|
|
Александр Пикунов
РАССКАЗЫ ИЗ ФРОНТОВОЙ ЖИЗНИ
НАЧАЛО
В начале июня сорок первого года мы с другом детства Василием Салмановым,
пройдя ускоренный курс двухгодичной Шакшинской областной колхозной школы,
выехали по направлению Башнаркомзема: один в Ермекеевский, другой — в
Белебеевский район республики. В качестве практикантов-землеустроителей нам
предстояло переносить в «натуру» проекты девятипольных севооборотов в
колхозах.
Договорились в воскресный день 22 июня встретиться на базаре в Белебее. И
вот мы уже в городе. Успели сфотографироваться, угоститься вкусными крупными
семечками.
Вдруг громкоговоритель прервал веселую песню, и мы из уст тогдашнего
министра иностранных дел Молотова услышали прозвучавшее как гром среди
ясного неба слово «война». Оно как кувалдой шибануло по головам людей.
Война, пока еще не видимая и не осязаемая, неимоверной тяжестью навалилась
на плечи людей.
После речи Молотова наступила гробовая тишина. Люди словно опешили от этого
вторгнувшегося в их мирную жизнь чрезвычайного события. Потом стали выражать
свое возмущение, негодование, посыпались проклятия в адрес фашистских
захватчиков.
Мы же, зеленая молодежь, я и мой друг в том числе, легковесно рассуждая,
говорили: «Знать, Гитлер сошел с ума, коли подобно Моське напал на Слона,
нашу огромнейшую страну» (о мощи нашего государства мы тогда судили только
по географической карте, сравнивая размеры своей страны с другими). «Да мы
его шапками закидаем!» Ведь тогдашняя молодежь воспитывалась на образах
героев Отечественной войны 1812 года, на поступках героев Гражданской войны
(Чапаева, Щорса, Пархоменко, Лазо, Буденного, Фрунзе). Мы жили в приподнятой
атмосфере, царившей вокруг челюскинской эпопеи, папанинцев, вокруг строек
социализма — Днепрогэса, Магнитки, Турксиба.
Всерьез мы задумались о том, что такое война, только после выступления
Сталина по радио 3 июля. Тут только поняли, что шапок не хватит, чтобы
закидать эту силищу, посягнувшую на нашу мирную жизнь. Тогда на белебеевском
базаре люди, послушав речь Молотова, стали тут же за бесценок сбывать или
просто раздавать свои зеленые товары (лук, редис) и поспешно расходиться по
домам. Рынок, за минуту до этого кишевший людьми как муравейник, моментально
опустел. Поспешили и мы со своим другом: он в Белебеевское, а я — в
Ермекеевское райзо, чтобы рассчитаться и отправиться домой, в Князево, а там
в свой райвоенкомат.
Но в райзо нам растолковали, что мы выполняем очень важное государственное
задание по внедрению травопольных севооборотов в сельском хозяйстве, что мы
специально обучены этому и заменить нас некому. Поэтому нужно закончить эту
работу. А самовольный уход с работы в военное время граничит с
дезертирством. Так мы с товарищем и продолжали свое дело в колхозах.
Война своей кровавой алчной лапищей дотянулась и до отдаленных районов
Башкирии. Уже были мобилизованы молодые мужчины из здешних деревень. И в
нашем Князеве слово «война» было у всех на устах. Люди, побросав свои дела,
сбегались к правлению колхоза «Красный безбожник» — узнать последние
новости. В первые мобилизационные дни райвоенкомат не в состоянии был
рассылать повестки, а просто через сельский совет или правление колхоза
объявляли, что такого-то числа должны явиться мужчины таких-то годов
рождения.
Князевский паром через реку Уфимку работал почти круглосуточно, переправляя
на другой берег мобилизованных. Они шли пешком до Уфы.
В один из дней к деревне Князево, поднимая облако пыли, подошла
трехкилометровая колонна мужчин, обутых в узорные лапти. Вперемежку
слышалась русская, башкирская, татарская, чувашская речь. Звучали песни,
заливались гармони. Это с котомками за плечами шли мобилизованные из сел и
деревень Иглинского и соседних районов. До поздней ночи переправлялась эта
нескончаемая людская колонна на лодках и на весельном пароме на другой берег
Уфимки, чтобы следовать дальше, на Уфу.
А в Ермекеевский район из Князева шли письма — одно тревожнее другого.
Кто-то из моих семи сестренок под диктовку неграмотной мамы писал, что уже
мобилизованы мои однокашники Гундеров Иван, Гундеров Илья, Феоктистов Павел,
Максимов Николай, Салманов Николай, Харитонов Александр, Павлов Михаил.
Писали, что ушла на фронт моя старшая сестра Анна, окончившая перед войной
курсы медсестер, а мою шестнадцатилетнюю сестру Марию вместе с другими
девчатами посадили вместо мужчин на трактор. Писали, что забрали для нужд
армии колхозную полуторку и всех хороших лошадей, что на мужских работах
взрослых заменили подростки от двенадцати и старше, что колхозники работают
теперь на своих коровах, что уже пришли в семьи первые похоронки и матери
оплакивают погибших сыновей, мужей. Сообщили мне, что пропал без вести мой
дядя Алексей, а затем и дядя Григорий.
Наконец, закончив свои землемерные дела, мы с Салмановым прибыли в
примолкнувшую, полуопустевшую родную деревню. И вот уже повестка лежит у нас
в избе. Мама плачет, собирая меня «туда» — на войну.
СОЛДАТСКАЯ КАСКА
Это было суровой зимой 1942—1943 годов. Проделав тридцатикилометровый ночной
марш в полной боевой выкладке, с пулеметами, минометами и боеприпасами на
плечах (лошади были только под кухню и для санчасти), мы на рассвете, после
короткой передышки с марша, бросались в наступление. Без соответствующей
подготовки и достаточной огневой поддержки. Встреченные ожесточенным огнем
противника, откатывались на исходные позиции, неся потери, чтобы на
следующий день повторить все сначала. Особенно изматывали эти, едва ли не
еженощные, марш-броски.
Изнуренные, измотанные долгими походами солдаты засыпали на ходу. Идешь,
дремлешь с закрытыми глазами — и вдруг очнешься, наткнувшись на впереди
идущего или забредя в сторону с проторенной дороги. Снова встаешь на дорогу
и идешь опять, постепенно погружаясь в дрему, в полусон. Тяжелые веки так и
смыкаются, их не разомкнуть никаким усилием. Идешь, механически переставляя
ноги, до следующего препятствия. И там все повторяется.
Во время коротких привалов люди как подкошенные сразу валились в снег и
моментально засыпали мертвецким сном. Только мощный храп раздавался над
неподвижно распластанными разгоряченными телами солдат, окутанных клубами
пара. И трудно было потом разбудить их, утомленных, чтобы они могли
продолжить нелегкий путь. Слова уже не помогали, даже самые заковыристые.
Тут уж командирам иногда приходилось пускать в ход руки и ноги, чтобы
растормошить, разогнать сон и поднять людей, дать им очухаться.
Измотанные такими беспрерывными маршами и скупым фронтовым пайком люди часто
старались освободиться от лишнего, как им казалось, груза: бросали свои
солдатские каски, малые саперные лопаты, чтобы шагать было полегче. Тем
более что наутро предстояло идти в наступление по глубокому снегу.
В деревенской многодетной семье меня приучили бережно относиться к вещам. И
поэтому мне было невдомек, как это можно вдруг расстаться со своей каской;
как бы ни было трудно, я с ней сжился, сроднился и считал ее частицей самого
себя. И, как потом оказалось, не зря.
Однажды после ожесточенного боя наш 1178-й стрелковый полк ворвался на
позиции врага в лесу. И мы заняли несколько вражеских блиндажей. Меня
поставили на пост около входа в один из таких блиндажей — в тот, где
разместилась чуть не половина нашего поредевшего батальона, — на место
только что убитого часового, которого даже не успели еще убрать. Гибель
часового я связал с только что закончившимся вражеским
артиллерийско-минометным налетом.
Закинув свою русскую трехлинейку за плечо, прохаживаюсь возле блиндажа,
поскрипывая снегом. Задумавшись, вспомнил родную деревню Князево, своих
родных и знакомых. Подумал, что неплохо бы написать домой письмецо. Вдруг в
лоб моей каски сильно ударила пуля и, срикошетив, страшно завизжала и ушла
влево и вверх. От мощного удара этой пули закачалась вершина могучей ели, и
с лапника посыпался вниз снег. Я не понял, в чем дело, и инстинктивно
бухнулся на живот. Снял каску и увидел на ней большую вмятину, сантиметра на
два-три левее от центра. Сначала я подумал, что в меня угодила на излете
шальная пуля. Лишь позже до меня дошло, что пуля завизжала после удара о
каску, расплющившись при этом и потеряв свою форму. Я понял, что она вовсе
не шальная, что это пуля из снайперской винтовки. Вражеский снайпер,
замаскировавшись, в просвете между деревьями держал под прицелом выход из
нашего блиндажа. Прохаживаясь перед блиндажом, я как раз и попал к нему на
мушку. Спасла меня каска, а также и то, что я двигался. Пуля попала не в
центр каски, а несколько левее, и потому срикошетила. А будь я без каски,
снайперская пуля вряд ли срикошетила бы о мою шапку. И стало ясно мне,
отчего погиб предыдущий часовой. Тогда я и оценил по-настоящему свою
солдатскую каску.
ОКОПНАЯ БЕЛОЧКА
Суровой зимой 1942—1943 годов, во время наступательных боев на
Северо-Западном фронте, мне не приходилось встречать в хвойных лесах белок.
А может, просто не обращал на них внимания. Наверно, было не до этого в
трудных походах, особенно во время ночных марш-бросков в полной выкладке,
после которых наутро сразу приходилось бросаться в бой. Так же как лучик
света от небольшого источника, прорезая мрак ночи, выхватывает из черноты
один кружок, так и здесь все твое внимание, все твое существо подчинено
одному-единственному стремлению: как обхитрить врага, чтобы не посадил он
тебя на мушку, как достичь его и одолеть. Какие уж тут белки! Пожалуй, и
слона-то не заметишь.
Но вот после одного из боев мы, потеснив врага, заняли оборону в лесу,
где-то в окрестностях реки Ловать. Окопались. Устроились основательно.
Неподалеку от нашей траншеи стояла громадная сосна солидного возраста, в
которой, видно, находилось гнездо белочки. Каждое утро белка появлялась на
этой сосне, по-хозяйски ее обследовала, поглядывая и на нас, своих
непрошеных соседей. Усевшись где-нибудь на суку, она недоверчиво и в то же
время с любопытством рассматривала нас: кто, мол, тут и по какому праву
посмел вторгнуться в ее владения. Затем куда-то исчезала — наверно, в
поисках пропитания, чтобы появиться затем вновь. Сосна эта, соприкасаясь
своей кроной с другими деревьями, служила белке мостиком, соединявшим ее
бесконечные лесные воздушные дорожки. Я и мои товарищи подолгу любовались
крохотным созданием, скрашивавшим нашу окопную жизнь.
Глядя на эту белочку, каждый из нас уносился мыслями далеко отсюда, в мирную
жизнь. Вспоминалась мне деревня Князево, мои близкие. Каждому грезилась та
единственная, с которой сведет судьба и которую еще не успел полюбить. И уже
забывал, что находишься на войне, что вокруг рыщет многоликая смерть,
подстерегая тебя на каждом шагу. Вдруг неожиданная вражеская пулеметная
очередь пробуждала тебя от этих сладких грез, возвращая к суровой
действительности.
Так мы ежедневно, соблюдая осторожность, ласкали своими взорами эту белочку,
называя ее, каждый по-своему, ласковыми именами. А она, видимо тоже чувствуя
на себе наши взгляды, иногда замирала на месте, устремив свои острые
глазки-бусинки на нас. Или вдруг начинала с тревожным цокотом носиться вверх
и вниз по стволу сосны, если где-то поблизости от нее со свистом вопьется в
древесину вражеская пуля. А если рядом щелкнет разрывная, белочка очумело
взлетала на самую вершину дерева и долго не могла успокоиться. Она
настороженно, с подозрением выглядывала из-за ствола то справа, то слева, то
сверху, то снизу, высматривая источник ее беспокойства. Ей было невдомек,
кто и зачем потревожил ее мирную лесную жизнь. Видимо, своими обидчиками она
посчитала нас, тех, кто находился рядом. Утром она уже не так смело
показывалась из своего укрытия, но как бы ощупью, настороженно поглядывая в
нашу сторону, с тревожным цокотом удалялась по своим делам. А однажды ее не
стало. Может, она решила подыскать себе более спокойное место, подальше от
свиста непонятных ей пуль. Подальше от звуков войны. А скорей всего, она
стала жертвой шальной вражеской пули.
Долго еще по утрам пытались мы отыскать на сосне нашу всеобщую любимицу. Но
увы… Белочка пропала. Каждый из нас почувствовал себя обедненным. Нас лишили
той маленькой радости, которую доставляло нам это крохотное существо в своей
серенькой пушистой шубейке, заставляя наши души теплеть, оттаивать. С
исчезновением белочки морозы стали казаться нам еще жестче, окопная жизнь —
еще неуютнее.
АМЕРИКАНСКАЯ СОЛЬ
Станция Шакша сейчас входит в состав города Уфы, хотя в интеллигенцию, ту,
что руки в брюки, так и не вышла. Как была, так и осталась рядовой
труженицей, по-прежнему встречает и провожает десятки поездов — и грузовых,
и пассажирских. Как неотъемлемая часть великой дорожной магистрали — от
тихоокеанских берегов Дальнего Востока через Сибирь-матушку и дальше — через
всю необъятную страну до ее западных окраин. Это форпост на восточных
подступах к Уфе. Расположенная в трехстах-четырехстах метрах от реки Уфимки
на ее левом берегу, станция дает «добро» поездам для вступления на
железнодорожный мост через реку в сторону Уфы. И принимает в свои объятья
прямо с моста поезда, идущие из Уфы на восток, в сторону Челябинска.
Всякое повидала бедолага на своем веку. Она перетерпела, перенесла и то, что
ее, прежде тонувшую среди вековых дубов, белоствольных берез и осокорей,
оставили на голом месте, как сироту. А вся эта дубово-березовая красота была
выкорчевана и пущена окрестными жителями на отопление своих жилищ в суровое
безлошадное время. Лозунг «Все для фронта, все для победы!» работал на
полную катушку, бесперебойно, как мощный насос, выкачивая из недр
сражающейся державы все соки, все, что годилось как топливо для гигантской
огнедышащей топки под названием «война». Чтобы пропустить через себя
необъятный поток бесчисленных фронтовых грузов, станция работала как
заведенный механизм, без малейших сбоев. Какие только поезда не приходилось
встречать-провожать труженице станции. На запад в основном тянулись составы
с военной техникой, боеприпасами, машинами, тракторами, позаимствованными в
колхозах, с хлебом — зерном и мукой — и пр. Ехали в вагонах с запасом сена
разновозрастные коняшки: и только что объезженные, и чуть постарше — для
кавалерии, артиллерии и под солдатские кухни. Нескончаемым потоком, как
полноводная река, текла, перемещалась на запад в набитых битком
вагонах-теплушках мужская половина жизнедеятельного населения с огромной
территории — из Сибири и Приморья. Среди них были и те, что постарше, и
совсем молодые, безусые, — ехали, все уравненные серыми шинелями. В обратном
же направлении, в сторону востока, шли поезда с теми, кому повезло: они,
побывав в ненасытной бездонной пасти алчного, огнедышащего,
громоизвергающего чудища-войны, хоть и помусоленные, кто без руки, кто без
ноги, а порой и с покалеченной душой, были выплюнуты этой страшной пастью.
Чудище не было бездумным, не поглощало всех подчистую. Оно весьма осмысленно
пеклось о своем будущем, таким вот образом оставляя на племя потенциальных
производителей будущего пушечного мяса. Пусть одноруких и колченогих, но
зато цепляющихся за жизнь. А вместо них поглощало другой, добротного
качества товар.
Почти все поезда, следовавшие на запад, останавливались в Шакше: то воды
набрать, то по другим каким надобностям. И тут же серошинельная солдатская
масса высыпала из вагонов на перрон — поразмяться или приобрести у
деревенских женщин, подоспевших к прибытию поезда, что-то из продуктов.
Женщины эти, зачастую отрывая от себя, от семьи, несли сюда свое добро,
чтобы добыть копейку на приобретение самого необходимого в хозяйстве: мыла,
керосину для освещения, спичек. Иногда солдаты покупали продукты за деньги,
но чаще всего производились, как теперь говорят, бартерные сделки: ты мне
это, а я тебе вот это.
Особенно ценили женщины сэкономленное солдатами мыло. А как оно экономилось,
это мыло? Солдату выдавали на повседневные нужды кусок хозяйственного:
туалетным в военное время не баловали. Этим темно-коричневого цвета мылом
можно было вымыть руки, освежить лицо и шею. А в банный день давали еще
один, дополнительный кусочек этого моющего средства, чтобы помыть голову и
прочие места. Экономя на умывании и помывке в бане, солдат скапливал
некоторые излишки дефицитного тогда мыла — оно и шло деревенским женщинам в
обмен на их приношения. Иногда женщины эти приходили к солдатским поездам из
деревень за несколько километров: нужда гнала.
Однажды Пелагея Николаевна тоже сварила с десяток яиц, налила бутылку молока
из погреба, из холодной потной крынки, упаковала, чтобы не остыла, горячей
разваристой картошки в мундире, выдрала с грядки десятка полтора зеленых
луковиц и поспешила из деревни Князево за два километра в Шакшу, к приходу
поезда. Подходят к Пелагее Николаевне два шустрых молодых солдатика, видят:
перед ними простоватая деревенская баба, одетая в темную широкую сборчатую
юбку и цветастую кофту. Концы белого батистового платка стянуты под
подбородком, на ногах красивые узорчатые ступни из лыка, мастерски
сработанные ее искусником мужем Степаном Ларионовичем. И, плутовато
перемигиваясь между собой, солдаты спрашивают: «Тетка, а не нужна ли тебе
американская соль?» «Да что вы, родненькие, — вскинулась обрадованная тетка,
— как же это не нужна? У нас и своей-то, русской, нет, а тут американская.
Она, поди, вкуснее нашей-то?» «Ясное дело», — отвечают солдатики. «Ну,
конечно же возьму. Давайте». Воровато оглядываясь, эти двое молодчиков в
шинелях всучили ей какой-то увесистый сверток. «Ты, — говорят, — побыстрее
спрячь эту соль-то, а то наши командиры увидят, заругаются». Баба чуть не с
руками оторвала у них эту драгоценность и быстро спрятала на дно своей
сумки, подальше от командирских глаз. Расплатилась с солдатами своей снедью.
И, не чуя под собой ног, переполненная радостью, полетела домой, ощущая
приятную тяжесть приобретенного богатства. А то как же! Богатство, да еще
какое. На Руси с этим товаром всегда было туговато. Сейчас же, в лихое
военное время, соль ценилась на вес золота. Ее редко забрасывали в сельпо. А
если привозили, то быстро всю расхватывали, кто успел. Ведь если, скажем,
без сахара можно обойтись, заменив его свеклой, и даже без хлеба можно,
заменив его вторым хлебом — картошкой, то без соли — никуда. Любая пища, не
сдобренная солью, — не пища, не протолкнешь ее в горло. А тут так
подфартило, такое счастье привалило. Добыла соли, да не какой-нибудь —
американской! Такое выпадает только один раз в жизни.
Рада-радешенька Пелагея Николаевна, думает: «Вот обрадую семью-то,
рассчитаюсь с соседками, которым задолжала, кому горсть, кому щепотку». А в
деревне испокон веков уж так водится: соседки друг у дружки то каравай хлеба
— если хозяйка не рассчитала и его не хватило до следующей выпечки, то
парочку-другую спичек заимствовали. Бывает же, что нужно затопить печь, а
мужа дома нет. Ведь инструмент для добычи огня (кремень, кресало, трут) он
носит с собой. Курящий человек обходился и без спичек с помощью этого
инструмента, который носил в кармане штанов, рядом с кисетом табаку.
Подходя к дому, Пелагея Николаевна на радостях оповестила соседок, что вот,
мол, добыла американской соли. Любопытные соседки не заставили себя ждать,
тотчас же сбежались, чтоб подивиться на американскую невидаль. Когда глянули
они на эту чудо-соль и наконец-то поняли, в чем дело, то схватились за
животы и покатились со смеху. Да и сама Николаевна за компанию со всеми
хохотала над своим простодушием. Ну как тут не хохотать-то? Оказывается, эти
шустрые плутоватые солдатики всучили ей вместо соли какой-то суррогат
желтоватого цвета: соль вперемешку с рыбьей чешуей. Это то, что выгребается
со дна бочек из-под селедки, то есть не впитавшаяся в густо посоленную
селедку соль. И исходил из нее густой незабываемый аромат. Но, как говорят,
на безрыбье и рак рыба. Разумеется, ее не выбросили, эту «американскую»
соль-то. Освободив ее от чешуи, пустили в дело. Пошла за милую душу: все
лучше, чем совсем ничего. И аромат не помеха. Долго еще соседки подтрунивали
(да и не только они) над Пелагеей Николаевной: «Ну как, тетка Палагея,
соль-то заморская, поди, вкусна не знай как?»
НЕСОЛОНО ХЛЕБАВШИ
Собака, говорят, друг человека. Но не всякая. С иной не приведи бог
столкнуться: испытаешь не радость встречи, а потрясение совсем другого рода,
и подумаешь: «Упаси меня господь от таких друзей». Об одной подобной встрече
хочется мне поведать.
В марте 1943 года, нас, молодых солдат, уже изрядно понюхавших пороху, тех,
кому повезло уцелеть в жарких боях, направили с Северо-Западного фронта в
Сталинградское танковое училище, располагавшееся тогда в городе Кургане. Еще
раньше, на фронте, я с нескрываемой завистью посматривал вслед танкистам. Я
видел в них каких-то полубогов. А они с ветерком проносились на своих
гусеничных бронированных крепостях, этих дредноутах на колесах, мимо нас,
пехтуры, бредущей по дороге. Танки, на которых они восседали, угощали нас
тучами вздымаемой ими клубящейся пыли, оглушающим ревом моторов, лязгом и
громыханием гусениц, обдавали вонючей гарью выхлопных газов, ароматами
горюче-смазочных материалов и еще бог знает чем. А «полубоги» в своих темных
комбинезонах и пробковых танкошлемах лихо, картинно подбоченясь и весело
ухмыляясь, глядели на нас, навьюченных оружием и боеприпасами, взмыленных
пешаков. Не жизнь у них, а сплошная малина, думалось мне. И вот фортуна,
наконец-то, и мне благосклонно улыбнулась. Создатель угадал мое заветное
желание. Теперь и я буду танкистом. Прощай, пехота — царица полей!
До места погрузки в эшелон с передовой из-под Старой Руссы мы, будущие
курсанты-танкисты, отшагали пешком изрядное расстояние. Но этот марш мы
впервые совершили, можно сказать, припеваючи, налегке. Ни винтовки у тебя за
плечами, ни патронов, ни гранат на поясе и в вещмешке или просто в карманах.
Этого добра мы, будучи на фронте, всегда старались набрать как можно больше.
Идешь ведь не к теще на пироги, а в бой, где каждый патрон на вес золота.
Когда нехватка одной гранаты или даже единственного патрона в горячую минуту
боя может окончиться для тебя плачевно. А теперь вот все это добро перед
отправкой с передовой у нас поотбирал старшина. У меня он отобрал даже каску
— ту самую, которая уберегла мою голову от пули вражеского снайпера и
которую я так хотел сохранить на память. «Не положено!» — сказал старшина,
как отрезал. И баста! И не поспоришь с ним. Слово старшины — закон для
солдата.
У меня, будущего курсанта, душа тогда ликовала, пела. Впереди светила такая
радужная перспектива: перековаться из пехотинца в танкиста. И тем самым
очутиться, как мне представлялось, на верху блаженства. Да и всем нам не
терпелось поскорее добраться до места, туда, где нас ждет не дождется
далекий таинственный город Курган, где мы будем осваивать премудрости
танкового дела. Грызть танковую науку. Но везли-то нас, как назло,
черепашьим шагом, поскольку почти на каждой станции или полустанке наш
эшелон вынужден был выстаивать в ожидании встречного поезда, чтобы с ним
здесь разминуться, ибо действовал почти везде только один путь. Вторая же
колея, искореженная в районе станции вражеской авиацией, не была еще
восстановлена.
Во время остановок солдаты из эшелона устремлялись в пристанционный поселок,
чтобы добыть чего-нибудь съестного: картошки в мундире, а если
посчастливится, то и яичек. А у солдат на фронте в дефиците были всегда две
вещи: во-первых, сон (постоянный недосып), а во-вторых, горючее для желудка.
Ну, с первым как-то еще улаживалось: хоть урывками, но спали — под фронтовую
громовую музыку: под дальние и ближние разрывы разнокалиберных мин и
снарядов и автоматно-пулеметную трескотню. Иногда, заскочивши в блиндаж,
только смежишь свои очи в темноте, а тут вдруг шандарахнет крупнокалиберный
снарядище под самый угол твоего убежища, так что блиндаж весь вздрогнет. И
земля, как вода, польется между бревен наката тебе в лицо и за шиворот.
Какой уж тут сон! Но все-таки привыкали к этому, спали. Бессонницей никто не
мучился. Что же касается второго солдатского дефицита — тут все было гораздо
сложнее.
При весьма скудном фронтовом рационе в желудке, особенно у молодого солдата,
постоянно ощущалась какая-то скука, тихий скулеж. Не хватало горючего, чтобы
обогреть солдата в суровую зимнюю стужу. А вокруг, кроме блескучего снега да
еловой или сосновой хвои и коры, — ничего, никакого подножного корма. Если
сытому человеку и мороз не мороз, то человека голодного то и дело прошибает
«цыганский пот», и мороз кажется лютее, жгучее, чем на самом деле. Чтобы
как-то уберечь невеликие запасы своего внутреннего тепла, воину приходится
принимать позу нахохлившейся птицы: поднять вверх плечи , чтобы шинель не
прилипла, не примерзла к спине. На уме у этой «птицы» только одно: как бы
чего-нибудь пожевать. На Северо-Западном фронте от цинги и выпадения зубов
спасались горьким отваром сосновой хвои, который только разжигал зверский
аппетит, а утолить его было нечем. Поэтому-то, наскучавшись там в окопах по
настоящей живой пище, солдаты и устремлялись в пристанционные поселки, чтобы
хоть чем-нибудь разжиться.
Мне тоже захотелось чего-то не казенного, а домашнего, — из рук, отдающих
теплом, уютом, парным молоком. Снял я (зима-то отлютовала) свою тонкую
ватную телогрейку защитного цвета, пропитанную солдатским духом и потом,
которую надевали под шинель, спасаясь от пронизывающего ветра, но которая не
стесняла, не ограничивала движений солдата даже во время рукопашной схватки.
Бегу рысью по поселку с этим своим солдатским товаром под мышкой, именно
бегу — вышагивать-то было недосуг: в любую минуту мог подойти встречный
поезд и освободить нам путь. А мой поезд ведь не будет дожидаться, пока я
там промышляю, махнет мне ручкой и умчится без меня. Высмотрел на бегу
подходящий дом, побогаче других, с резными наличниками. «Здесь-то, — думаю,
— наверняка чем-нибудь разживусь». Откинул щеколду калитки и, очутившись во
дворе, устремился к крыльцу сеней. И вдруг из-под этого высокого крыльца с
навесом неожиданно выскочил, как из земли вырос, громаднейший
волкодав-овчарка, ростом чуть не с теленка. В два огромных прыжка эта
зверюга подскочила ко мне и, опершись на задние ноги, передние свои лапищи
рывком вскинула мне на плечи (а я ростом 178 см), раззявила свою широченную
пасть с огромными белыми клычищами и, брызгая слюной мне в лицо, устрашающе
зарычала каким-то клокочущим прерывистым басом, меча в меня из глаз
испепеляющие искры переполнявшей ее злобы.
Представляете такую картину: я стою посреди двора — и тут же громадная
псина, преградившая таким манером мне путь. Со стороны это могло бы походить
на дружеские объятия. Душа сразу ушла в пятки. Но в панику я не ударился.
Весь мобилизовался. Мысли в голове замелькали, тесня одна другую. Что
делать? Интуитивно я понял, что шевелиться никак нельзя, поскольку собачьи
клыки почти упираются мне в лицо и шею. Малейшее мое движение спровоцирует
его на нападение: сомкнет клыки на моей шее — и амба! Он пожирает, обжигает
меня своими злобными глазищами. Тогда я как мог насупил брови, сделал
страшное лицо и, тоже оскалившись, вперился в него своими глазами, полными
ярости и гнева. Подумал было, что надо обхватить его, сграбастать руками,
сжать, чтобы его ребра захрустели. Но тут же отбросил эту мысль: нельзя
этого делать ни в коем случае, вопьется он клыками мне в лицо, а задними
ногами располосует живот, когтищи-то у него вон какие!
Решил так: схватить его за уши или за шею, быстро отвернуть его морду от
моего лица и рухнуть на него всей тяжестью своего тела, придавить к земле,
чтобы его грудная клетка сплющилась в лепешку. И не сводя с него глаз, я уже
представил себе, как это сделаю. Но тут он, видимо, прочел эти мысли в моих
глазах и, почувствовав реальную опасность для себя, вдруг убрал свои лапы с
моих плеч и завилял хвостом в знак примирения, потом повернулся и подался
шагом в свое убежище под крыльцо, разрешая мне войти в дом. Но я не
воспользовался этим его приглашением, не стал больше испытывать свою судьбу.
Рванув через калитку на улицу, я, как помилованный смертник, помчался
обратно, к себе в эшелон.
Тогда я не понял, почему же этот кобелина отступился от меня, капитулировал,
позабывши про свои высокие обязанности недремлющего стража хозяйского добра?
Не потому ли, что звери-соперники, из хищных, не сразу, без оглядки,
вгрызаются друг в друга, а прежде всего страшно ощетиниваются, оскаливаются,
демонстрируя внушительные размеры своих клыков, басовитость своего
громоподобного рыка. Впериваются друг в друга злобными глазами, оценивая не
только физические достоинства друг друга, но и морально подавляя один
другого. Если зверь почувствует в тебе силу, то подчинится тебе как вожаку.
Если же не почувствует, то тут уж жестокой схватки не миновать. (Олени,
например, по мощному трубному реву определяют, кто чего стоит. Слабейший
олень всегда сойдет с тропы сильнейшего без всякой попытки померяться силой,
потягаться в единоборстве).
Тот пристанционный поселковый волкодав, видимо, признал во мне
главенствующего, вожака, и завилял хвостом. А мог бы этот вояж окончиться
для меня плачевно, оплошай я там хоть чуток. И уехал я с этой станции
несолоно хлебавши, но зато с теплой ватной телогрейкой под шинелью.
ПОСЛЕ БОМБЕЖКИ
В начале марта 1943 года мы, будущие курсанты Сталинградского танкового
училища, следовали с Северо-Западного фронта к месту своего назначения, в
город Курган, через узловую станцию Бологое.
Наш сводный батальон к восьми часам вечера подошел к железнодорожному мосту.
И в это же время непроглядное небо над станцией наполнилось нудными
надрывными звуками фашистских стервятников. В темном небе вокруг закачались
на парашютах осветительные бомбы. В их бледно-матовом свете в каком-то
бешеном хороводе, в дикой скачке, словно во хмелю, заплясали тени от домов,
деревьев, столбов. И тут же с высоты на мост с душераздирающим воем
посыпался смертоносный груз. Вокруг загрохотало. Матушка-земля дыбилась,
стонала, разрываемая в клочья тяжелыми фугасками, которые ее безжалостно
корежили, вздымая в воздух и разбрасывая по снегу окрест тонны глины,
гальки, пыли.
Враг неистовствовал, невзирая на сильнейший огонь наших зениток. Творилось
что-то невероятное. Выбравшись из пекла передовой, мы попали, как говорится,
из огня да в полымя в своем же тылу. Спасаясь от бомб, все бросились
врассыпную: кто на окраины Бологого, кто в окрестные деревни, как это делали
каждую ночь сами жители станции.
Мы же, несколько бойцов, решили: будь что будет — «семи смертям не бывать, а
одной не миновать». Сказывалась и усталость после двадцатикилометрового
марша. Заскочив в какой-то домишко, расположились на полу и заснули под
громовую музыку бомбежки, что нам было не впервой: на передовой почти
ежедневно приходилось спать урывками под такую же «музыку».
Наутро мы собрались в условленном месте: возле тамошней школы, близ
железнодорожного моста. И поразились огромному количеству валявшихся на
земле ворон и галок, пострадавших от бомбежки. И их, бедных, не пощадила
война. Видно, в поисках привычного ночлега птицы облюбовали высокие деревья
возле школы, а залетевшие сюда бомбы поквитались с ними за такую их
неосмотрительность. И теперь вот они, эти серые пуховые комочки, безмолвные,
неподвижные, лежали под теми самыми деревьями, которые их привлекли к себе
вечером. И только налетевший ветерок ворошил их пуховые одеяния.
Так вот и запомнились мне первые часы пребывания в Бологом: адская, как
светопреставление, ночная бомбардировка, жуткий грохот, вздыбленная земля. А
наутро — грязный от бомбежки снег, сплошь устланный множеством безжизненных
птичьих тел, как безмолвный упрек людям.
ТО БЛОНДИНКИ, ТО БРЮНЕТКИ
В первый же день призыва новобранец попадает в баню, где прощается со своей
гражданской скорлупой и облачается в военную, вступая в новую, неведомую
жизнь.
В учебном ли полку, где он приобщается к азам военного искусства, в военном
ли училище, — его окружает санитарный комфорт. Тут тебе и матрац, и
простыня, и полотенце, и одеяло, заправленное по линейке.
Но вот солдат попал в действующую армию. Война — и условия круто
изменились. От прежнего комфорта ничего не осталось. Здесь ему вместо перины
и прочих постельных шикарностей служат ветки деревьев, еловый лапник, если
они, конечно, под рукой. Если же их и днем с огнем не сыщешь, то все эти
атрибуты заменяет ему серая универсалка — видавшая виды солдатская шинель. И
неизвестно откуда, будто недостающий штрих в картине солдатского бытия,
появляется на арене неизменная окопная спутница солдата, крохотное существо
с прозаическим названием — вошка. Этакий веселенький подарочек дьявола.
Правда, во время походов или наступательных боев кажется, что эта тварь все
же чуть поменьше ему, солдату, докучает. Знает, видно, что ему и так
достается с лихвой, особенно в жаркой атаке, — и жалеет его, проявляет к
нему милосердие. А может, просто солдату не до нее в круговерти боя, когда
пули, роясь, свистят над ухом, того гляди ужалят, а земля под ногами ходит
ходуном, дыбясь от взрывов. Когда же воин, подобно кроту, зароется в землю и
прочно засядет в оборону, тут-то он и поступает безраздельно во власть этой
беспощадной окопной «мисс». Она словно ждет не дождется того счастливого
момента, чтобы на него, беднягу, ополчиться. Если, скажем, от пули, от
осколка можно схорониться в каком-либо укрытии, то от этой назолы нет
спасенья нигде: ни в блиндаже, хоть в пятнадцать накатов, ни в ячейке окопа.
Она повсюду нерасстанно с солдатом. Не дает ему скучать.
Только когда, заскочив в блиндаж или в землянку, примет солдат вожделенное
горизонтальное положение и погрузится в дрему, покажется ему, будто оставила
его в покое его окопная спутница. Может быть, и у нее по распорядку дня
теперь время отдыха, и она тоже изволит почивать. Но вот очнулся от сна
солдат — и вместе с ним пробуждается к бурной деятельности эта надоедина. И
активно принимается за свое постоянное занятие. А дело свое она знает туго.
Хотя для нашего брата солдата и устраивались редкие зимние бани — это было
как ложка меда в бочке дегтя и участь нашу не облегчало. Единственным
спасением для нас был порошок дуста, которого нам давали сколько угодно. И
мы брали. Не ведая тогда еще о его вреднейших свойствах, мы щедро обсыпали
этой темноватой пудрой голову, сыпали в обмундирование. И на какое-то время
между нами, воюющими сторонами, то есть солдатами и этими белобрысыми
докучницами — «блондинками», как мы их называли, — наступало временное
перемирие, покой. Потом они снова откуда-то возникали. Возрождались, как
птица Феникс из пепла, чтобы наверстать упущенное.
Но вот, распрощавшись со своей трехлинейкой и своими пехотинскими ботинками
с обмотками, мы, нацепив танкистские погоны и нарядившись в положенные
танкистам кирзовые сапоги, в июле 1944 года получили в свое распоряжение
грозных стальных коней — новенькие модернизированные танки Т-34, эти
знаменитые «тридцатьчетверки» с длинноствольной пушкой. Знакомясь с новыми
танками и готовясь к предстоящим сражениям, жили мы тогда в землянках под
городом Балахна Горьковской области. Здесь, в Балахне, мы попали, как
говорится, из огня да в полымя. Нашим бичом здесь стали блохи. Самые
обыкновенные черновато-коричневые существа, которых мы называли
«брюнетками». Несметные полчища на вид безобидных, я бы даже сказал, изящных
крошечных созданий делили кров вместе с нами в землянках, выкопанных в
тамошнем золотисто-песочном грунте. То, что мы спали вповалку на нарах в
этих землянках (долго ведь мы там не задерживались), ей, этой шустрой
черномазенькой бестии, облегчало перекочевку с одного объекта своего
внимания на другой без излишней траты сил и времени. Наверно, здешняя не
фронтовая атмосфера песочной землянки ей, этой «тыловичке»,
благоприятствовала, и она чувствовала себя превольготно на этих обильных
«пастбищах». А может, эти малюсенькие «брюнеточки» изо всех родов войск
отдавали предпочтение именно нам, танкистам? Бывает же так, что некоторые
девушки без ума от летчиков или моряков. Или этих крошек привлекал исходящий
от нас ядреный, неповторимый танковый дух, этот букет ароматов газойля,
легроина, солидола? Но, как бы то ни было, тогда нам казалось, что сюда, под
Балахну, в наши землянки сбежались эти меленькие непрошеные гостьи со всего
белого света, — такое их было множество.
Стоит тебе вернуться в землянку после напряженного трудового дня и общения с
боевой техникой, как они сразу же на тебя набрасываются — и ты превращаешься
в донора. Такое ощущение, будто на тебя голого напялили ежовую шубу иголками
внутрь. А где от них спастись? В соседней землянке? Так там ситуация такая
же, если не хуже. А схватить на месте преступления крошечную бестию — не
тут-то было! 0на просто так вам в руки не дается. Скорость у нее приличная.
Притом она ведь еще не просто шустро бегает, но скачет, как кенгуру.
Попробуй-ка за ней угонись! А если, скажем, пресытившись обществом этих
поскакушек, танкист захочет пойти в местный клуб на танцы, то он
предварительно должен произвести ревизию всего своего обмундирования, чтобы,
не дай бог, не подарить своей партнерше по танцам пару-другую земляночных
обитательниц. Производится такая ревизия просто: где-нибудь в укромном
местечке, в кустах, сняв и вывернув шинель наизнанку, быстренько обследуешь
все ее швы и складки, изгоняя оттуда на землю всех непрошеных гостей, и тут
же отбегаешь метра на два-три в сторону, чтобы они, заплутавшись в траве,
как в лесных дебрях, не ударились в погоню за тобой. Затем проделываешь
такие же процедуры с гимнастеркой, нижней рубашкой и т.д. Избавившись таким
образом от большей части назойливых насекомых, ты можешь со спокойной душой
идти на танцы.
Отвязываются от танкиста эти крошечные надоедницы, как только он, уже освоив
свое грозное оружие, устремляется на фронт, куда они за ним следовать
почему-то не решаются. Видно, кочевая жизнь в танке этих домоседок не
привлекает.
Так вот и живет солдат-фронтовик, добытчик Победы, без скуки: то в обществе
«блондинок», то в обществе «брюнеток».
А может быть, всевышний специально для того и создал этих малюсеньких
«блондиночек» и «брюнеточек», чтобы постоянно тормошить, щекотать солдата,
поддерживать его в приподнятом настроении, не давая сосредоточиться на
грустных мыслях.
ХОР-Р-РОША ФРОНТОВАЯ БАНЬКА!
Зимой 1942-43 годов, когда на юге нашими войсками перемалывалась
Сталинградская фашистская группировка Паулюса, на Северо-Западном
направлении наше командование задумало устроить фрицам второй, малый
Сталинград, пытаясь замкнуть кольцо вокруг полуокруженной вражеской
группировки войск (Демянский мешок). Наша 348-я стрелковая дивизия
беспрерывно находилась в движении, как челнок, то совершая многокилометровые
ночные марш-броски, то утром почти с хода бросаясь в наступление, отыскивая
слабые места во вражеской обороне. Эти постоянные ночные марши мы совершали
на индивидуальном транспорте, то есть на своих двоих, а проще — пешедралом.
Тогда не могло быть и речи о каком-либо автотранспорте — или за неимением
такового, или потому, что грунт не позволял. Стоило только под снегом
копнуть лопатой, как тут же выступала грунтовая вода. Поэтому во время тех
ночных походов солдат все волок на своем горбу: и станковые пулеметы в
разобранном виде, и минометы, и боеприпасы и все прочее. А на одном из
участков фронта, где-то в районе Старой Руссы, помню, под ногами было
настолько топко, что даже лошадь увязала. Вследствие чего боеприпасы и харчи
из тыла к передовой доставлялись на солдатских плечах в ограниченном
количестве. А посему и наш солдатский дневной паек состоял из двухсот
граммов ржаных сухарей или из ста пятидесяти граммов муки, хвоста селедки,
ложки сахару да махорки. Вот и воюй на эти харчи целый день. Пробовали
жевать горькую хвою, заедая ее снегом. Но хвоя была плохим заменителем
хлеба. Чтобы как-то обмануть голод, приходилось глотать сухари мелкими
кусочками, не разжевывая, дабы удлинить их пребывание в желудке. Поскольку в
землю углубиться было нельзя, то хоромы на ночь мы себе возводили из
дешевого подручного материала — елового лапника. Быстро сооружали себе
шалаши на четыре-пять человек и устраивались там спина к спине, чтобы было
теплее. Перину и простыни заменял тоже еловый лапник. Возле шалаша разводили
костер, чтобы можно было погреть ноги. Если с таким жильем и со скудным
питанием хоть и со скрипом, но как-то устраивалось (человек притерпевался к
лишениям, как коняга к хомуту), то без бани солдату приходилось туго. Ведь
дома мы привыкли мыться в бане каждую неделю, а здесь за долгие недели
фронтовой жизни (то походы, то атаки) — тело буквально задыхалось в
пропитавшемся потом обмундировании, стосковалось по воде. Ему нужен был
отдых, освежение.
Нельзя сказать, что в тех неимоверно сложных условиях начальство не пеклось
о солдате. Нет, заботилось, конечно. Помню, как однажды в промежутке между
марш-бросками и наступательными боями нас отвели в глухой лес. Здесь мы
испытали прелесть фронтовой походной бани, неописуемое позабытое блаженство
общения с водой. Эта баня представляла собой огромную брезентовую
палатку-шатер, раскинутую на очищенной от снега площадке, — это было моечное
отделение. Вместо пола здесь был настлан толстый слой мягкого елового и
пихтового лапника. Внутри этой палатки жарко пылали две-три железные печки с
выводом дымоходов наружу. Снаружи суетилась целая команда солдат-банщиков,
обслуживающих это заведение. Кто-то из них заготавливал дрова и жег их под
большими железными бочками, в которых растаивался снег и грелась вода для
мытья. Кто-то таскал снег ведрами и мешками и закладывал в эти бочки. Кто-то
переливал уже согревшуюся воду в бочки, откуда она шла на помывку. Работа
кипела беспрерывно.
В баню мы заходили поротно. Сбрасывали с себя обмундирование в предбаннике
(палатка чуть поменьше), получали порцию хозяйственного мыла и сразу же
заскакивали в моечное отделение. Температура в бане, конечно, была не
нулевая, но и далеко не такая, чтобы с тебя пот катился градом. В общем,
температура была ядреная, бодрящая. Разнеживаться не давала. Опускались мы
на колени на мягкую хвою, каждый возле своего тазика с водой, — и начиналось
священнодействие — омовение своего истосковавшегося по воде тела.
Можно себе представить, что творится там, где собралась такая орава голых
мужиков! Кто-то кого-то шлепнул ладошкой по заднему месту, схлопотав в ответ
оплеуху. Кто-то кого-то дернул за уши или за волосы. Кто-то в кого-то
нечаянно плеснул холодной водой, а тот взвинтился: «Ах, так, Мартын, чертов
сын!» И пошло-поехало. Шум, гам, крик, хохот, возня, шуточные потасовки. И
уже забывается, совсем не чувствуется, что здесь ненамного теплее, чем
снаружи, за стенами бани. Зато ветер не свистит. Освеженные люди
раскраснелись, не жалея натирают друг другу спины каким-нибудь куском
портянки или полотенца. Пар валит от них столбом. А там уж старшина кричит:
«Закругляйсь!» И поневоле приходится закругляться: и температура банная не
позволяет долго разнеживаться, и насчет воды тоже не разгуляешься, ибо она
бежит не из городского краника. Дал тебе старшина три-четыре тазика ее, вот
и исхитряйся: надо же помыть и голову, и все прочее, да еще в завершение
окатиться теплой чистой водой. А если не рассчитал, то окачивайся холодной —
и в предбанник. А там — бр-р-р! — быстренько натягиваешь на себя свежую,
выданную по этому случаю нижнюю рубашку и кальсоны, облачаешься в
продезинфицированное обмундирование. И готов! Солдат снова согрелся. Правда,
для настоящей дезинфекции нашего обмундирования там времени не хватало, да и
соответствующего оборудования тоже. Поэтому после этой процедуры насекомых
было хоть и поменьше, но они становились еще злее. И их приходилось
урезонивать дустом, которым нас щедро снабжал старшина. А там уже на смену
нам прибыла другая рота, топчется за стенами бани, приплясывает в своих
ботиночках с обмотками.
ВЫНУЖДЕННАЯ СТОЯНКА, ИЛИ ДОЯРКА В ТАНКОШЛЕМЕ
К предпобедному марту 1945 года Первый Украинский фронт, в состав которого
входила наша Третья гвардейская танковая армия Рыбалко, громя и преследуя
отступающего врага в процессе Висло-Одерской операции, прошел сотни
километров и всей своей неудержимой мощью приближался к Берлину.
В результате сверхнагрузок и отсутствия профилактических ремонтов танки
армии порядком поизносились. Не избежал такой участи и мой Т-34. Из-за
перерасхода моторесурса снизилась мощность мотора, был перерасход масла и
топлива из-за постоянной их течи, была разбита ходовая часть. Все это
вынудило меня, как командира танка, остановиться в одной из немецких
деревушек.
Помпотех нашей роты ( заместитель командира по материальной части) наказал
мне: «Жди здесь, в деревне. Завтра приедет «летучка» (ремонтная машина) и
заменит тебе мотор». Итак, мы, танковый экипаж в составе пяти человек и наш
истрепанный танк, остались один на один с вражеской опустевшей деревней.
Кроме старика немца в доме на окраине, в ней не было больше ни души. Жители
поселка, побросав свои жилища, бежали вместе с отступающей гитлеровской
армией, опасаясь, что их всех поголовно перебьют «азиаты», как им про нас
говорили.
Из пустых домов то там, то здесь раздается звон часов с многодневным
заводом, бесстрастно отсчитывающих время. По деревне бродят упитанные белые
свиньи и черно-бело-пестрые коровы. Собак почему-то не видно. Жуткое
безмолвие.
Изрядно проголодавшись, мы решили полакомиться молочком от немецкой буренки.
Любопытно все-таки, каково оно на цвет и вкус. Наш механик-водитель Егорин
(он был старше всех в экипаже и уже знал, как к корове подступиться)
пристроился около одной из пеструшек, той, что покрупнее, чтобы молока было
вдоволь, и начал доить. Сначала мы опасались, кабы эта здоровенная немецкая
животина не поддела на рога «доярку» и не оставила бы нас без
механика-водителя. Но нет. Коровенка сначала его изучающе обнюхала, потом
спокойно подпустила к себе, и теперь, повернув голову, тяжко отдувается,
подозрительно косясь на нашего Егорина. И бог ее знает, что у нее там на
уме, какие мысли бродят под ее рогами.
Но что это такое?! Услышав звон тугих молочных струй о пустое ведро, коровы
со всей деревни, как солдаты на зов барабана, вдруг потянулись сюда и
окружили «доярку» и нас всех плотным кольцом. Это мы потом догадались о
причине их сбора. А поначалу не на шутку было струхнули: вдруг эти рогатые
создания решили расправиться с русскими танкистами, невесть откуда
пожаловавшими сюда. Стоит только им по чьей-то команде дружно наброситься на
нас — и от нас останется только мокрое место. Да и танк еще, пожалуй,
перевернут своими могучими рогами. Наш Егорин от удивления и из опасения
привстал из-под коровы.
Но тут мы заметили, что буренки не роют копытами землю, как это бывает,
когда бык или корова взбешены, а издают тихое мычание. Не громкое, не
устрашающее, а именно тихое, просящее «му-у-у-у…» Тут, взглянув на распертое
молоком вымя каждой, мы докумекали в чем дело. Оказывается, не доенные
несколько дней животные пришли к нам с просьбой о помощи, чтобы мы облегчили
их участь, освободив от молока.
Делать нечего. Обрядили мы нашего Егорина более основательно в какое-то
подобие женского чепчика, соорудили передник. И начал он поочередно
освобождать просительниц от их тяжкого молочного бремени. Но тут опять
возникло опасение за него: а вдруг кому-то из самых нетерпеливых захочется
пробиться на дойку вне очереди? Устроят такую свалку, что сомнут «доярку»
вместе с подойником. Ан нет. Коровы, оказывается, как и их хозяева, приучены
к дисциплине и порядку. Каждая из них терпеливо дожидалась своей очереди.
Елки зеленые! А молоко-то куда девать? Уж мы и попировали вдосталь, напились
вволю этой изумительной белоснежной жидкости, теплой, парной, прямо из-под
коровы. И за прошлое и за будущее — впрок. А поскольку мы к тому времени уже
позабыли вкус парного молока, оно нам показалось божественным напитком.
Налили мы себе еще ведро — а остальное молоко девать некуда. В бак машины не
зальешь — не то «горючее». А коровы ждут, издавая свое умоляющее «му-у-у…»
Пробовали спаивать их молоко им же самим — не пьют, только нюхают,
отдуваясь. Свиньи сюда не подходят, осторожничают, сторонятся нас.
Оставалось одно: доить и сливать молоко на землю. Уже вылили несколько
ведер, и потекло родимое вдоль дороги, отдавая паром и неповторимым ароматом
парного. А не доенных коров еще много.
Вдруг кто-то из экипажа совершенно случайно заметил в одном из соседних
огородов, за копнами конопли, какое-то движение. Бросив свое занятие, мы
пробились сквозь коровье окружение к своему танку и прочесали подозрительное
место из пулеметов. Как оказалось, не напрасно. Прибежав туда, мы обнаружили
двух легко раненных фашистов. Сгоряча хотели их там же прикончить, поскольку
они были вооружены и, может быть, намеревались перещелкать нас поодиночке,
пока мы возились с молоком. Но, как мы поняли с грехом пополам из их
объяснений, все было иначе. Оказывается, их просто распирало любопытство:
зачем это вдруг русские собрали вокруг своего танка всех деревенских коров?
Чем они их приманили и что с ними там проделывают?
Посмеявшись над таким любопытством фрицев, чуть не стоившим им жизни,
отпустили мы их восвояси, предварительно обезоружив конечно. Они не могли
поверить, что мы их так запросто отпускаем. Вначале пошли медленно, затем
стали убыстрять шаг и, наконец, припустились бежать сломя голову.
Эта встреча с фрицами стряхнула с нас беспечность, напомнила о бдительности.
Мы тут же решили перебраться в дом на взгорке посреди деревни, обнесенный
забором, с хорошим обзором для круговой обороны, — словно маленький
кирпичный замок или крепость.
Но история с буренками на этом не закончилась. Ночью что-то будто толкнуло
меня выйти на крыльцо (великое дело интуиция!). В это время очередной
часовой — заряжающий Степанов — готовил завтрак для экипажа (это входило в
обязанности часового). Вдруг с предрассветной уличной мглы до меня донесся
какой-то невнятный шум и осторожный топот ног или копыт по мерзлой голой
земле. Уж не буренки ли это топают к нам сюда на утреннюю дойку, подумалось
мне. Не рановато ли? Подскочив к воротам и вглядевшись, я заметил еле
различимую в темноте какую-то неясную массу, похожую на толпу,
приближающуюся к нашей «крепости».
Заскочив в дом, я крикнул: «Немцы»! И схватил танковый лобовой пулемет,
который на ночь мы вынимали из шарнира и давали в распоряжение часового.
Выскочив за ворота (в танк заскакивать было уже поздно), я прошил темноту
очередью из пулемета. Члены экипажа тут же присоединились ко мне с
автоматами. А механик-водитель, вcкoчив в танк, нажал на стартер. На улице
послышались крики и команда на немецком языке, раздались автоматные очереди
и винтовочные выстрелы. Над нашими головами засвистели пули.
Пальба с обеих сторон как началась неожиданно, так же неожиданно и
прекратилась. Снова стало настороженно, жутковато тихо. Быстро заняв места в
танке, мы, в ожидании повторного нападения, приготовились к схватке.
Но напрасно мы во все глаза пялились в темноту. Уже утром, обследовав улицу,
подобрали несколько автоматов и винтовок. Видно, это была одна из бродячих
групп недобитых фашистов. Таких остатков разгромленных вражеских частей
немало действовало в тылу наших наступающих армий; их жертвами частенько
становились такие вот, как наш танк, одиночные машины и другие мелкие
подразделения. Наверное, и эта бродячая группа (может, по наущению того
престарелого немца) решила неожиданно, ночью, напасть на наш танк и
перерезать нас, сонных, как кроликов.
Но затея эта сорвалась. Услышав пулеметную и автоматные очереди и взревевший
мотор танка, фрицы, как видно, отрезвели и решили не лезть на рожон, не
ввязываться в лобовую атаку, в крупный бой. Сочли более благоразумным
удалиться.
Вскоре прибыла долгожданная «летучка», заменила наш видавший виды танковый
мотор на новенький и произвела необходимый ремонт.
Поделившись новостями, приняв участие в нашем молочном пире и прихватив еще
молока с собой в дорогу, ремонтники отправились дальше, выручать таких же
бедолаг, как и мы. Пора было и нам покидать свою временную крепость. К этому
времени, как всегда (а за два дня это уже вошло в обычай), к нашей «доярке»
опять собрались рогатые клиентки со всей деревни на очередную дойку.
Казалось, что они прознали про наши сборы и пришли сюда, чтобы нас
проводить.
Танк взревел как зверь своим новеньким мотором, трогаясь от нашего
пристанища. А благодарные немецкие буренки, прощаясь с нами, помахивали
своими длинными, тонкими хвостами. В ответ им раскланивалась наша упругая
танковая антенна. Прощайте, буренки! Спасибо за угощение!
СЛУЧАЙ НА МАРШЕ
В марте сорок пятого в разгар Висло-Одерской операции, громя и преследуя
врага, наша 3-я гвардейская танковая армия достигла города Бунцлау — того
самого, в котором похоронен великий русский полководец Михаил Илларионович
Кутузов, скончавшийся здесь по дороге на Париж. Теперь вот мы шли путем
Кутузова и тоже громили и преследовали захватчиков.
На своей «тридцатьчетверке» мы мчимся, торопясь настигнуть нашу отдельную
91-ю танковую бригаду, ушедшую бог знает куда за те два-три дня, пока нам
ремонтники заменяли мотор. Будто застоявшийся конь, танк неудержимо несется
по вражеской территории. Конечно, держим ушки на макушке, готовые каждую
секунду открыть огонь.
Уже подкрались сумерки, а впереди показалась очередная немецкая деревня,
которую предстоит проскочить или, вернее, преодолеть. Кто знает, чем она нас
встретит: может, фаустпатроном из-за угла, может, гранатой. Не лучше ли
обойти стороной эту проклятую деревню? Но потеряешь время, да еще можешь
нарваться на какую-нибудь неожиданность, преграду. Разведать бы, что там в
ней, но как? На это тоже нужно время, а мы спешим, ночь настигает.
И вот, вопреки правилу, гласящему, что на марше, тем более на большой
скорости, танк должен двигаться пушкой назад (во избежание тарана им любых
предметов при поворотах, чтобы не ковырнуть землю при преодолении оврагов,
колдобин и т.п.), я скомандовал: «Пушку вперед! Механик, жми на всю
железку!», что означало максимальную скорость. Мы несемся по гладкому
асфальту незнакомой деревни, вспарывая вечерний полумрак длинным жерлом
нашей танковой пушки. Хорошо бы проскочить эту деревню незаметно, бесшумно,
но земля под ногами гудит и дрожит, гусеницы танка громыхают вовсю, стараясь
перекрыть рев мотора, будто оповещая всю округу о нашем движении. Мелькают
деревья, кирпичные дома под черепичными крышами. Мы все приникли к
триплексам, приборам для наблюдения, и зорко следим за происходящим снаружи,
готовые ответить на любую каверзу врага. Вдруг удар, шум, грохот, скрежет. И
танк, клюнув носом, остановился как вкопанный. Никто из экипажа, кроме
механика-водителя, не понял, в чем дело. Но придя в себя, все стали
озираться: не загорелся ли танк изнутри. Мелькнула мысль: «Наверно,
напоролись на мину». Но нет. Такого лиха минули.
Откинув люк своей командирской башенки, я выглянул и ужаснулся. Не осевшая
еще кирпичная пыль стояла столбом. Позади танка в стене дома зияла огромная
дырища, как раз по его размерам. А сам танк, выходит, протаранил сначала
пушкой, а потом всей своей передней частью и башней полуметровую кирпичную,
добротной кладки, стену дома и, влетев в него на громадной скорости, стоит
под его крышей, как в каменной ловушке, упершись пушкой в другую стену.
Я набросился с руганью на механика-водителя: «Что же ты натворил, что ты
сделал с танком?!» Бедный мoй Егорин и сам перепугался не меньше меня
чертовой шутки, так неожиданно сотворенной с нами. Он начал лепетать в ответ
что-то оправдательное: «Скорость-то на всю железку, а при ней в вечернем
полумраке разве что различишь. Пока я рассмотрел этот дьявольский поворот
под углом почти в 90 градусов, танк уже влетел в дом».
Но брань в беде не помощник. Сколько ни ругай водителя, не поможет — нужно
быстрее браться за дело.
Подали мы танк назад, выбрались из этой ловушки, быстренько осмотрели,
насколько он пострадал. И были рады, что пушку не сорвало со штоков
противооткатного устройства. Только немного погнуло сектор дуги ее
вертикальной наводки. И хорошо, что не полетели ленивцы (поддерживающие
гусеницу спереди колеса) вместе с их коленчатыми осями, их только немного
погнуло. Добротно все-таки сделана наша «тридцатьчетверка». Спасибо
конструкторам и рабочим, сотворившим ее. Выдержать такой удар — и ничего.
Но когда мы заглянули в ствол пушки, то снова ужаснулись. Вся толщина
полуметровой кирпичной стены накрепко в него запрессовалась. Сняли мы
быстренько лобовой танковый пулемет, поставили с ним радиста Елисеева в
охрану, а сами давай зубилом и ломиком выколупывать по зернышку из ствола
этот запрессованный кирпич. Наскоро почистили, смазали. И снова вперед.
Слава богу, что так легко отделались, и только потому, что скорость танка
была велика. Иначе бы нам несдобровать. В общем, повезло.
Без дальнейших приключений догнали мы наконец свою бригаду, а там идут
жаркие дела. Бригада непрерывно наступает, тесня врага. Подскочил я к
командиру своей танковой роты старшему лейтенанту Орлову и доложил о своем
прибытии. Он был очень рад, поскольку рота понесла потери в боях. Но радость
его быстро улетучилась, когда я поведал о случившемся. «Три дня
отсутствуешь, а твои товарищи бьют врага! Теперь еще хочешь стоять на
ремонте. Не выйдет! Я вот дам сейчас тебе — звезды из глаз посыплются!» Что
ж мне делать, раз виноват. Руки по швам — и молчок! Чтобы и в самом деле
звезды не посыпались из глаз. Кулачище-то у него дай боже! Если шарахнет
такой кувалдой, пожалуй, быка с ног сшибет, не то что меня, жиденького юнца,
младшего лейтенанта. Но Бог миловал. Обошлось. Поорудовал артмастер с
полчаса около нашей пушки, и встали мы в боевой строй, чтобы снова громить
врага.
ВЛЮБЛЕННЫЕ
В роще, неподалеку от пешеходной тропинки, среди своих собратьев возвышается
дуб. Когда-то его украшала более роскошная крона. Но вот одна из суровых зим
здорово покуражилась над этим крепким деревом. Дуб не смог тогда
противостоять обжигающим губительным морозам, когда даже птицы, ослабевшие
от бескормицы в студеные дни, на лету замертво падали вниз. Отдельные
сучья-руки из некогда пышной кроны дуба, как и птицы, пронзенные насквозь
морозом, отмерли, а под напором ветра-бурелома обломались. Теперь со своими
обрубками-культями он выглядит как бедолага-воин, вернувшийся из жестокой,
кровопролитной сечи, — изувеченный, заплативший частью самого себя за победу
над врагом. И стоит теперь потемневший, будто от пороховой гари и от всего
пережитого, что выпало на его нелегкую долю. А в нескольких метрах от него
стоит белоствольная береза. Она, словно сердобольная русская женщина,
пожалела этого воина-инвалида и, наклонившись к нему всем своим светлым
корпусом, прижалась головой-кроной к его буйной головушке, обхватив его
правой рукой — длинной белой ветвью. Словно пытается заслонить от каких-либо
новых неминучих бед, как это делали и делают тысячи и тысячи российских
женщин, исстрадавшихся и, наконец-то, дождавшихся с войны своих
героев-победителей. Они приняли солдат в объятия — пусть и не тех уже
красавцев, пышущих здоровьем и силой, какими они уходили на фронт. Им
радостно, что вернулись воины — пусть на костылях, пусть инвалиды, но
все-таки живые и такие же любимые. Эти милые женщины самоотверженно,
беззаветно становились многим из них, часто совсем беспомощным, и няньками,
и женами, и матерями, и сестрами, и друзьями. Становились их недостающими
руками, ногами, глазами. Помогали жить. Старались хотя бы в какой-то степени
заменить, восполнить им утраченное на далеких полях сражений во имя славной
Победы, обогреть их теплом своей души, сердечной добротой.
Так и эти дуб и береза. Стоят, влюбленные, прижавшись, прильнув друг к
другу. И ни до когошеньки, и ни до чегошеньки-то им нет дела. Пусть рядом по
тропинке идут люди. Пусть дуют ветры, метут метели, льют проливные дожди. Им
теперь все нипочем. Им вдвоем легко переносить все тяготы, все невзгоды,
обрушившиеся на них. А когда наконец оттрещат лютые морозы, отпоют свое
белые метели и нагрянет волшебница-весна, то трудно бывает угадать: то ли
это лепечут что-то своему дубу тоненькие заостренные листочки березы, то ли
это воспрянувший дуб своими резными узорчатыми листьями что-то нашептывает
на ушко своей милой березоньке. А во славу их нерасторжимой любви заливаются
резвые пичужки, перепархивая с тоненьких гибких веточек березы на крепкие
ветви дуба. И неугомонный голосистый соловей всю ночь напролет еще
отчаянней, еще заливистей, еще звонче выводит свои дивные рулады. Гимн
вечной любви.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
