Бельские просторы

> XPOHOC > РУССКОЕ ПОЛЕ > БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ >

№ 8'07	Александр Туркин

XPOHOC ФОРУМ ХРОНОСА НОВОСТИ ХРОНОСА Русское поле: Бельские просторы МОЛОКО РУССКАЯ ЖИЗНЬ ПОДЪЕМ СЛОВО ВЕСТНИК МСПС "ПОЛДЕНЬ" ПОДВИГ СИБИРСКИЕ ОГНИ Общество друзей Гайто Газданова Энциклопедия творчества А.Платонова Мемориальная страница Павла Флоренского Страница Вадима Кожинова	Александр Туркин ИБРАГИМ Рассказ Писатель-демократ Александр Гаврилович Туркин родился на Урале в 1870 году. Работал на уральских заводах, в живом общении наблюдал жизнь трудового народа. В 1914 году вышел сборник рассказов Туркина «Степное». В нем нашла яркое отражение тема содружества народов Урала, в частности русских и башкир. «Ибрагим» — один из таких рассказов. ...Родился он в зимнюю полночь, когда степная пурга, как пьяная, плясала по сугробам, взметывала снежные курганы, выла в сухих камышах вместе с голодным волком и плакала как ребенок над жалкой башкирской деревней... О, какая это была дикая и злая метель! Может быть, она примчалась в эту длинную ночь с мохнатого и нелюдимого Урала, быть может, ее создали в степи невидимые, жестокие боги... Никто не знал об этом, но она сразу охватила и сжала степь, закутала ее в белый саван и сама, с визгом и плачем, закружилась... Из снежных таинственных тканей она лепила в воздухе загадочные и странные тени. Вот кто-то, высокий и белый, как мрамор, вдруг поднимался из хаоса снежных образов и бежал-бежал вперед, страстно протянув дрожащие ледяные руки... Или шла тихо по мерзлым пашням белая, чистая девушка, вся закутанная, как грезой, дымкой из волнистых снежинок... А то кто-то, уродливый и огромный, круглый, как мяч, прыгал тяжело по сугробам, мял сухой бурьян и сердитым воем пропадал в перелеске, согнув в дугу, мимоходом, стройную печальную березу... Много было здесь непонятных образов, созданных дикой и гордой метелью, много рождалось звуков, то гулких, как выстрелы, то жалобных и звенящих, как порванная струна... Избу башкира Закира Галеева потрясало от ветра, когда жена его Итбика, спавшая в углу на нарах, вдруг завозилась и протяжно застонала... Потом она закусила губы от боли, и опять раздался в избе глухой и протяжный стон. Недалеко, на нарах, храпел Галеев, и Итбике сначала не хотелось будить мужа. Но вот снова что-то рвануло у ней внутри, и Итбика не выдержала. — Закир,— позвала она. В окно заглянула пурга, четко и бегло прошуршала она по стеклу мерзлыми когтями и взгремела в чувале... Итбика сделала страшное усилие, села на нарах и громко позвала опять: — Закир! Спящий зашевелился и пробормотал: — Что тебе? — Ой, худо мне, Закир... Итбика вдруг заплакала... Закир быстро вскочил с постели, разыскал спички и зажег дрожащими руками маленькую жестяную лампу. Огонь вспыхнул, и свет, бледный, точно озябший, пробежал по углам... В избе было холодно, в чувале давно все остыло, и ветер, врываясь в трубу, поднимал временами в чувале легкое облако золы. Итбика сидела в углу на нарах и корчилась от боли... — Ой, Закир! Слегка побледневший Закир понял, наконец, в чем дело, и беспомощно развел руками. Итбика собиралась родить, роды предстояли первые, и перепуганный Закир не знал, что делать. До крови прикусив губы, Итбика хрипло произнесла: — Айда за Фатимой! Айда скорей!.. Ой-о-о, аллах! Закир сорвался с места как заяц, схватил на бегу шапку и в одной рубахе выскочил на улицу. С громким, торжествующим воем обняла его пьяная пурга, но Закир, низко нахлобучив шапку, почти одним прыжком перекинулся на другую сторону улицы и громко постучал в окно избы, где жила старуха Фатима. Минут через пять он уже возвратился с Фатимой, и это время показалось Итбике огромным, как вечность... Она была бледна, точно стена, и губы ее, дрожащие и искусанные, на белом фоне лица казались черными от крови... Старая и бесстрастная, как судьба, Фатима взглянула равнодушно на Итбику и коротко приказала Закиру затопить чувал. Скоро огонь вспыхнул, и в избе стало ярко и тепло. Итбика по-прежнему стонала, корчилась и со страхом смотрела на Фатиму огромными, неподвижными глазами, в которых сверкали крупные слезы; наконец, старуха произнесла сурово: — Не кричи! Скоро будет... Она приготовила воды и вытащила из грязного платка какие-то инструменты. Закиру она опять отрывисто приказала выйти из избы, и он, одевшись, покорно вышел на двор. Там ветер сбрасывал гнилую солому с крыши, и на сердце у Закира закипала тоска. Прислонившись к стене, он стоял и чутко прислушивался. Он любил свою молодую Итбику, и страдания ее резали его по сердцу. Долго так стоял неподвижно. Гулкие голоса метели кричали над деревней, и казалось, что жизнь вымерла совсем в бедных избах... Ночь тянулась долго-долго, как ночь приговоренного к смерти. Закиру было холодно и жутко... Внезапно в избе раздался пронзительный вопль, и сразу все смолкло. Ужас сковал все существо Закира, и он начал читать про себя молитвы, какие знал. Что, если умрет Итбика? Что будет с ним? Когда он на ней женился, то дал себе мысленно клятву: никогда не брать вторую жену. За Итбику он, положим, заплатил крупный калым — двух лошадей и жирного быка... Все хозяйство тогда у Закира треснуло по швам, но он не жалел об этом. Жена попала красивая и работящая. Вечно она хлопотала по хозяйству, сама рубила дрова, была весела и здорова. Сам Закир больше лежал на нарах, пил много чаю и наедался до отвала баранины, если она случалась. Умрет Итбика — он погибнет... Дверь избы вдруг отворилась, показалась на секунду голова Фатимы и раздался ее голос: — Киль, Закир! У Закира в сердце что-то точно ударило. Он почесал затылок и нерешительно двинулся в избу. И ярко резнул вопрос: а что если... Итбика умерла? Он вошел в избу, впустив за собой крылатое, морозное облако. Итбика лежала в углу неподвижно, с закрытыми глазами. Фатима подбрасывала в чувал дрова, по-прежнему лицо ее казалось бесстрастным. Она бегло взглянула на Закира, и что-то похожее на улыбку пробежало в глубоких и желтых морщинах... — Малай родился...— произнесла она. — Сын! — радостно вихрем промчалось в голове у Закира. Он тихо подошел к нарам. Около Итбики, завернутое в тряпье, что-то возилось... Осторожно, с громко бьющимся сердцем, Закир наклонился и неловко открыл лицо у ребенка. И когда он увидал старческое сморщенное и красное лицо, то опять не выдержал: — Малай. Это — хорошо... А-яй как хорошо!.. Он радостно засмеялся. Итбика открыла глаза и страдальчески улыбнулась мужу. И Закир почувствовал, что с души его свалился огромный, тяжелый камень... Фатима убралась с ребенком и Итбикой. Потом, несмотря на позднее время, она лаконически приказала Закиру поставить ей самовар, а когда вскипел самовар, Фатима принялась пить чай. И пила она долго, откусывая сахар крошечными кусочками. Пот выступил на ее желтом морщинистом лбу, и она вытирала лицо грязным, засаленным рукавом. Потом она потребовала себе денег, и Закир отдал ей последний рубль. На этот рубль Закир рассчитывал купить чаю и баранины для муллы, который должен был дать имя ребенку. Фатима осталась довольна, слегка улыбнулась и сказала: — Якши! Закир проводил ее за ворота. Пурга утихла, и голоса ее, звонкие и отчетливые вначале, теперь падали в степи неясным, замирающим гулом. ————— Иди. Пошел снег, сухие снежинки щекотали лицо... Через неделю после этого, когда Итбика оправилась совсем, Закир порешил, что необходимо позвать муллу и дать ребенку имя. У Закира не было денег, и пришлось продать воз пшеницы, хотя в этом году хлеб уродился в обрез. Закир съездил в город, продал воз пшеницы, купил чаю, сахару и еще что-то пестрое — на платье Итбике. Приехав домой, он купил у богатого старосты Ахунова барана. Итбика, уже вставшая с постели и бродившая по хозяйству, приготовила все к угощению. И тогда позвали муллу... Пришел мулла, высокий и красивый старик, с седой бородой, но с черными молодыми бровями. Голову его обвивала белая чалма, и тонкие бледные губы были сжаты важно и сосредоточенно. От него пахло тонким, пряным ароматом мускуса. Мулла принес с собой священные книги, сел на пол, на разостланный дешевый ковер, который хранился у Закира для торжественных случаев, и начал читать молитвы. Итбика скрылась за занавес у стены, а Закир так же, как мулла, сел на пол и проводил по лицу ладонями рук, вздыхая и шепча что-то про себя... Мулла гнусаво читал речитативом молитвы, покачивался, закрывал глаза, и тогда лицо его, с черными бархатными бровями, казалось безжизненно-красивой маской. Наконец, он кончил и с минуту сидел неподвижно... Потом он взял книгу и спросил Закира, как он желает назвать сына? Закир поскреб в затылке и ответил робко: — Ибрагим... Мулла записал в книгу, подошел к ребенку, наклонился и громко крикнул ему в правое ухо: — Тебя зовут Ибрагим! Ибрагим! Ибрагим! Обряд кончился. После этого мулла с Закиром много пили чаю и ели жирную, вкусную баранину. Угощал сам Закир: Итбике нельзя было показаться постороннему мужчине. После еды потный и разгоряченный мулла гулко икнул несколько раз, чем обыкновенно выражалось удовольствие хозяину за сытное угощение. Закир ответил тем же, и, когда мулла собирался уходить, Закир заплатил ему пять рублей. Мулла торопливо и жадно схватил деньги и одобрительно кивнул головой. Закир проводил его до улицы, кланялся ему вслед, и на улице мулла еще раз икнул гулко и протяжно. Жизнь семьи опять пошла серой, тягучей лентой. Итбика больше работала по хозяйству, а Закир бездельничал и по целым дням иногда лежал на нарах. Только когда острая нужда, как когтями, захватывала семью, тогда Закир немного просыпался. Он скреб в затылке и думал о том, что пшеницы в амбаре осталось совсем мало, но нет чаю и сахару. Без баранины, положим, можно было обойтись, хотя для Закира это было очень тяжело, но есть еще выход: можно купить где-нибудь старую, негодную лошадь и варить из нее махан. Итбика иногда осторожно напоминала мужу, что у него есть две лошади и можно было бы поискать где-нибудь работу, чтобы пробиться зиму и не тратить свою пшеницу. Но Закир в глубине души считал женщину вообще рабочей скотиной, которая обязана мужу, своему господину, нести всю тяжесть жизни. Она должна все сделать: нарубить дров, затопить чувал, сварить махан или баранину и... молчать. Так предрешил пророк. Поэтому, когда раздавался тихий и грустный голос Итбики о работе, Закир сердился. Обыкновенно в такие минуты он громко сопел и говорил жене: — Молчи! не твое дело... Где я достану работы? — Можно дрова с Урала возить,— робко вставляла Итбика. — Молчи! До Урала сорок верст... Вон, Сулейман возит, и одна лошадь у него подохла... — Сулейман не кормит лошадей... — Молчи! Шея у Закира надувалась кровью. И Итбитка, тяжело вздохнув, замолкала... Маленький Ибрагим рос так же, как растет дикий бурьян в степи. По целым дням он валялся, заброшенный, на нарах, ревел во все горло по часам, жадно сосал засохшую корку хлеба или рвал кусок мяса от старой кобылы и спал под заунывный вой башкирских собак. Зимой босиком выбегал на улицу, а летними днями, когда пекло солнце, он валялся, полунагой, наравне с другими, на зеленой, малоезженной улице. Рядом бродили лошади или жеребята, и мирно дремали остромордые, худые собаки. Пяти лет Ибрагим уже крепко цеплялся за косматую гриву мерина и учился ездить верхом. Наравне с другими подростками, он лихо мчался по улицам или по дороге за поскотину, где кротко и безмолвно лежали тихие поля. В рваной рубахе, почти черный от солнца, с тюбетейкой на голове, издавая пронзительно-гортанный крик, мчался Ибрагим к полям, где шептались болезненные колосья пшеницы и реял в безоблачно-синем небе мощный и дикий туйдуган... И вольно, и весело было у Ибрагима на душе... Когда Ибрагим научился ловко и смело ездить верхом, тогда отец стал брать его с собой на свадьбы, где устраивались скачки. Обыкновенно было так, что на свадьбах даже самый бедный жених жертвовал на приз для скачек молодого жеребца или жирного барана, а богатые, что бывало редко, выставляли по нескольку лошадей. И со всей округи съезжались наездники, чтобы поспорить быстрыми конями и своей удалью. Может быть, здесь слабо поднималась исторически-задавленная и заглохшая степная отвага забитого народа... И это было оригинальное и красивое зрелище. Толпа взрослых и детей, звонко и гортанно лопоча, окружала место у деревни, где были намечены скачки. У круга, от которого должны были поскакать лошади, обыкновенно выставлялся приз — баран или лошадь. Выбирались судьи, тщательно осматривались лошади, и в наездники выбирались наиболее легкие и ловкие мальчики. И когда было все готово, судьи командовали: — Айда! И сразу, точно сговорившись, брали с места худые, но крепкие башкирские лошади. Низко пригнувшись к их шеям, сверкая смуглыми ногами, мчались молодые башкиры, а вслед им гремел и переливался дикий и страстный крик толпы: — А-а! го-го-го... А-ю! Но вот всадники, потонувшие в глубине зеленой степи, скачут обратно, и тогда рев толпы растет и поднимается выше. Широко выпучив глаза и разинув рты, следят башкиры зоркими, ястребиными глазами за наездниками и ревут... Вот ближе белые точки... Вот кто-то, вместе с лошадью, кувыркается книзу, падает, вскакивает, как резиновый мячик, и опять летит вперед. И стон стоит в воздухе, когда взмыленные лошади, сами дикие и страстные, стрелой подлетают к призу... Но свадьбы случались редко, и обыденная жизнь, такая мертвая и нелепая, снова вступала в свои права. И было только одно существо, которое каждый год, больше зимой, появлялось на несколько дней в деревне и вносило в ее дикую жизнь что-то волнующее и странное... То был старый Аллаяр. Откуда появился старый Аллаяр? Этого никто не мог сказать определенно. Обыкновенно, в зимний короткий день, около деревни уже реяли серые сумерки, на улице вдруг появлялась фигура старого Аллаяра. Он шел, звонко ударяя о дорогу палкой с железным наконечником, старый-старый, с трясущейся головой, с слезящимися глазами, в мохнатом малахае на голове и в худых изорванных ичигах. И первый, кто завидел Аллаяра на улице, обыкновенно радостно кричал: — Аллаяр пришел! — Аллаяр! Киль! Киль! И Аллаяр сворачивал с дороги и шел в избу — по первому приглашению. И те, кто узнал о приходе Аллаяра, сходились в избу, где останавливался старик, весело с ним здоровались и чмокали от удовольствия губами. Аллаяра сажали на самое почетное место на нарах, угощали чаем и маханом. Старый башкир пил, отогревался, и его грустные слезящиеся глаза все время смотрели куда-то в пространство. Отдохнув и согревшись, он развязывал узелок, который всегда носил с собой, и с важным видом доставал потертый курай — старую музыкальную дудку из дерева. Тщательно вытерев инструмент, Аллаяр, сделав строгое задумчивое лицо, вдруг издавал из курая первый трепетный, заунывный и протяжный звук. И внезапно наступало молчание... В бедную жалкую избу, где жил придавленный и порабощенный дух, вместе со стройными и печальными звуками курая входил кто-то ясный и чистый, с бледным лицом, на котором застыли слезы тайного страдания за людей... Он, неведомый и грустный, садился у чувала, где трепетали и бились искры, и пел вместе со старым Аллаяром о том, что есть на свете люди, они жалки и бессильны, и нет руки, которая протянулась бы к ним... Много играл старый Аллаяр... Может быть, играл о гордом мохнатом Урале, где сосны кричат гулко и протяжно, о бесплодных пашнях, о степи, о смуглой башкирской девушке, которая так плачет перед выходом замуж за старого, сладострастного башкира. Может быть, в песнях вспоминались прежние гордые батыры, их резвые кони и острые, певучие стрелы. Куда девалась широкая свобода былых дней, лихие наезды и былая отвага умирающего народа? И когда кончал играть старый Аллаяр, в избе, казалось, долго еще бились нежные звуки, реяли тени, и долго никто не решался заговорить первый. Обыкновенно Аллаяр жил в деревне с неделю, ходил из избы в избу, везде играл свои грустные песни и потом уходил. С трясущейся головой, в мохнатом малахае, звонко ударяя посохом о дорогу, уходил Аллаяр куда-то дальше, и вместе с ним, казалось, нога в ногу, уходили щемящие и стройные образы курая... Время шло. Ибрагиму исполнилось шестнадцать лет. И был он стройный, сильный, красивый юноша, с черными, как у газели, глазами. Все домашние работы теперь исправлял Ибрагим, он же работал в поле, а отец его Закир, обрюзглый и еще более ленивый, по целым дням валялся на нарах или ездил куда-нибудь в гости. Итбика, преждевременно увядшая от работы, была по-прежнему молчаливо-покорна и вечно бродила по хозяйству. После Ибрагима у нее был еще один выкидыш, а потом она уже не рожала. Иногда Закир, еще сильный и сладострастный человек, думал про себя, что хорошо бы было взять молодую и свежую жену, но боялся сказать это, а главное, он был беден и не мог дать за невесту калым. Но мечты о молодой жене, с гибким и упругим телом, часто дразнили его ленивый мозг, и ему приходило в голову в это время, что Итбика скоро состарилась, она костлява, у ней желтая, дряблая кожа, и ей следовало бы уступить место другой жене. Поехал раз Закир Галеев на сельский сход, где предполагалось выбрать новых старшину и старосту. Волость находилась от деревни в десяти верстах, и к вечеру, когда в степи загулял буран, Закир уехал. Вернулся он домой на другой день пьяный и очень веселый. Громко гогоча и икая, он вошел в избу и заявил, пошатываясь, Итбике и Ибрагиму, что его выбрали старостой. Это было так неожиданно, что Итбика сначала задрожала, а потом засмеялась от радости. Староста в деревне — начальство, и каждый башкир в глубине души мечтал об этой должности. Пришибленные и задавленные, эти дети степей видели в старосте сочетание силы, власти, сытости и почета. Закир, несмотря на свою леность, считался умным и хитрым башкиром и давно метил в старосты. Покачиваясь и смеясь, Закир приказал Итбике поставить самовар, вытащил из-за пазухи бутылку водки и велел Ибрагиму позвать в гости двух соседей. Те пришли, узнали, в чем дело, и с заметной завистью на лицах уселись на нары. Закир угощал гостей водкой и чаем, громко хохотал от радости и старался придать лицу строгое и важное выражение. Потом заявил, что на днях он должен получить «знак» и что земский собственной рукой похлопал Закира по плечу и дал слово скоро утвердить приговор общества. Гости слушали, не скрывали зависти и говорили сквозь зубы: — А-яй! Якши! Закир староста... Якши! И когда гости ушли, Закир долго еще бормотал о той высокой роли, какая выпала ему в жизни. А потом, ложась спать, он вдруг почти взвизгнул от радостной мысли, какая ему пришла в голову. Чмокнув толстыми губами, он сказал жене: — Якши! Теперь можно взять другую апай. Итбика побледнела как воск. Ибрагим угрюмо поднял на отца свои прекрасные глаза и ответил за мать: — Ты этого не сделаешь, атай!.. — Почему? — хрипло спросил Закир. — Инай* будет плакать. Ты всю жизнь с нею прожил. — Она стара...— смеясь, заметил отец. — И ты уже не молод, атай. Не хорошо, атай. Мать будет плакать. И я буду с ней плакать. — А мне наплевать! — резко ответил Закир и отвернулся к стене. Через минуту он уже храпел, и Итбика долго-долго сидела у чувала, смотря на огонь потемневшими глазами... Ибрагим ворочался в постели и украдкой следил за матерью. Глядя на ее мокрое, желтое, рано увядшее лицо, Ибрагим кусал губы и думал, что в жизнь их вливается что-то неясное и тоскливое. И гнев, острый и жгучий, сжимал сердце Ибрагима... После этого дня Закир каждый день начал ездить в волость по делам. Обыкновенно ленивый и неповоротливый, Закир точно переродился, и какая-то важная, самодовольная складка залегла у него на лице. Утром Ибрагим запрягал ему лошадь, он выходил и садился в сани, сохраняя на лице новое, важное выражение. На встречных башкир-однодеревенцев Закир начал смотреть несколько свысока и даже покрикивать по-своему... Через месяц земский утвердил приговор общества, и Закир окончательно сделался старостой. Получив медный «знак», Закир опять позвал гостей, напялил на себя «знак» и так сидел на нарах, громко гогоча от удовольствия. Гости пили водку, ели махан, стараясь поддерживать настроение хозяина, но у каждого в глубине души было завистливое, сосущее чувство... Пошли дни, лучшие для Закира. У него начали появляться деньги, но зато он больше начал пить водку. При каждом удобном случае он брал взятку и нисколько не скрывал этого от людей, считая это естественным для должностного лица. Иногда Ибрагим, чуткий и грустный, говорил осторожно отцу: — Атай! Зачем берешь с бедных? — Молчи! — грозно рычал Закир.— Не понимаешь ты! Земский берет, становой берет и старшина Якупов берет. Все берут!.. А я хуже их?.. Щенок ты! И Ибрагим больше не говорил... А Закир развернулся вовсю. Свой надел в тридцать десятин, который он не умел и не мог сам обработать, он порешил сдать в аренду соседним крестьянам. Ибрагим, пораженный этим, сказал отцу: ————— * Мать. — Атай! У тебя теперь есть деньги... Можно будет купить семян, нанять работников и самим сеять... Я буду работать, атай! Зачем отдавать землю? — Молчи, шайтан! — опять грубо крикнул Закир.— Не твое дело! И он, помолчав немного, добавил цинично: — Другую бабу мне надо... Калым платить... Он говорил, и скверная, плотоядная усмешка кривила его лицо... Ибрагим побледнел, закусил губы, а за красным пологом, где была женская половина, билась в беззвучных рыданиях Итбика. Мысли о новой жене крепко засели в голове Закира. Наезжая в село, где находилась волость, Закир пробовал почву насчет женитьбы и наводил справки. У одного зажиточного башкира, Габидуллы Хасанова, была молоденькая дочь, резвая, черноглазая Ханисафа, и Габидулла был не прочь породниться со старостой. Как это было обыкновенно у башкир, отец совсем не считался с желанием и мыслями невесты, а мечтал только о большом калыме. Дочь для отца была доходной статьей, лакомым куском для жениха. И девические мысли резвой Ханисафы в расчет совсем не принимались... Габидулла дал понять Закиру однажды, что дочь можно выдать за него, но условия он ставил такие: триста рублей деньгами, трех лошадей, жеребенка и двадцать штук баранов. Это был большой калым, и Закир начал торговаться. Габидулла долго не уступал, но потом изменил условия: двести рублей деньгами, двух лошадей и десять баранов. Мулле за венчание должен заплатить также Закир. И Закир согласился... Но нужно было достать весь калым. И Закир приналег на взятки. И вышло, наконец, так, что Закир сколотил денег для выкупа невесты. Дома он рычал зверем на жену и сына. И скоро женился. Как безумная, плакала молоденькая, стройная Ханисафа, рвала на себе волосы, но воля отца была непреклонна... Закир отдал условленный калым, заплатил старому хитрому мулле и женился на Ханисафе... Тесть его, Габидулла, уступил ему еще избу за особую плату, и Закир поселился в ней с новой женой. К Итбике и сыну почти не приезжал. Ибрагим сам старался работать и был рад, что отец живет в другом месте. Однажды, в глухую осеннюю полночь, когда мелкий дождь царапал и стучал в окно, а ветер гудел в чувале звонким плачем, Ибрагим проснулся от странного и неясного шума... Приподняв голову с постели, он вслушался. Гудел ветер, но временами слышался чей-то глухой крик у ворот. Громыхали злобно собаки, и казалось, напирали на кого-то. И слышно стало под конец, что кричит человек, и кричит так, как будто зовет на помощь... Ибрагим быстро натянул ичиги и выскочил на двор. Сквозь свист и хохот дикого степного ветра он услышал злобный лай собак и протяжный вопль человека у ворот. Ибрагим отворил ворота и осторожно выглянул на улицу, где гулял черный, всепроникающий мрак... Собаки вплотную напирали к заплоту, где едва маячила чья-то темная фигура. Ибрагим зыкнул на собак, они попятились и скоро замолчали. Человек у заплота стоял неподвижно... Ибрагим подошел ближе и спросил по-русски: — Кто тут? Мрак зашевелился, раздался голос: — Я, милый человек... Проходящий, значит... Проходящий... Ну и собачки, прости господи! Экая прорва их! Одна за штаны, глико-сь, хватила... А какая это деревня будет, божий человек? Ибрагим назвал. — Башкуры, значит? — Башкиры...— поправил Ибрагим. — Так... так... Башкуры, значит... Махмедова вера поэтому... Ну, что же... И они люди... Все твари божьи, хороший человек... Ветер рычал, и слова проходящего едва можно было различить. И Ибрагим крикнул: — Айда в избу! — Спасибо, родимый, спасибо!.. Теперь далеко не уйдешь в такую ночку... Ну и ночка! Шел я, как слепой, по дороге... И жуть такая берет, милый человек... И-и! — Айда! Айда! Ибрагим пропустил прохожего и затворил ворота. В избе он зажег лампу, и огонь осветил избу. У порога стоял прохожий и озирался по углам: он искал глазами икону. Но спохватился и заговорил опять добродушным, слегка гнусавым голосом: — Э-х, Антип — дурья голова!.. Знамо, какая здесь икона. Башкуры... Свои, значит, боги тутотка имеются... А мне и невдомек!.. Ну да ладно: и на старуху бывает проруха... Так, значит, и переночевать можно, господин хозяин? — Можно, можно... — Вот за это благодарим... Ах ты, батюшки, и собаки у вас! Прямо на горло лезут, псины! Ну, думаю, положу я свои животы тутотка... Прохожий начал снимать с плеч тощую котомку, и Ибрагим с любопытством смотрел на него. Это был мужик лет сорока, широкий, костистый, с рыжеватыми волосами и добродушным лицом. Его белесоватые глаза смотрели просто и вдумчиво. Какая-то неясная благодушная улыбка шевелила его губы, и от этого лицо принимало мягкое доброе выражение. Прохожий снял котомку и серый заплатанный армяк. Потом пригладил рукой волосы и заговорил опять: — Ну, вот весь мой и багаж, милый человек... В руках палочка, а на крыше галочка... Хе! хе! Обеспокоил же я тебя, господин хозяин... Теперь, значит, и на покой можно... Ну и собачки у вас! А, положим, как без собак. У меня дома тоже пес злющий остался... Серым зовут... Невозможно без собаки, особливо ежели хозяйство... Ты ложись, господин хозяин... Я вот только маленько закушу, да и на боковую... Прохожий порылся в мешке и достал краюху хлеба. — Вот бы маленечко мне водички, господин хозяин... И готово дело... Пан бы был... Хе-хе! Ране приходилось работать с вятичами. Так они говорят: ежели бы мне эти рукавицы да обмакнуть в деготь — так я бы царь был... Хе-хе! Всякий по-своему... А народ хороший эти вятские... Так водички бы... — Можно самовар...— сказал Ибрагим. Ему решительно нравился этот словоохотливый, добродушный с виду человек. — Самовар? Оно, конечно бы, хорошо это, да ведь поздно... Да и чаю у меня нет... — Ничего... свой дадим,— проговорил Ибрагим и быстро начал ставить самовар. Подбросив дров в чувал, Ибрагим разжег угли, и веселый, пляшущий огонь заметался в чувале. Прохожий присел на нары. Скоро забурлил самовар, и Ибрагим заварил чаю. Потом он принес хлеба, молока и пригласил гостя: — Садись! Ашай... Прохожий, который все время смотрел задумчиво на огонь в чувале, встрепенулся и ответил: — Вот спасибо, милый человек... Спасибо... Ведь, вот и не знаешь, где найдешь хороших людей... Башкуры, а получше наших хрестьян, прости господи! Он перекрестился и сел за чай. Пил он степенно, не торопясь, откусывая крошечные кусочки сахара и бережно смахивая на ладонь крошки хлеба. Ибрагим налил себе чаю и посматривал на прохожего. Наконец не вытерпел и спросил: — Куда идешь? Далеко? Мужик усмехнулся. — Куда глаза глядят, милый... Я ведь штрафованный... На два года из своей губернии выслали... Из Расеи, значит... — Зачем? — удивился Ибрагим и, усмехнувшись, добавил: — Карабчил разве что? — Как? — Украл разве что? — Мы этим не занимаемся, милый... Слава те господи, на пятый десяток повалило, а этого не бывало... — Зачем тебя выслали? — Зачем? Не меня одного... За бунт, милый, за бунт... — Какой бунт? Прохожий опять усмехнулся. — Ничего ты не знаешь, видно... Да и вам што, башкурам! Шел я, даве, днем и смотрю кругом: господи ты боже,— сколько земли у вас! И мало, значит, населения совсем... Житье, видно, у вас ничего себе... Вот у вас сколько земли? — У отца тридцать десятин. — Тридцать... Ах ты господи, боже мой! У нас на тридцати десятинах, почитай, десять семей навалило... Друг на друге сидим. И земля что? Вся изношена, как тряпье, сколь ее ни умасливай... А у вас земли дикие, вольготные, к рукам бы их... И урожаи, поди, хорошие? — Всяко бывает... — Конечно, от себя больше... Как работать... Тридцать десятин. Ах ты господи, боже мой! Прохожий замолчал и смотрел на огонь добрыми, слегка слезящимися глазами. За окном играл ветер, и гуляла на улице мокрая, холодная осень. Бездомная и угрюмая, она несла с собой мертвый, торжествующий мрак и брызгала по крышам мелким дождем... — Меня вот в вашу губернию на два года. Да... Искал я работы в городе, да што там! Много нашего брата, голытьбы, шляется... На фабрики несподручно, потому там привычка другая нужна... Поколол в одном месте дров, заробил полтинник и только пока. А потом и думаю: двину-ка я куда-нибудь в деревню да наймусь пока хоть в работники... Обживусь, а там и бабу с сыном вытребую. Скучно, милый, без семейства. Ах ты господи, боже мой! Ну, благодарим покорно за чай, господин хозяин... Пожалуй бы, и на боковую... Утром пораньше двинусь куда-нибудь... Прохожий замолк... Ибрагим молча убрал самовар с нар и пригласил гостя спать. Он дал ему войлок, подушку и еще подбросил в чувал дров. Прохожий с видимым удовольствием растянулся, зевнул, перекрестил рот и заметил: — Пожалуйста, господин хозяин, разбуди пораньше... Вишь, здесь, у тебя, меня разогрело: просплю, пожалуй... — Ладно... А тебя как зовут? — спросил Ибрагим. — Антипом, милый человек... Антипом... А тебя, господин хозяин? — Ибрагим... — Гм... чудное имя. Ну да ведь всякие народы по-своему... Антип замолчал и скоро засвистел носом. Спал он на спине, положив широкие, волосатые руки на грудь. Ибрагим долго ворочался. Ветер гасил пламя в чувале, и тяжело дышала за окном одинокая осень. Утром, чуть свет, Антип проснулся и начал собираться в путь. Проснулись Итбика и Ибрагим. Пока Антип собирался, Ибрагим долго шептался о чем-то с матерью. А потом, с странно-веселым и смущенным лицом, он вдруг положил руку на плечо Антипа и сказал: — Подожди, знаком. Чай пить будем... — Некогда, милый... Спасибо... — Айда, живи у нас... — Как это, милый? — Работником... Работать будем вместе... Лицо Антипа просветлело... — Что же... Я не прочь... Народ вы, я вижу, хороший... Они поговорили и условились в цене: семь рублей в месяц и десятину посева на выбор. Ибрагим рассчитывал в этом году сеять... Антип остался... Подходила весна... Башкирская деревня под лучами яркого солнца как будто ожила. В роще, где стояли высокие, сильные березы, как безумные, кричали грачи и ткали из крика зовущую и страстную жизнь. Вылезали из изб одичалые, полуголодные люди, грелись на солнце и лопотали повеселевшими голосами. После тяжелой и длинной зимы, после дней, жестоких и холодных, наступило время, когда солнце вызывало к жизни даже больные, истощенные голодом, смуглые тела. Ибрагим готовился к посеву и много работал. Еще зимой, когда до весны было далеко, Ибрагим вместе с Антипом возили в город от подрядчика дрова и бревна с Урала, потом — сено с лугов, и даже с месяц жили в городе, где возили камень. Зато к весне Ибрагим прикупил семян и уговорил отца не отдавать в это лето пашни в аренду. Закир, по-прежнему живущий взятками, махнул рукой и отдал землю сыну. К старой семье он почти не заглядывал, разжирел, пил много водки, ругался на сходах по-русски и часто бил свою молоденькую Ханисафу. И Ханисафа таяла, как охваченный снегом цветок... Однажды к Ибрагиму приехал башкир и заявил, что Закир умирает. Ибрагим вскочил на лошадь и помчался к отцу, у которого он ни разу не был в новой избе. Закир лежал на нарах, хрипел, страшно закатывал глаза, и грудь его была обмочена кровью. Ночью, когда Закир возвращался пьяный из гостей, кто-то выстрелил в него, и пуля попала в грудь. У Закира было много врагов. Ибрагим сел около отца и долго смотрел ему в лицо. Страшно ворочая белками глаз, он хрипел, и слышно было далеко его свистящее дыхание. В груди у Закира что-то клокотало, и на губах появлялась иногда кровавая пена. Увидев сына, он что-то хотел сказать ему, но из горла вырвался только один странный, шипящий звук: — Хрчш... Ибрагим не выдержал, взял за руку отца и заплакал. В углу, вся завернувшись в красное широкое покрывало, сидела безучастная и молоденькая Ханисафа. Иногда из щели покрывала сверкал взгляд черных, агатовых глаз, и этот взгляд, мгновенный и короткий, дышал ненавистью. Закир мучился сутки и умер. Обрядили его на скорую руку, пришел мулла, прочитал молитвы, и Закира стащили на кладбище. И шел за его телом только один Ибрагим и приехавшая вскоре Итбика. И старая жена, брошенная Закиром, горько рыдала над могилой мужа. Молоденькая Ханисафа забрала свое имущество и ушла к отцу. Ибрагим и Итбика вернулись в свою деревню. Весна ширилась и охватывала страстно мятущуюся и жадную землю. Зеленели деревья, пели птицы, и люди готовились к посеву. Ибрагим с Антипом все время были на пашне. Антип, всегда веселый и работящий, с весной сделался как-то мрачен и неразговорчив. Ибрагим участливо следил за ним и спросил однажды: — Что, Антип? Хворал, что ли? Антип хмуро посмотрел куда-то в сторону и ответил: — Что-то тоскливо, хозяин. Что грех таить: на родину тянет. Баба да сын остались. Вишь, кабы здесь они были. — Сюда их надо...— сказал Ибрагим. — Легко говорить, милый человек. Далеко ехать сюда. Да что им здесь делать? Кабы земля своя была. Ибрагим промолчал и задумался... А Антип еще больше тосковал. Похудевший и угрюмый, он молча возился с работой, и видно было, что он сильно страдает. Как-то раз, когда они были вместе в поле, Ибрагим вдруг тронул молча его за руку. Антип взглянул в лицо Ибрагима и удивился. Красное лицо смуглого юноши было озарено какой-то странно сверкающей усмешкой. — Айда за мной! — коротко сказал Ибрагим. Антип молча повиновался... Легко, как горная коза, шел впереди гибкий и стройный Ибрагим. Удивленный и озадаченный, неуклюже шагал сзади Антип. Взойдя на небольшой холм, откуда развертывались вспаханные поля, голубой простор и серебро сверкающего вдали озера, Ибрагим остановился и, протянув смуглую руку, сказал: — Это все моя земля! После смерти отца осталась... Видишь? — Вижу,— уныло ответил Антип, весь охваченный невольным чувством зависти.— Ах ты господи боже, сколько земли! Ну и башкуры! Благодать одна господня! И сколича ее лежит напрасно, землицы-матушки этой! У нас бы наперли на нее... — Моя земля! — гордо повторил Ибрагим. Загадочно улыбнулся и добавил тихо: — Теперь тащи сюда бабу и сына... — Зачем? — Так... Я дам земли... Работай... Бери пять, десять десятин... Можно заимка строить... Мне одному много земли... Тебе одному скучно... Я все вижу... Живи два, три года... Десять лет... Сколько хочешь... Антип просиял... — Ах ты господи, боже мой! Вот человек-то! Этак, пожалуй, можно и писать жене, чтобы ехала? — Пиши... Денег дам вперед... Им надо много ехать сюда... — Ах ты господи боже! — лепетал Антип, весь охваченный бурным приливом радости... Ибрагим отвернулся и пошел обратно. По дороге он сорвал тонкую ветку и хлестал ею по ичигам. Сзади него шел человек, разводил руками, бил себя по бедрам и почти выкрикивал нелепые, отрывистые слова: — Ах ты господи боже! Шутка ведь, дядя! Башкур! Душевный человек! Мне хоть бы эти два года пробиться... Вместе с семьей, значит... А там... бог впереди... Может, и у нас тогда земля будет... Бабу и Андрейку сюда пока... Веселей! Ах ты... Антип выкрикивал, разводил руками, а Ибрагим хлестал веткой по ногам и старался заглушить в себе чувство свежей, молодой и бурной радости. Вы можете высказать свое суждение об этом материале в ФОРУМЕ ХРОНОСа

	© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007 Главный редактор - Горюхин Ю. А. Редакционная коллегия: Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсеева С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулейманов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М. Редакция Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76 Заместители главного редактора: Чарковский В. В. (347) 223-64-01 Чураева С. Р. (347) 223-64-01 Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69 Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69 Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69 Отдел публицистики: Чечуха А. Л. (347) 223-64-01 Коваль Ю. Н. (347) 223-64-01 Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69 Корректоры: Казимова Т. А. Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76 Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru WEB-редактор Вячеслав Румянцев