|
|
Марсель Гафуров
Две истории в одной связке
ТАМ, У МОРЯ ЯДРАНА
Люди мечтают об отдыхе у моря. Меня это удивляло. Правда, по молодости и
сам я несколько раз поддался соблазну поваляться на морском берегу.
Однажды — давным-давно — мне предложили «горящую» путевку на базу отдыха
знаменитой китобойной флотилии «Слава», и я со щенячьей радостью помчался к
«самому синему в мире» Черному морю. Но возле Одессы, где отдыхали китобои,
оно оказалось ужасно грязным. Невелико, знаете ли, удовольствие купаться
среди радужных мазутных разводов и всякого мусора. Не понравилось мне Черное
море.
Не понравилось поздней и Балтийское. Угодил на побережье Финского залива в
дождливое время. Было сыро, серо, неуютно.
Потом случилось пожить некоторое время у моря Ядрана — так сербы и хорваты
называют Адриатическое море. Попал я туда в составе молодежной туристской
группы. Это было как раз в ту пору, когда отношения между нашей страной и
Югославией, омраченные расхождением Сталина и Тито во взглядах, наладились,
и обе стороны чувствовали себя как влюбленная пара после глупой ссоры.
Югославы среднего возраста, хорошо помнившие войну с «немчинами», узнав, что
мы — из России, тут же принимались на смешанном сербско-хорватско-русском
наречии высказывать приязнь к нам.
Во время первой же нашей прогулки по Белграду пожилой серб, услышав русскую
речь, заговорил с нами и едва не затащил всю группу — тридцать человек — в
кафе, чтобы поднять за его счет по чарочке сливовицы во имя дружбы народов.
Мы благоразумно отказались от угощения. Нас уже и так слегка пошатывало:
встречающая сторона за завтраком предложила пару тостов за
советско-югославское братство, и мы познали силу сливовицы — родственницы
нашей сорокоградусной злодейки.
Что касается лично меня, я был в полном кайфе, потому что после завтрака
вызвался сходить с нашим гидом в банк для получения по дорожному чеку
местных денег на всю группу. В Югославии в это время ходили и старые динары,
постепенно изымавшиеся из обращения, и новые, подорожавшие в тысячу раз. Мне
в банке почему-то выдали старые динары, и я впервые в жизни подержал в руках
денежную сумму, выражаемую семизначной цифрой. Гид убедил меня в
необходимости отметить успешный исход финансовой операции в соседнем баре
еще одной чарочкой сливовицы. Представьте теперь себе дурачка, идущего по
людной белградской улице с блаженной улыбкой на лице и несколькими
миллионами динаров, завернутых в газету под мышкой.
Нас, как внезапно застигнутых штормом моряков, носило по бурным волнам
разливанного моря крепких напитков. На следующий день группу повезли в
сельскую общину и завели в хранилище вин, в котором стояли высокие чаны
емкостью, как нам сообщили, по 40 тысяч литров. Хозяева, может быть, смеха
ради закинули в них концы тоненьких резиновых шлангов и предложили нам
продегустировать их продукцию, высасывая ее с помощью этих шлангов. Один из
наших парней так насосался вин разных сортов, что лег около чана и уснул.
Пришлось нашему руководителю вечером побеседовать с членами группы в строгих
тонах, дабы не пали мы жертвами югославского гостеприимства.
После недельной поездки по стране нас высадили на берегу моря Ядрана в
безлюдном молодежном лагере близ небольшого курортного городка и сказали:
— Вот бунгало, где вы можете разместиться по своему усмотрению, вот лодки,
если вам захочется поплавать по морю, вон столовая, где вас будут кормить,
живите как вам заблагорассудится, отдыхайте...
Когда разместились, вся группа, издавая восторженные крики, кинулась
купаться. Стоял октябрь, курортный сезон завершался, поэтому лагерь и
пустовал. Но было еще тепло, как у нас, скажем, в конце августа. Море,
удивительно чистое и прозрачное, — можно было сверху пересчитать донные
камешки даже на десятиметровой глубине, — приняло нас в ласковое объятие, и
ребята наши и девчата, перевернувшись на спины, постанывали от удовольствия.
То и дело слышалось:
— Господи, хорошо-то как!
Мы попали в рай. Впечатление усиливалось тем, что в некотором отдалении от
нашего берега был расположен островок, облюбованный нудистами. По нему
граждане обоих полов расхаживали в костюмах Адама и Евы. Эта невероятная для
воспитанников комсомола картина дня два вызывала у нас жгучий интерес, мы
даже стали опасливо подплывать к этому островку на лодках, чтобы поглазеть
на диких людей с близкого расстояния. Они не обращали на нас никакого
внимания, и, в конце концов, смотреть на них нам наскучило. Да и вообще,
долго жить в раю оказалось скучновато, нам чего-то стало не хватать. Чего —
осознали несколько позже. После того, как побывали в гостях у Марко.
Кто-то обнаружил в столовой эстафетную тетрадь, в которой предыдущие группы
наших молодых соотечественников оставили записи о своем здешнем житье-бытье.
И чуть ли не во всех записях упоминался некий Марко. «Не имей сто рублей —
подружись с Марко!» — перефразировал кто-то известную русскую пословицу.
Кто такой этот Марко? Выяснилось, что так зовут виноградаря, хозяйствующего
по-соседству, — крестьянина-единоличника, по нашим тогдашним понятиям, а
сказать по-нынешнему — фермера. Его усадьба была расположена на холме,
возвышавшемся примерно в километре от лагеря. Туда вела тропинка,
протоптанная, надо полагать, туристами.
А почему бы не сходить к Марко и нам? Интересно же посмотреть, как живет
югославский крестьянин, тем более что он, судя по записям в эстафетной
тетради, встречает туристов очень радушно. Собрались мы, восьмеро парней, и
пошли...
На плоской вершине холма рядом с домом и хозяйственными строениями, крытыми
красной, как и почва в тех местах, черепицей, высокий, сухощавый мужчина
средних лет обрабатывал междурядья виноградника. Вспахивал землю,
представьте себе, деревянной сохой — прежде мне доводилось видеть это
древнее земледельческое орудие лишь в музейной экспозиции. Пахарь, увидев
нас, приветливо помахал рукой, быстренько распряг лошадь, умылся у висевшего
на столбике умывальника и, подойдя к нам, поздоровался по-русски. Так мы
познакомились с Марко. Он, оказалось, неплохо владеет русским языком и
осведомлен о том, что в молодежном лагере остановилась на отдых очередная
группа туристов из Советского Союза. Марко гостеприимным жестом пригласил
всех нас за сколоченный перед домом длинный дощатый стол и весело крикнул:
— Даница, вина!
Спустя несколько минут из дома вышла очень похожая на него чернобровая
девушка лет шестнадцати с глиняным кувшином и керамическими кружками на
подносе. Поставила поднос на стол, окинула нас дружелюбным взглядом, встала
в сторонке. Мы замерли в восторге: девушка была чудо как хороша. Уж и не
знаю, с чем сравнить ее прелестное лицо — разве что с сиявшим внизу
лучезарным морем. Даница не произнесла ни слова, но одно лишь ее присутствие
вызывало ощущение нежданного праздника, и мы с удовольствием потянулись к
разлитому хозяином по кружкам вину.
— Оно молодое, еще не очень крепкое, можно пить не опасаясь последствий, —
сказал Марко, широко улыбнувшись. — Ну, за нашу встречу!
После первой же кружки завязался непринужденный разговор. Вскоре мы уже
знали, что землю здесь Марко получил бесплатно за заслуги в войне с
фашистами, что виноградник у него сравнительно небольшой — дал этой осенью
три тысячи литров вина, есть в округе хозяева, которые запасли и пять, и
восемь тысяч литров, но ему достаточно и того, что имеет. А почему он пашет
землю сохой? Нет средств, чтобы купить небольшой трактор с плугом? Сохой —
выгодней, ответил Марко. Можно бы купить трактор вскладчину с соседями, но
тогда придется расширить междурядья в винограднике, тогда лозы и, значит,
урожая будет меньше.
После второй кружки Марко поинтересовался:
— Где в Советском Союзе вы живете, в каких краях?
— В Башкирии.
— Башкирия... Это, кажется, республика на Урале, так?
— Ну да. У нас ведь много разных народов. Вот и у вас тоже — сербы, хорваты,
черногорцы...
— Не люблю хорватов, — сказал Марко, нахмурившись. — Они против нас на
стороне фашистов воевали. Вот черногорцы — верные люди. — И засмеялся: —
Знаете, что они о себе говорят? «Нас вместе с русскими двести миллионов!»
Многие считают: если человек живет в России, значит, он русский.
— Марко, ты хорошо говоришь по-русски. Специально учился?
— Да нет. Просто часто встречался с людьми из вашей страны, жизнь научила.
Началось это еще во время войны. Мне было тогда двадцать лет. К нам ваши
присылали связников, надо было объясняться с ними, а когда Црвенна —
Красная, значит, Армия вступила на нашу территорию, мы сражались с врагом
бок о бок вместе с ней. Мой отряд разведчиков придали вашей дивизии, я
подружился с командиром разведроты капитаном Амосовым. И дело у нас было
общее, и за стол садились вместе. Сергей рассказывал мне о своем Урале, и,
кстати, о башкирах я впервые услышал от него. Славный был человек капитан
Амосов...
— Почему — был?
Марко погрустнел.
— Он погиб в бою за Белград. Много ваших тогда погибло, а наших — еще
больше. Мы же за освобождение своей столицы сражались. Сергея до этого
ранило в ногу, не очень тяжело, от госпиталя он отказался, а ходить —
больно, он приспособился ездить верхом на лошади. — Тут Марко опять
засмеялся. — Немцы, увидев верхового, открывали огонь из минометов, а Сергей
в ответ — мать вашу перемать!.. О, слышали бы вы, как виртуозно он крыл
фрицев! Да... А в хорошем настроении любил петь. В застолье чаще всего пел о
девушке Катюше. Вы знаете эту песню?
— Конечно!
— Давайте споем ее в память о моем друге!
Мы обратили взгляды на Ваню Солнцева. Тезка и однофамилец героя знаменитой
повести Катаева «Сын полка» играл в Уфе в небольшом оркестре филармонии на
трубе, — не певец, но как на человека из артистического круга еще в начале
нашей поездки на него была возложена обязанность запевалы. Ваня прокашлялся
и запел «Катюшу», остальные, включая и нашего гостеприимного хозяина, дружно
его поддержали. Поплыла в предвечерней тишине над морем Ядрана мелодия,
чрезвычайно популярная в ту пору во всей Европе.
По знаку взволнованного отца Даница принесла еще один кувшин вина. Марко,
как ни странно, захмелел быстрее всех сидевших за столом, должно быть,
оттого, что был усталый после работы в винограднике. Его глаза радостно
блестели, на лице было написано, что он готов перецеловать всех нас и спеть
еще. Да и мы уже вошли во вкус. Охотно спели пользовавшуюся в послевоенные
годы большим успехом песню «Под звездами Балканскими», затем «Летят
перелетные птицы». Марко воодушевленно вплетал свой хрипловатый голос в хор
наших голосов, энергичными кивками подтверждая свое согласие и с тем, что «а
Россия лучше всех», и с тем, что «не нужен нам берег турецкий и Африка нам
не нужна».
Свечерело. Пора было нам и честь знать. На прощание поочередно обнялись с
растроганным встречей хозяином. Я, казначей группы, тихонько спросил у него,
сколько мы должны за угощение.
— Да ты что! — обиделся Марко. — Я с русских денег не беру! Приходите еще,
буду очень-очень рад!
По мере того, как мы спускались с холма, возвращаясь в свой лагерь,
возбуждение, охватившее нас за столом у Марко, спадало. Некоторое время
шагали молча, и вдруг Ваня Солнцев сказал:
— Знаете, ребята, в гостях хорошо, а дома все-таки лучше. Я хочу домой...
И словно какое-то поветрие накатило на нас. Послышалось:
— И я!
— И я!..
— У нас сейчас листопад, — мечтательно продолжал Ваня. — Помните, как
сыплются листья с лип у оперного театра, как шуршат, когда идешь по ним?
— Я живу на круче у Белой, — подхватил кто-то его слова, — глянешь осенью от
нас на Забелье — такая там красота! Как у Пушкина: «в багрец и золото одетые
леса...»
Все задумались, должно быть, вспоминая дорогие им места. Так вот чего нам
стало не хватать — родной земли под ногами!
Я читал в разных книгах, что людей, надолго или навсегда разлучившихся с
Родиной, мучает неизбывная тоска, называется это ностальгией. Наше
путешествие было рассчитано всего лишь на две недели, и все-таки где-то на
одиннадцатый-двенадцатый день я почувствовал смутное беспокойство,
перераставшее в томление души. Она пресытилась видами и красками пусть и
дружественной, но чужой страны, возникло еще не облеченное в слова желание
скорее вернуться домой. Ваня высказал это оказавшееся общим для нас всех,
подогретое спетыми у Марко песнями желание.
Продолжая начатый Ваней разговор, я сказал:
— Здесь красиво, но на Белой есть места и покрасивей, а ее верховья — просто
сказка...
Сказал так, и прежде всего дивного дива в той сказке вспомнилось мне
маленькое чудо природы в первозданном роскошном обрамлении — впадающий в
Белую ручей Акавас. Вспомнилось столь отчетливо и зазывно, что сердце у меня
на миг замерло, затем забилось учащенно. Акавас, Акавас... Я покатал это
слово во рту, словно галечку, вынутую из хрустально чистой воды горного
ручья, и подумал, что больше, пожалуй, ни к каким морям ездить не буду —
лучше проводить отпуск у себя на Белой, там не соскучишься, не затоскуешь...
Вот, собственно и вся история, связанная с поездкой в Югославию. Она не
имеет прямого отношения к другой истории, к которой сейчас перейду. Но эти
две истории живут в моей памяти рядом, наверно, потому, что мысль, пришедшая
мне в голову там, у моря Ядрана, оказалась стойкой: шесть последующих
отпусков я провел у милого моему сердцу Акаваса.
О том, как я открыл для себя этот очаровательный уголок родной земли и как
его лишился, и пойдет речь дальше.
АКАВАС
Это случилось опять-таки очень давно. Четверо молодых приятелей — Стас,
Саша, Рамиль и ваш покорный слуга — решили отправиться на лодках вниз по
течению Белой от Старо-Субхангулова, центра горно-лесного Бурзянского района
нашей республики, именуемого в обиходе просто Бурзяном, до степного села
Юмагузино. В те времена верховья Белой не были еще затоптаны толпами
туристов, только-только собирались открыть там всесоюзный туристский водный
маршрут, о чем свидетельствовала карта-схема, добытая шустрым Стасом в
республиканском Совете по туризму. На ней сверху в рекламных, надо думать,
целях были крупно напечатаны слова, вложенные Максимом Горьким в уста одного
из его героев: «Там, на Белой, места такой красоты, что ахнешь... сто раз
ахнешь!»
Мы и заахали, когда спустили на воду две плоскодонки, заранее заказанные по
телефону в Бурзянском леспромхозе, и поплыли, подхваченные стремительным
течением. Крутобокие горы, покрытые веселым смешанным лесом, причудливые
скалы и обрывы, нависшие над рекой с ее быстрыми перекатами, удивляли
ежеминутно менявшимися картинами первозданной природы, разнообразием
очертаний и ярких красок. Сиял над нами купол неба, безупречно голубой в
зените, зеленоватый на востоке — там в бездонной выси отражались леса Урала
и, возможно, бескрайняя сибирская тайга. Красота в самом деле изумительная.
Однако красотой сыт не будешь, а по части продуктов питания мы допустили
оплошность. Хлеб, купленный в Бурзяне, на третий день был съеден, в наших
рюкзаках осталось лишь по нескольку баночек тушенки и сгущенного молока на
брата, две бутылки водки на случай простуды (договорились на воде не пить),
по пачке чая и соли. Долго ли продержишься на таком запасе? Собираясь в
путешествие, мы рассчитывали на рыбную ловлю, а также на товарообмен с
аборигенами. Один из наших знакомых, уже проплывавший по этому маршруту,
посоветовал нам приобрести как можно больше всяких рыболовных
принадлежностей для обмена на продукты, поскольку в нескольких прибрежных
селениях, которые мы увидим в пути, на деньги вряд ли что купишь, а на
лески, крючки, грузила можно выменять и хлеб, и картошку, и сметану, и мед.
Мы последовали совету, да вот беда: заторопившись на самолет, летевший в
Бурзян, забыли в квартире Стаса не только сверток с предназначенными для
обмена и рыбалки покупками, но и спиннинг, который он намеревался взять с
собой. В старо-субхангуловском универмаге были в продаже крючки, но годные
разве лишь для ловли акул. Твердо зная, что в Белой акулы не водятся, мы от
этих крючков отказались, так ни с чем и поплыли.
А река дразнила своим рыбным богатством. Вечерами незадолго до заката солнца
на перекатах начиналась умопомрачительная рыбья пляска: на воде словно бы
возникали и опадали бесчисленные протуберанцы — играл хариус. Ночью на
плесах что-то бухало так, будто в реку бросали бревна, — видимо, охотилась
крупная рыба. Днем в прибрежной полосе сновала тьма разной мелочи. Стоило
ступить в воду босыми ногами — нахальные пескари принимались пощипывать их.
Ах, были бы у нас удочки!..
Подплывая к селению Акбута, увидели отдыхавшее на берегу стадо. Пастух,
пожилой башкир, стоял посредине переката с длинным удилищем, без штанов,
вернее в трусах, штаны висели у него на шее, а в одной завязанной снизу
штанине трепыхалась его добыча. Заинтересованные этим зрелищем, мы причалили
к берегу.
Справедливо полагая, что здешние аборигены не владеют русским языком, Рамиль
обратился к пастуху по-башкирски:
— Бабай, не продашь ли нам рыбу?
— Зачем продавать? — отозвался он по-башкирски же. Привожу разговор с ним в
переводе на русский. — Так отдам. Себе еще наловлю. — И, подойдя к нам,
высыпал в лодку с десяток серебристых хариусов.
— На что ты ее ловишь? — спросил я.
— На петушиное перышко, — ответил пастух и показал свой крючок, к которому
красной ниткой было привязано изумрудно-зеленое перышко. — А что, вы сами не
умеете ловить?
Пришлось объяснить ему, в каком мы оказались положении. Он сочувственно
поцокал языком.
— Плохо! Отдал бы я вам свою удочку, да другой у меня нет. Но немножко могу
помочь...
Старик сходил в свой шалашик, принес нам полкаравая хлеба и початую банку
сметаны. Мы отдарились баночкой тушенки.
Живем!
В Акбуте удалось купить ведро прошлогодней вялой картошки. Как сказал Рамиль,
не фонтан, но и на том спасибо добрым людям!
Когда встали на ночевку, Саша, занимавшийся рыболовством с детских лет,
выпотрошил хариусов, посолил, завернул в листья кувшинок и испек их так же,
как картошку, в горячей золе костра. Знатный получился ужин!
Но к следующему вечеру мы опять оголодали. Рамиль, флегматичный
чревоугодник, первым возроптал на такую жизнь.
— Нет, я больше так не могу! — заявил он. — Надо поскорей вернуться в
цивилизованный мир!
— А как?
— Наляжем на весла, будем грести с рассвета дотемна!
У него была еще одна причина спешить. Вчера вечером он поднял свой сапог,
собираясь сесть, подложив его под себя, и чуть не упал в обморок: из сапога
выпал полуметровый уж. Видно, приполз на вкусные запахи и забрался туда.
Повеселевший после плотного ужина Стас, подмигнув мне с Сашей, подлил масла
в огонь.
— Знаете, почему в этих местах мало народу живет? Потому что много этих... —
Стас зигзагообразными движениями указательного пальца изобразил движения
змеи. — Давеча я целый клубок гадюк видел. Швырнул в них палку — расползлись
куда-то...
Рамиль побледнел. Добродушный Саша поспешил успокоить его:
— Не верь ему, Рамиль! Там, где водятся ужи, гадюк не бывает, не терпят они
друг дружку.
Тем не менее Рамиль не успокоился. На ночь тщательно закрыл вход в свою со
Стасом палатку, а утром поднял нас чуть свет.
И мы налегли на весла. Гребли изо всех сил. Скорей, скорей в цивилизованный
мир! Однако неожиданное происшествие изменило наши намерения. Стас обнаружил
в кармане своего рюкзака моток лески и коробочку с несколькими блеснами,
припасенными для забытого в Уфе спиннинга. Саша, увидев находку, тут же
нашел ей применение. Закрепил моток на дне нашей с ним лодки так, чтобы он
свободно разматывался, привязал к концу лески блесну, покрутил ее над
головой, забросил довольно далеко в реку, затем вытянул обратно. Один
бросок, второй, третий и — ура! — в лодке затрепыхался окунь-горбач,
позеленевший то ли от старости, то ли от злости. Грести мы перестали, я лишь
направлял лодку по течению на удобном для моего партнера расстоянии от
берега. Проплывали мимо хуторка в пять — шесть изб, Саша загляделся, что ли,
на них — очередной раз бросил блесну неудачно: взлетев круто вверх, она
шлепнулась в воду в нескольких метрах от лодки. И вдруг случилось чудо: вода
взбурлила там, где упала блесна, показался на миг ярко-красный хвостовой
плавник какой-то рыбины — большущий, примерно вдвое шире лопасти весла. Саша
охнул, леска заструилась меж его пальцев, уходя в глубину.
— Не сорвись, только не сорвись! — умоляюще забормотал Саша, притормаживая
леску, а когда она туго натянулась и заходила из стороны в сторону, начал
осторожно подтягивать рыбину к лодке. Она долго сопротивлялась, наконец,
утомилась, дала подтянуть себя к самому борту. Саша мгновенно сунул пальцы в
ее жаберную щель и рывком вытащил добычу в лодку. Я плюхнулся на рыбину
животом, чтобы — не дай Бог — не выпрыгнула обратно за борт...
— Таймень! — крикнул Саша. — Ребята, причаливаем!
Причалили возле устья ручья, вытекавшего из зеленого тоннеля, образованного
сомкнувшимися ветвями деревьев — черемухи и ольхи. Вода в ручье оказалась
кристально чистой и до того холодной, что сразу заломило зубы, когда мы
попробовали ее на вкус. На нашей карте-схеме и ручей этот, и хуторок, мимо
которого только что проплыли, были обозначены одним названием: Акавас.
Теперь особой нужды спешить у нас не было, появилась еда, пятнистый
красавец-таймень тянул на глазок на пять-шесть килограммов, да еще
окунь-горбач... Решили остановиться на дневку. В сторонке от ручья стояла
старая береза, окруженная веселым молодым потомством. Там в тенечке и
устроились. (Вернувшись сюда два года спустя, я услышу от старика из хутора,
что березки эти — памятного 1941-го года рождения. Ушли мужчины на войну,
траву на поляне перестали скашивать на сено, вот береза-вековуха и насеяла
потомство).
Пока Саша приготовил рыбу уже известным читателю способом, мы поставили
палатки и огляделись. Угодили мы в прелестное местечко. Это была обширная
луговина, простиравшаяся влево от Акаваса примерно на километр. Она с южной
стороны ограничивалась горной грядой, изогнутой, как лук, с северной —
рекой, сияющей тетивой этого гигантского лука.
Тихо, безветренно. Деловито с цветка на цветок перелетают пчелы, порхают
разноцветные бабочки. И вот что замечательно: за все время нашего
путешествия ни разу ни днем, ни ночью нам не досаждали комары, не было их и
здесь: нет стоячей воды, негде им разводиться. В прозрачном воздухе разлит
аромат разнотравья в цвету. Благоухают белые соцветия кашки и куртины
душицы. От горных склонов наплывает медовый запах цветущей липы. Словом,
дыши — не надышишься.
После сытного — плоть тайменя не уступит курятине — обеда мы валялись,
постанывая от удовольствия, на траве, как вдруг рядом с нами объявился
мужчина лет за тридцать, по обличию русский, волосы — русые, глаза — синие.
— Привет, ребята! — сказал он. — Можно мне немного посидеть с вами?
— Посиди, мы за это денег не берем, — отозвался хамоватый Стас. — Откуда ты
взялся?
— Меня Павлом звать, — представился мужчина. — Я живу тут. Неделю уж людей
не видел, поговорить хочется, а то скоро разучусь разговаривать.
— В Робинзоны, что ли, записался? — продолжал допрос Стас.
— Да нет. Вон там, возле липняка — колхозная пасека, я — при ней.
— Один?
— Один.
— И давно ты так?
— Третье лето.
— Скучно, поди, одному? Тоска не заедает?
— Что вы! Хорошо тут и за работой некогда скучать. Только поговорить вот
хочется. Ладно еще туристы вроде вас нет-нет да появляются. И жена раза
два-три в месяц приходит, еду приносит — хлеб, масло, мясо иногда. Мясо и
масло в банках в ручье держу, долго там терпят, не портятся.
— И рыбу, конечно, ловишь?
— Чтобы специально, так нет. Поставил в Акавас морду, залетают в нее хариусы
и пеструшки, форель по-вашему, в ручье лишь они и водятся. На еду мне
хватает, а больше и не надо.
— Слушай, а почему ручей называется Акавас, что это значит?
— Башкиры так назвали. Вы мимо хутора проплыли, там их шесть семей живут.
Запасают заготовки для саней и тележных колес, мочало вымачивают, зимой по
льду в райпромкомбинат вывозят. Спрашивал у них насчет названия, говорят,
правильно-то — Ак аваз, чистый звук, значит. Почему чистый? А вот
послушайте... — Павел приложил руки ко рту рупором, крикнул: — О-го-го-о-о!
— Го-го-о-о-о! — отчетливо откликнулось эхо.
Мы стали расспрашивать словоохотливого пасечника, много ли меду дает пасека
(«Год на год не приходится, но колхоз в общем доволен»), можно ли подъехать
к Акавасу посуху («Трудно, но можно. А как бы иначе ульи сюда привезли?»).
Оказалось, наверху, по нагорью пролегает грунтовая дорога, с нее можно
свернуть в распадок и по руслу высохшего когда-то ручья спуститься к реке на
телеге с заторможенными задними колесами, а однажды председатель колхоза и
на «газике» съехал.
— Приехать бы сюда будущим летом со снастями! — мечтательно сказал Саша. —
Похоже, крупной рыбы тут много.
— Много, — согласился Павел. — В яме возле устья Акаваса тайменей полно.
Иногда солнце высветит яму насквозь, и видно: все дно будто поленьями
устлано. Должно быть, в жаркое время их холодная вода привлекает. А ниже в
струе из Акаваса стая подустов стоит. Заметили, когда приставали к берегу?
— Нет.
— Так, идемте, посмотрите!
Мы из любопытства последовали за Павлом. Он жестом щедрого хозяина повел
рукой, указывая на песчаную отмель, и мы снова ахнули: начинаясь немного
ниже устья ручья, на небольшой глубине растянулась до темного плеса огромная
стая тупорылых рыб. Одноразмерные, сантиметров по 20—25 длиной, они «стояли»
на виду, лениво пошевеливая плавниками. Правда, когда мы подошли к воде, вся
стая враз немного отодвинулась, но все равно до ее ближнего края было всего
шагов пять, не более.
— Ба-ба-ба! — изумился Рамиль. Даже у него, флегматика, глаза азартно
загорелись. — Это сколько же рыбы можно отсюда выгрести, если пройтись с
бреднем?!
— Не один, пожалуй, центнер, — сказал Павел. — Но что с ней делать? Все не
съесть, продать тут некому...
— И никто их не ловит?
— Иногда в выходной день приезжают на мотоциклах двое парней из Салавата.
Штук до ста надергают и уезжают, набив рюкзаки. Их удочки вон к старой
березе приставлены. Хотите, так попользуйтесь. Только потом верните на
место, а то ребята на меня рассердятся.
Павел ушел на пасеку, пообещав вернуться попозже, а мы конечно
воспользовались его советом. На удилища были срезаны и обструганы
прямоствольные березки, превосходные получились удилища: крепкие, длинные —
как раз до подустов достанут. Опытный Саша покачал в сыром месте у ручья
молодые деревца, и из-под их корней полезли на поверхность земли
потревоженные черви. Собрав их в брошенную кем-то на берегу консервную
банку, Саша с Рамилем наживили крючки, забросили их в реку. Но странное
дело: подусты проявили к предложенному им угощению полное равнодушие. Ребята
подводили червяков к самым мордам рыб, а те отодвигались в сторонку, не
брали наживку. Попробовали порыбачить мы со Стасом — результат тот же.
Хотели уже отказаться от этой затеи, как вдруг стая будто какой-то сигнал
получила — начался бешеный клев, только успевай насаживать червей! У нас от
волнения руки затряслись. Клев продолжался минут 10—15 и прекратился так же
неожиданно, как начался. Стая снова впала в полное равнодушие...
Все же на свой бивак вернулись мы с уловом на хорошую уху. Тут и Павел
вернулся, принес гостинец — баночку меда. Это еще больше воодушевило нас.
— Есть мнение... — сказал Стас.
— Поддерживаю, — сказал Рамиль.
— А уговор? — напомнил Саша о нашем уговоре не садиться в лодки хмельными..
— Мы люди вольные, — сказал я. — Можем переночевать здесь. Утром поплывем
трезвые, как стеклышки.
— Значит, возражений нет, — констатировал Стас и вытащил из рюкзака бутылку
водки. — Ты, Паша, как насчет по маленькой ради знакомства?
— Вообще-то водку я не пью, пчелы этого не любят. У меня есть питье
получше...
— Лучше водки может быть только водка! — возразил Стас.
— Не скажи! От водки дуреешь, а от моей медовухи только колени слабеют, а на
душе весело и голова остается ясной. Хотите — принесу?
— А что! Давай сходи! А мы пока переместимся с солнцепека в холодок, хотя бы
вон под ту черемуху у ручья, — решил за всех Стас.
Вернулся Павел с эмалированным бидончиком в руке, странно изменившись: лицо
белое, идет, пошатываясь, как пьяный. Сразу удивил просьбой:
— Ребята, налейте мне стакан водки...
— Что это тебя вдруг на водку потянуло?
— Потом объясню. Пожалуйста!.. А то хана мне...
Стас, недоуменно пожав плечами, исполнил просьбу. Павел выпил налитое не
переводя дыхания. Посидел, закрыв глаза. Немного погодя объяснил:
— Открыл пустой улей, где храню медовуху, а оттуда вылетел шершень и — в лоб
меня... Яд у него сильный. Я читал, что в Индии от укуса змеи спасаются
водкой или что у них там крепкое... Действует как противоядие...
— Может, еще тебе налить?
— Нет, хватит. Вообще-то я привычен к пчелиному яду, но черт этого шершня
знает, испугался, думал — окочурюсь... Вы уж извините меня! Вот принес вам
медовуху...
Чтобы не получился «ерш», водку пить мы не стали, лишь плеснули ее немного в
подоспевшую вскоре уху. Похлебав ухи, Павел окончательно пришел в себя, а мы
от его медовухи впали в блаженное состояние — в самый раз для душевного
разговора у вечернего костра. О чем только мы не переговорили! И об
упомянутой Павлом Индии и заклинателях змей. И — глядя на высыпавшие в небе
звезды — об освоении космоса. И о жизни при обещанном Хрущевым коммунизме...
В общем, рассуждали обо всем, что приходило в голову, и так хорошо было на
душе!
Наутро, подловив подустов про запас, простились с Павлом как с закадычным
уже другом в полной уверенности, что снова встретимся с ним через год.
* * *
Через год на Акавас я не попал, подвернулась заманчивая возможность
съездить в Югославию, считавшуюся тогда у нас полукапиталистической страной.
А потом наша дружеская четверка как-то рассыпалась, удалось получить отпуск
одновременно только с Сашей, и мы с ним тем же путем приплыли к Акавасу с
женами и детьми: и у него подрастали дочка с сыном, и у меня.
Это было, пожалуй, самое счастливое мое лето. Радость детей усиливала
ощущение счастья и у нас, взрослых. А дети словно оказались в сказочной
стране. Вылезут утром из палаток — в двух шагах ждут их омытые росой кисти
спелой дикой клубники. Полакомившись ягодами, можно сбегать к старой
черемухе возле устья Акаваса. В ее густой, раскидистой кроне обитает
семейство рябчиков. Интересно понаблюдать за их суетой, людей они не боятся.
А тут еще к бурному восторгу нашего младшего поколения повадился
подглядывать за нами любопытный зайчишка. Сядет поодаль, поглазеет на нас,
пошевеливая ушами, и ускачет до следующего утра.
Днем — купание вволю. И к рыбалке дети приохотились. Сделали мы им
коротенькие удочки с толстыми, чтоб не запутывались и не рвались, лесками, с
крупными крючками: пусть, дескать, научатся насаживать червяков и закидывать
их в реку. И поди ж ты — даже на такие примитивные снасти нет-нет да
зарилась рыба. Вижу однажды: мой четырехлетний парнишка «воюет» с кем-то.
Перекинул удилище через плечо и то шагнет вперед, то попятится. Подбежал я к
нему, перехватил удилище и... выволок на берег солидного, килограмма на три,
жереха. Доныне хранится в нашем семейном фотоальбоме снимок: гордый рыболов
держит, поднатужившись, на весу рыбину длиной чуть меньше его собственного
росточка.
Всесоюзный водный туристский маршрут по верховьям Белой к этому времени уже
приобрел довольно широкую известность. Теперь частенько мимо нас проплывали
на резиновых надувных плотах ватаги любителей путешествий. Иногда мы
перекликались с ними, узнавали, кто откуда. Плыли чаще всего уфимцы,
москвичи, свердловчане, магнитогорцы, была одна группа даже из Чехословакии.
Словом, людно стало на реке.
Как-то проплыли двое москвичей на байдарке. Один работал веслами, второй на
ходу размахивал спиннингом, закидывал то влево, то вправо блесну. За
байдаркой тянулся длинный «хвост»: насаженные через жабры на капроновый шнур
живые рыбины, главным образом щуки. Рыболовы эти пристали к берегу ниже
нашего бивака, в конце переката, принялись обустраиваться на ночь. Ничего
против такого соседства мы не имели бы, но один из них, дюжий парень, пришел
с топориком в березняк, начал валить молодые деревца. Пришлось поскандалить
с ним. Мы возмущенно кричим, а он, не обращая внимания на наши крики, рубит.
Что мы могли предпринять? Устроить драку, кинуться с топором против топора?
Утащил парень срубленные березки на свой бивак. Смотрим, поставили палатку и
соорудили несколько треног. Затем поотрубали головы щук, подвесили тушки в
этих треногах, накрыли зелеными ветками и развели внизу дымные костерки.
Решили, стало быть, подвялить свою добычу в дыму. Что у них из этого
получилось — трудно сказать. Уплыли москвичи через два дня, оставив на
мелководье множество щучьих голов с разинутыми страшными пастями. Это было
жуткое зрелище, оказавшееся предвестием беды. Надвигалась беда на нашу
прекрасную, песенную реку, на ее рыбное богатство, на первозданные ее
берега, на светлоструйный Акавас.
Как было уже сказано, после поездки в Югославию я провел у Акаваса шесть
отпусков. С семьей и друзьями. И каждое лето удручало нас какой-нибудь
неприятной новостью.
Следующее, второе по счету, лето. На сей раз добрались до Акаваса посуху.
Павла застали на берегу Белой в мрачном настроении. Вот что он рассказал.
Накануне приехали на подводе трое деревенских мужиков. Выгребли бреднем из
ямы возле устья ручья более сотни тайменей. Увезти весь улов не смогли — не
уместился в подводе. Павел был занят тем, что сбрасывал палкой оставленную
ими дохлую рыбу в реку, чтобы не завоняла на берегу. Добрались-таки люди без
совести до нашего заветного уголка.
Третье лето. Узнаем, что из Салавата пригнали за полтораста километров
бульдозер, расчистили, выровняли спуск к реке по горному распадку. И много
народу стало наезжать сюда в выходные дни на легковых машинах. Берег
замусорили, загадили. Вырубили половину потомства березы-вековухи. Зачем-то
сломали плетневый нужник, который я соорудил еще в первый наш приезд. Стая
подустов в реке поредела — ловили рыбу сетями.
Четвертое лето. Дошла слава Акаваса до Стерлитамака. Приехала оттуда на
грузовике пьяная компания. Перегородили сетью ручей, в полукилометре выше по
течению вывалили в него ящик каустической соды. По этикетке на брошенном там
ящике Павел определил, что в нем было. Все живое в ручье погибло. Зачем
понадобилась этим вандалам набившаяся в сеть отравленная рыба? Если сами
съели — поделом им! Но могли и в продажу пустить. Пути-то до Стерлитамака на
машине всего три часа. К сожалению, у Павла не было возможности связаться с
милицией. Хорошо еще, что пасеку его не тронули.
Пятое лето. Павла больше мы не увидели. Колхоз перенес пасеку куда-то в
другое, более спокойное место. Взамен пригнали к Акавасу на откорм стадо
бычков. Выжрало, вытоптало стадо траву на пышной прежде луговине. В жаркие
часы пастухи загоняли его в тень у ручья. И там утоптало оно берега так, что
начали хиреть и засыхать деревья, прежде всего нежная ольха. А нам не стало
житья от расплодившихся при стаде оводов и слепней. Наш маленький земной рай
постепенно превращался в ад.
И все же по старой памяти и в надежде на чудо — вдруг да все былое
возродится! — провел я в полюбившемся месте еще один отпуск. Но надежда не
оправдалась. Природа оказалась бессильной перед алчностью гоняющегося за
сиюминутной выгодой человека.
* * *
Эти записки я набросал еще до того, как Акавас исчез совсем — залило его
Юмагузинское водохранилище. Понимаю, водохранилище нужно народному
хозяйству, по крайней мере сейчас. Однако понимание не избавляет от грустных
мыслей, от печали. Долго лежала рукопись в ящике моего письменного стола.
Никак не мог я придумать концовку к ней. Искал слова, которые проняли бы
читателя, взбудоражили его разум, отозвались болью в его сердце — и не мог
найти. Но вот, кажется, сама природа, именуемая теперь окружающей средой,
выдает эту концовку.
Магеллан, если не ошибаюсь, потратил на кругосветное плаванье три года. Мир
казался тогда людям огромным, а его ресурсы неисчерпаемыми. Юрий Гагарин,
облетев земной шар за 90 минут, назвал его шариком. Мир, оказывается, не
столь уж и велик. Наш «шарик» под воздействием так называемой цивилизации, с
одной стороны алчной, с другой безразличной к будущему, занедужил,
затемпературил. Ученые бьют тревогу: океаны потеплели, растаяла треть
арктических льдов. И все смешалось на нашей планете. Средства массовой
информации с каким-то сладострастным придыханием — как же, привалили им
сенсации! — сообщают об участившихся в последние годы природных катаклизмах
континентальных масштабов. Залихорадило старушку-Европу, когда-то гордо
поставившую памятник последнему волку, — обрушились на нее небывалые
наводнения и бури. Америку, которой мы так завидовали, сотрясают
сокрушительные ураганы, почему-то носящие ласковые женские имена. Цунами
неслыханной мощности оборвал в юго-восточной Азии сотни тысяч человеческих
жизней. В жаркой Африке, где не знали, что такое зима, выпал снег. Что-то
неладно стало и в нашей необъятной России: зацвели в январе на свою погибель
сады, а в Сибири посреди календарной зимы вздулись реки...
Слушая подобного рода сообщения, я думаю: может быть, и то, что происходило
у Акаваса, послужило одной из, пусть и малюсеньких, причин, вызвавших эти
катаклизмы. У каждого из нас, наверно, был свой Акавас, свой любимый уголок
в этом мире. И каждый что-то утратил. Не уберег. Причем не кто-то со стороны
повинен в этом. Не какие-нибудь инопланетяне вывалили в чудесный ручей ящик
каустической соды. Не правительство страны распорядилось пригнать к Акавасу
стадо на откорм и вырубить там березки 1941-го года рождения. Либо сами мы
это сделали, либо при нашем попустительстве те, кто живет рядом с нами. И
теперь мы пожинаем плоды всеобщей алчности и беспечности.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
