|
|
Мадриль Гафуров
ВЕЧЕР ПОЭЗИИ
Георгию Кацерику — записному бурзянцу, врачу и поэту.
Заметает снегом горы,
ветер резок и упруг...
а тайга, как волчья свора,
воет исподволь вокруг.
Заковало стужей губы
и смежит ресницы льдом, —
на заимку, к лесорубам,
мы стихи читать идем.
Неизвестных три поэта,
но мечтающих, коль жить,
непременно хоть полсвета,
хоть полсвета покорить.
А пока, презрев усталость,
непогоде вопреки,
перевал за перевалом
отбиваем у тайги.
Уминаем снег ногами —
не выдерживает наст...
За лесами, за снегами
ждут давно ребята нас.
Отогреем чаем губы,
не напиток — благодать,
и пойдем со сцены клуба
с умным видом толковать:
о мечтах,
о вьюге зычной,
что дороги замела,
и, конечно, как обычно,
про сердечные дела ...
Будут нам ребята хлопать,
угощать нас табаком,
и про свой таежный опыт
нам расскажут с юморком...
И поймем мы лесорубов,
принимая, как удар,
их слова,
что суть — не в кубах,
а в поэзии труда.
СТИХИЯ
Снега, снега ...
Охвачен горизонт
бушующими бешено снегами,
но у меня в Бурзяне свой резон, —
иду, как ошалелый, в снежном гаме.
Эй, ты, ветрище,
распояшься,
дуй,
одно учти:
ты надо мной не властен —
я вопреки тебе
через тебя иду,
и не сойду с пути —
бушуй, ненастье!
Бушуй, стихия, —
я плюю в глаза,
в твои глаза, отлитые из мрака,
я не сойду,
не поверну назад
с однажды мною выбранного тракта.
Сквозь мглу твою,
сквозь сатанинский снег,
я вижу свет —
за далями все ближе ...
Все раны,
что сейчас наносишь мне,
потом, как пес побитый, ты залижешь.
Не страшен мне державный твой статут,
ведь после бури облака редеют...
Стихия что?
Она — лишь образ тут,
а у стиха — своя идея.
Бурзян. Зима 1968 года, конец «хрущевской оттепели».
P.S. Написано после заседания бюро Башкирского обкома КПСС, где меня
бичевали, обвиняя в «антисоветчине», «аполитичности» и «беспринципности при
оценке политически вредных стихов» членов литобъединения «Метафора», которым
я руководил тогда.
ИСЦЕЛЕНИЕ
В сердце боль… Или только мне кажется —
разобраться пока не могу:
на подворье заброшенной пажити,
исцеляюсь в глухом логу.
Словно в сказке, лесная халупа
приютилась над речкой Кужой, —
может быть, поступаю глупо,
только знаю: я здесь не чужой.
Утонуло в сугробах зимовье,
стонут волки по лунным ночам,
здесь по сердцу покой и безмолвье,
в стороне от коварных начальств ...
Ко всему мы должны быть готовыми,
много подлости в мире и зла ...
Постигаю себя здесь по-новому,
ну а ты — как в своих Иргизлах?
Сорок верст до глухой автостанции,
ни дорог, ни попутчиков нет,
изредка лишь доходит по рации
до меня чей-то дальний привет.
Нет здесь спеси пашей, ни их гонора,
а природа — она как родня,
отлучили с тобой нас от города,
но свободу у нас не отнять.
Злые люди в Уфе нас обидели,
оболгали и имя мое,
исцеляюсь я в этой обители,
исцеляю здесь сердце свое.
Здесь, конечно, ни юг и ни Арктика,
и халупа моя — не дворец, —
там во мне бичевали романтика,
здесь во мне утвердился борец.
Спит урман под тяжелыми тучами,
а мороз — утомительно лют,
одиноко в глуши этой мучаюсь,
и страдаю, и, значит, люблю...
Я не рвусь ни в пажи,
ни в великие,
только знаю цену себе, —
пусть паша на тальянке пиликает,
мне по нраву игра на трубе.
Чтоб звучала она по округе,
призывая на труд и на бой,
чтобы пела о дружбе и друге
и о юности нашей с тобой.
Может быть, не совсем еще понял я,
только знаю отныне, что жизнь —
не мечта о жар-птице непойманной,
надо строить ее безо лжи.
Не подвластен ничьим приказам,
и тебе, конечно, не лгу:
от пашей,
как от черной проказы,
исцеляюсь в глухом я логу.
Бурзян. Зима 1968 года, конец «Хрущевской оттепели».
КУЖА...
Женщине, которую люблю
Над черным урманом бесшумно кружат,
как белые мухи, снежинки,
а я изнываю у речки Кужа,
в чащобах бурзянской глубинки.
Отсюда к тебе мне не скоро дойти,
дороги укрыты снегами,
и кажется мне, что не версты пути,
а годы лежат между нами.
Кто знает, быть может,
я сам стал виной,
что чувств наших высохло поле,
живу, окруженный седой стариной,
как пленник по собственной воле.
Живет со мной рядом
хромой старый пес,
приблудный,
не умный не глупый,
глухое ущелье да горный утес
мою окружают халупу.
Бывает, косой пробежит под окном,
глухарь прилетит на березу,
и снова окрестность, объятая сном,
навеет забытые грезы.
Нередко я волчий в ночи слышу вой,
и, странно, он мне симпатичен,
вот так очарованы были с тобой
когда-то концертом мы птичьим.
Живу,
как под ветром поющий курай,
ни в чем, ни к кому не в обиде...
Но что же меня занесло в этот край,
в забытую Богом обитель?
Куда,
от кого,
не пойму,
я бегу —
как странник, не знающий брода,
стою,
отрешась,
на пустом берегу,
а воды текут словно годы.
Бушуя весной,
плавно в летние дни,
незримо, подспудно зимою,
тревоги и боли людские они
уносят, как тайну, с собою.
Быть может, сюда я попал за грехи,
беспутно блуждая по свету?
И вот на досуге кропаю стихи
о прошлом,
которого нету?
А что впереди?
Кто подскажет ответ,
где грань между тьмою и светом?
Неужто, как в прошлом,
и в будущем нет
на эти вопросы ответа?
Чего же ищу я в таежной глуши,
смыкаясь с былыми веками?
На трепетном дне изможденной души
таится твой образ…
Как камень.
Бурзян, декабрь 2005 года.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
