегда покинешь этот град,
уедешь прочь и не вернешься больше.
Забудешь всю кощунственную чушь:
все прочь из сердца вырви и смиряйся,
верь, что и впрямь Я этого хочу,
Я возвещаю из пределов райских.
Да, и стихи. Они, конечно, грех.
Их не пиши. Ни о любви, ни прочих!»
И в студии опять раздался смех:
«Хотела стать смиреннее и кротче?»
В какой-то миг казалось: это так,
мне возвестили истинную волю —
душа цела, и отступает мрак,
но горло перехватывает болью...
«Не будет счастья!» — веселился зал.
Уходит тьма. Накатывает серость...
Но... разве это все мне Он сказал?
Ведь то, что Он сказал, осталось в сердце!
Продюсер шоу снова удивил
свою тусню, срывая гром оваций...
— Да, мне дают смирение в любви.
Но о цене не с вами торговаться.
Вы — тень живых. А я пока жива.
Вы — ложь любви. Не страшно, но противно.
Послышалось: «...вещанье прерыва...
техническим причинам...» — и утихло.
* * *
То ли рок, то ли Бах, то ли «Мурка»,
то ли ад, то ли яд, то ли мед.
На суровых камнях Петербурга
это эхо так долго поет.
Из камней на ристалище пялясь,
вечно нелюди ржут над людьми...
«Знаешь, где в этом шоу реальность!
В том, чтоб духам показывать мир?
Нет, подумай... Все это бы ладно:
их удел — в нелюбви да гульбе...
Не в теории — внятно, наглядно,
мир, как есть, — он показан тебе.
Вот и думай, в чем кротость и гордость.
Мир, как есть. И его естество.
Ну, покуда прощай...»
Этот голос!
Это вестник. Я помню его.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
