|
|
Игорь Фролов
«Бери да помни!»
Книга Амира Аминева «Китай-город» — книга о жизни. И о
смерти. Именно так, через точку, чтобы не только избежать банальности, но и
отделить эти неотрывные в реальности понятия. А отделяю потому, что в этой
книге случаются чудеса — и случается жизнь после смерти, и не случается
смерть, а то вдруг запаздывает, но лишь для того, чтобы прийти, как ей и
положено — неожиданно. Однако эти широкие понятия, как и подобает широким,
вмещают в себя много всего, о чем и хочу поговорить далее.
Сразу замечу, что читать эту книгу мне было и легко и трудно. А писать о ней
— интересно, но нелегко. Трудность в обоих процессах заключается в том, что
я не коренной житель Башкортостана и приехал сюда на постоянное место
жительства достаточно взрослым человеком. А значит, местные реалии мне
ведомы не так полно, как рожденному здесь — будь он башкиром, русским или
представителем любой другой национальности. К тому же, в книге описывается в
основном деревенская жизнь, а я лучше знаю бытие якутских оленеводов и
краснодарских станичников, чем жителей башкирской глубинки.
Кстати, о деревенской жизни и литературе. Когда-то я настойчиво советовал
одному молодому башкиру, начинающему писателю, учесть опыт Маркеса,
Кортасара и других латиноамериканских писателей, которые своим творчеством
открыли миру — подчеркиваю: всему читающему миру! — жизнь своих родных
деревень, превратили их в места рождения мифов, а своих родных и односельчан
— в мифических героев. «Вот как нужно использовать в литературе национальные
особенности — сказал я молодому писателю. — Народная мифология плюс
известные тебе с детства реалии — вот что может вывести башкирскую
литературу к мировому читателю. Рецепт, пока он еще не стал расхожим, верен,
— возьми хотя бы Павича…».
И вот я читаю Амира Аминева. Читая, думаю: то, о чем так долго… Конечно, про
полное свершение моей «мечты» я не говорю, но я держу в руках книгу
башкирского писателя далеко не реалистической (в кондовом понимании этого
слова) направленности. Здесь реальность даже не на грани мифа — она уже за
гранью. Вроде бы место действия и действующие лица взяты прямо из нашей с
вами жизни, но уже с первых минут чтения тебя не покидает ощущение, что
описываемая жизнь существует в двух смысловых измерениях, одно из которых —
тот самый миф, сказка, если хотите. Повесть, давшая название книге, —
«Китай-город» — началась как история абсолютно реальная в не к ночи
помянутые 90-е годы. Китайский бизнесмен решил взять в аренду землю одного
колхоза, и жители деревни были поставлены перед выбором: остаться и работать
на китайца, или переехать в город, в купленные бизнесменом квартиры. Скажу
честно: я колебался — миф это или реальность периода дикого капитализма — до
того момента, когда переселенные жители, решив проведать свою деревню,
находят на ее месте город, построенный и заселенный китайцами, — и китайская
экспансия на башкирской земле продолжает разворачиваться. Прямо по старому
анекдоту: «Идут бои на финско-китайской границе…». Пресловутая типичность
(для 90-х) ситуации выведена автором настолько точно, что ее невозможность
обнаруживается только на сравнении ее с нынешней реальностью, в которой,
естественно, нет китайских городов в Башкортостане. Правда, есть опасность,
что они все еще могут возникнуть в России, эти китай-города, — сколько их,
бывших «братьев навек», уже поселилось на востоке нашей страны, и сколько
россиян рубит для них наш лес? Что касается нашей республики, то один
известный международный клуб, состоящий из влиятельных политиков, давно
поделил Россию на пять частей, которые должны стать колониями пяти
крупнейших держав, и та часть, в которую входит Башкортостан и Татарстан,
отдана Турции. Впрочем, это замечание уводит нас от литературы в политику,
поэтому не будем развивать тему. Но к ней нас подтолкнул автор, а мы всего
лишь показали, что миф, рожденный периодом ельцинского разгрома страны, жив
и сегодня, — во всяком случае, кое-кто питает надежды на то, чтобы эта
страшная (для нас, жителей республики) сказка стала еще более страшной
былью.
Кроме «Китай-города» в книге еще две повести. И, прочитав их, вы поймете
авторский метод, с помощью которого построены произведения этой книги. В
каждой жизненной ситуации содержится зерно внутреннего противоречия, которое
не обязательно прорастает. Но автор — бог своего мира, который живет в его
произведениях. Он может взять это не проросшее в жизни зерно и прорастить
его в тексте, довести до открытого конфликта противоположностей и
проследить, что из этого получится. В «Китай-городе» получилась трагедия и
необратимость, — как следствие продажи своей родины (в прямом смысле). В
повести «Танкист» продажа родины исследуется еще ближе, в семейном масштабе.
Казалось бы, дело обычное — дочь с зятем перевозят старика-отца к себе в
город и продают без его согласия деревенский дом, чтобы купить на вырученные
деньги машину. Ситуация типичная — сегодня даже типовая, — но автор опять
разворачивает внутренний, виртуальный конфликт до логического завершения.
Фронтовик, танкист, а ныне просто старик, не выдерживает своего зависимого
положения, лишенный «запасной позиции» — своего дома, — и уходит из дома
дочери в никуда. После долгих скитаний его домом становится прошлое — боевой
танк на постаменте в парке Победы, его «тридцатьчетверка» — «его» в широком
смысле, как платоновская идея того танка, в котором он громил врага и
который спас его от смерти. Логическим завершением жизни героя повести стало
превращение этого танка в последний приют старика-танкиста, в место его
перехода из унизительного, бессильного настоящего в прекрасное прошлое, где
он был ключевой фигурой боя — водителем-наводчиком, — а рядом были его
друзья, экипаж машины боевой…
Третья повесть — апофеоз мифологичности, здесь в идее сюжета превзойдены
писатели-«латиносы». Но автор так серьезен и реалистичен, что я вполне могу
стать посмешищем, когда окажется, что все написанное было на самом деле.
Здесь опять распад и умирание — теперь целой деревни, вырождающейся от
пьянства и безысходности — что вовсе не миф, а реальность нашего переходного
периода, следствие политических сдвигов, преддверие частной собственности на
землю, которая вот-вот грянет, и вряд ли ее уже кто остановит, — ведь
исчезновение хозяина-крестьянина есть главное условие грядущего передела…
Но я опять к политике. А повесть интересна не политикой, которая всегда и
везде одинакова — одни берут, другие (большинство) отдают, — повесть о
другом. Об одном-единственном человеке, хранящем здоровый генофонд среди
повального пьянства и уродства, о вынужденном патриархе аула, который по
просьбе отчаявшихся женщин исполняет роль племенного быка, спасая будущее
всей деревни. И как это принято в нашем добром мире, доброе дело не остается
безнаказанным. Избитый ревнивыми мужьями, он умирает, но, как говорится,
дело его живет. Даже после смерти старика Рамазана продолжают рождаться
зачатые им здоровые талантливые дети. Но (от отвергнутой ныне диалектики все
равно никуда не деться) талант и здоровье уводят вырастающее рамазаново семя
из деревни, и снова наступает время рождения уродов. Одна флуктуация нормы в
поле хаоса либо угасает, растворяясь, либо уходит одинокой волной, — и
особенно ясна становится поговорка про воина в поле, который так одинок, что
уже и не воин вовсе…
Рассказы, чередой идущие за тремя повестями, только подчеркивают ощущение
тревоги за маленький мир, в котором живут герои Аминева — и все мы, — те, по
чьей вине все идет наперекосяк, все рушится, все меняется до неузнаваемости.
В «Снежном человеке» оказывается невозможным убить этого гифрита, свою
собственную сущность, свое собственное лихо, разбуженное самими же людьми,
их душевной ленью, и получившими в ответ Страшного человека, мстящего им за
их же безмозглость и злобу. Не буду пересказывать все рассказы (их восемь),
просто еще раз замечу, что они, складываясь вместе, уменьшают сумму надежды,
как и положено сложению отрицательных величин. Но тем самым рождают желание
бороться, плыть против течения, которое уносит нас назад, когда мы опускаем
руки…
Впрочем, я преувеличил, — в рассказе «Трижды семь», несмотря на смерть
главного героя в конце, возникает ощущение, что всему свое время в этом
мире, пронизанном общей судьбой, что за жизнью обязательно придет смерть, но
лишь как причина другой жизни.
А в заключительном рассказе «Ятас» речь вообще о любви. И эту любовь не
отменяет, а лишь обостряет так и не состоявшийся хэппи энд.. Но я упомянул
этот рассказ, чтобы перейти к очень щекотливой теме, которую нельзя не
заметить, читая книгу. Перейдем к ней маленькими шажками, поскольку можно
поскользнуться.
В аннотации сказано, что эти произведения впервые издаются на русском языке.
Иными словами, эти произведения автор представляет на суд русскому и
русскоязычному читателю.
Название заключительного рассказа переводится как дужка курицы…
И что? — спросите вы. — Какая связь между русским языком и дужкой курицы?
А вот к этой связи мы и переходим. Тема априори неблагодарная и
неблагородная, но, соединяя в логическую цепочку представление книги
русскому читателю и рассыпанные по книге упоминание русских в определенном
контексте, приходим к выводу, что автор хотел донести до русскоязычных свое
видение проблемы — иначе бы вычеркнул. И мы идем навстречу автору, мы
замечаем и отвечаем. Но прежде должен сообщить, что лично для меня «русский»
— это не просто национальность. Вернее — не национальность. Вот я русский. А
моя кровь — коктейль из польской, татарской, немецкой, цыганской — и толики
той самой «русской» — кровей. Кто я? Конечно, русский. Потому что
разговариваю и мыслю по-русски, воспитан в русской среде. И таких смешанных
русских, как я, — большинство. При этом мы — не безродные космополиты, мы
любим свою малую и свою большую Родины (обе с большой буквы).
Теперь, после необходимых генетико-социальных отступлений, вернемся к книге.
Когда в повести «Китай-город» я встретил замечание одного из героев, — мол,
сначала нас русские притесняли, теперь китайцы будут, — то подумал: автор и
редактор не уследили, ведь книга выходит на русском. Но оказалось, что эта
философия отдельными изюминками вкраплена в хлеб книги. Впрочем, слово
«изюминка» тут не совсем. Скорее — косточки от вишен в вишневом пироге,
которые забыли вынуть из ягод. Но и это сравнение очень относительно —
смотря кто книгу читает. Кто-то и не заметит вовсе, а я вот уцепился
зачем-то. Особенно после рассказа «Волки», где проведена параллель между
этими хищниками и… Хотя, эту параллель здесь указывать не обязательно. Важно
другое.
Есть правда документальная, а есть художественная. Вторая намного шире
первой; она, эта художественная правда, строится на динамическом равновесии.
Недаром даже в сказках такие традиционные силы Зла, как Кощей или Баба-Яга,
проявляют и широту души, и сочувствие. Именно поэтому мне очень захотелось
увидеть в книге «антикосточки», если позволите так выразиться, которые,
войдя в контакт с «косточками» аннигилируют в моем восприятии, породив
фотоны дополнительных положительных эмоций. Вроде слова «наши»,
использованного башкирским крестьянином по отношению к дальневосточным
пограничникам. Еще несколько таких, как бы нечаянных упоминаний, и я бы
посчитал эту кислотную тему нейтрализованной, а значит, не стоящей
упоминания в рецензии.
Уравновесить же следовало вовсе не потому, что книга вышла в преддверии
праздника. Дружба народов не датами определяется, а тем, что время свело эти
народы вместе, у них общая судьба, и жить нужно не просто терпимо. Не
толерантность важна в межнациональных отношениях, а способность чувствовать
себя единым народом, несмотря на разный цвет кожи и разрез глаз. У нас одна
большая страна, одна семья, как бы ни старались отдельные господа политики.
Мы сильны и жизнеспособны только вместе. И я считаю, что Башкортостан — не
часть России, он — сама Россия, — как и моя родина Якутия, как Татарстан,
откуда родом мой прадед. Будем же империалистами в хорошем смысле этого
слова, — поверьте, есть у него хороший смысл, и его намного больше, чем
плохого!
Кстати, слоган «Навеки с Россией» коробит меня. Это все равно, как если мое
сердце скажет, что оно навеки со мной. Извини, сердце, это как-то не
по-русски. Ты — это я, и никак иначе. Ни ты без меня, ни я без тебя не
существуем. Если переходить к примерам более понятным, то я бы сказал, что
Россия — это как фамилия одной большой семьи, а названия национальностей, ее
населяющих — это имена братьев и сестер. Спорить с этим ни один нормальный
человек не будет. Чтобы закрепить успех, вернемся к рассказу «Ятас», сразу к
сноске: «Ятас — дужка курицы. У башкир с этой костью связана игра — двое
разламывают дужку и под любым предлогом стараются дать в руки партнеру
что-нибудь. Принимающий должен сказать «помню». Если же он забывает об этом,
то партнер говорит «ятас» и выигрывает». Так вот, я должен сообщить
удивленному читателю, что эта игра известна мне с моего якутского детства,
только говорить нужно было «бери да помни», «беру да помню» — кто вперед. А
про башкирский «ятас» мы не знали. Так что, берите и помните — даже игры у
нас общие.
Вот такие мысли вызвала у меня книга Амира Аминева «Китай-город». И то, что
они, эти мысли неоднозначные, говорит в пользу автора книги.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
