|
|
Маргарита Агеева
Моя Черниковка
Когда я по случаю вновь бываю в Черниковке, я вспоминаю свое проведенное
в ней детство. Я помню ее с того самого дня, когда осознала себя, что я
есть, я живу. Мне очень жаль, что наши краеведы не очень жалуют Черниковку,
ведь о ней написано крайне мало и разрозненно. Но она есть, в ней жили и
живут, ее любят, и она стала для многих уфимцев родной. Строилась она
практически на моих глазах. Сегодня я знаю, что главным архитектором
Черниковска была Маргарита Николаевна Куприянова. И в том, что из Черниковки
получился столь красивый город и район, громадная ее заслуга.
В годы войны в Черниковку были эвакуированы жизненно важные для страны
производства с Украины, Москвы, Ленинграда, Рыбинска, Запорожья и многих
других городов. Вместе с предприятиями прибыли и специалисты. Вначале
Черниковка имела статус Сталинского района Уфы. В декабре 1944 г. Сталинский
район города Уфы был преобразован в город Черниковск, а с июля 1956-го он
вновь стал частью Уфы. Для нас же, родившихся и живших в Черниковке, она
никогда не была Уфой: Уфа была где-то рядом, в нее можно было съездить, а мы
жили в Черниковке.
Известный краевед Юрий Узиков писал, что в московском архиве сохранился
документ, рассказывающий о рождении деревни Черниковки, основанной около
четырехсот лет назад уфимским жильцом Иваном Черниковым. Черников прибыл из
Москвы в числе первых поселенцев Уфимского кремля и служил в должности
дозора (что-то вроде землемера и налогового инспектора в одном лице).
Со строительством и пуском в 1892 году железной дороги Уфа—Златоуст
появилась станция Черниковка. В 1935 году в связи с открытием в Башкирии в
районе нынешнего города Ишимбая крупного нефтяного месторождения Наркомат
тяжелой промышленности и «Главнефть» приняли решение о строительстве двух
крупных нефтеперерабатывающих заводов в Уфе и Ишимбае. Сооружение первой
очереди Уфимского крекинг-завода, первого в стране гиганта нефтепереработки,
развернулось в мае того же 1935 года в тридцати километрах севернее от
старой части Уфы в районе деревни Щелчки. В это же время началось
строительство Уфимской ТЭЦ-1.
В строительстве завода приняли участие специалисты из городов Москвы, Баку,
Грозного, Батуми, Саратова. Уже к концу 1940 года Уфимский
нефтеперерабатывающий завод представлял собой крупное предприятие. Для
обеспечения специалистов и рабочих жильем началось строительство бараков и
четырехэтажных домов неподалеку от завода. Появился и вырос рабочий поселок
Крекинг. Были построены школа и баня, впоследствии оказавшиеся на территории
электролампового завода.
Строительство Уфимского нефтеперерабатывающего завода и ТЭЦ, рабочие поселки
в районе Черниковки велись строительным трестом «Нефтестрой» (с 1945 года —
«Башнефтезаводстрой»). В 1939—1940 гг. в Черниковке было построено 52
барака, семь двухэтажных брусковых и пять фибролитовых домов. Новый жилой
район назвали Социалистический город — Соцгород. Это название сохранялось
очень долго — в 1960-е годы оно все еще значилось на табличках городских
автобусов.
* * *
Я родилась в одном из бараков, находившихся в районе нынешнего Колхозного
рынка. Сейчас на этом месте стоят многоэтажки и Дом культуры имени 40-летия
ВЛКСМ. Позже наша семья переехала в двухэтажный деревянный дом. Помню себя с
того момента, когда по дороге — сейчас это улица Ульяновых — со стороны ТЭЦ
вели пленных немцев на работу. Они строили дома на перекрестке Ленина и
Сталина (нынешние улицы Ульяновых и Первомайская). По дороге шла серая масса
людей, лиц которых я не помню. Их охраняли солдаты с винтовками и, почему-то
мне помнится, с собаками. Люди сбегались посмотреть на эту толпу и кричали:
«Немцев ведут!» Через много лет старшие сестры, вспоминая об этом,
рассказывали мне, что люди неоднозначно относились к пленным немцам. Пленные
были грязными, голодными и худыми, даром, что «завоеватели мира». Некоторые
кидали в них камни. Другие, в том числе и мои старшие сестры, а им было по
11—12 лет, улучали момент и совали пленным кусочки хлеба или картошку. Немцы
в ответ мотали опущенными головами и улыбались краем губ.
В створе нынешних улиц Льва Толстого, Калинина и Ульяновых стояли два
одинаковых деревянных двухэтажных дома. В одном из них — в комнате с окном,
выходившим на улицу Калинина — мы и жили. Напротив наших домов были сараи,
за ними — пустырь и поля, где сажали картошку и просо.
Комната была, как теперь я понимаю, 8—10 квадратных метров. С соседями мы
жили дружно. По крайней мере, я не помню никаких выяснений отношений. Я
часто у них бывала, иногда плясала под гармошку и пела по-татарски то, что
могла в этом возрасте запомнить. Жили все одинаково: бедно и голодно.
Насколько я помню из рассказов близких, первое, что мною было сказано —
«феб» — хлеб. Я отчаянно просила у бабушки хлеба. В изобилии был только
рыбий жир, который я пила с большим удовольствием прямо из бутылочки.
Старшие сестры и брат учились в школе №11. В годы войны в ней размещался
госпиталь. Сейчас эта школа № 61 на углу улиц Конституции и Кольцевой (в
1956-м при объединении городов для предотвращения путаницы номера всех школ
бывшего Черниковска просто увеличили на полсотни). Более взрослые мальчики
рассказывали, что на чердаке школы они находили костыли, гипсовые шины,
фляжки, солдатские ранцы, старые бинты и другие медицинские принадлежности.
У нас в семье долгое время была алюминиевая фляжка-кружка с крышкой, якобы
немецкая. В ней долгое время мой старший брат носил в школу обеды — кашу, в
основном пшенную. Кружка эта очень удобно пристегивалась к ремню брюк. И был
еще один «трофей» — немецкий ранец прямоугольной формы, крышка которого была
сшита из шкуры какого-то животного с очень жестким и коротким ворсом. Цвет
был тараканий, коричневато-рыжий. Прусачий.
Чувство голода нас не покидало. Сестры рассказывали, как они ходили в поле
собирать лебеду, а потом бабушка им пекла «лебединые» лепешки. Сеяли просо,
чтоб потом его очистить от шелухи и варить пшенную кашу. Хлеб выдавался по
талонам в пунктах раздачи: взвешивался на весах. Помню, как мама приносила
домой хлебный паек с кусочками в довесок.
Позже, когда я приходила в магазин, находившийся в бараке Соцгорода, я с
наслаждением покупала уже доступный всем хлеб целыми буханками. Этот магазин
находился в районе нынешнего Орджоникидзевского РУВД. Там стояло много
бараков. В одном из них жила моя подружка, а по соседству с ней — настоящая
испанка Ольга Мартинес, приехавшая в Россию в период гражданской войны на ее
родине. Она очень плохо говорила на русском. Наверное, таких жителей в
Соцгороде было немало.
Родители искали любые возможности, чтобы накормить нас. Отец по ночам
отливал в сделанных им же формах свинцовые пломбы, протягивал в них суровые
нитки и в свободное время разносил их по магазинам Соцгорода, за что с ним
расплачивались продуктами. Пломбы были в цене! Сестры и сегодня вспоминают,
как папа однажды принес домой две большие жестяные банки из-под яблочного
повидла. С каким наслаждением они вылизывали это повидло!
А какой для нас был праздник, когда мама пускала на ночлег приехавших на
базар деревенских людей с продуктами на продажу. Они были очень добрыми,
шутили и громко разговаривали. Запах от их одежды и портянок с лаптями,
правда, был порой невыносим. Спали на полу. Какое было счастье, когда утром,
уходя на базар, эти люди оставляли маме за ночлег что-нибудь из продуктов,
чаще всего молоко, которое было для нас в диковинку. Молоко запомнилось
замороженным в форме мисок — полулитровых и литровых. Верхний слой был
сладким и очень вкусным — сливки. Мы его облизывали, как сейчас дети
облизывают мороженое. К обеду мама каждому ребенку к тарелке клала маленький
черный кусочек хлеба и одну чайную ложку сахарного песка, позднее —
маленький кусочек колотого сахара.
В нашем квартале на Ульяновых напротив бывшей остановки транспорта «Госбанк»
в небольшом двухэтажном домике долгое время, вплоть до 1961 года, когда
построили новое здание на Космонавтов, находился нефтяной институт. Как он
там размещался, трудно сказать. В те далекие годы в его маленьком здании
проводились выборы в органы власти. Я никогда не интересовалась, кого и куда
выбирали мои родители, но обязательный заход в буфет с покупкой карамельных
конфет «Золотой улей», от которых шел аромат свежего меда, я помню хорошо.
Детей оставляли в детской комнате избирательного участка. И это была сказка:
красивые большие куклы, которых у нас никогда не было (дома кукол шили мои
сестры), паровозики, машинки и еще всякие игрушки. Уходила я оттуда с
плачем.
Маленькая, трех с небольшим лет, однажды я бежала за бабушкой, идущей на
колонку за водой. Споткнувшись, упала, ударилась левой ножкой о камень.
Голень опухла. Врачи опасались заражения кости, рекомендовали долбление
кости вплоть до ампутации ноги. Родители были в шоке. Папин начальник
Розенберг посоветовал обратиться к очень хорошему хирургу, врачу из крымских
татар, в то время их было много в Уфе, Усейнову. Усейнов назначил спиртовые
компрессы, пока нарыв не локализовался. Впоследствии он вскрыл надкостный
нарыв, и я пошла на поправку. Шрам на ноге остался на всю жизнь, но нога
осталось целой. Папа до конца жизни с благодарностью вспоминал Розенберга и
этого хирурга.
Наступил 1950 год. Ближе к лету мы переехали в новый дом, построенный отцом
на самой окраине Соцгорода. До мельчайших подробностей помню красоту и
простор природы, встретившие нас на новом месте жительства. Дом был сбит из
разных дощечек, стены засыпаны шлаком. Конечно, после коммунальной квартиры
мы оказались в раю — с большой русской печью. Был и огород, где мы сажали
овощи, что спасало от голода.
Как я потом поняла, наша улица была продолжением деревни Воробьёвки и, как и
деревня, носила имя Войкова. Наша улица состояла из пяти домов, выстроенных
по одну сторону. Потом появились еще три дома. По другой стороне улицы росли
вековые липы и вязы. Обхватить их ствол было невозможно. Когда липы начинали
цвести, дурманящий запах их был чарующим. За деревьями был овраг с ручьем,
который впадал в Белую.
На Белой прошло наше детство. Неподалеку от нас находилось село Дежнёво, мы
его звали Дежнёвкой. Долгое время там была большая пристань для всех катеров
и пассажирских пароходов. Груженые же баржи останавливались ниже пристани,
на повороте реки Белой к Ново-Александровке. Ново-Александровка
располагалась на гористой части, ниже, ближе к Белой была
Старо-Александровка. До 1935 года эти деревни входили в Степановскую волость
и при образовании районов в 1935 году вошли в черту города Уфы.
Упоминание о деревне Воробьёвке (Берёзовке) я нашла в статьях известных
уфимских краеведов Гудковых. Остановлюсь на описании Воробьёвки, какой её
видела я, по той причине, что без нее мне не обойтись. И вот почему.
Поначалу мне очень не хватало моих городских друзей, качелей. Но очень скоро
я поняла, что мы не настолько далеко уехали от Соцгорода и моего любимого
дома. В 1952 году я пошла в школу и стала уже довольно взрослым человеком,
ведь мои обязанности по дому заключались в походах в магазин за хлебом,
сахаром и др. продуктами, а также в аптеки за мамиными лекарствами. Дорога
из Воробьёвки выходила прямо на Соцгород, именно к тем баракам, в одном из
которых находился магазин.
Я уже знала о том, куда ведет эта дорога, поэтому, без всякого сомнения,
впервые пошла по Воробьёвке в Соцгород за хлебом. Каким было мое удивление
от увиденного, просто так не передашь. Надо было это пережить. Моя головенка
натурально крутилась на 360 градусов: после однотипных бараков я увидела
старинные дома — двухэтажные, с цокольными этажами из кирпича, но чаще
одноэтажные. Некоторые были буквально в кружевах от резьбы. Высокие заборы,
за ними лаяли собаки. В те времена стоял еще и барский дом. Он был больше,
чем все остальные, и вовсе не настолько красив, как я представляла себе,
лишь скромная резьба украшала его. Мне показалось, что первый этаж дома
больше всего пострадал от отсутствия настоящего хозяина, хотя не так уж и
много прошло лет со времени революции. Высокое крыльцо почти развалилось,
полы качались, все в доме находилось в состоянии разрухи. Я это говорю как
очевидец, поскольку однажды исключительно из любопытства зашла в этот дом с
братом. Какую-то часть дома занимала семья Воробьёвых: мать и два взрослых
сына. Мне сначала казалось, что коль они Воробьёвы, значит, они потомки
помещика Воробьёва и по их фамилии названа деревня. Но на барских
родственников они явно не походили по образу жизни, а узнать что-либо от них
было решительно невозможно.
Дома стояли по обе стороны деревни. Если идти в сторону Соцгорода, то по
левую сторону по краю усадеб был чудный лес. В нем росло много берез и
ежевики, били роднички. Берёзы росли по всей Воробьёвке, так что не зря она
получила своё второе название — Берёзовка. Особую красоту они придавали
деревне зимой. А летом Воробьёвка буквально утопала в зелени. Если добавить
к этому многоголосое пение птиц, то станет ясно, почему я по сей день тоскую
по этому дивному уголку.
Уехав на новое место жительства, мы часто навещали свой дом в Соцгороде.
Приходили к нам посмотреть, как мы устроились на новом месте и бывшие
соседи. Вскоре и они переехали: приблизительно в пятьдесят втором году наши
два дома на Калинина сломали и заложили фундамент нового здания. Первый этаж
его заняла городская библиотека. Напротив дома, там, где когда-то стояли
наши сараи, был выстроен четырехэтажный угловой дом — общежитие для молодых
специалистов нефтезавода. В это же время начал застраиваться квартал улиц
Калинина, Мира, Кольцевой и Льва Толстого. Я очень хорошо помню (мне было
лет 9), как мы летом пришли в Соцгород посмотреть на строительство. На углу
улиц Толстого и Калинина достраивали третий этаж. Этот дом всегда красили в
светло-бежевый цвет. В нем было отделение сбербанка. Одновременно
застраивалась такими же красивыми домами и улица Сталина, нынешняя
Первомайская, по которой проходила демонстрация.
Постепенно мы осваивали новое место жительства. Мы были детьми природы: на
улице с утра и до вечера. Домой нас загонял либо дождь, либо сильный мороз.
Обследовали местность даже там, где детям находиться было опасно. К счастью,
родители об этом не знали. Забот у них хватало и без этого. Труднее всех
было маме. Чисто городской житель, она имела семилетнее образование,
окончила метеорологические курсы, даже работала некоторое время по
специальности. Мама очень любила произведения Пушкина и Лермонтова, была в
отличие от папы несколько сентиментальным человеком. А тут — 20 соток
огорода, большая семья. Старшие дети, конечно, кое в чем ей помогали, но
главным помощником был отец. Делал все своими руками: от пошива детских
тапочек до мебели. Кроме того, он был заядлым охотником — почти до
восьмидесяти пяти лет никогда не приходил с охоты без дичи или зайцев.
Вскоре к нашей семье потянулись соседи. Только у нас на улице был патефон и
пластинки Клавдии Шульженко, Сергея Лемешева, Георгия Виноградова, Оскара
Строка и др. Летними вечерами патефон выносился на улицу. Танцевали почти
все, кто приходил из соседних домов и даже с улицы Садовой. В основном это
были друзья моих старших сестер. Мы стайкой воробышков порхали рядом с ними.
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Школа № 10, где я училась, находилась в районе электролампового завода.
Вначале этот район назывался Крекингом. Центральная дорога, проходившая со
стороны Аварийного поселка мимо школы и электролампового завода, шла на
Соцгород. Позже, примерно в 1956 году по ней пустили рейсовый автобус.
Несколько слов об электроламповом заводе. Завод был эвакуирован из Запорожья
в первые дни войны. На его территории оказались здания школы, построенной
специально для детей поселка Крекинг, и баня. Взамен занятых зданий, завод в
период 1941—1942 гг. выстроил неподалеку новую двухэтажную школу, в которой
я начала учиться, и баню. Последняя до сего времени стоит на углу улиц
Ульяновых и Горького, недавно она отметила свое шестидесятилетие. За школой
проходила улица Грибоедова. Там и сейчас есть двухэтажный дом, окрашенный в
грязно-серый цвет, а во время описываемых мною событий это был красивый
красного кирпича дом, окруженный по периметру невысокой литой оградой и
палисадником с летними террасами. В нем размещался детский садик, от
которого всегда исходил запах нежного, детского, уютного дома.
Дорога в школу проходила по задам электролампового завода и была сопряжена с
большими трудностями. Осенью и весной была непролазная грязь. Освещения не
было. Идти было довольно далеко — по узким мостикам через два глубоких
оврага. Спустя три-четыре года овраги засыпали отходами от электролампового
производства, а сам завод был обнесен бетонным забором, вдоль которого
поставили столбы с освещением, и мы стали ходить в школу вдоль забора, что
было уже безопаснее.
В классе я познакомилась с девочками, родители которых приехали из Москвы и
других городов на строительство завода. Они жили в домах специалистов
напротив школы и отличались от нас и воспитанием, и одеждой. Почти у всех
этих девочек были форменные коричневые шерстяные платья и красивые фартуки.
Мы же ходили во фланелевых цветных платьицах и сатиновых черных фартучках. Я
всегда мечтала иметь шерстяную школьную форму, но так ее и не получила, даже
в старших классах. Эти девочки чувствовали свое превосходство над нами и
потому вели себя с некоторой надменностью. Может, еще и потому, что жили они
все на одной улице, хорошо знали друг друга, а мы были пришлыми детьми. В
детский сад с ними мы не ходили, и игры у нас были разными. По крайней мере,
в первые годы моей учебы в школе я чувствовала себя очень стесненно. Первая
моя учительница — Лидия Григорьевна Райкина была из Ленинграда и года через
два нашего с ней знакомства опять уехала в Ленинград. Это была невысокая,
чуть сгорбленная постаревшая дама, седая, с аккуратным узелком волос на
затылке, в очках, с холодным взглядом. Одевалась в основном в черный костюм
и светлые кофточки. И непременно к кофточке приколота брошь. Я ее очень
боялась. После нее пришла учительница Александра Васильевна Кравцова,
гораздо моложе Лидии Григорьевны. Жила она в бараке на Горького. У нее была
дочка лет 4—5. Она расположила нас к себе, и мы с подружкой иногда приходили
к ней домой в гости и обязательно несли Любушке какую-нибудь игрушечку.
Я всего боялась. Родители моего отца были раскулачены за то, что имели две
лошади и жили в достатке. Их семья была большой, все — труженики.
Семнадцатилетний мой отец избежал отправки в Сибирь только потому, что
старший брат забрал его из деревни в Уфу. Оставшихся в семье, в том числе
моего дедушку Афанасия и бабушку Евдокию в «телячьих» вагонах вывезли в
Кемеровскую область зимой. Выгрузили состав в тайге, в тупике
железнодорожного пути. Они уже не увидели своих внуков. Мама говорила, что
обстоятельства раскулачивания семьи отца могут повредить всей дальнейшей
нашей жизни, и говорила, чтобы мы всем, кто нас спросит о дедушке и бабушке,
отвечали: «Мы их не знаем и никогда не видели». Я также переживала во время
вступления в пионеры и комсомол, когда ответственные работники райкома
комсомола спрашивали, кто мои предки, мое социальное положение. Приходилось
врать. Хорошо это было или плохо, не нам судить. Время расставило все по
своим местам.
Была еще одна дорога в школу — через ДОК (замечу, что это не тот ДОК, что в
районе Инорса). На его небольшой территории стояло около двадцати бараков. В
них жили рабочие ДОКа, электролампового завода и депортированные за
провинности перед советской властью крымские татары. Был маленький
продуктовый магазин.
В одном из бараков жила моя одноклассница Оля Мартиросьян. Ее отец — Исаак,
мы его звали дядей Сережей, в свое время работал главным энергетиком на
Украине. На его производстве с одним рабочим произошел несчастный случай со
смертельным исходом. Тюрьмы дядя Сережа избежал, но был выслан в наши края.
Здесь он тоже работал по специальности. В свои годы, а ему не было и сорока,
он уже поседел. Удивительно интересный и очень красивый, с вьющимися
волосами интеллигентный человек, родом он был из Еревана. Ольгина мать, тетя
Аня, была украинкой. Очень простая женщина и, думаю, без особого
образования. Работала уборщицей в нашем магазинчике. Говорила с таким
украинским акцентом, что поначалу понять ее было невозможно. Только гораздо
позже либо я стала её понимать, либо она начала говорить на более понятном
языке.
Учеба Ольге давалась с большим трудом, особенно русский язык и математика.
Как ни билась ее мать, лучше Ольга по этим предметам учиться не смогла. Да и
откуда, ведь в их доме не было живого русского слова! Родители говорили со
страшным акцентом. А покуда мы вместе с ней дневали и ночевали. В их комнате
было очень уютно и светло, всюду были вышитые и вязаные салфетки, на кровати
подзорники и накидки на подушках. Всё это было ослепительно белым с
голубизной и всегда накрахмаленным, жестким, как бумага.
Помню, как радовались мы с Ольгой, когда в октябре 1957 года услыхали по
радио о запуске первого спутника. Запомнились мне эпизоды, связанные с их
семьей. У дяди Сережи в Черниковке жили родственники. Очень интеллигентные
люди — тетя Аракса с мужем, их дочь Ната и сын Арам. Они приходили по
праздникам. Сидели за красиво убранным столом, а потом пели армянские
мелодичные песни и танцевали. Тетя Аня молчала. Сестра дяди Сережи просила:
«Анечка, спойте свою красивую песню!» Тетя Аня сначала отказывалась, а потом
пела украинские песни красивым, густым голосом, и на ее глазах
наворачивались слезы. Закончив, говорила: «Пахана мая писня». Ее начинали
успокаивать. Она утирала слезы и очень скоро уже улыбалась: скорее всего,
она очень тосковала по своей родине и, кроме того, несколько стесненно себя
чувствовала в семье мужа. С Ольгой мы проучились до шестого класса, затем в
1958 году им дали квартиру в новом доме рядом с недавно построенным Дворцом
культуры имени С. Орджоникидзе.
По реке Белой издавна сплавляли лес с ее верховья. Бревна скреплялись в
плоты. Я до сих пор ощущаю запах мокрой древесины. Мы ныряли с плотов, хотя
это было очень опасно. Мокрая кора отваливалась с мокрых бревен, ноги
скользили, и мы едва успевали зацепиться руками за бревно, чтобы не попасть
под плот. Были и печальные случаи.
Ниже Дежнёвки, где мы купались, были выстроены две эстакады с транспортерами
для отгрузки бревен. На деревообрабатывающем комбинате (ДОКе) все пилилось,
строгалось, складывалось в штакетник и увозилось на стройки в виде половых
досок, оконных рам и дверей. Производство было достаточно большим. Рабочие
на плотах были бронзовыми от загара. Работали в любую погоду. Здесь, на
берегу Белой, я впервые увидела землянки, врытые в глубь высокого берега
реки. Здесь жили рабочие лесосплава и работающие на транспортировке бревен.
К середине 50-х землянок уже не осталось.
На горе, ближе к электроламповому заводу, в то время еще был первозданный
лесной массив. Чуть ниже к Белой, по склону горы, когда-то была расположена
деревня Баднёвка, окруженная остатками деревьев от лесного массива.
Достаточно большая деревня, она сливалась с поселком вдоль берега Белой и
называлась улицей Пристанской. Тогда о Баднёвке знали лишь старожилы. Мы
называли весь этот район улицей Пристанской. Здесь жили рабочие ДОКа и
электролампового завода. Ближе к 60-м годам эта улица, в том числе и
Баднёвка, была расселена.
За школой, по улице Грибоедова, существовал живой зеленый островок — летний
сад имени А.С. Пушкина, охватывающий территорию вдоль высокого берега реки
Белой. Вид на забельские дали с высокого берега был удивительно красивым.
Была и трамвайная остановка «Сад имени Пушкина». Мы же звали его парком.
Тенистые аллеи вековых деревьев, асфальтированные дорожки, скамейки для
отдыха, какие-то статуи, фонтанчики для питья воды и две танцплощадки. На
одной танцевали фокстроты и танго, на другой — плясали под гармошку. Был
летний театр, куда мы бегали почти каждый день смотреть кино. Рядом с
кинотеатром была большая клумба, в центре которой на пьедестале стояла
скульптура маленького Володи Ульянова с книжкой. В этом парке отдыхали
жители поселка электролампового завода, Аварийного поселка, Пристанской и
мы, воробьёвские. Зимой все это «население» перебиралось в Дом культуры
«Нефтяник», который во все дни был полон людьми. Работали кружки, секции,
проводились спортивные состязания, заводские и городские смотры
художественной самодеятельности, вечера танцев по выходным и новогодние
вечера. Ежедневно демонстрировались кинофильмы, на которые порой невозможно
было купить билет. Директором «Нефтяника» был Теодор Теодорович Фишер, с его
сыном Федором я училась в одном классе.
В сад Пушкина мы ходили вплоть до 1962 года. К концу 60-х он опустел.
Поселок электролампового завода, улица Пристанская, Аварийный поселок,
Воробьёвка оказались в промышленной зоне, и их начали потихоньку расселять.
Ходить в сад Пушкина стало некому.
Был в Черниковке еще один парк, о котором не вспомнить просто нельзя. Это
парк «Победы», который тогда находился между улицей Калинина и кинотеатром
«Победа». В конце 50-х в нем открылся летний кинотеатр «Ватан». Мы были
совсем маленькими, когда первый раз попали в парк. Вход был платным, потому
мы искали вдоль забора отодвинутый железный прут — отверстие, которое
позволяло проникнуть в парк. И находили. Я так думаю, что парк был разбит
также на естественном лесном массиве, потому что деревья в парке были
вековыми. Он имел достаточно большую территорию. Тенистые аллеи, а вдоль
аллей то тут, то там встречались казавшиеся бесчисленными продавцы
мороженого и газированной воды с разными сиропами, киоски, где продавались
конфеты, пирожные и вино.
В те годы мороженое продавали так: в специальное приспособление клался
вафельный кружок, затем нажималась рукоятка подачи мороженого, сверху
накладывался еще вафельный кружек и выдавалось кругленькое мороженое.
Были в парке и две танцевальные площадки, детские и взрослые качели,
карусели, комната смеха, парашютная вышка и другие аттракционы. Вечерами по
аллеям гуляли очень респектабельные пары. Женщины были в модных чесучовых
пыльниках молочного цвета. Пыльник — это летнее пальто без подкладки, сшитое
из легкого китайского шелка-чесучи. Оно надевалось поверх летнего платья. На
пыльники были приколоты броши, бусы, искусственные цветы — кому что
нравилось. Это придавало женщине очень элегантный вид. Туфли обязательно на
высоких утолщенных каблуках. Маленькие сумочки — ридикюли. Высокие прически
и различные шляпки из соломки.
Мы, девочки, на танцы не ходили, но любили посмотреть, как танцуют. Позже
гуляющая публика уже не вызывала такого восторга у нас. Люди одевались
гораздо проще. В этом парке проводились культурные всевозможные мероприятия
с участием детей. В День пионерии и в День защиты детей в парк собирались
пионеры и октябрята всех школ Соцгорода. Детские площадки, карусели, качели
в эти дни были для детей бесплатными.
Позже, повзрослев, мы смотрели на гуляющих в парке, а наши мальчики прыгали
с парашютом с вышки. Потом пили газированную воду. Зимой на находящемся
рядом с парком стадионе «Строитель» заливался каток. Коньки выдавались
напрокат. Весь вечер играла музыка. Было впечатление, что там собиралась вся
Черниковка. Мы ездили на каток в маленьких вагончиках трамвая третьего
маршрута. Катались, пока не замерзали окончательно, а потом ехали обратно,
домой, в промерзших вагончиках трамвая, не чувствуя ни ног, ни рук от
холода. В трамвае с заледеневшими, покрытыми снежной наледью окнах
провожающий меня домой мой приятель Володя Пракин тихонько, чтобы слышала
только я, замерзшими губами пел: «Три года ты мне снилась…». Удивительное
время — юность!
В 1962 году в день последнего звонка мы всем классом приехали в парк
«Победы». Наверное, это было наше последнее посещение парка. Мы целый день
провели там. Жаль, что сейчас от парка «Победы» почти ничего не осталось.
В Черниковке в период с 1953 по 1955 гг. произошло два очень печальных
события. На нефтяных установках частенько случались аварии. В это время
давались сигнальные гудки: один длинный и два коротких. Если это было днем,
мы бросали игры и бежали к заводу смотреть, что горит. В 1953 году,
незадолго до смерти Сталина произошла крупнейшая авария. Ночью был сильный
взрыв, в близлежащих домах и школе были выбиты окна. Горела нефтяная
установка, затем от высокой температуры стали взрываться баки с
нефтепродуктами. Наш дом так затрясло, что мы проснулись в страхе. От пожара
было светло как днем. Весь остаток ночи мы просидели одетыми. В школу не
ходили около недели, пока ее не отремонтировали. Жертв было много.
Рассказывали, что волной огня накрыло отряд пожарных. А сколько погибло
рабочих! Траурная панихида проходила всё в том же «Нефтянике». В большом и
просторном фойе в три ряда стояли гробы.
Второй взрыв, меньшей силы, прогремел на следующий год. Было также много
жертв. Третий взрыв последовал за вторым, но он особо не остался в моей
памяти. В то время много говорили о диверсиях.
В школе № 60 мы проучились до восьмого класса. С девятого класса нас
перевели в школу № 74, расположенную в поселке Аварийном. На занятия мы
ездили в трамвае. Поселок Аварийный — такой же, как и все рабочие поселки, —
с бараками и двухэтажными домами. Заводы к нему были ближе, чем к
Воробьёвке. Здесь у меня появились новые друзья. Я всегда была активным
человеком — состояла в комитете комсомола и учкоме школы. Еще в восьмом
классе у меня появилась подруга Наташа, с которой мы не расстаемся до
сегодняшнего дня. Наташа жила в Степановке (бывший Вишнёвый холм). Ездить в
школу ей было еще дальше, чем мне. Особенно трудно было в зимние холода и
метели, когда останавливались трамваи, и мы шли в школу по шпалам пешком. Их
дом стоял на самом холме, действительно вишнёвом от обилия цветущей вишни
весной. Слева от их дома был лес, дальше, за горой — деревня Тимашево. Жила
она в доме, где когда-то обитала прислуга помещика. Сам барский дом стоял в
центре холма. В нем долгое время было зернохранилище, к середине 50-х дом
был разобран. На его месте построена небольшая школа-семилетка.
Часть дома состояла из комнаты Наташи (не более четырех квадратных метров),
зала, где располагались ее родители, и сеней. По стенам Наташиной комнаты
висели полки с книгами. Был маленький столик, где она делала уроки, и
кровать. Я очень любила бывать у нее. С ней мы ходили в весенний лес вплоть
до Тимашева за подснежниками, любовались весенним пробуждением природы,
фотографировали, зачитывались Аксеновым, Ремарком, Эренбургом, Хемингуэем.
От бесчисленного просмотра фильма по повести Василия Аксенова «Коллеги» мы
наизусть знали сценарий и часто его цитировали. Много говорили о
патриотизме, о долге относительно Родины, но никогда ни о чем праздно не
мечтали. Жили реальностью. Восторгались первой известностью артиста театра
на Таганке Владимира Высоцкого, сбегали с уроков, чтобы посмотреть фильм в
клубе «Факел», благо, что он был рядом со школой. Незабываемые школьные
годы.
ЧЕРНИКОВСКИЕ НОВОСТРОЙКИ
Время залечивало военные раны. Соцгород строился. В 1955—56 гг. уже красиво
обозначилась улица Первомайская (тогда, как я уже говорила, она называлась
проспектом Сталина). В 1955-м в новый четырехэтажный корпус переехал
Уфимский нефтяной техникум. А ведь при своем открытии в 1946 году он занимал
всего несколько аудиторий в старом здании нефтяного института на Ленина (с
ноября 1956 года улица Ульяновых), а вступительные экзамены первого набора
учащихся и вовсе проводились прямо на улице — во дворе лабораторного корпуса
института.
Всего за пять лет, прошедших с нашего отъезда в Воробьёвку, Черниковку было
не узнать. Уже стояли красавицы восьмиэтажки, с разместившимися там
фотоателье и магазинами. Кроме восьмиэтажек ни в одном доме Черниковки (да и
Уфы тех лет) не было лифта, и поэтому мы ходили смотреть на него как на чудо
прогресса. На Первомайской открылись продуктовые магазины и «Детский мир»,
куда мы часто заходили посмотреть на игрушки. Чего там только не было! Почти
в каждом квартале улицы Первомайской были точки по продаже газированной воды
и мороженого. На больших перекрестках стояли будочки, в которых армяне или
крымские татары ремонтировали обувь. В подвале дома на углу Ульяновых и
Калинина размещался производственный цех артели инвалидов (слепых).
В 1956 году открыл двери для посетителей Дворец культуры имени Орджоникидзе.
В те времена он был неким единственным в своем роде интеллектуальным центром
всей Черниковки. Сюда приезжали даже с окраин. Во Дворце было все — как для
взрослых, так и для детей: кружки живописи, спортивные залы. В фойе второго
и третьего этажей занимались танцевальные ансамбли, кружки бальных танцев.
Был народный драматический театр. Сюда со спектаклями приезжал Башкирский
театр оперы и балета. В кинозале демонстрировались фильмы.
А в конце декабря на площади перед дворцом ставили большую елку. Она сияла
огнями. Сверкал от иллюминации и сам дворец: рядом с ним было светло как
днем. Свет был и в каждом окне дворца. Из-за большого скопления людей пройти
из конца в конец площади можно было лишь с трудом. Во все дни школьных
каникул шли детские утренники и киносеансы, а вечером — новогодние вечера
для молодежи. Залы и фойе были украшены гирляндами. Танцевали в фойе второго
этажа у елки. Было сказочно красиво.
Как-то в 1990-х в начале января мы с сестрой вечером поехали на елку к
Дворцу Орджоникидзе. Мрачным оказался он — без иллюминации, без огней в
окнах, как будто погруженный в летаргический сон. Был вечер, седьмой час, но
гирлянды на елке не горели. Свет шел лишь от уличных фонарей. Народу было
мало, в основном родители с детьми. Как все изменилось — это был другой
город.
По окончании школы я работала на машиносчетной станции Ново-Уфимского
нефтеперерабатывающего завода. Была членом заводского комитета ВЛКСМ, от
которого меня делегировали в правление Дворца культуры имени Орджоникидзе. Я
знала во дворце каждую комнату, каждый закоулочек. Как я его любила, наш
дворец!
В 1959 году открыл свои двери еще и Дворец культуры имени 40-летия ВЛКСМ. Он
строился трестом БНЗС, поэтому в нем проводились все мероприятия треста:
праздничные вечера, конференции, смотры художественной самодеятельности.
Меня всегда поражала красота лепнины, росписи, цветных витражей. На одном
стекле в рисунке была выписана тончайшими красками почти живая стрекоза. В
нем так же, как и во Дворце культуры им. Орджоникидзе, работали всевозможные
детские кружки, проводились культурные мероприятия, новогодние вечера,
концерты приезжих артистов. Здесь однажды я присутствовала на сеансе
психологического гипноза известного в те времена Мессинга.
Новый дворец встал почти на том же месте, где когда-то в бараке размещался
клуб «Стахановец», куда в детстве мы ходили в кино. Билетов купить было
практически невозможно. Я видела, как по головам — в самом прямом смысле —
ползли к кассе отчаянные ребята. Фильмы в те далекие времена в основном были
трофейные: «Девушка моей мечты», «Тарзан» и другие. Демонстрировались и наши
фильмы: «Путевка в жизнь», «Дело было в Пенькове», «Разные судьбы», фильмы о
войне и про войну, которые очень живо обсуждались в кругу моих сестер. Я же
эти фильмы в то время не смотрела. Кроме «Стахановца» в Соцгороде, на
повороте к базару был еще небольшой клуб «Химик» — тоже в бараке.
По Первомайской, ближе к улице Маяковского, в цокольном этаже дома, рядом с
ателье «Березка» находился кинозал повторного просмотра фильмов. Тогда, в
начале 60-х был расцвет итальянского кино. Росселини, Антониони, Висконти,
Феллини — мы выросли на их фильмах.
Отстроилась и похорошела улица Калинина. Посаженые вдоль тротуаров деревья
стали уже большими. Черниковка утопала в зелени. Летними вечерами народ
выходил на улицу, создавалось впечатление, что в домах не оставалось ни
одного человека. До позднего вечера вся Черниковка дефилировала — и зимой, и
особенно летом по Первомайской — от Дворца Орджоникидзе до кинотеатра
«Победа» и обратно. На углу улиц Мира и Калинина появились первые кафе —
«Весна», а также «Встреча» на Первомайской. Открылся ресторан «Нефтяник».
Давно уже и особенно с пуском нового Черниковского (впоследствии имени ХХII
съезда КПСС) нефтеперерабатывающего завода, Черниковка стала районом
нефтяников. Было время, когда прямо у базара, в тупике железнодорожного пути
была остановка электричек, отвозивших рабочих на заводы: «Станция "Бензин"».
В начале 60-х началось строительство новой автомобильной дороги, соединившей
Черниковку с нефтеперерабатывающими заводами. Дорога отделила нашу улицу от
Воробьёвки, прошла через бараки нашего ДОКа. Часть домов и бараков была
снесена. «Западная» дорога шла по задам электролампового завода на Аварийный
поселок к Ново-Александровке. Теперь мы ходили в Соцгород по асфальту.
ЛЮДИ И ВРЕМЯ
Вокруг нас жили люди многих национальностей — строители эвакуированных
заводов и других производств, депортированные с Украины, в основном из
Крыма. Жили и свободно приехавшие на заработки люди со всей России.
Когда мы в 1950 году переехали в частный дом, нашими соседями оказались
престарелая мать и сын. Сын был очень больным, как тогда говорили, его
«посадили» — в то время за какие-то проступки били таким образом: поднимали
человека и бросали на землю, в результате чего отбивали все внутренности.
Женщину мы звали бабушкой. Она говорила с прямо-таки чудовищным акцентом, но
когда она нас, детей, человека 3—4 приглашала к себе, мы ее понимали. Изба
её была абсолютно пустой, только вдоль стен стояли голые скамейки.
Приглашала она нас, чтобы угостить вкусными, пареными в печи овощами:
тыквой, нарезанной кусочками с твердой корочкой, чтобы можно было брать ее
руками, свеклой и морковью. Все было пропитано соком и цветом свеклы,
сладким и ароматным. А я никак не могла понять, зачем эта женщина нас кормит
в такое тяжелое и голодное время. Так до конца и не поняла.
С появлением Уфимского моторостроительного завода (сначала он назывался
комбайновым) и особенно в связи с эвакуацией в первые месяцы войны
Рыбинского моторостроительного завода стали застраивать район нынешнего
Инорса. Старожилы помнят, что при моторостроительном заводе был ЗАГС
комендатуры НКВД города Черниковска, где регистрировались браки, рождение
детей и смерть только спецпереселенцев. Спецпереселенцами называли и бывших
раскулаченных, и провинившихся перед советской властью.
В то время в разговорной речи редко упоминались названия улиц, чаще говорили
так: второй лагерь, третий лагерь, пятый лагерь, в рубленых домах. По этому
поводу мы не задавали вопросов. Все было естественно. Если второй лагерь —
то он располагался в районе нынешнего Инорса и УМПО, третий лагерь — за
базаром, в районе трамвайного депо, пятый лагерь — в районе
Ново-Александровки. Первого и четвертого лагеря мы не касались, там никого
мы не знали. Было очень много бараков в районе нынешней улицы Нежинской за
трамвайным кольцом остановки «Космонавтов».
Во всех лагерях мы имели знакомых: кто-то учился с нами, кто-то рядом жил и
переехал в барак. Мы ходили к одноклассникам домой, в бараки, и никогда
никого не спрашивали, почему они здесь живут и откуда приехали. При близком
общении и так всё становилось понятно.
Война прошлась по судьбам людей не щадя никого. В каждой семье она оставила
свой след. Ранее я уже упоминала, что в Черниковке было много
депортированных из Крыма. Сразу после освобождения Крыма, уже в мае 1944
года были депортированы крымские татары. Следом за ними в июне 1944 года в
соответствии с Постановлением ГКО СССР были депортированы на Урал и в
северные районы Сибири греки и армяне. На сборы давали пятнадцать минут.
Основанием к применению репрессий служила национальность. В Черниковке
депортированных размещали где только могли. Они вспоминали, что их вселяли
даже на кухни коммунальных квартир, не спрашивая на то разрешения у жителей
этих квартир. Обязательным условием их жизни была работа. Работали на всех
стройках Черниковки. Об условиях их жизни я уж и не говорю. Впрочем, в то
время одинаково нелегко жилось всем. Но новым нашим соседям было еще
труднее: они тосковали по своей родине.
Яни, Афанасиади, Синикиди, Георгиади, Хушрудьян, Кукулиди и многие, многие
другие обрели в Черниковке свою вторую родину, хотя в 1956 году было
официальное разрешение вернуться на прежнее место жительства, в Крым. Но
большинство семей осталось в Уфе. У них уже были взрослые дети, была работа,
было жилье. И не удивительно, что моими подругами были немка Ира Ратке,
армянка Оля Мартиросьян, гречанка Женя Цыкура. Национальность нас не
смущала, как не смущали и обстоятельства приезда в Уфу.
Депортировали даже женщин с детьми, мужья которых были на фронте. Мать моей
подружки Жени была выслана из Крыма на третьем месяце беременности прямым
назначением в Черниковск. И работа, только работа. Какое-то время Галина
Михайловна работала в пункте по раздаче хлеба. Контроль был суровым. Как
говорят в России: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Случилось так, что
Галина Михайловна отбыла срок в тюрьме. Ее старшего сына и маленькую дочь
определили в разные детские дома. Женя до сих пор помнит детский дом и все,
что было и предшествовало этому времени. Только в конце 50-х семья
соединилась. Галина Михайловна всю жизнь до пенсии работала дорожной рабочей
на укладке асфальта.
Какое-то время Женя жила в комнате в бараке у тети Сони, о которой я
упоминала выше. Её соседкой была Софья Павловна, жившая также одна. Когда я
заходила к ним, они обе рассказывали — тогда уже свободно — о своей жизни в
Крыму. Там у них было все: свои дома, молодые мужья, море, парки и
танцевальные площадки — была молодость. Они очень тосковали по своей прежней
жизни. Но в это время, в начале шестидесятых, их сыновья со своими семьями
жили уже в Черниковке самостоятельно, в отдельных квартирах. Ни у одной, ни
у другой мужей в живых не было. Оставались только воспоминания о них — очень
светлые. Тем и жили эти женщины, получая заработанные уже в Черниковке
пенсии. Меня интересовал один вопрос: как эти хрупкие, сентиментальные
женщины могли выжить в столь суровые годы? Ни тетя Соня, ни Софья Павловна
не любили говорить об этом периоде жизни. Они всегда вспоминали только Крым.
Отец моей подружки Иры был выслан из Поволжья. Мать ее воспитывала трех
девочек одна. Отец жил в другой семье, но иногда он навещал их. Приезжали к
Ире и его родственники. В разговоре с русского часто переходили на немецкий,
чтобы мы меньше понимали, о чем говорят взрослые. Как бы ни хотели оградить
нас взрослые от своих проблем, им это не всегда удавалось. Начало нашей
дружбы с Ирой пришлось на 1956—57 гг. Ириной матери тогда от силы было лет
35, не больше. Но выглядела она гораздо старше. Воспитывать одной трёх
девочек ей было очень нелегко. У них еще жила парализованная родственница.
Ходила она с большим трудом, а говорила еще хуже. К тому же лицо её было
перекошено. Два-три раза в неделю, в любое время года, взяв клеенчатую
большую сумку, палку, заменяющую клюшку, она шла на базар. Ей, как больной и
изуродованной, продавцы клали в сумку все, что можно было положить: кусочки
свежего мяса, свежие или соленые огурцы и помидоры, картошку, яблоки. Она
приходила домой, ставила сумку на пол и в бессилии падала на свою кровать. У
нас с Ирой, если в это время я приходила к ней в дом, начинался пир. Мы
лихорадочно разбирали содержимое сумки, все быстро перекладывали, мыли и
начинали готовить. Любили варить кислый суп: треть кастрюли разного мяса и
косточек, соленые огурцы, помидоры и картошка. Суп был жирным и наваристым.
Когда мать возвращалась с работы, младшие дочки были накормлены, в доме
прибрано, суп готов. Повзрослев, Ира окончила курсы бухгалтеров, уехала с
семьей в Мурманск, к отцу. Работала главным бухгалтером строящейся там АЭС.
Вспоминаю еще об одной семье, депортированной из Ялты. Семья жила в бараке,
едва ли не полностью обмотанном колючей проволокой. Позже я познакомилась с
Лялей Хушрудьян. Она жила здесь же с отцом и братом Арамом. Отец был
стареньким и всегда ходил с палочкой. Позже, когда был официально разрешен
выезд депортированным на место своего прежнего проживания, Арам
незамедлительно уехал на родину в Крым. Ляля осталась в Черниковке с отцом.
Обучилась парикмахерскому искусству. Стала работать в маникюрном зале
парикмахерской. Встретила любимого человека. Ее жених, если мне не изменяет
память, жил в Крыму и хотел после женитьбы увезти Лялю к себе. В тот
трагический день Ляля поехала в маршрутном такси в аэропорт встречать своего
жениха. Судьбой было уготовлено, чтобы маршрутка, в которой она ехала,
попала в дорожную аварию, и невеста погибла.
При воспоминании о пятидесятых годах у меня создается впечатление, что
женщины, пережившие войну, были все одного возраста — старые. Они работали
наравне со своими мужьями и кормили детей. К середине пятидесятых, когда
утихла в душах людей война и все, что с ней было связано, когда в продаже
появились продукты и промтовары, люди потянулись в только что открытые в
Черниковке магазины. Не было, разумеется, такого, как сейчас, выбора духов,
но был одеколон "Кара-Нова"», а также «Кармен», которым, как мне помнится,
пользовались и мужчины, и женщины. Позже появились духи «Красная Москва»,
«Белая Сирень», «Кремль» в изумительно красивых упаковках, пудра «Рашель».
Стали продаваться чудные чулки — фильдеперсовые и фильдекосовые. Какие-то из
них, я помню, были у мамы. А до этого времени за одеждой и обувью для нас
папа ездил в магазины в Уфу.
Дома по праздникам собирались знакомые и родные. На столах стояли отваренные
свиные ножки и ушки, на тарелки выкладывалась веером килька, винегрет,
ставилась квашеная капуста с солеными огурцами, отваривалась картошка. Все
это красиво укладывалось на тарелочках. Пили в основном домашнее вино. А
потом пели, и вовсе не от хмеля — душа просила песен.
Летом, в выходные дни и праздники ходили гулять в парки, выезжали на природу
за Белую, катались на лодках. У Дежнёвской пристани был паром. Многие
пристанские зарабатывали на перевозе в лодках людей за Белую и обратно. За
Белой — луга, трава выше пояса. А аромат цветов оттуда доносился вечерами
даже до нашей улицы. По Белой курсировали прогулочные двухпалубные ярко
освещенные пароходы, музыка с них была слышна далеко-далеко.
В 1964 году я поступила в Башкирский государственный университет на
исторический факультет. Моя жизнь резко изменилась. Наши походы в кино и
парки, на каток постепенно прекратились: работа, учеба и развлечения
одновременно — вещи плохо совместимые.
Три года мне пришлось прожить на Горького. В 1975 году барак расселяли, и я
переехала в новый дом на Российской.
С тех пор в Черниковке бываю лишь проездом, но со всеми моими тамошними
друзьями я общаюсь до сих пор. Там, где были бараки, сейчас промышленная
зона. Жилого района Крекинг уже не существует. В четырехэтажных домах возле
электролампового завода обосновались офисы и предприятия. Вокруг завода
давно нет частных домов — сохранилось лишь здание школы, в которой я начала
учиться. Нет улицы Пристанской. Нет Баднёвки, нет моей милой Воробьёвки, нет
Степановки. Остались только воспоминания.
Вместо меня в Черниковку вернулся мой сын: окончив строительный факультет
нефтяного университета, сегодня он строит дома. Я не знаю, помнит ли меня
Черниковка так, как помню ее я. Помню и люблю.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
