|
|
Василий Зефиров
Рассказы о Башкирии
Страницы былого
Полтора века назад по публикациям в «Оренбургских губернских ведомостях»,
издававшихся в Уфе, читатели хорошо знали скромного преподавателя Уфимской
духовной семинарии, местного литератора и любителя-краеведа Василия Зефирова.
Интерес к родному краю, к населяющим его народам побудил его совершить ряд
поездок по Башкирии, в результате которых родилось несколько рассказов,
очерков и статей. Простые, безыскусные, окрашенные теплым, добрым чувством,
они с интересом читаются и сегодня.
СОКОЛИНАЯ ОХОТА В БАШКИРИИ
Мы приехали на привал к кочевью около полудня, где, немного закусив,
отправились снова в предлежащий путь. Что за приволье для нагляда, что за
разгул для души мыслящей. На каждой полуверсте сто разнообразных видов, и
один другого привлекательнее, один другого заманчивее. Слабо перо мое
выразить то разнообразие флоры, каким обогащено раздолье степей Башкирии,
одна группа цветов привлекательнее другой, а воздух, воздух самый
благотворный и целебный. Чем дальше едешь, тем больше хочется ехать. Думаю,
что если бы даже не кумыс, то эти прогулки могли бы вылечить мою иссохшую
грудь.
Старшине, кажется, хотелось нарочно потешить меня особенно в этот день. Мы
ехали впереди всей длинной, скрипучей кавалькады; табуны гнали по сторонам.
Проехав небольшое ущелье гор, старшина крикнул что-то сыновьям своим и
помчался со мною вперед. Огромное озеро, среди зеленой степи, открылось
перед нами и, кажется, задыхалось от миллиона уток и гусей. Крик их, крик
страха и негодования, давал нам знать, что они нас видят; но этого-то и
хотелось старшине. Нам привезли ружья.
— Стреляй, — кричал мне старшина.
— Да разве можно что-нибудь убить? Ружья не хватит.
— Стреляй, — закричал он почти с сердцем. И мы враз из шести ружей пустили
оглушительный звук, без всякой цели. Птица вся поднялась с озера и густой
тучей понеслась в поле; мы поскакали вслед за ней. Вдруг четыре сокола и
беркут, спущенные с привязок, врезались, как смертоносные пули, в эту
перепуганную стаю. Но надобно видеть, чтобы понять эту картину. Ловкость и
сила соколов одушевляли и веселили меня; но беркут, этот крылатый волк, был
ужасен в своих действиях; я даже думал было выстрелить в него, когда он на
лету, почти над моей головой, растерзал гуся и пустился за другим, за
третьим, за четвертым и так далее. Увидев, что соколы уже не могут
управиться с разлетающейся птицей, он молнией облетел все пространство
побоища, сбил ее в одну стаю и снова упивался кровожадным удовольствием:
бить крылом и терзать когтями.
В час все было кончено. С последней птицей соколы пали на землю, но беркут
все еще носился в воздухе и тогда уже спустился, когда ему показали гуся,
облитого кровью.
— Что, хазрет, видел ли ты когда такую охоту? — спросил меня старшина.
— Нет, друг, даже и не предполагал, что можно передушить сотни птиц так
скоро и так весело.
— То-то же. Охота охотой, да перина будет славная; к тому же и полакомиться
есть чем на новоселье.
ГРОЗА В БАШКИРИИ
Мы повалкой улеглись в одной кибитке. Не знаю, долго ли я спал, но внезапно
был пробужден каким-то страшным рокотом. Я вышел из кибитки... Сердито и
грозно смотрело небо на присмиревшую землю. Ярко блистала молния на
северо-восточном небосклоне, озаряя минутным блеском своим шаткую
поверхность р. Белой и вершины гор, покрытых дремучим лесом. Страшно
раскатывал гром бурные шары свои по колеблющемуся небу. Ночь была грозна, но
тиха, как минута перед смертью. Ветер не смел шевелить верхи столетних
осокорей; но дико ревел сердитый медведь в глубине лесов. Потом все смолкло,
все стихло; ворон, кажется, боялся пошевелить черным своим крылом; могучий
беркут, засев в скале, не трогал птиц, приютившихся близ гнезда его.
Природа! Как удивительно величественна красота твоя, думал я, прислоняясь к
дверям кибитки, и в благоговейном трепете смотрел на эту величественную
картину. Я хотел подойти к берегу реки... но вдруг ослепительная молния
зажгла все черное небо, с треском грянул гром, земля дрогнула, и высокая
ветла запылала на берегу Белой! Вслед за тем крупный дождь ливнем полился из
разряженной тучи; испуганные табуны во всю прыть неслись к кочевью; все
проснулось в страхе. Я вошел в кибитку... Старшина молился.
Через час тяжелые тучи пронеслись на юго-запад. Гром уже глухо рокотал в
отдалении.
Заря алой лентой опоясала веселый восток; обрадованный жаворонок первый
понесся под облака приветствовать приближающееся солнце; в лесу раздались
трели соловья, и чрез час... все оживилось, все расцвело.
РАССКАЗЫ БАШКИРЦА ДЖАНТЮРИ
— Завтра, бог даст, поедем дня на два в гости, — сказал мне старшина, — к
моему большому приятелю Джантюри, которого ты видел у меня с медалью.
— Согласен. А охота будет? — спросил я. Старшина задумался.
— Хазрет, — сказал он, помолчав, — если я сегодня пускал соколов, то это для
твоего удовольствия, а для себя не стал бы. Теперь гуси и утки сидят на
яйцах, для чего же губить такую пропасть насиженных яиц, без всякой пользы.
Я готов был расцеловать старшину. Такого сострадания, такого сердца я никак
не ожидал встретить в башкирце. Я полюбил старика как родного.
Поутру, взяв с собою старшего сына, мы отправились в путь. Кочевье Джантюри
было расположено в лесу на берегу Белой. Нас приняли со всем радушием:
раздели, усадили на подушки и, пока приготовляли самовар, каждому была
подана большая чашка кумысу, и я от жажды и усталости выпил ее всю, почти не
отдыхая.
Я обратил внимание на одну вещь в кибитке: это была кольчуга — старинный
боевой наряд башкирцев. Она составлена вся из стальных колец, но надобно
заметить, что три кольца, соединенные четвертым, составляют только одно
звено целого; она закрывает человека с головы до пояса; я попробовал ее
надеть, но не мог: в ней было весу около двух пудов, и думаю, что ружейная
пуля только вблизи может пробить эту кольчугу.
— Употребляется ли вами ныне это вооружение? — спросил я.
— Нет, хазрет, — отвечал Джантюря, — наши молодцы щеголяют ныне в суконных
куртках, в киверах и отвыкли от тяжелой кольчуги. В прежние времена башкирцы
были не те: бывало, назначат поход — кольчугу на себя, сверху синий кафтан,
на голову белый колпак, за спину колчан со стрелами, к поясу пристегнет
саблю, в руку копье — и пошел, куда командир велит.
В таком наряде я был на войне с французами и в их большом городе Париже.
— А что, — спросил я, — хорош Париж?
— Славный город, больно славный! Какие бабы там, — прибавил он, смеясь, —
бик якши. Только моя жена не пускала меня одного гулять... Хитрая
старушонка.
— Как жена, — прервал я его речь, — да разве и она была на войне?
— Была, и медаль имеет.
— Может ли такое быть? На войне ведь!
— Что, хазрет, — сказал старшина, — ты шутишь нами. Ты видел, как мои девки
ездят верхом, только пику в руки, то и совсем казак, хоть какого удальца
снесут с лошади.
За чаем речь зашла опять о французской кампании. Джантюря рассказывал много
занимательного. Мне нравился его простой рассказ, приправленный шутками
своего рода. Между тем он рассказал два обстоятельства, относящиеся
собственно к нему.
— Войско наше, — стал рассказывать Джантюря, — больно скоро шло к Дризден.
Три дня и три ночи мы не слезали с лошадей; была тогда половина августа; жар
душил людей, и от усталости я едва держался на лошади. Наконец, потеряв
последние силы, я своротил с дороги и лег в траву. Жена моя была со мной.
Она села около меня и горько плакала. Я точно едва дышал. Прощай, родимая
Башкирия, думал я, прощай, раздольная степь: верно, уж мне не видать тебя
больше. Мне горько, больно было горько. Я захотел пить. Невдалеке было
маленькое озерко, тинистое, как болото; я кое-как с помощью жены дотащился
до него. К счастью, вздумалось мне полежать в воде; я разделся и с час
времени пролежал в ней. Мне стало легче. Я встал и испугался, а жена чуть не
упала от страха. Все тело, начиная от шеи и до пят, было усыпано пиявками;
после испуга я обрадовался. Дав им напиться, я снова лег в воду, и после
третьего раза усталость с меня как рукой сняло. Я сам оделся и, вспрыгнув на
лошадь, весело отправился с женой догонять наш отряд. Нет, хазрет, —
прибавил Джантюря, — кому где назначено, тот там и умрет. Вот, например,
другой раз, где я уже вовсе не чаял воротиться на свою сторону, но меня
спасла жена. Не помню, при каком месте, нас, человек с пятьдесят, поставили
на сторожевой пикет. Не знаю, как проглазели, только на заре наткнулись на
нас человек с 20 французов, вот тех, что носят стальные доски на груди
(вероятно, французские латники); мы вскочили на коней, пики приперли к
седлам и с гиком бросились на злодеев. Лошадь подо мной была бойкая, я
навылет проколол одного и вынимал уже пику, как другой, собака, сильно
хватил меня палашом, кольчуга не устояла, и я с разрубленным плечом
повалился с лошади и обеспамятел. Когда я очнулся, то увидел, что половина
товарищей была перебита, а остальная связана, жены около меня не было, и я
подумал, что ее уже нет на свете. Посадив на лошадей, нас повели в плен.
Часа через полтора вдруг из-за леса вылетела целая сотня донских казаков и
окружила нас со всех сторон. Французы, их осталось только 12 человек,
струсили и попросили пардону. Жена моя была с донцами, и дело объяснилось: в
первой схватке моя баба смекнула, что нашим не устоять, ускользнула с места
сражения и дала знать главному отряду. Да, коли бы не она, то не пировать бы
мне больше на своей родине. Славная баба, нечего сказать.
— А жива жена твоя? — спросил я.
— Жива, только стара и третий год, как ничего не видит.
Два дня провели мы у доброго приятеля, и провели в самом приятном
удовольствии. Ловили рыбу, ездили на охоту с ружьями, и здесь сын старшины
имел случай показать свое искусство в меткой стрельбе. Мы возвращались уже с
охоты. Проезжая горами, я увидал на вершине скалы дикую козу и хотел
выстрелить, но меня остановил Джантюря. «Постой, хазрет, — сказал он, —
посмотрим-ка на удальство Нагиба», — так звали сына старшины. Тот взял лук,
наложил стрелу, прицелился, лук почти в кольцо свился в руках ловкого
башкирца, тетива взвизгнула, и бедная коза, простреленная навылет, рухнулась
с горы прямо к нашим ногам. Общий восторг был наградою батыру.
К вечеру мы собрались ехать домой, но радушный хозяин самым убедительным
образом оставил переночевать. Здесь я имел случай слышать башкирскую
национальную музыку: игру на кураях, или чебызге, и игру горлом. Первые
сделаны из полевых дудок и походят тоном на чекан; игру горлом я даже
растолковать не могу.
Может быть, вкус мой многим покажется странным, но, откровенно сказать,
когда играли на двух чебызгах и горлом 'любимую башкирскую балладу о батыре
Салавате, я слушал ее с удовольствием. Конечно, если бы ноты этой баллады
переложить на наш инструмент, то это вышли бы пустяки, но на чебызге они
составляли приятную симфонию, разумеется, не ту симфонию, какую мы находим в
бессмертных творениях Моцарта или Бетховена, но симфонию полудикую, лесную и
степную.
УРОК ОХОТНИКАМ
После многочисленных наблюдений великих испытателей природы долговременными
опытами уже доказано, что из царства четвероногих ни одно животное не имеет
в такой степени познавательной способности, такой верности, такой покорности
и такой беспредельной привязанности к человеку, какие мы находим в собаке.
Поразительные примеры великих свойств животного мы могли бы найти до
бесчисленности. Собака у всех народов, во всех веках признана эмблемой
верности и дружбы. Но или натуралистами не были еще разгаданы во всей
полноте характеристические черты этой породы животных, или примеры были так
редки, что они не могли иметь значительного веса, а потому и не могли
входить в состав тех умозаключений, при которых человек кладет свою
царственную печать на чело животного с хвастливой надписью: узнал; но как бы
то ни было, только мне никогда не случалось ни читать, ни слышать доселе,
чтобы в числе благородных качеств в собаке проявлялось мщение к своему
хозяину, которое, однако ж, было не столько следствием ее звериной породы,
сколько следствием справедливого негодования, — чувства, свойственного
только существу мыслящему. Вот ужасный случай, слышанный мною от очевидцев,
— пример едва ли не единственный в своем роде.
В бытность мою в летнем кочевье башкирцев в одном ауле мне случилось
встретить двух щенков, обративших на себя мое внимание какою-то особенностью
в своей породе, резко отличающей их от породы окружающих их собратий. Рост
их был довольно высок, стан короток, лапы круглые и смотрящие врозь, уши
широкие, но короткие, шерсть длинная, седая и пушистая, морда круглая, с
толстыми брылами. Башкирцы охотники потолковать, лишь бы представился
какой-нибудь случай; это одна из особенностей их характера. Заметив мое
любопытное внимание, хозяин, у которого я был в то время в гостях, человек
средних лет и страстный охотник, рассказал мне о происхождении их довольно
занимательную историю, но с такими многочисленными подробностями,
прибавлениями, вводными анекдотами, что рассказ его был бы тиранически
скучен, если бы я слушал его не в кочевье, где всякому рассказу рад,
особенно когда он хоть сколько-нибудь замечателен. Из этого рассказа я мог
извлечь только то, что отец хозяина в 1828-м году, или около этого времени,
был в кордонной службе в Молдавии. В одно время его ночного разъезда с
отрядом притащился к нему щенок странной породы. Всем известно, до какой
степени бедно содержание башкирца в его военном походе, когда и дома оно не
совсем завидно; однако ж, несмотря на то, что каждый кусок хлеба был дорог,
Кагарман, отец рассказчика, как звериный охотник, а следовательно, и
любитель собак, приласкал и не пожалел последним поделиться со своим
найденышем. Собака привязалась к нему всеми своими способностями, и ему
удалось вывесть ее на родину. Эта собака, как уверяли Кагармана туземцы,
была ублюдок от простой дворовой собаки и росомахи, в большом количестве
водящихся в тамошних степях, — и от нее-то родились виденные мною щенки.
Не имея ни надобности, ни охоты входить в рассуждение о возможности и
вероятности этой родословной, я только спросил: а где ж та собака?.. При
этом вопросе, как он не был пошл, чтоб не сказать глуп, хозяин смолк,
опустил голову и, сложив набожно руки, прочитал молитву. Эта странная
выходка, судя по настоящему случаю, заинтересовала меня, и я повторил свой
вопрос. «Собаку, — отвечал хозяин, — я застрелил на могиле моего отца». Этот
ответ уже никак не мог остаться с моей стороны без дальнейшего вопроса и
привел хозяина в необходимость рассказать то ужасное происшествие, о котором
я теперь передать намерен.
Бурай, так звали собаку, имел необыкновенную силу, а при раздражении был
истинно ужасен и выказывал ту свирепость, которою в особенности отличаются
только дикие звери. Но, против того, в доме, при хозяине, он был тих,
покорен, сметлив и привязан к своему хозяину в высшей степени. При Бурае,
говорил рассказчик, табуны наши покойно паслись в степях, а в дом ни днем,
ни ночью не прокрадется злой человек. За то и Кагарман любил собаку едва ли
не в равной степени со своими домашними. Он был охотник. Звериная ловля была
его единственным промыслом, как и ныне у многих горских башкирцев; он ловил
оленей, лисиц, волков и ходил на медведя. В этих опасных походах Бурай был
его единственным спутником. Случалось ли Кагарману ночевать в дикой степи
или в глухом лесу, он пускал лошадь на траву и покойно засыпал: Бурай был
его хранителем. От многих весьма опасных случаев избавлял он своего
беспечного хозяина, даже были три или четыре случая при битве его с
медведями, где он должен был неминуемо погибнуть; но его выручала храбрость
и самопожертвование неизменного Бурая. Кагарман это понимал и чувствовал, и
за то первая ласка поутру и первый мосол за обедом принадлежали, как дань,
всегда Бураю. После этого можно ли было предполагать!.. Но дальше!..
В одно лето стал ходить слух по окрестным деревням о проказах появившегося в
их лесу медведя. Многие из пастухов видали его и рассказывали чудеса о его
необыкновенной величине. Охотники звали с собой Кагармана на славный бой; но
он или по недосугу, или, может быть, по тайному предчувствию отклонялся от
этого приглашения. Но чему быть, говорят простолюдины, того не обойдешь, не
объедешь. В половине лета медведь задрал лучшего жеребца в табуне Кагармана.
Горячий охотник закипел гневом и, не откладывая вдаль своего справедливого
мщения, на другой же день, рано утром взял ружье, рогатину и со своим верным
Бураем отправился на кровавый подвиг. Кагарман был смелый, неустрашимый
охотник, но в первый раз в жизни он как будто для развлечения или, как
говорится, двоим веселее, пригласил с собою соседа-охотника.
Три дня продолжались их поиски; на четвертый они напали на свежий след
медведя и пошли бесстрашно, приготовляясь заранее к упорной, продолжительной
битве, но, к несчастью, она была весьма непродолжительна. Они вошли в
глубокую долину между гор. Бурай, дотоле веселый и беспечно бегавший по
окружным кустарникам, вдруг стих, глаза, налившись кровью, засверкали диким
огнем, длинная шерсть его поднималась дыбом; он глухо заворчал и стал
тереться у самых ног охотников. Они остановились, осматривая кругом долину,
и вдруг, не далее как в восьмидесяти шагах от них, из густого малинника
поднялась страшная фигура лесного чудовища.
Дикий, раздирающий рев огласил окрестность. Охотники дрогнули, но в минуту
приготовились к бою. Условие между ними было — такое, чтобы Кагарману
стрелять первому и потом, когда он примет зверя на рогатину, товарищ его, в
упор ружья, — стрелять уже прямо в лоб. Расчет был хорош, удача казалась
верною, осталось только порешить дело, и порешили...
При одном взгляде на охотников медведь понял беду и вытянулся во всю длину
свою на задних лапах, но вдруг мгновенно опустился, закрутил головой между
передних ног и с ревом, раздирая землю, пошел на врагов. Маневр самый
опасный для охотников. Не допустив его до себя шагов на тридцать, Кагарман
выстрелил; пуля скользнула по хребту; медведь взревел, и, прежде чем
оплошный охотник привел себя в оборонительное положение, — рогатина
переломлена, он был смят и уже задыхался под невыносимой тяжестью
рассвирепевшего великана. Товарищ Кагармана, оглушенный этой быстрою
развязкой, потерял все присутствие духа и, второпях выстрелив невпопад, в
смертном испуге бежал с места побоища.
Дело было, по-видимому, кончено. Два заветные выстрела потеряны без пользы;
рогатина сломана, товарищ бежал. Кагарман лежал окровавленный; что
оставалось?.. Оставался один Бурай — сильный, бесстрашный, остервенившийся.
Бурай в свою очередь напал на медведя и рвал его со всех сторон, стараясь
схватить за самые чувствительные места. Наконец, выведенный из терпения
неотвязчивым его нападением и, вероятно, уязвленный до невыносимости,
озлобленный зверь оставил охотника и бросился за собакой. Этого только и
хотелось сметливому животному. Отдалив медведя на значительное расстояние от
хозяина, Бурай уже не допускал его более к нему. Как на крыльях, он летал
кругом врага, счастливо уклоняясь от смертоносных когтей его; змеей вился
около его ног, наносил ему жестокие раны и загораживал дорогу на каждом
шагу.
Бой был продолжителен; медведь утомился не столько от ран, сколько от
беспрерывных быстрых движений, не свойственных его громадному телу; кровавая
пена клубилась из его страшной пасти; он задыхался, и немногого недоставало
к его совершенному поражению; но Кагармана уже не было на месте. — Здесь
кстати заметить, что трус в беде есть сущее наказание божие. Кроме того, что
он гибнет сам, но пример его губительно, как чума, действует на дух его
храбрых сподвижников. Невольно увлекаясь его малодушием и предаваясь
безотчетному страху, они бегут, и польза боя, слава и победы потеряны
невозвратно. Так случилось и здесь. Избавившись от тяжести, Кагарман встал
и, раболепно предавшись чувству самосохранения, последовал бесстыдному
примеру своего товарища, оставив верного Бурая на верную смерть.
Наступила ночь, месячная, ясная; Кагарман, усталый, измученный, лежал в
сенях на постели. Болезнь телесная не заглушала в нем боли душевной: ему
стало жаль бедного Бурая. Совесть мучила его, наводя на память те случаи,
где Бурай с непостижимою верностью хранил его в беде и даже с пожертвованием
самого себя заслонял его от роковой смерти; а он оставил его на верную
гибель, имея всю возможность зарядить вновь ружье и одним метким ударом
положить наповал своего противника. «Где-то мой Бурай, что-то с ним
сделалось?» — думал Кагарман, стоная и ворочаясь на постели.
Около полночи он слышит легкий шорох на крыльце; потом стук дверной защелки,
как бы кто дергал ее за протянутый ремень. Кагарман окликнул — ответа не
было, в другой раз — то же молчание; а между тем защелкой не переставали
шевелить. В приятном предчувствии Кагарман поднялся с постели, отпер дверь и
ахнул: перед ним стоял Бурай, но в каком ужасном положении!.. Вся шерсть его
была окровавлена, шкура во многих местах висела лохмотьями, а правый глаз
совершенно выворочен; Кагарман содрогнулся. В самых нежнейших названиях он
кликал Бурая, протянул к нему руку, желая приласкать, но тот сбежал с
крыльца и, оборотившись к хозяину, устремил на него свой единственный глаз.
Кагарман сошел за ним и наклонился, чтобы погладить... вдруг Бурай с яростью
бросился к нему на шею, и злополучный охотник с окровавленным горлом
покатился на землю.
Смертный крик разбудил домашних; пришли и... застали Кагармана в
предсмертных минутах, едва дышащего; гортанный хрящ был почти перегрызен.
Собаки уже не было тут, и она более не возвращалась в дом.
На мои вопросы — о товарище Кагармана и чем кончился бой Бурая с медведем —
хозяин продолжал: товарища на мирской сходке старики высекли, а медведя
нашли на том же месте мертвым; нижняя часть его подбрюшья была истерзана в
клочки. Бедный отец мой умер на другой день. Его похоронили, по обыкновению,
на деревенских мазарках. После того каждую ночь был слышен на его могиле
жалобный вой тоскующего Бурая, и, наконец, его страшные завывания, наводя
тоску на ближних жителей, стали невыносимы, почему я и принужден был
застрелить его на могиле моего отца. — Здесь рассказчик снова прочитал
набожно молитву и замолк.
Этот пример, добавлю я, как не редок, как не обыкновенен в своем роде, но
должен бы, кажется, научить охотников, что если собака забывает их толчки,
их побои, часто не заслуженные, то из этого еще не должно заключать, чтобы
она при уме своем не понимала их несправедливости и не чувствовала своего
тяжкого ярма, хотя после побоев, как бы они ни были жестоки, собака
изъявляет хозяину те же ласки, ту же привязанность; но все это не должно
вводить в заблуждение и заставлять думать, что преданность ее совершенно
безусловна, что ей уже нет границ; напротив, они должны быть, иначе это не
было бы в порядке вещей. Например, мне случалось видеть, что один домохозяин
вывез старую собаку вместе с навозом в поле и хотел удавить, вероятно не
желая тратить даром хлеба на прокорм ее, но во время этой отвратительной
операции веревка оборвалась и собака убежала в лес. Ужели же можно после
этого полагать, чтобы собака, припоминая всю свою любовь к хозяину, всю
верность, все услуги, оказанные ею в продолжении нескольких лет, не понимала
всей низости такого против нее поступка, и чтоб в ней не могло родиться
справедливое желание перехватить горло своему злодею-хозяину? — Думаю, что
это очень естественно; а потому и полагаю, что чем умнее собака, тем
обращение наше с нею должно быть более обдуманно.
СМЕРТНЫЙ ПОЕДИНОК НА РЕКЕ БЕЛОЙ
Как ни обширна вместимость памяти человеческой, но много случаев и
обстоятельств, иногда довольно замечательных, об которых человек почти
забывает, и по времени как самый предмет, так и впечатление, им
произведенное, остаются, так сказать, глубоко погребенными на дне его
памяти. Но один какой-нибудь случай, имея сходство с давнопрошедшим,
оживляет воспоминание человека, и картина забытого происшествия мгновенно
воскресает в душе его. Вот доказательство.
На днях в дружеской беседе я слышал занимательный рассказ одного из
собеседников о происшествии, описанном в журнале «Библиотека для чтения», а
именно, что французский фрегат, переплывая воды Тихого океана, остановился
близ берегов одного острова, чтобы запастись пресною водою, и в это время с
палубы корабля видели страшную битву тигра с крокодилом. Здесь особенно для
меня замечательно было то, что тигр, свирепое могучее животное, не мог
порядком управиться с морским великаном вне его постоянной стихии и тем
более, что он напал на крокодила, спящего на берегу морском.
Этот рассказ напомнил мне давно забытое мною происшествие подобного рода,
случившееся назад тому лет за 10-ть, в моих глазах и близ нашей Уфы. Это
было в конце весны, в то время когда бунтовавшие реки вошли в свое настоящее
русло, когда пленительная зелень весны одела шелковым ковром все, на что
только обратится взор человека. В это-то время пригласил меня мой добрый
товарищ В. Г. В. поохотиться, т. е. пострелять дичи. Сам я не охотник. Но
люблю смотреть на этих безгрешных убийц при их действии, на их тревожное
состояние души и тела при малейшем признаке, где сидит птица. Меня занимает
их почти исступленная радость в случае удачи и смешное негодование, даже
брань, когда фальшивый выстрел минует предназначенной цели. Кроме того, эта
охота моего приятеля обещала мне чудесную прогулку на воде. План нашей
поездки распределен был так, чтоб с вечера отправиться на Дудкин перевоз и,
наняв лодку с гребцом, спуститься вниз по р. Уфе. Потом, обогнув остров,
образуемый двумя рукавами, выехать в реку Белую и ночевать у рыбаков на
левом ее берегу, близ так называемых Протопоповских лугов. За планом
последовало немедленно и исполнение.
Часу в 6-м вечера — тихого, приятного, упоительного вечера весны, мы в
небольшой лодке с одним гребцом отчалили от берега. Семью или восемью
размахами весел дав лодке плавный бег и не ускоряя его дальнейшей греблей,
мы пустились вниз по Уфе. Чудный, превосходный вид! С правой стороны реки
тянулась на все видимое пространство высокая гора, покрытая черным лесом,
заслоняя весь западный небосклон. В середине ее, между двумя глубокими
оврагами, возвышался исполинский утес Чертова городища. С левой стороны,
заслоняя собою восточный небосклон, зеленел дремучий лес, озолоченный лучами
заходящего солнца. Великолепный закат его, при мертвом молчании всей
природы, сопровождался восхитительным пением и очаровательными трелями
соловья. Воздух, напитанный запахом цветущей липы и черемухи, был так легок,
так благорастворен, так упоителен, как воздух райского преддверия. Но,
господи, прости мне, если я грешу, сравнивая земные наслаждения с
наслаждениями небесными! И здесь на земле все — твое-бо-естъ.
И, действительно, надобно иметь чувства и понятия северного медведя, чтобы
не быть проникнутым до глубины души этой восхитительной картиной. Впрочем,
быстрое движение моего товарища и приказание гребцу держать левее вывело
меня из приятного забвения и невольно заставило подумать, что в моем
почтенном приятеле я имею едва ли не что-нибудь вроде северного медведя. Не
увлекаясь красотами окружающей нас природы, не пленяясь песнями соловья,
чуткое его ухо издалека еще заслышало в ближнем заливе гармоническое для
него кряканье уток. Держась близ самого берега, мы в мертвом молчании
приближались к блаженному заливу. Наконец лодка остановилась, и сквозь
раздвинутый кустарник открылась поверхность небольшого пространства воды,
сплошь усеянного утками. В. встал на одно колено, прицелился, раздался
выстрел, и четыре несчастные жертвы, встрепенувшись, растянулись на воде, а
прочая собратия с испуганным криком и шумом вся поднялась вверх и, описав в
воздухе полукруг над нашими головами, полетела вдаль отыскивать себе
безопасный ночлег.
Восторг приятеля был почти бешеный. Подобрав птиц и вновь зарядив ружье, мы
снова отправились в путь. Плаванье наше было сопровождаемо теми же
очаровательными картинами, теми же наслаждениями, как и вначале. Обогнув
оконечность горы, на которой расположен Успенский мужской монастырь, мы
выехали на распутье: здесь река Уфа разделяется на два рукава и при впадении
своем в реку Белую образует значительной величины остров, покрытый лесом.
При взгляде на этот остров мгновенно поднялась завеса над давно минувшим
временем; мгновенно воскрес в уснувшей памяти длинный ряд воспоминаний
приятных, восхитительных, разнообразных, как очаровательны и разнообразны
цвета радуги. Да, друзья мои, много, много провели мы приятных минут на этом
острове. Но это было давно-давно! Сладка ты, молодость, неисчерпаемы дары
твои! Самое воспоминание о тебе есть уже благо неизреченное.
Не воротить нам тебя, молодость прелестная, и всеми подземными сокровищами
роскошной Сибири не купить твоих протекших радостей. Помните ли, ближние
моему сердцу, помните ли то время, когда, изнуренные удушливым воздухом
города, утомленные постоянною деятельностью в кругу своих должностных
занятий, мы после жаркого летнего дня езжали на этот очаровательный остров,
названный нами островом Калипсы, и при разведенных огнях проводили на нем
восхитительные вечера, а нередко и прекрасные летние ночи? Чего-то мы не
перечувствовали в эти вечера, чего-то не было в эти ночи?.. Молчу! Одно
воспоминание ключом кипятит мою стареющую кровь. Там и ныне... помчись ладья
в предлежащий тебе путь.
Приближались сумерки. Сырой воздух одел всю окрестность, и я стал торопить
товарища поспешить на ночлег, где издалека еще виден был отрадный огонек,
разведенный рыбаками у своих шалашей; но он, как следует настоящему
охотнику, был нем и глух к моему докучливому настоянию. Впрочем, совершив
три или четыре кровавых убийственных подвига, он, как говорится, вложил свой
победоносный меч в свои ножны, и мы на всех парусах понеслись вниз по Уфе.
Переехав Белую и поднявшись несколько вверх, мы, наконец, приплыли к
отрадному пристанищу. Знакомые рыбаки встретили нас с радушием, накормили
стерляжьей прекрасной ухой и со всею заботливостью уложили спать близ
трескучего огонька.
Наступила ночь. Рыбаки и товарищ мой уже спали, но я никак не мог, и можно
ли было думать о сне? Ночь была тихая, безлунная; но миллионы звезд, блистая
яркими огнями в голубой, безоблачной высоте, разливали на зеленой
поверхности земли свой очаровательный свет. Мертвое молчание царствовало в
природе, лишь неумолкаемая песнь соловья разливалась в окрестном лесу, и
лишь изредка задумчивая жолна, как волторна, вторила ему своею странною
трелью. Наконец забылся и я, вероятно утомленный долгим беспокойным сидением
на лодке, и, может быть, проспал бы долго, но странное происшествие внезапно
прервало мой сладкий утренний сон. Какой-то непонятный шум и громкий говор
рыбаков разбудил меня. Я приподнялся и смотрю: начинало уже светать; рыбаки
торопливо шли к берегу, в том числе и мой товарищ. Не понимая, что все это
значит, я еще не вставал с места; но вдруг страшный рев огласил всю
окрестность. Я вскочил и побежал тоже к берегу. Что ж представилось моему
взору?.. Вверху Белой, не более как саженях в ста от нашего ночлега, на
самой средине реки, кружился полновесный медведь, сопровождая каждое свое
движение диким, ужасным ревом. Наблюдая за этим странным происшествием, мы
заметили, что медведь с трудом держался на воде и даже раза три погружался в
воду почти с головой. Наконец, сделав еще несколько кругов, он вдруг
рванулся вперед и медленно поплыл на противоположную от нас сторону реки,
испуская между тем глухое, сердитое свое рычание. Несмотря на избранный им
пункт переправы, к нашему удовольствию, быстрым течением реки его снесло
прямо против нас, и мы довольно ясно могли уже видеть все. В ходе медведя
заметно было чрезвычайное утомление и что он напрягает последние уже свои
силы, чтобы достигнуть берега. Наконец нога его коснулась дна. Беспрестанно
останавливаясь и оглядываясь, он, как бы удерживаясь чем и беспрерывно рыча,
вышел на берег и... выволок за собою на задней лапе самой значительной
величины сома. Не останавливаясь, однако ж, у берега, он отошел от него
сажени на три, сбросил с ноги гнетущую ее тягость, стряхнул с себя воду и
потом медленным, ровным и как бы осторожным шагом приблизился к своему
страшному врагу. Обошел его раза три кругом, он остановился над головой и в
уморительной позе самого глубокомысленного натуралиста стал рассматривать,
что за животное, что за чучело осмелилось остановить его на военном походе.
Он долго жил на свете, знал весь лес в окружности на двести верст, много
видел зверей на своем веку, со многими дружился, со многими дрался, но
такого урода еще не встречал. Конечно, не слушавши ни в одном лесном
заведении курса естественной истории, сластник Михаиле долго бы, может быть,
продолжал свое наблюдение над поверженным врагом, но на беду свою сом вдруг
всплеснулся на песке и, страшно ударив плеском своим, разбросал песок в
разные стороны. Медведь рявкнул, отскочил в сторону и потом не как тигр
бросился молнией на свою жертву, нет; но, как бы подражая ухваткам русского
мужика, выходящего на кулачный бой, медведь медленным, рассчитанным шагом
подошел к сому, схватил его за голову, встал на задние лапы и изо всей силы
начал хлестать о лежавшую вблизи корягу. Только лоскутья полетели от бедного
сома! Смотря на эту животную трагикомедию, признаюсь, мы помирали со смеху.
Но медведь не донялся первым своим действием: он бросил сома на землю, снова
схватил его за хвост и в три или четыре удара расшиб его огромную голову.
Потом, видя, что бить уже некого и даже нечего, он сходил в лес, натаскал
дрязгу, завалил им жалкие останки своего врага и, подождав немного, тяжелым
шагом флегматика удалился в лес.
Так кончился смертный поединок обитателей двух различных стихий.
По удалении медведя мы не могли отказать своему любопытству: посмотреть на
сома и на самое место упорной битвы. Сев на лодки, мы отправились на ту
сторону реки, где, разбросав странную могилу, увидали одни бренные останки
великана бельского.
Разговаривая с рыбаками об этом происшествии, я спросил: как могло
случиться, что сом допустил вытащить себя на берег, тогда как в воде он имел
все преимущества над медведем и имел всю возможность потопить его? — Даром
что так, сударь, — отвечал опытный рыбак, — но ведь медведь смышлен. Надобно
думать, что, когда сом схватил его за ногу, он, оправившись от испуга,
запустил ему самому когти за жабры и, раздирая пасть, отнял у него всю силу.
А потому-то сом волей или неволей, а должен был плыть за медведем для
расчету на берегу.
Составитель М. Г. Рахимкулов.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
