|
|
Рустем Вахитов
От Золотой Орды к Руси Московской
Евразийский взгляд на вхождение башкир в состав России
Важным историческим моментом было … распространение власти
Москвы на значительную часть территории, некогда подвластной Орде, другими
словами, замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской
ставки в Москву. Это случилось при Иоанне Грозном после завоевания Казани,
Астрахани и Сибири.
Н. С. Трубецкой «Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с запада,
а с востока»1
В 1557 году под сводами Московского Кремля впервые прозвучала башкирская
речь. Бии — главы нескольких башкирских родов — прибыли тогда в Москву, к
царю Иоанну IV, прозванному Грозным, с подарками и ясаком, дабы признать
себя подданными первого московского Великого князя, принявшего титул царя
всея Руси. Несмотря на то, что посетили Белокаменную представители далеко не
всех родов (позже всего вошли в состав русского государства зауральские
башкиры, уже когда было подчинено московскому скипетру Сибирское царство),
именно 1557 год считается годом добровольного вхождения башкир в русское
государство.
Конечно, нет недостатка в статьях, научных работах, публицистических
выступлениях на страницах газет и журналов Башкортостана, а также по
республиканскому радио и телевидению, в которых дается оценка этому
судьбоносному решению предков нынешних башкир. О нем продолжают
высказываться политики, ведущие ученые, журналисты. Однако современные
историки, политологи, философы, рассуждая об этом, зачастую изображают дело
так, что башкирские бии исходили из сугубо прагматических соображений:
например, склонились к тому, чтоб принять русское подданство, так как желали
иметь защитника от притеснений Ногайской орды и т.д. Такой взгляд был
предложен еще русскими историками XIX века, которые, как известно, были
склонны переносить реалии и традиции европейской политики модернистской
эпохи на все времена и культуры. Так, в словаре Брокгауза и Эфрона в статье
о башкирах писалось: «…Тогда-то (после взятия Казани — Р.В.), вероятно,
башкиры, теснимые набегами киргиз-кайсаков с одной стороны, с другой же,
видя усиливающуюся власть московского царя, добровольно приняли русское
подданство»2.
Вместе с тем современная философия культуры давно уже преодолела
европоцентризм и антиисторизм концепций XIX века. Сегодня очевидно, что
подобный взгляд на вопрос является модернизаторским. Это современный политик
может действовать лишь из соображений выгоды, но не политик времен
средневековья, которому присущ менталитет традиционного общества.
Естественно, и тогда существовали эгоистические, корыстные, просто
утилитарные мотивы, и, бывало, они определяли действия политиков, но
делалось это не с циничной открытостью, а лишь через посредство
определенного церемониала, указывающего на легитимный характер власти. Иными
словами, башкирские бии могли, конечно, искать выгод для себя лично и для
своего народа от принятия башкирами подданства московского царя, но, как бы
велико ни было это их желание, оно осталось бы неосуществимым, если бы они
не видели в московском царе законного правителя. Причем речь идет о
понимании законности, которое наличествовало у тюркских народов XVI века,
вовлеченных в Монголосферу, а вовсе не о современных представлениях о
законности или легитимности, которые в лучшем случае восходят к философемам
европейского Просвещения или к идеям и проектам европейских антифеодальных
революций XVIII—XIX веков. Какую же власть башкиры XVI века считали
легитимной и законной?
С XII века башкиры входили в состав Джучиева улуса (Белой, или Золотой Орды)
монгольской империи*, основанной «владыкой всего человечества» (как он
официально именовался) ханом Чингисом. Вхождение это не было мирным —
башкирские отряды ожесточенно сопротивлялись монголам до тех пор, пока не
выяснилось, что один из башкирских родов связан кровнородственными
отношениями с самим Чингисханом, — но оно не было и завоеванием в
современном смысле слова. Башкирские старшины (тарханы) получали от
ордынского хана (Белого хана) ярлык на княжение и платили ему ясак (дань), а
также посылали в случае надобности своих воинов для его походов, на этом
зависимость башкир от Орды заканчивалась. В области землевладения,
внутренней политики, религиозных культов монгольские ханы предоставляли
башкирам придерживаться своей собственной традиции (такова же, кстати, была
политика монголов по отношению к Руси и вообще ко всем народам, которые
приняли подданство монголов добровольно. Напомним, что князь Александр
Невский по своей собственной воле получил от хана Орды ярлык на княжение и
даже стал названым братом Сартака, сына Батыя)**. Долгое нахождение Башкирии
в составе Джучиева улуса монгольской империи, конечно, вовлекло башкир в
орбиту влияния ордынской правовой и политической традиции. А в соответствии
с законами степной империи легитимным правителем — ханом (царем) мог
считаться только чингизид — мужчина — представитель «золотого рода»
Чингисхана, потомок четырех первых его сыновей (Джучи, Джагатая, Удегея,
Тулуя)3. Причем вхождение в его царство должно было происходить строго по
монгольскому, ордынскому обряду, а власть его должна была распространяться
на весь западный улус монгольской империи (Джучиев улус).
Исторические факты показывают, что с точки зрения башкир XVI века московский
царь Иоанн Васильевич IV (Грозный) в большой мере отвечал этим требованиям и
рассматривался как наследник правителей Орды. Начнем с того, что в
башкирских шежере Иван Грозный именуется «белый хан» или «белый падишах», то
есть титулом монгольского хана. Употребление этого титула не может быть
случайным: ни одного из своих правителей или правителей близлежащих
государств башкиры так не называли. Вообще в пределах Монголосферы этот
титул имел строго определенное значение: ордынский хан или законный его
наследник. Кроме того, по дипломатическому этикету того времени,
употребление такого титула по отношению к какому-либо правителю означало
фактическое признание легитимности его притязаний на власть (именно поэтому
русские дьяки пристрастно следили, как называют русского царя представители
тех или иных восточных народов).
Также необходимо заметить, что и сама церемония принятия башкирами русского
подданства, происходившая в 1557 году при посещении биями Москвы, была та же
самая, что и в ордынском Сарае. Прежде всего требовалось, чтобы те, кто
принимает подданство, прибыли в столицу сюзерена (потому башкирские бии
приехали в Москву так же, как некогда русские князья приезжали в Сарай).
Затем в знак вассалитета они вручали дары и получали ответные подарки во
время торжества: принятие даров из рук правителя означало принятие
вассальной зависимости. В точном соответствии с этим бии получили от
русского царя Грозного на пиру в Кремле богатые дары. Далее, ордынские ханы
давали ярлыки на княжение. Точно так же русский царь пожаловал биям грамоты
с подтверждением вотчинных прав и звание тарханов. Заметим также, что
башкиры вошли в русское царство на тех же условиях, что и в Орду: признание
власти сюзерена, выплата ему ясака и военная помощь, но при этом полная
самостоятельность в своих собственных внутренних делах.
Очевидно, вполне можно согласиться с эмигрантским калмыцким историком
доктором Э. Хара-Даваном, который писал: «…когда впоследствии это царство —
(Джучиев улус — Р.В.) — не только территориально, но и с монголо-туранскими
народами, его населяющими — перешло под власть Московского царя, последний в
глазах этих народов продолжал являться все тем же Белым царем Белой Орды,
наследником Белых ханов»4.
На каких же основаниях башкиры почитали царя Грозного законным наследником
ханов Орды, ведущих свою родословную от Чингиса? Прежде всего, как это ни
парадоксально прозвучит для современного человека, воспитанного на
западнических трактовках русской истории, Иван Грозный, действительно
генеалогически был связан с родом Чингисхана, хотя, конечно, это была не
настолько прямая и бесспорная связь, как у его современников — татарских
царей на русской службе, чингизидов Шаха Али (Шагалея) и Сеин Булата (Симеона
Бекбулатовича). Мать Ивана Грозного — Елена Глинская, вторая жена Василия
III, была из рода обрусевших, крещеных татар, осевших в Литве. Одним из
родоначальников Глинских был Мамай, который в свою очередь был женат на
дочери золотоордынского хана Бердебека. Правда, родство с чингизидами по
материнской линии не давало формального права на ордынский престол или даже
на власть в любой провинции Орды, но тем не менее было фактом значимым,
чрезвычайно повышавшим статус Ивана Грозного в глазах представителей
монгольской политической традиции, в том числе и башкирских биев. Впрочем, и
по отцовской ветви генеалогии Ивана Грозного были прецеденты браков с
татарскими княжнами и царевнами, в чьих жилах текла «благородная кровь
Чингиса». Наиболее известен следующий факт: московский князь Юрий (Георгий)
Данилович, брат знаменитого Иоанна I (Калиты) и внук Александра Невского был
женат на родной сестре тогдашнего ордынского хана Узбека Кинчаке (в крещении
— Агафье)*. Существовало и множество других примеров браков русских князей,
в том числе и связанных с Рюриковичами, с татарскими «царевнами и княжнами».
Необходимо заметить, что сам Иван Грозный не скрывал своего родства с
чингизидами, а, напротив, широко им пользовался в политических целях.
Современным историкам известно, что в восточной переписке Иван Грозный не
упоминал, что его род восходит к «Августу кесарю», как он это делал в
письмах к западным правителям, а писал о своем родстве с Чингисханом (хотя
имеется и факт упоминания этого в письме Грозного польскому королю). Более
того, до конца XVII века русские цари вели переписку с главами восточных
держав, используя дипломатический и парадно-канцелярный стиль сарайского
двора, а грамоты, которые направлялись на Восток, украшались не византийским
двуглавым орлом, а особой «тугрой русских царей» — знаком, который по своему
происхождению был также связан с культурами кочевников.
Мнение о родстве Рюриковичей и чингизидов было распространено среди
нерусских народов в бывших ордынских владениях. К примеру, ногаи именовали
Ивана Грозного не иначе как «чингисовым прямым сыном», причем речь идет не
только об устной традиции, но и о соответствующих документах: «В некоторых
ногайских посланиях, например, от Белек Булат Мурзы в 1551 году … делалась
попытка объединить родословия Чингизидов и Рюриковичей»5. Думаем, скорее
всего, именно от ногаев башкиры и узнали о прямой — подлинной или мнимой, в
данном случае неважно — связи русского царя Иоанна с родом Чингисхана (так
как башкиры большей частью входили именно в Ногайскую орду и, следовательно,
имели с ногаями наиболее тесные отношения). Отсюда, видимо, башкирские бии
сделали вывод о легитимности притязаний Иоанна Грозного на власть над
Джучиевым улусом*.
При этом не нужно думать, что сам царь Иван видел в этом лишь хитрый
политический маневр с целью привлечь на свою сторону восточные народы,
уважительно относящиеся к традициям Орды. Один факт, что Иоанн IV
провозгласил себя именно царем, а не князем или императором, говорит о том,
что он сознательно претендовал не на какие-нибудь иные, а на ордынские
владения и мыслил в рамках ордынской политической традиции. Ведь царями
русские летописи называли ордынских ханов, по отношению же к византийским и
западным императорам этот термин не употреблялся. Помимо этого, по
утверждениям современных историков, ордынская аристократия, и особенно
чингизиды, были до петровской модернизации окружены на Руси высоким почетом,
что также говорит о пиетете московитов к ордынской правовой традиции. Как
отмечает современный историк А. Кадырбаев, по тогдашнему «табелю о рангах»
чингизиды были на Руси превыше бояр и в знатности уступали лишь царю и его
семейству6. Ту же самую точку зрения подтверждает Б. Кузнецов: «В
государевом родословце 50-х годов XVI века роды астраханских, крымских и
казанских царей шли сразу после родов князей московского дома. Потому и в
среде русской знати было особенно престижным вести свою родословную от
выезжих татарских царевичей»7. Кроме того, бывали случаи, когда чингизиды —
правда, номинально и краткое время, но с точки зрения юридического
прецедента это не имеет значения — правили Русью: при Василии III (Темном)
скипетр московского князя однажды перешел к татарскому царевичу Худай-Кулу,
в крещении Петру Ибрагимовичу. В 1575 году Иван Грозный передал царскую
власть татарскому князю Симеону Бекбулатовичу (до крещения Сеин-Булату,
внуку последнего хана Золотой Орды Ахмата и прямому потомку Чингисхана),
причем, по замечаниям историков, современники этого события нимало не
сомневались в законности права потомка ханов царствовать в Москве.
Русские бояре, князья и цари, конечно, помнили о тех бедах, которые принесли
на их землю ордынцы, и не идеализировали сарайских правителей, но в то же
время были бесконечно далеки и от западнического модернистского презрения к
кочевым народам и взгляда на них как на «низшие» и «нецивилизованные». Почет
по отношению к татарским аристократам — выходцам из Орды, отношение к
башкирским биям и промосковским казанским мурзам как к удельным русским
князьям, тесные торговые, культурные и даже родственные отношения между
русскими и тюрко-монгольскими народами, с которыми московиты как-никак два
столетия входили в одно государство, — все это доказывает вздорность и
ошибочность взгляда на русскую политико-правовую традицию как на
исключительно «европейскую», а на русских как на «европейцев», покоривших
«азиатов».
Итак, мы можем сделать вывод, что для башкир XVI века присоединение к
Московскому царству было не вхождением в чуждое им новое государство, на
которое они якобы вынуждены были пойти из соображений реальной политики.
Отнюдь, башкиры воспринимали расширение Московского царства как
восстановление законной ордынской государственности после двух столетий
гражданских междоусобиц (с XIV века начинается «замятня великая» — борьба за
власть в Орде, что привело к ослаблению Сарая и появлению на обломках Орды
новых государств — Казани, Астрахани и других). Только центром этого нового
Белого царства стал уже не Сарай, а Москва, а его главой — Белым ханом — не
монгольский хан, а православный, русский Белый царь. Свое вхождение в состав
не чуждой им Руси, с которой все тюркские народы Северной Евразии около двух
столетий сосуществовали в рамках Монголосферы, башкиры рассматривали как
продолжение своего прежнего подданства. Более того, примерно так же
оценивали ситуацию другие народы, бывшие подданными Сарая. Так, сибирский
царь Едигер в 1555 году прислал в Москву своих послов, прося русского царя
«взять Сибирь под свою руку», и стал выплачивать ясак Москве, как его предки
платили Сараю. Но мирное вхождение Сибири в состав русского царства было
сорвано Кучумом, который убил Едигера и порвал отношения с Москвой. Немало
сторонников легитимности русской власти над ордынскими землями было и среди
татар, так что некоторые современные историки даже говорят не о взятии
Казани войсками Ивана Грозного, а о гражданской войне в самом Казанском
царстве между представителями «промосковской» и «протурецкой» партий. Так
что в войске Грозного, пришедшем в 1552 году под стены Казани, было немало
татар8.
Но самое интересное, что таково же было убеждение и политической элиты
Московского царства, которая — сознательно или нет — исходила из ордынской
правовой традиции и действовала как наследница ордынской ставки.
Интересно, что оценка событий XVI века в Северной Евразии, которая давалась
им представителями средневековой евразийской политико-правовой традиции,
совпадает с выводами российской культурологической, историософской и
общественно-политической школы ХХ века, которая взяла себе имя «евразийцев».
Основатели этой школы (Н.С. Трубецкой, П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский, Н.Н.
Алексеев, Э. Хара-Даван и др.) исходили из тезиса о том, что все народы,
населявшие и населяющие территорию от Белого моря до Черного и от реки Неман
до реки Амур (или, как выражались евразийцы, «месторазвитие Евразия»*),
начиная с I тысячелетия до н.э. и по сей день составляют одну «евразийскую»
цивилизацию, отличную от цивилизаций западной (европейской) и восточной
(азиатской). Их культуры объединены одними и теми же тенденциями: например,
это связь религии с бытом («бытовое исповедничество»). Их антропологические
типы составляют своеобразную «радугу», перетекая друг в друга от белорусов
до узбеков. Их языки, при всем различии между ними по признаку
происхождения, составляют единый «языковой союз» («евразийский языковой
союз»), имея общие тенденции прежде всего в области фонологии. Наконец,
географические и климатические условия их существования (преимущественно
равнинный ландшафт и резко континентальный климат) схожи между собой и
значительно отличаются от географии и климата стран зарубежных Европы и
Азии. Это обстоятельство обуславливает тесные экономические связи между
народами «срединной Евразии» и схожесть типов хозяйствования, что в свою
очередь подталкивает их к политической интеграции.
В соответствии с этим на протяжении всей известной нам истории на территории
Евразии наблюдалось стремление к политическому объединению и образованию
сверхдержав, которые объединяли лесную и степную зоны месторазвития (Лес и
Степь). Периоды политического единства (скифская и гуннская империи, Золотая
Орда, Московское царство, Российская империя, СССР) сменялись периодами
раздробленности, а затем наступала эпоха нового объединения. Причем все эти
сверхдержавы обладали геополитической и, что наиболее важно, своеобразной
политической преемственностью.
Прежде всего евразийцы подчеркивали, что вопреки укоренившемуся в российской
историографии мнению российские государства — Московское царство, Российская
империя и СССР — никоим образом не являются геополитическими преемниками
Киевской Руси**. Н.С. Трубецкой выразительно писал об этом: «…та группа
мелких, более или менее самостоятельных княжеств, которых объединяют под
именем Киевской Руси, совершенно не совпадает с тем русским государством,
которое мы в настоящее время считаем своим отечеством. Киевская Русь была
группой княжеств, управляемых князьями варяжской династии и расположенных в
бассейне трех рек, которые почти непрерывной линией соединяют Балтийское
море с Черным… Площадь этой Киевской Руси не составляла и двадцатой доли
общей площади той России, в которой родились мы все»9. Иначе говоря,
Киевская Русь принадлежала к государствам «речного типа», которые
расположены вдоль рек и, не включая в свои территории степные зоны, не могут
выступать как «смычки» между Лесом и Степью, подобно государствам «степного
типа». Московское же царство, Российская империя и СССР — типичные
«государства степного типа», объединяющие собой Лес и Степь и охватывающие
большую часть или практически все месторазвитие Евразия. Геополитическим
прообразом Московского царства, Российской империи и СССР является другая
былая евразийская держава, которая также властвовала над великой евразийской
степью и была многонародной славяно-туранской, как и российские государства,
— Золотая Орда, или Джучиев улус великой монгольской империи: «…одного
взгляда на историческую карту достаточно, чтобы убедиться в том, что вся
территория современного СССР (работа Н.С. Трубецкого была написана в 1925
году — Р.В.) некогда составляла часть монгольской монархии, основанной
великим Чингисханом»10.
Но преемственность между русскими государствами, и в частности Московским
царством, и государством Чингисхана состоит не только в схожести
геополитического статуса. Чингисхану удалось создать уникальное
государственное образование, наиболее характерными отличительными чертами
которого были «служилый» характер элиты и религиозная идеократия. Иначе
говоря, отбор в правящий слой монгольской империи происходил по признаку
соответствия или несоответствия идеалу воина, который исповедовали монголы.
Идеал этот предполагал прежде всего храбрость, верность, презрение к
материальным благам и способность пожертвовать собой ради высшей цели.
Людей, остающихся верными своему господину во что бы то ни стало, монголы
называли «людьми длинной воли». Чингисхан осыпал таких воинов подарками и
почестями, даже если они до последнего сражались с ним. И напротив, тех, кто
предал своих друзей и отечество, а также просто обывателей, живущих ради
одного материального благополучия и удовольствий, монголы называли «людьми
короткой воли» и презирали их как рабов, ни за что не допуская их в
административно-управляющий аппарат. Чингисхан был также убежден, что
высокие нравственные качества «человека длинной воли» есть следствие его
религиозности. Только человек, верящий в высшее духовное начало, может
презирать низменные удовольствия и с легкостью расставаться с жизнью, если
того требуют обстоятельства. Только тот, кто признает господина на небе,
способен, не раболепствуя, а сохраняя уважение и достоинство, подчиняться
твердой иерархии и дисциплине в государстве. Таким образом, представитель
элиты монгольского государства должен был исповедовать какую-либо религию.
Причем Чингисхану было все равно, что это за религия: государство монгол
брало под свое покровительство все вероисповедания. Сами монголы в
большинстве своем были язычники-тенгрианцы, но среди покоренных ими народов
были и христиане, и мусульмане, и буддисты. «Яса» — главный закон Чингисхана
— требовала смертной казни для всякого, кто оскорбит священника какой-либо
религии, даже если этот преступник — монгол, а священник принадлежит к
покоренному народу. Монголы не облагали религиозные организации налогом (так
Русская Православная Церковь не платила ясак в монгольский период). В Сарае
— столице Орды — были храмы самых разных исповеданий, в том числе и
отдельная Сарская епархия Русской Православной Церкви, а в окружении
сарайских ханов были «христианская» и «мусульманская» партии (и даже однажды
ханом Орды был христианин-несторианин — Сартак).
Итак, правящий слой монгольской империи и Золотой Орды был служилым и
идеократичным, это значило, что «… власть правителя должна была опираться не
на какое-либо господствующее сословие, не на какую-нибудь правящую нацию и
не на какую-нибудь определенную официальную религию, а на определенный
психологический тип людей. Высшие посты могли заниматься не только
аристократами, но и выходцами из низших слоев народа; правители принадлежали
не все к одному народу, а к разным монгольским и тюрко-татарским племенам и
исповедовали разные религии. Но важно было, чтобы все они по своему личному
характеру и образу мысли принадлежали к одному и тому же психологическому
типу, обрисованному выше»11.
Именно такой тип государственности — служилая идеократическая монархия — и
был, согласно евразийцам, перенят московитами у монголов. Московская Русь
тоже была надклассовым, идеократическим служилым государством, только ее
«идеей-правительницей» стала, конечно, не «Яса» Чингисхана, а православная
идея Святой Руси: «…потускневшие и выветрившиеся в процессе своего реального
воплощения, но все еще сквозящие за монгольской государственностью идеи
Чингисхана вновь ожили, но уже в совершенно новой, неузнаваемой форме,
получив христианско-византийское обоснование»12. В то же время, так же, как
и в империи Чингиса, в Московской Руси в правящий слой могли войти не только
русские, но и представители других национальностей, как правило, при условии
принятия православия, но не обязательно (и действительно, в элите
Московского царства встречались как прямые потомки приехавших из Орды и
крестившихся татар, так и служилые тюрки, оставшиеся мусульманами, как,
например, касимовский князь Шах-Али). Знатность рода тоже не играла роли:
бояре, возводившие свой род к ближайшим сподвижникам Рюрика, подвергались
гонениям, а захудалые дворяне, а то и выходцы из простонародья становились
опорой царей, и этим Московская Русь также напоминала Орду.
Мы затронули лишь самые главные параллели в политически-административных
системах Золотой Орды и Московской Руси. Евразийские историки указывали и на
иные факты, скажем, на происхождение русской финансовой системы от
монгольской (показательно, что соответствующие слова русского языка имеют
тюркскую или монгольскую этимологию: деньги, алтын, казна, таможня) и т.д.
Конечно, речь не идет о том, что московиты сознательно копировали
монгольские порядки, хотя, как мы уже говорили, неприятия к монголам и к
другим туранским народам, напоминающего западный расизм, русское
средневековье не знало, об этом говорят хотя бы многочисленные браки между
русскими князьями и дочерьми татарских и монгольских аристократов. Скорее,
дело в том, что, просуществовав в течение двух веков в качестве монгольского
улуса, Русь бессознательно напиталась монгольскими политическими традициями
равно как и другие провинции Орды, которые впоследствии, после ее распада,
стали независимыми царствами: Казань, Астрахань, Сибирь и т.д.
Как бы то ни было, вывод евразийской историософии чеканно сформулирован Н.С.
Трубецким: «…важным историческим моментом было… распространение власти
Москвы на значительную часть территории, некогда подвластной Орде, другими
словами, замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской
ставки в Москву. Это случилось при Иоанне Грозном после завоевания Казани,
Астрахани и Сибири»13.
Причем евразийцы тем и отличались от европоцентристских историков и
философов культуры, что вовсе не считали монгольское влияние на Русь
пагубным и роковым (равно как вообще не считали восточные, в том числе и
кочевые, культуры более «низкими», чем культуры народов Европы)*. Напротив,
евразийцы отдавали должное военно-политическим талантам монголов,
совершенству их войска, эффективности их административной системы, высоте и
благородству их государственной идеи. Кроме того, евразийцы были убеждены,
что именно такой тип государства — идеократический авторитаризм — является
наиболее оптимальным для России в силу особенностей географических и
геополитических условий ее существования. Россия, как и любое государство,
существовавшее, существующее и могущее существовать в месторазвитии
«Евразия», неизбежно сталкивается с задачей удержания власти на столь
протяженных территориях, что немыслимо без большого и сильного
государственного аппарата. К тому же самому подталкивает и извечная
враждебность к России ее соседей, особенно западных. Наконец, суровый
климат, не слишком плодородные почвы — все это делает необходимой гораздо
большую степень вмешательства государства в жизнь общества.
Итак, по убеждению евразийцев, монгольское политическое наследие стало для
России в конечном счете благом, поскольку только такое «тягловое
государство» могло сохранить независимость и саму жизнь входящих в него
народов, а также обеспечить почетное место в жизни государства религии —
«сердцевины» духовной ментальности русских. При этом евразийцы признавали,
что иго монголов, особенно на первом, завоевательном этапе, принесло Руси
огромное количество бед: были разрушены города, убито и угнано в плен
множество людей, болезненный удар нанесен национальному чувству и
самосознанию. Да и впоследствии монгольский ясак истощал русскую экономику,
вывоз в Сарай — столицу Золотой Орды и Хан-балык (Пекин) — столицу всей
монгольской империи лучших русских ремесленников также нанес большой урон
хозяйству: некоторые промыслы за годы монгольского владычества были просто
утеряны*. Однако, повторим, евразийцы видели в монголах не только
разрушителей, но и создателей оригинальной политически-правовой традиции,
оказавшей позитивное влияние на дальнейшую судьбу России, и, кроме того,
охранителей русской Церкви и спасителей Руси от западных тевтонских орд,
которые несли рождающейся России нечто более страшное, чем политическая
зависимость: подмену культурно-идентификационной матрицы, которая тогда для
русских фокусировалась в православии**.
Таким образом, преемственность между Золотой Ордой и Московской Русью — это
не казус, порожденный аберрацией в восприятии исторических реалий
средневековой правовой традиции башкир. Отнюдь, это факт, доказанный
русскими историками, геополитиками и культурологами-евразийцами П.Н.
Савицким, Н.С. Трубецким, Г.В. Вернадским, Э. Хара-Даваном. Факт этот
кажется кое-кому в наши дни странным и парадоксальным лишь потому, что мы
привыкли исходить из стереотипов, навязанных нашей культуре русскими
историками западнической ориентации (Карамзин, Соловьев, Ключевский,
Костомаров и т.д.). Они выражали официальную идеологию вестернизированной
петербургской империи, состоявшую в том, что русские — это европейский народ
и как таковой он стоит на ступени «исторического прогресса» много выше
других, восточных народов империи и уж тем более таких «варваров», как
кочевники-монголы. Естественно, такая позиция была простой экстраполяцией на
российское цивилизационное пространство господствующей на Западе парадигмы,
которую Н.С. Трубецкой назвал «западный шовинизм» и которая состоит в
иррациональной вере в то, что европейская культура «передовая», а все
остальные культуры мира, непохожие на нее (например, пошедшие по пути
развития не техники и материалистической науки, а духовности и гармонизации
отношений с природой) — «отсталые» и подлежащие уничтожению. Легко заметить,
кстати, что эта концепция глубоко оскорбительна и для самой русской
культуры, которая также не вмещается в узкие западнические рамки, и не
случайно прозападная элита петербургской империи предпочитала французский
язык и немецкие традиции, а на язык и обычаи собственного народа смотрела
как на «дикие» и «нецивилизованные».
Евразийцы вслед за славянофилами выступили против этой патологии в нашем
историческом развитии и даже пошли дальше славянофилов, и предложили не
только русских, но и другие, прежде всего туранские, народы империи
перестать мерить на западный аршин и увидеть в них также самоценную
самобытность. Не будет преувеличением сказать, что евразийцы первыми
отвергли взгляд на русскую историю как на провинциальную, боковую ветвь
истории европейской и провозгласили, что русские — великие наследники
славных традиций истории евразийской.
Исходя из этого, возможно, даже не вполне корректно говорить просто о
присоединении башкир к русскому государству в XVI веке. Мы еще раз укажем на
то, что термин «присоединение» можно истолковать и так, что башкиры якобы по
различным, может быть и вынужденным, причинам лишь по видимости добровольно
вошли в состав чуждого им государства. Но это, как мы убедились, совершенно
не соответствует исторической истине, поэтому здесь требуется корректировка.
Имело место не просто присоединение башкир к России, но и в то же время
законное и желанное возвращение башкир в состав евразийской сверхдержавы, на
новом историческом этапе выполняющей геополитические задачи сверхдержавы
прежней. Проще говоря, башкиры в XVI веке вернулись в подданство «Белого
царя», клятву верности которому они, будучи народом высокой чести, никогда
не нарушали, был ли он монгольский языческий сарайский хан или русский
православный московский царь.
1 Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. — М., 1999. — С. 245.
2 Словарь Брокгауза и Эфрона. Электронный вариант.
3 Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды / На стыке континентов и цивилизаций.
— М., 1996. — С. 520—521.
4 Хара-Даван Э. Чингисхан как полководец и его наследие.
Культурно-исторический очерк Монгольской империи XII—XIV века / На стыке
континентов и цивилизаций. — М., 1996. — С. 251.
5 Азнабаев Б.А. Интеграция Башкирии в административную структуру российского
государства (вторая половина XVI — первая треть XVIII в.в.). — Уфа, 2005. —
С. 47.
6 Кадырбаев А. Византийское и золотоордынское наследие в судьбе Российской и
Османской империй: сходство и различия / Татарский мир. № 19. 2004.
7 Великий князь всея Руси Симеон Бекбулатович / Электронный ресурс:
Православное информационное агентство русская линия. Московский журнал.
1.05.99.
8 Снежко С. Москва—Казань: тысячелетие спустя / Правая.Ру.
Православно-аналитический сайт. 22 августа 2005 года. (www.pravaya.ru).
9 Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. — М., 1999. — С. 223.
10 Там же. С. 225.
11 Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. — М., 1999. — С. 236—237.
12 Трубецкой Н.С. Там же. С. 243.
13 Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. — М., 1999. — С. 245.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
