|
|
Михаил Чванов
Рассказы о братьях наших меньших
Устал я писать об изматывающих душу страстях человеческих, о войнах, о
политике, захотелось писать о простом, безыскусном, к чему рано или поздно,
видимо, приходит всякий писатель. Например, Василий Иванович Белов после
своего «Привычного дела» написал безыскусную книжку «Рассказы о всякой
живности»…
Итак, непридуманные истории о братьях наших меньших.
ПТИЦЫ НА БАЛКОНЕ
Было время, когда у меня после тяжелой травмы в пещерах, а потом после
переохлаждения на вулканах чуть не ампутировали ногу, и я после
хирургической клиники долго не то чтобы был привязан к постели, а был
ограничен в передвижении: ходил на костылях. Была суровая и многоснежная
зима, и большее время я проводил дома. Как бы предчувствуя все это, еще
ранней осенью, перед больницей, я пристроил на балконе большую ветку,
сломанную ветром, почти маленькое дерево, и повесил на нее пучки рябины,
калины, боярышника… Позже метель, кружа по балкону, свила под деревом нечто
вроде пещеры. И вот теперь зимой на балконе, сглаживая мою жизнь, в морозные
дни собирались самые разные птицы, порой одновременно: снегири, синицы,
свиристели, разумеется, воробьи, из любопытства залетала сорока… А один
свиристель, видимо больной, даже какое-то время жил-ночевал на балконе,
устраиваясь на ночь на нижнюю ветку в свитой метелью снежной пещерке,
поближе к балконной двери, — видимо, оттуда поступало тепло.
Так мы и жили с полмесяца, два инвалида.
А как это было красиво в морозный солнечный день: снующие среди гроздьев
рябины и калины самые разные птицы!..
А в одно утро свиристеля я не обнаружил. Выбравшись на балкон, не нашел,
чего боялся, его трупика. Появилась надежда, что, окрепнув, он улетел.
С тех пор я каждый год стал устраивать на балконе такое дерево: на радость
зимующим птицам, себе, да и людям, живущим напротив. Даже идущие внизу по
улице, задрав голову, смотрят на мое обыкновенное необыкновенное дерево в
гроздьях рябины, калины и веселых разноцветных птиц.
Осенью «посадите» такое дерево у себя на балконе. Большого труда не
составит, зато зимой это будет большой радостью, как для себя, так и для
оставшихся зимовать вместе с вами, не покинувших на зиму родину птиц.
А если в семье кто болеет, это порой помогает больше лекарств.
ЗАЯЦ И МОРКОВЬ
Давно это уже было, когда мы еще только обживали дачу.
Прямо под окнами была у нас посажена грядка моркови. И повадился на нее
заяц, находил дыры в заборе. Я заделывал эти дыры, а он находил другие.
Но пришло время, убрали мы морковь. Наутро проснулся я рано, выглянул в
окно, чтобы посмотреть, что там за погода, а на пустой грядке сидел
здоровенный заяц-русак и растерянно крутил головой: только вчера тут была
морковь, куда делась?
Я стукнул в стекло, заяц ускакал в кусты. И еще долго на свежевскопанной
земле оставались вмятины от его задницы.
Сколько лет уже прошло, но до сих пор перед глазами недоуменно-обиженная
морда зайца.
СОБАКА АЗА
Жила у нас на даче в помощниках сторожа собака Аза. Судьба ее с самого
детства была нелегкой: сторожа то и дело менялись, один пропойца, другой
рецидивист-уголовник. По этой причине один год она вообще зимовала одна, но
не покинула своего поста, не далась никому: ни леснику, ни деревенским
мужикам, которые из жалости хотели забрать ее в деревню, а я наезжал,
привозил ей еду раз в неделю, а потом вообще на месяц в больницу попал…
Аза считала себя хозяйкой сада и во всем любила порядок: чтобы все было
чинно, благородно. Доходило до того, что не давала ребятишкам на территории
коллективного сада играть в мяч и кататься на велосипедах, она расценивала
это как хулиганство. Родители то и дело ходили жаловаться на нее ко мне,
потому как со временем при частой сменяемости сторожей она переселилась ко
мне и считала меня своим хозяином.
Если зимой жизнь у нее была суровая, то летом каждый норовил ей угодить и
угостить. Перед ее конурой всегда стояли миски с супом, с молоком, все это
часто прокисало, потому что Аза физически не была в состоянии все это
съесть.
Разведав, повадился на это изобилие еж. А действительно: чего корму зря
пропадать? Но Аза восприняла это не только как посягательство на ее
собственность, но и как прямое оскорбление. Я не раз наблюдал такую картину:
наевшаяся, как говорится, до отвала Аза тем не менее никак не могла
позволить, чтобы кто-то посягал на ее честно заработанную суровой зимой
пищу, а главное — уважение. Она хорошо помнила зимы впроголодь, а то и
вообще голодные. Тем не менее она ни разу не оставила своего поста, а еж в
это время спокойно спал в своей теплой норе, а тут, видишь ли, приперся. Аза
пыталась прогнать ежа, но у нее ничего не получалось: он свертывался в
колючий клубок. Но стоило ей немного удалиться, снова принимался за еду.
Тогда, чтобы ее еда не досталась ежу, Аза закрывала глаза, дабы не видеть
опротивевшую пищу, и так, с закрытыми глазами, давясь, доедала ее.
ПЕС РЫЖИК И ГРОМ
Пес Рыжик появился у нас в садовом кооперативе где-то лет двенадцать назад.
Морозным розовым утром мы с женой узкой и глубокой тропинкой в сугробах шли
за водой на родник: только ради этих минут стоило зимой приезжать на дачу. И
около самого родника неожиданно навстречу нам с тропки, ведущей от дома
сторожа, выкатился рыже-белый крошечный комок, он тоже растерялся от
неожиданности и стал пятиться назад по узкой, но глубокой тропке в снегу. Не
надо было гадать, как звали щенка: разумеется, Рыжиком. Так оно и оказалось.
Запомнились розовые подушечки лап, когда он, все-таки сумев развернуться,
убегал от нас.
Оказалось, что к нашему другу Славе Полянину пришел плотничать сторож из
соседнего садового кооператива, и Рыжик пришел с ним. Плотник-сторож Петр в
прошлом был известным спортсменом-боксером, а потом тренером, но, как это
почему-то часто бывает с добрыми людьми в России, по какой-то причине запил,
жена, разумеется, от него ушла, он пропил все, что только можно было в
квартире пропить, а последней — и саму квартиру, и теперь жил в садовой
сторожке, и бывшие друзья-боксеры, в силу свого твердого характера
выбившиеся в люди, давали ему возможность на своих дачах подработать.
Со временем, когда Слава распрощался с плотником-сторожем Петром по причине,
что тот стал собирать в Славиной бане, в которой, плотничая, жил, забулдыг
из окрестных садов с подобной судьбой, уже немного подросший Рыжик стал
приходить к нам в гости один и в конце концов остался у нас жить. Был у
него, может, по причине бомжеватости его хозяина, скверный характер, он
знал, когда и к кому нужно подлизаться, когда, наоборот, кого облаять и даже
безнаказанно ухватить за ногу. Мало того, что он устроился приживалкой к
нам, он еще пытался верховодить нашими собаками, и что нас удивляло, у него,
крошечного против них, это получалось: он подавлял их не то чтобы поведением
против собачьих правил, а обыкновенной наглостью, ну и тем, что все они
родились и росли уже при нем и потому, согласно собачьей этике, он оставался
для них паханом-авторитетом.
Так в результате постоянного третирования он отвадил от нас сына Динки,
большого доброго и умного пса Дика, которого я очень любил и который в конце
концов ушел жить в соседний коллективный сад, потому что псу-кобелю нужна
самостоятельность и своя территория; того и другого Рыжик его лишал, а на
то, чтобы схватить его за загривок и как следует потрясти и тем более
разорвать в клочья, у Дика был излишек собачьей деликатности. Я несколько
раз наказывал Рыжика, он делал вид, что не понимает за что и начинал
обиженно скулить и понуро ходить с оскорбленно-униженным видом и всем
жаловаться на свою жизнь, но стоило мне отойти в сторону, а тем более уехать
в город на неделю, он принимался за свое, мало того — начинал мстить Дику за
понесенное из-за него унижение. Я по сей день жалею, что из-за
засранца-приживалки Рыжика мы потеряли Дика. Но я не знал, как выйти из
создавшегося положения. Выход, конечно, был: раз и навсегда прогнать Рыжика,
но не поднималась рука: плотник-сторож Петр больше не появлялся на
горизонте, только однажды, наверное, лет уже пять назад, он неожиданно
заявился в тщательно отутюженном белом костюме, но без рубашки и даже без
майки (и в туфлях без носок), пышная седая растительность кудрями вилась на
его загорелой груди, она очень эффектно выделялась на белом пиджаке и была
как бы вместо банта, которые светские щеголи носили в девятнадцатом веке, а
я не знал, жив ли он был вообще, и потому у меня не поднималась рука
прогнать Рыжика, тот мог стать бездомным. А умный красавец Дик вскоре пропал
и из соседнего кооператива. Поговаривали, что он стал жертвой семьи
корейцев, поселившейся на соседнем железнодорожном полустанке, уже вся
округа роптала на них: вроде бы трудяги-огородники, но съели уже всех в
округе бездомных и не только бездомных собак.
Но зимой Рыжик, в отличие от остальных наших собак, которых худо ли бедно
кормил наш сторож, по-прежнему куда-то уходил, а весной возвращался сытый,
даже разжиревший, но весь черный, в угольной пыли. Как мы предполагали,
кормился около столовой в одном из недалеких от нас пансионатов и ночевал в
котельной. Как мы в шутку говорили: на зиму уходил на заработки, иногда
появляясь у нас по субботам и воскресеньям, как мы говорили: получил отгул.
Мы все гадали, какую кличку он носит там. Скорее всего, тоже Рыжик. И вот
только недавно я случайно узнал, что сторож-плотник Петр жив, что Рыжик
зимами живет у него, действительно подкармливаясь в соседнем пансионате, где
прикидывается бездомным, и Петр в свою очередь гадает, у кого живет Рыжик
летом и как его там зовут.
Приходя весной с зимовки, Рыжик начинал ныть, жаловаться на жизнь, чтобы его
приветили, а главное не прогнали. Заискивать перед Динкой, которая не зло на
него ворчала: где, мол, столько шлялся? Получив у нее прощение, в удобный
момент проскальзывал между ног в дом, устраивался в закутке у теплой печки,
благодарно и скорбно смотрел на всех слезившимися глазами, но, отогревшись и
убедившись, что его не прогонят, начинал чувствовать себя хозяином и
третировать наших собак, и, что удивительно, они, будучи в два-три раза
больше его по размеру, подчинялись ему, исключая, разумеется, Динки.
Но рассказ о Рыжике я начал по другой причине. Когда начиналась гроза, все
собаки прятались кто куда: в конуру, под крыльцо, под веранду, особенно
боялась, просилась в дом Динка (я подозревал, что зимой в нее стреляли
горе-охотники, надо же в кого-нибудь пальнуть в досаде, что под ружье не
подвернулась никакая дичь). Рыжик был единственный, кто выскакивал в дождь,
в ливень, высоко задирал голову и лаял на каждый удар грома.
И так в каждую грозу из года в год. И теперь, когда Рыжик уже стал совсем
старым и весной приходит уже через силу (у него болят суставы), долго
плаксиво жалуясь на свою жизнь, стал подчиняться другим собакам и даже
заискивать перед ними, как только начинается гроза, он выскакивает из-под
веранды на каждый удар грома и остервенело и бесстрашно облаивает небеса.
СОБАКА ДЖЕК
Красавца-пса Джека (мне казалось, что он был помесью овчарки с волком),
откуда-то привела Динка. У овчарок вислый живот, а тот был высокий,
поджарый, стройный. Скорее всего, что Джек отстал от грибников, был
городским псом. Когда я оставил открытой дверцу машины, он тут же уселся на
переднее сиденье рядом с водительским и стал нетерпеливо поскуливать, явно
собирался ехать. Мне почему-то не хотелось верить, что его специально
бросили в лесу. Скорее всего, и звали его не Джеком, Джек — первое что
пришло в голову, когда он у нас появился.
Почему я еще думал, что в нем есть волчья кровь? Ночами он, задирая голову,
начинал жутко выть, и ему стали подвывать другие собаки, и от этого мне
становилось не по себе. Выл он, а не лаял, выражая радость, когда мы в
пятницу после недельного отсутствия приезжали на дачу. Даже уже после того,
как Джека увезли от нас, наши собаки встречали нас уже не прежним лаем, а,
подражая ему, радостным воем в несколько голосов.
Сторож из Джека был, конечно, никакой, но чужим он внушал уважение своим
видом.
На какие-то недели он время от времени пропадал, может, искал прежних
хозяев. Потом появлялся то с обрывком веревки на шее, то с корнем вырванной
длинной цепью, и я предположил, что деревенские ребятишки, к которым он
безбоязненно и по доброте своей подходил, пытались его приручить, а он не
мог выдержать этого и вырывался к нам.
Ближе к осени садовый сторож стал подступать ко мне: а что я с ним буду
делать зимой, изнеженным, не приспособленным к лесной жизни, и сколько ему
надо будет корма? Не раз и не два слышавший этот разговор сосед в конце
концов выпросил у меня Джека в город: надо сторожить склад, там его будут
кормить. Все вроде бы хорошо решилось.
Но как-то поздней осенью вечером в городе мы с женой уже почти подходили к
своему дому, как нам навстречу попала свора собак. И одна мне показалась
похожей на Джека. Я хотел скрыть это от жены, ожидая неприятных расспросов
(она была против того, что мы отдали Джека), но, оказывается, и она обратила
на это внимание:
— Мне показалось, что это Джек.
— Как он мог здесь оказаться! Тебе действительно показалось, — попытался я
ее успокоить, хотя почти был уверен, что это он.
В пятницу, приехав в сад, я пошел к соседу.
— А он убежал, — отвел он в сторону взгляд. — Увязался за механиком, который
его кормил, заскочил с ним в трамвай, а потом выскочил на какой-то
трамвайной остановке где-то в вашем районе…
До сих пор не могу простить себе, что послушал сторожа, отдал Джека:
надеялся, что в надежные руки…
От Джека родился умный и добрый горбоносый пес Дик. Он мог часами сидеть и
смотреть на тропу, по которой мы придем или приедем из деревни...
За то, что мы все Дика очень любили, его невзлюбил Рыжик и сделал все, чтобы
выжить его.
ЗНАЮТ ЛИ СОБАКИ ВРЕМЯ?
Говорят, что не знают. Но наш садовый сторож Игорь твердо убежден в
обратном.
Наш садовый кооператив состоит из двух участков, разделенных лесом. С
понедельника по пятницу Динка с сыновьями сторожили наш, лесной, участок, и
сторож ходил кормить их к нашему дому. И хоть они были не на привязи, не
ходили к дому сторожа на первый участок, где «хозяином» был цепной пес
Честер. А вот в субботу утром они выходили к его дому на поляну к
трансформатору, садились в ряд и смотрели на занесенную снегом тропу, по
которой мы на лыжах приходили из деревни. И если мы по какой-нибудь причине
не появлялись, понуро уходили на свою сторону.
ПОСЛЕДНИЙ ЗАЯЦ
Когда-то вокруг нашего сада было полно зверья. Лоси жили прямо за моей
баней, и по утрам собаки, боясь, что не достаточно отрабатывают свой
сторожевой хлеб, ходили их облаивать. Нередкими были кабаны, косули. На
склоне горы к озеру жил барсук, я его никогда не видел, но, проходя мимо
норы, видел его свежие следы. О зайцах уж и говорить нечего: в марте, после
того как февральские метели переметали садовую ограду, во время своих свадеб
они так утаптывали снег вокруг яблонь, что превращали его чуть ли не в
асфальт, заодно полакомившись сладкими, на их вкус, яблоневыми ветвями;
однажды по весне пришел сосед и на полном серьезе меня поблагодарил: «Это вы
так хорошо обрезали мои яблони? Я все хотел с вами посоветоваться насчет
обрезки, сам-то не очень разбираюсь в этом».
Если раньше в наш лес изредка с оглядкой забредал какой-нибудь деревенский
браконьер в телогрейке со стареньким ружьишком, то с некоторых пор вокруг
наших садов стали чуть ли не толпами бродить вооруженные до зубов и
экипированные, как бойцы спецназа, при всевозможных лицензиях и
разрешительных документах охотники, а затем еще и на снегоходах. Через
какое-то время снег в лесу и на полях вокруг него стал первобытно чистым,
без единого звериного следа, потому стал казаться как бы искусственно
насыпанным из муки-пенопласта, вроде того, какой киношники используют летом
для зимних киносъемок. Из всей когда-то многочисленной живности остался
один-единственный заяц-русак, только его след все еще, грея душу, иногда
пересекает по старой памяти заброшенное поле к давно не существующему скирду
соломы. Но и этот единственный заяц ночами не дает им покоя, каждые
субботу-воскресенье, а то и посреди недели, как я уже говорил, вооруженные
до зубов и экипированные, как бойцы спецназа, буквально толпами охотники
идут по его единственному следу по его заячью душу.
А единственный во всей округе, а порой мне кажется, что и во всей Вселенной,
заяц, увидев или учуяв их издалека, запутав следы по садам и огородам,
забирается под веранду дома сторожа за будку свирепого пса Честера, который
не подпускает к нему охотников. Впрочем, им и в голову не может прийти, что
заяц прячется за будкой сторожевого пса.
Но по весне я обрадовался, увидев на снегу крошечные следы зайчонка. Значит,
наш заяц все-таки был не единственным в нашей округе.
ПТИЦЫ-ПУТЕШЕСТВЕННИЦЫ
Плыли мы, пятеро, уже традиционно в короткий свой отпуск на морском
спасательном плоту по прекрасной уральской реке Юрюзани. Остановились на
ночлег на высоком правом берегу.
Утром проснулись — неожиданно поднявшаяся за ночь больше чем на полтора
метра вода (видимо, в верховьях реки прошли проливные дожди) чуть не унесла
наш плот и лодки. Мы стояли на берегу и растерянно смотрели, как мимо нас
проплывали всевозможные коряги, сучья, бревна… На одном из бревен восседала
какая-то птичка и, важно, даже как-то снисходительно посматривая на нас,
проплыла мимо.
— В гости к родственникам отправилась, — предположил один из нас, несколько
помешанный на мистике, эзотерике и аномальных явлениях врач, лечащий больше
не лекарствами, а своей беспредельной добротой и руками, способными находить
в человеке какие-то потаенные нервные или еще какие точки, нанося боль
которым, он снимал боль с больных органов, в том числе и с человеческой
души. — Зачем лететь, силы тратить, когда по реке можно доплыть, да к тому
же еще бесплатно.
— Интересно, далеко она собирается плыть? — задался вопросом другой,
сорокалетний, но уже совершенно седой генеральный директор одного из
уральских оборонных заводов, точнее, владелец его. Если не знать сути дела,
можно было бы сказать, удачно купивший завод по случаю, а если знать, то
только сумасшедший мог вхлопать все свое состояние и состояние друзей в этот
завод, подведенный втихую под банкротство и уничтожение, хотя по российскому
законодательству этот завод, как в своем роде единственный в стране и потому
особо важный, нельзя ни банкротить, ни приватизировать. Кто-то, то ли со
злорадной усмешкой, то ли с сочувствием, за его спиной сказал о нем:
«Последний романтик России», и это прозвище прочно укоренилось за ним. А что
еще о нем можно было сказать: в прошлом преподаватель знаменитой Бауманки и
один из разработчиков ракетно-артиллерийских установок, в смутные 90-е годы,
когда его конструкторское бюро закрыли «по ненадобности», он — быстро
сориентировавшийся успешный московский предприниматель. И вот недавно
неожиданно для всех он бросил свое процветающее дело ради спасения, как
считалось, совершенно безнадежного завода, в советское время основательно
укрытого в горах, а в мутное время «перестройки» не сумевшего спрятаться не
столько от вездесущих западных спецслужб, сколько от продавшихся им
отечественных дельцов и политиков. Если остальные мы, четверо, на привалах и
стоянках в свободное от общей работы время хватались за удочки и спиннинги,
то «последний романтик России» все свободное время собирал и сжигал
всевозможный цивилизованный мусор, скопившийся по берегам прекрасной
уральской реки, на которой он родился, закапывал бутылки в надежде, что
плывущие следом снова не запакостят оставленные нами в идеальном порядке
стоянки…
Бревно с птичкой уплыло за поворот. Мы вернулись к своему костру.
Но вот мимо нас плывет еще одно бревно с такой же путешественницей на борту.
И эта, так же важно взирая на нас, проплыла мимо. И ей явно нравилось это
занятие — плыть по реке и взирать на берега, в том числе на нас.
Через какое-то время проплыла третья птичка и так же снисходительно
посматривала на нас…
Пока плыла одна птичка, это можно было объяснить случайностью, но когда
вторая, третья…
Суть происходящего за завтраком попытался объяснить всезнающий Николай
Николаевич — предприниматель, успешно превратившийся в «нового русского»
старый русский, но в душе так и оставшийся старым русским, в прошлом
ас-истребитель и ас-вертолетчик, мастер спорта по парашютному спорту и по
высшему пилотажу на боевых самолетах, позже вкусивший, кроме этой славы, и
прелестей тюремных нар, бывалый таежник, охотник-промысловик:
— Бревна лежали где-то на берегу. Снизу подгнили, в них завелось много
разной живности, на берегу недоступной птичкам. А когда бревно вдруг
оказалось на плаву, живность, спасаясь от воды, повыбиралась наверх, став
легкой добычей для птичек. Вот они и обосновались на бревнах.
— Но не видно же, чтобы они собирали жучков или паучков, — засомневался
известный московский поэт-драматург, в своих поэтических драмах копающийся,
словно археолог, в первых веках христианства и пытающийся там найти ответы
на вопросы сегодняшнего дня, на которые ответа, может быть, вообще нет. А
если есть, то человечество все эти века успешно обходило их стороной.
— А они к тому времени, как доплыли до нас, уже позавтракали, в отличие от
нас, засонь, и теперь отдыхают, любуются природой в ожидании обеда. Ведь
жучки и червячки эти никуда от них не убегут, — парировал Николай
Николаевич.
— И как долго они так будут плыть? — задался вопросом и я, можно сказать
человек Вселенной, свободный от всего и от всех, потерявший в полгода почти
всех своих родных и самых близких друзей, а задолго до того потерявший
самого себя, давно живущий с чувством напрасно прожитой жизни и скорее уже
только по инерции. — Ведь рано или поздно им придется возвращаться домой. И
уже на своих крыльях.
— Вот уж этого я не знаю, — развел руками всезнающий Николай Николаевич. —
Наверное, пока не съедят всех жучков, червячков…
Но мне почему-то показалось неубедительным его объяснение. Мне почему-то
казалось, что не только такой чисто практический интерес двигал птицами.
Во-первых, я тоже не видел, чтобы хотя бы одна из них клевала какую-нибудь
живность. А во-вторых, они так важно и с достоинством восседали на бревнах и
с таким важным любопытством взирали на окружающее…
— Может быть, они, как и мы, взрастив детей, выкроили себе отпуск и,
воспользовавшись половодьем, отправились в путешествие? — словно прочитав
мои мысли, предположил врач, несколько помешанный на мистике, эзотерике и
аномальных явлениях.
И всем понравилась эта версия, все согласились с ней.
Но вот сейчас, уже в городе, за письменным столом я подумал: а что если нас,
не собираясь дурачить, — мы своими домыслами-догадками дурачили себя сами, —
дурачила одна и та же птичка: проплывет мимо нас за поворот реки, перелетит
речную излучину напрямик и плывет на следующем бревне?
Не на подобных ли жизненных наблюдениях, не на подобном ли самообмане —
домыслах-догадках у нас, людей, строятся многие, как кажется нам, стройные и
логичные умопостроения и даже целые философские системы?
КОШКИ-РЫБОЛОВЫ
Говорят, что кошки не любят воды. Это — неправда или касается только
избалованных городских кошек. Когда дело касается рыбы, кошки забывают про
то, что они не любят воды.
Проплывали мы на своем морском спасательном плоту мимо деревни Калмаш. Две
кошки сидели у самой воды рядом с ловившими рыбу ребятишками и напряженно
смотрели на поплавки, не обращая на нас, проплывающих мимо, никакого
внимания, словно нас и не было.
Чуть позже плыли мы мимо деревни Сафоновки. Сидевшая на берегу кошка,
наоборот, внимательно следила за нами, но, убедившись, что мы проплываем
мимо и что от нас нечего ожидать, вошла по самое брюхо в воду, в прибрежную
затопленную половодьем траву, и сама пыталась лапой ловить рыбу.
Доплыли до деревни Шамратово, расположенной на красивейшем правом берегу
Юрюзани. Нужно было позвонить в город, чтобы сообщить, куда за нами должна
прийти машина.
Не успели мы причалить, а наш главный рыболов, московский поэт-драматург,
копающийся в своих драмах в первых веках христианства, еще не успел
разобрать снасть, чтобы, пока мы ходим звонить, попробовать, клюет ли, как к
нему с высокого берега спустился деревенский кот и стал тереться об ногу.
Съев четырех приличных окуньков, кот, полузакрыв глаза, какое-то время
лениво следил за дальнейшей рыбалкой. Потом, помурлыкав и благодарственно
потершись о ногу московского поэта, лениво стал подниматься на крутой берег,
где его уже ждал старик-хозяин.
— Это — что, — сказал старик. — Как только я пойду верши проверять, кошки со
всей улицы идут за мной. И как они только узнают, что я верши пошел
смотреть? Пойду на сенокос или еще куда, ни одна головы не повернет.
ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО
Итак, плыли мы по реке Юрюзани. Близость деревень безошибочно определяли по
стайкам пасущихся на воде гусей. При приближении нашего плота они на всякий
случай или прятались в прибрежных камышах, или даже выбирались подальше на
берег.
Гуси — очень умные и преданные человеку птицы.
Я помню в детстве порой бывало: выведут птенцов, и, не надеясь на нас,
пасущих их пацанов, чтобы спасти птенцов от коршунов и ястребов, обманув
нас, уводили выводки на Юрюзань в таинственную густоту речных стариц, и
порой считались безнадежно пропавшими, потому как за лето ни разу не
приходили домой. При всем старании мы не могли их найти, но они неожиданно
появлялись поздней осенью, не потеряв ни одного птенца, торжественно трубя,
не подозревая, что большинство из них пойдут под топор.
Но в домашних гусях еще жив древний инстинкт. Осенью перед отлетом диких
гусей они тоже начинали тренировать своих птенцов, учить летать, готовить к
дальнему перелету. Как и дикие гуси, они собирались в шумные стаи на
открытом лугу, их гогот отдавался в скалистых берегах горы Сосновки и
странно тревожил душу; они даже поднимались на крыло и долго кружили над
излучиной реки. Были случаи, что они подавались вслед за летящими на юг
дикими гусями, даже перекликались с ними, но то ли силы не хватало улететь
далеко, то ли что другое их останавливало, в том числе и то, что они
все-таки были уже домашними, они постепенно отставали от диких своих
собратьев и еще несколько дней после этого были понурыми, словно какая-то
внутренняя борьба происходила в их гусиной душе: древний инстинкт боролся с
привязанностью к человеку. Но бывали случаи, что они вслед за дикими гусями
улетали далеко от села и возвращались только через несколько дней, а то и
недель, обессилевшие и молчаливые. А бывало, что и вообще пропадали. И мать,
как и другие хозяйки, на всякий случай заранее подрезала им крылья…
Но я отвлекся. Наш маршрут по Юрюзани уже подходил к концу. Нужно было
выбрать хорошее место для последней стоянки: и чтобы место для бани было,
чтобы прямо из нее, распаренным, можно было бросаться в воду, и для рыбалки,
и чтобы подъезд был для машин, которые приедут нас забирать.
Выбрав подходящее место для стоянки, пошли вниз по реке посмотреть возможные
подъезды к ней. Впереди на высоком левом берегу завиднелась деревня. У
берега копались в прибывшей воде гуси.
Вдруг с берега к ним скатился на велосипеде мальчишка. Они разом подняли
головы из воды. Мальчишка им что-то сказал и, не оглядываясь, наваливаясь
всем телом на велосипед, стал подниматься наверх, налегая то на одну, то на
другую педаль. И вслед за ним, так же переваливаясь с бока на бок, гуськом
друг за другом побежали гуси. Картина была потрясающая: мальчишка на
велосипеде, переваливающийся с бока на бок, и бегущие за ним в гору, так же
переваливающиеся с бока на бок гуси.
Что за волшебное слово он им сказал?
БЕЗДОМНАЯ СОБАКА ВЫБИРАЕТ ХОЗЯИНА
У огромного казенного здания, где, наверное, сотни учреждений, я поджидал
жену, которая запаздывала. Рабочий день кончился, и из-за тяжелых, постоянно
хлопающих дверей нескончаемой вереницей выходили люди.
Метрах в пяти от меня на обледенелом грязном асфальте стояла на трех ногах
худая бездомная собака со слезящимися глазами и тоже кого-то высматривала в
дверях. Больная нога, видимо, мерзла, и собака, то и дело поджимая ее к
животу, невольно приседала.
Выражающим муку, загнанным взглядом она равнодушно провожала одних, начинала
заискивающе вилять хвостом перед другими, но и те и другие равнодушно, даже
не замечая ее проходили. Третьи замечали и даже бросали ей что-нибудь вроде:
«Ну что, Жучка?» — и ее глаза загорались надеждой, она непроизвольно делала
несколько шагов вслед им, но машинально заметившие ее уже забывали о ней и
так же равнодушно уходили или, хуже того, начинали предупредительно и
брезгливо отмахиваться, и ее слезящиеся глаза тухли, и она опять приседала,
поджимая под себя больную ногу. И я понял, что она никого не ждет, а
выбирает хозяина. Бездомная жизнь ей больше была невмоготу, и она выбирала
хозяина. Она дрожала от холода и была голодна, она переступала с ноги на
ногу, и глаза ее, худое тело, хвост умоляли: «Ну, посмотрите кто-нибудь на
меня! Видите, мне совсем плохо. Ну, возьмите меня кто-нибудь, иначе я
пропаду. А я отвечу вам такой любовью!..»
Но усталые люди шли и шли мимо. Одни вообще не замечали ее, другие собак не
любили, у третьих, наверное, были свои собаки. Мозглый, с ветром, мороз,
казалось, с каждой минутой набирал силу. Бедная больная собака ловила каждый
жест выходящих из дверей, порывалась пойти то за одним, то за другим, даже
делала несколько шагов вслед, но тут же возвращалась.
Она остановила свой выбор на молодой женщине, одной из сотен других, такой
же замотанной и усталой. Почему она выбрала именно ее, я не знаю, эта
женщина, как и другие, осторожно, чтобы не оступиться, спускалась по
обледенелой лестнице, она, как и другие, не поманила собаку и, кажется, даже
не заметила ее. По этой причине я, к сожалению, поздно обратил на нее
внимание и в наступающих сумерках как следует не рассмотрел лица. Теперь мне
кажется, что она устало скользнула взглядом по собаке и прошла мимо. Но
собака вдруг пошла именно за ней, сначала неуверенно, потом решительно и
безоглядно.
При обходе заснеженного газона женщина случайно оглянулась, увидела собаку,
та сразу преданно завиляла хвостом; мне показалось, женщина на какое-то
мгновение замедлила шаг, но лишь на какое-то мгновение, и пошла еще быстрее.
Собака остановилась, опустила хвост и поникла, но, что-то переборов в себе,
прихрамывая, вновь затрусила за женщиной. Та, уже вынужденно, оглянулась еще
раз, собака вновь преданно завиляла хвостом, не дойдя до женщины нескольких
шагов, легла и положила голову на лапы. Женщина пошла дальше, но тут же
снова оглянулась. Собака продолжала лежать, положив голову на лапы. Женщина
остановилась.
Собака больше не ласкалась униженно и просяще, как раньше, она просто лежала
и ждала, не сводя с женщины глаз.
Женщина что-то сказала ей.
Собака радостно завиляла хвостом и почти на брюхе подползла к ее ногам.
Женщина стала рыться в своей сумке, достала булочку и положила ее перед
собакой. Но та не ела, не мигая, глядела в глаза женщине, она понимала, что
от нее хотят отделаться подачкой.
Тогда женщина опустилась перед собакой на корточки и безбоязненно погладила
ее по голове. Та радостно и преданно завиляла хвостом, норовя лизнуть в
руку.
— Ешь!— скорее догадался я, чем услышал.
Собака, давясь и то и дело поднимая на женщину глаза, боясь, что та уйдет,
ела. Женщина достала еще одну булочку, потом пирожок, конфету, другую. И все
гладила и гладила постоянно вздрагивающую животину и что-то печально
говорила, говорила ей.
Потом вытащила из сумки еще один пирожок, положила его перед собакой,
посмотрела на часы и быстро, не оглядываясь, пошла.
Собака, оставив недоеденным пирожок, побежала за женщиной, заскулила, та
растерянно остановилась на углу. Собака немедля снова легла у ее ног.
— Ну что мне с тобой делать?— почти со слезами спросила женщина.
Собака молчала и преданно смотрела на нее снизу, помахивая хвостом.
Женщина вынула из сумки еще одну конфету и положила перед собакой. Та взяла
конфету скорее из вежливости, чтобы не обидеть, и уже увереннее побежала за
женщиной. Женщина оглянулась, снова вынуждена была замедлить шаг, иначе бы
собака попала под машину, и собака побежала рядом с ней, радостно и преданно
виляя хвостом. Так они и скрылись за углом.
Почему из сотен других она выбрала именно эту женщину?
«НОВАЯ РУССКАЯ» СОРОКА И СОРОЧОНОК ТИШКА
Люди моего поколения — люди жестокого времени, и на нас, может не все мы
подозреваем об этом, оно наложило свою тяжелую печать. В детстве даже зверей
и птиц нас приучили делить на своих и врагов, на своего рода «красных» и
«белых», полезных и вредных, — середины не было дано, вредные, к ним были
отнесены все хищные, подлежали несомненному и всяческому уничтожению.
Наверное, один Бог помнит, сколько я, не самый хулиганистый мальчишка, даже
совсем наоборот, разорил в детстве сорочьих и вороньих гнезд. Жутко
вспоминать, сейчас даже самому не верится, что я мог так поступать: мы
рассаживали сорочат или воронят где-нибудь над речным обрывом и, словно в
тире, соревнуясь в меткости, расстреливали их камнями, свято веря, что
делаем самое что ни на есть доброе дело: освобождаем землю от стервятников,
хотя теперь знаю, что это был в моей жизни далеко не самый страшный грех,
который я осознал только впоследствии, увы, слишком поздно, и точит меня
потому постоянная и ничем неутолимая боль-тоска, что ничего уже нельзя
изменить.
Уже много кто из моего, тем более предыдущего поколения писал, как выдирали
мы из учебников страницы с портретами сверженных полувождей, которые вдруг
оказывались «врагами народа», предварительно выколов им глаза. А потом так
поступили и с самим вождем. Помню, например, как, в очередной раз собравшись
на берегу реки в кустах на тайном курилище, мы внимательно принялись изучать
днища извлеченных из карманов спичечных коробков, потому что кто-то из нас
где-то достоверно узнал, что упаковщица или упаковщик, ставивший на спичках
клеймо № 9, разоблачен как враг народа, и дым от этих спичек смертельно
ядовит, только сказывается это не сразу.
До сих пор со стыдом вспоминаю еще один случай из детства. Однажды мимо
нашего села по прекрасной Юрюзани плыли на двух диковинных для нас тогда
байдарках четверо, остановились на ночлег чуть ниже села, под горой
Сосновкой, и один из них пошел, уже чуть ли не в сумерках, что у нас вызвало
особое подозрение, на любимую нами Сосновку, а по пути то и дело
останавливался, осматривался и все что-то записывал в блокнот. «Шпион», —
безошибочно определили мы, уже давно тайно следившие за ним. Для нас,
жаждущих подвигов во имя Отечества, наконец наступал звездный час, хотя мы
знали, что на Сосновке не только секретных объектов, а вообще ничего, кроме
заброшенной пасеки, не было. Трое, в том числе и я, остались продолжать
следить, а двое понеслись за два километра в милицию, и, самое дикое, в
милиции серьезно отнеслись к нашему сообщению, вскочили, словно на лихих
коней, на рогатые мотоциклы, изрыгающие жуткий перегар из смеси бензина и
масла, который тогда казался нам сладким, и схватили очкастого, уже
возвращавшегося к костру, а заодно, разумеется, и троих других. А оказалось,
что это были обыкновенные, правда еще редкие для того времени и тем более
для наших мест, туристы. У них на этот счет были при себе соответствующие
документы: путевая книжка и все прочее, но мы все равно внутренне не
поверили, даже когда опростоволосившиеся дежурные милиционеры надавали нам
тычков, в нашем сельском сознании никак не укладывалось, как можно плыть по
реке просто так, в отпуск, ничего не делая, ради отдыха, ради удовольствия.
У нас в деревне вообще не знали, что такое отпуск, а по реке наши
деревенские взрослые если и спускались, то сплавляя строевой лес, дрова, но
чтобы взрослому плыть по реке просто так, ради удовольствия! — это мог себе
позволить только какой-нибудь ненормальный, ушибленный головой, или самый
отъявленный бездельник, каких у нас в деревне вроде бы не было. А записывал
этот странный очкастый (его очки нас тоже сбили с толку: если у нас в селе
кто и носил очки, то классические кругляшки; мы тогда носили всё
«классическое»: одинаковые черные или серые телогрейки, одинаковые черные
или серые брюки, заправленные в кирзовые сапоги или спускающиеся на черные
ботинки, по праздникам белые непроглаженные рубашки; никто вроде не
заставлял, но все носили одинаковое, смотришь сейчас телевизор — в такую
униформу до недавнего времени, пока у нас еще хватало ваты на телогрейки,
одевали зеков, только вместо круглых зековских шапочек в наше по-своему
счастливое время носили кепки, — а у этого линзы очков были прямоугольные и
огромные, почти в пол-лица, такие мы видели только в кинофильмах, потом их
почему-то назовут директорскими, я и сам их носил), так вот записывал он в
блокнот, как оказалось, свои безыскусные стихи, вдохновленный нашей
Юрюзанью.
Но я отвлекся от темы полезных и вредных птиц. Как я уже сказал, сороки и
вороны тогдашними учеными по птицам в соответствии с общей политической
линией категорически были отнесены к вредным; я не сомневался в этом еще и
по той причине, что сам не раз видел, как сороки вытаскивали скворчат из
скворечников, а вороны уносили только что вылупившихся цыплят и даже гусят.
Хотя в то же время я признавал какую-то особенную сорочью красоту, нравился
мне почему-то сорочий стрекот, особенно над грустно-ликующими осенними
полями и лугами со скирдами соломы и стогами сена, мне в голову тогда не
приходило, что сороки ловят около них мышей, но враг есть враг, а с врагом
один разговор…
С тех пор много воды утекло, даже страны той, которая называлась СССР, уже
нет. Эту дьявольскую аббревиатуру для поверженной России придумало
жестоковыйное племя, которое из всякого оторвавшегося от своих народов
сброда создало за океаном искусственный народ, чтобы со временем заменить им
все существующие на планете народы, и искусственную страну, которую назвали
другой дьявольской аббревиатурой — США. Кто бы мог поверить всего десять лет
назад, что Россия вернется к границам чуть ли не XVI века, бросив на
произвол судьбы за своими пределами десятки миллионов своих сынов и дочерей,
я уж не говорю о других, добровольно вошедших в нее народах. Да и Россия ли
это вообще — странное полувассальное государственное образование с
ублюдочным названием Российская Федерация? Так вот и страны той уже нет, и
борода у меня давно уже седая, хотя, понимаю, это не признак ума или
добродетели, потому что сорочьи и вороньи гнезда до самого последнего
времени я продолжал разорять, правда, не в прежней, что в детстве,
изуверской форме.
Сорока, как и воробей, постоянно держится человеческого жилья, может, кроме
времени вывода птенцов. Сороку не случайно зовут воровкой. Она тащит на даче
не только все блестящие, случайно оставленные предметы, как часы, чайные
ложки, женские украшения, но и почему-то обязательно мыло. Этот вред ее,
конечно, ерундовый, он даже придает дачной жизни какой-то шарм, но вот когда
сорочата и воронята начинают шастать по твоим земляничным и прочим с таким
трудом возделанным грядкам, это уже задевает наши собственнические (не в
столь давние времена сказали бы — мелкособственнические) интересы, а сороки
и вороны, то ли чтобы быть как можно ближе к этим грядкам и собачьим мискам,
то ли здесь они чувствуют себя в большей безопасности, стараются строить
свои гнезда прямо у меня на даче. И я на всякий случай разоряю их гнезда, но
уже не как в детстве, не с яйцами и тем более уж с птенцами, а во время
окончания строительства гнезд. После чего они улетают и уже селятся
где-нибудь поодаль, стараясь поменьше попадать мне на глаза.
А в этом году одна сорока вообще обнаглела: устроила гнездо на молодой елке
напротив кухонного окна прямо над нашей единственной клубничной грядкой и
делала это в открытую, скорее всего, была молодая и неопытная…
Не дожидаясь окончания строительства гнезда, я полез на ель, удивляясь
странному звону сверху. Забравшись, обнаружил, что гнездо целиком сплетено
из алюминиевой проволоки разной длины и толщины и только внутри, для уюта,
что ли, традиционно обмазано глиной. Я позвал соседа, и он подивился вместе
со мной. Ну ладно, если бы в городе, — а в лесу, где столько веток и другого
натурального строительного материала и где как раз сложнее найти проволоку,
— принципиально построить гнездо из алюминия!
«Новая русская сорока!» — единодушно назвали мы ее. Тем более, что на
соседней ели я обнаружил еще одно сорочье гнездо, но оно было, как и
положено нормальной сороке, — из сухих ветвей.
Гнезда я разорил, алюминиевое до сих пор показываю любопытным, сороки
улетели и, по-видимому, свили новые гнезда. Я вроде уже забыл об этом, как
вдруг через какое-то время, через месяц, а может, больше, однажды, приехав
на дачу, увидел на крыльце дома сорочонка. При виде меня он не улетел, лишь
перескочил на собачью конуру. Тогда я шлепнул в ладоши, от неожиданности он
чуть не свалился с конуры и неуклюже по-детски — видимо, недавно научился
летать, — взлетел на крышу дома и, не боясь и, как мне показалось,
укоризненно смотрел на меня сверху. Откуда-то тут же появилась мать-сорока и
заметалась, и застрекотала, предупреждая сорочонка об опасности: может, та
«новая русская» или другая, обыкновенная сорока, гнезда которых я разорил. А
может, это была совсем другая сорока.
Но сорочонок, не обращая внимания на мать, по-прежнему, слегка наклонив
голову, смотрел на меня сверху и вдруг залопотал, как бы что-то пытаясь
объяснить мне.
Я снова хлопнул в ладоши, сорочонок улетел в кусты за забором, и я забыл о
нем.
Выйдя через какое-то время из дома, я неожиданно для себя обнаружил, что
сорочонок никуда не улетел, более того, он поскакал, правда, в некотором
отдалении, за мной к туалету, что-то лопоча, потом обратно, и я убедился,
что он не был подранком, и сорока-мать опять тревожно трещала в кустах, но
он не обращал на ее предупреждение никакого внимания или не понимал ее
предупреждения.
Жил я на даче три дня, и все три дня сорочонок буквально не отходил от меня.
Через какое-то время он уже не просто брал из моих рук пищу, но и садился на
руку и даже на плечо, и что больше всего меня поражало, при этом он явно
старался что-то объяснить, втолковать мне на своем сорочьем языке. То, что
он пытался разговаривать со мной, было несомненно. Несколько наклонив
голову, он лопотал — то ласково, то, мне казалось, строго, плохо еще
выговаривая свои сорочьи слова.
И так продолжалось недели три: стоило мне приехать на дачу и заглушить
мотор, как он появлялся откуда-то из кустов, словно всю неделю поджидал
меня, громко приветствовал, а потом, что-то негромко и настойчиво
втолковывая мне на своем сорочьем языке, постоянно следовал за мной. Как я
понимал, он не был голодным, не попрошайничал, и пища в нашем общении была
не главной для него. Как раз к этому времени в мое отсутствие ощенилась под
чужим домом моя верная собака Динка, я полез под свою веранду, чтобы, прежде
чем принести щенков, выгрести оттуда старую подстилку. Выбрался из-под
веранды в паутине, в соломе, сорочонок тут же сел мне на плечо и стал
вытаскивать из моих всклокоченных волос мусор, собачьих блох, при этом явно
прибирая мои волосы и опять-таки что-то ласково и в то же время, как мне
показалось, строго лопотал.
Что меня больше всего поражало, так это то, что он полностью доверял мне.
Если я колол дрова для бани, то при каждом ударе топора он лишь чуть
отскакивал в сторону и снова боком подскакивал и опять что-то настойчиво
объяснял, явно удивляясь моей непонятливости, и получалось как бы наоборот:
не я его, а он опекал меня, несмышленого. Разумеется, он ел из моих рук, но
нет, повторяю, не попрошайничал, делал это как бы из желания не обидеть
меня. В то же время, если появлялась мать-сорока, растопыривал в стороны
крылья и трепыхал ими, демонстрируя свою детскую беспомощность, при этом
жалобно пища, и она начинала кормить его как младенца из клюва в клюв.
Но как-то приехав на дачу, я не обнаружил Тишку, так я про себя назвал
сорочонка. То ли он поплатился за свою доверчивость и попал в зубы
какой-нибудь кошке или приблудному и вредному псу Рыжику, который сразу же
возненавидел Тишку, скорее всего, из ревности. Или его, повзрослевшего,
все-таки убедила мать-сорока, что якшаться со мной, тем более дружить,
смертельно опасно, ведь не кто иной, как этот бородатый мужик разорил их
первое гнездо, и потому Тишка родился так поздно. Не знаю, только не выходит
сорочонок у меня из головы.
И мучает меня вопрос: почему привязался он именно ко мне? Что он пытался мне
настойчиво втолковать? Чей он был сын: той «новой русской» сороки или
другой, гнезда которых я разорил? Или он к ним не имел никакого отношения, а
может, это мне своего рода наказание за всех загубленных в детстве, и не
только в детстве, сорок?
Не знаю. Только в большом смущении осталась и пребывает моя душа.
Знаю только, что после Тишки по-другому буду относиться к сорокам, что
больше не смогу разорить ни одного сорочьего гнезда, где бы они ни
гнездились и какие бы грехи за ними ни числились. Через Тишку они мне стали
не то чтобы родными… не знаю, как объяснить…
И еще: случайно или неслучайно, но Тишка появился у меня, он прилетел ко
мне, может, в самое трудное для меня время, когда по утрам я просыпался с
единственной мыслью, как было бы хорошо, если бы однажды вообще не
проснуться.
Не знаю, Тишка ли это, но теперь, приезжая на дачу, я постоянно замечаю за
собой скрытый сорочий догляд. Может, и раньше так было, просто я не замечал,
не обращал внимания, но теперь стоит мне немного задуматься, отложив в
сторону топор или отставив лопату, как застрекочет где-нибудь в кустах,
отвлечет от лихих мыслей невидимая сорока. Или просто перескочит с ветки на
ветку, но обязательно напомнит о себе…
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
