|
|
Александр Яковлев
Купание в Красном Коне
Повесть
Будете в Чернском районе, непременно доезжайте до Репно-Никольского, там
бросайте машину (все равно дальше не проехать) и пешочком, вдоль Красного
Коня. Нет, Петров-Водкин тут совершенно ни при чем. Речка это, речушка,
махонькая, но вертлявая, понатянула на себя с берегов кустов-зарослей, не
разглядишь. Лишь услышишь, журчит себе, в струи посмеивается. Так и чешет,
изредка показываясь облакам, до самого Орлика.
Машину лучше оставить у бригадира Вити, он приглядит, мужик справный. Ежели
не выпимши. А с вами он непременно остограммится — как гостя не приветить?
Не по-нашему это. В общем, дня через два, как оклемаетесь, пока Витя дрыхнет
в кухне прямо белым ликом на столе посреди яичной скорлупы (любит сырым
свежим яичком закусить — не тревожьтесь, птичьим гриппом еще и не чихалось —
были времена, было житьишко), тихохонько эдак и ступайте со двора. Не будите
бравого бригадира (под камнем сим вкушает мир. — А.С. Пушкин), у вас же
здоровья не хватит долее с ним дневать-вечерять.
Ну, стало быть, с Богом и ступайте, покинув асфальты, ведущие на Ефремов, да
по сырой земле, по грунтовочке. Только не после дождя. Если после дождя,
лучше бы вам воротиться к Вите. Потому как чернозем нипочем вас далеко не
отпустит. Чернозем после дождя — гостеприимнее Вити. Так и закукуете посреди
какой-нибудь мелкой на взгляд лужи с подслеповатой мелкой пеной белесой на
поверхности. Или без сапог останетесь.
Как, вы и сапоги не взяли? Беда с этими городскими. Как же вы собираетесь
разобраться в той загадочной истории, которая случилась на брегах
достославного Коня более полувека назад? Нет, решительно без сапог нельзя.
Говоришь этим городским, говоришь — а толку!
Городских же прежде всего что интересует? Поскольку они книг начитамшись, то
перво-наперво лезут с расспросами: что за Конь да почему Конь? Будто от
того, что узнают они, в жизни их все и наладится. А ты бы лучше крышу в избе
залатал — течет ведь решетом! Ну и что, что только на лето приезжаешь? А ты
уважь дом, уважь, все дольше послужит, может, и внукам твоим достанется. И,
Бог даст, поумнее тебя они окажутся: не по полям будут шастать, ахая над
цветочками, да не на берегу Коня с удочкой сиднем сиживать, а огород-сад
обиходят, свою картошечку к столу вырастят…
Впрочем, и в самом деле, о Коне пора поведать. С трудом верится, что стояли
вдоль Красного Коня, нынешней неприметной речушки, аж четыре сотни домов. Да
и сам Красный Конь, дамбами перегороженный, ширился чередой прудов, рыба
водилась — щука, карп, не говоря уж о мелочевке: красноперке, окуньках,
карасях… Ну да в прошлом это, еще в довоенном прошлом. Какая война? Ну вы
даете! Ах да… Конечно же — с немцем. Вторая которая. Вот.
И стояли тогда в боевом кавалерийском строю на высоком правом берегу не один
Конь, а целых три: Большой Конь, просто Конь и Малый. Эдак перетекали три
деревни одна в другую. Это нынче один Конь одинешенек оглядывает берега в
обе стороны, да зрит лишь руины на месте товарищей… Да и в Коне том хоть и
начтешь два десятка домов, но жилые лишь четыре. Да три дачникам
принадлежат.
Вот в четырех обитаемых домах и хранится легенда о самом Коне, ежели вам так
уж приспичило ее узнать. Вернее, хранит ее в основном баба Рая. Потому как
баба Шура, еще в детстве угоремши, с разумом не в ладах, такое завернет, не
приведи Господь. Как говорят в иных деревнях — не целый человек. А она еще
раз в два года уезжает к сестре в Ефремов и там живет с сестриным мужем.
Прямо при сестре и живет. А попробуй ей откажи? Хватает чего-нибудь острое
или тяжелое… Ну да не о том речь. А, скажем, семейство Маргеловых, что из
Павла да Людки, так те только рецепт самогона хранят. Остальное им без
надобности. Они, с самогоном тем, поживут-поживут в одной избе, спалят ее
сдуру да спьяну да и в другую избу переберутся. Благо их, нежилых, пока еще
много.
Сынишка же их Юрка хоть и шустрый мальчонка, а по малолетству об истории
понятия сознательного не имеет. Да вот он, этот мальчонка, легок на помине.
Тихохонько в дверь входит. Любит напускать на себя таинственность. И
перво-наперво — к моей книжке.
— Ты чего читаешь?
— Да вот, иностранный язык учу. Нынче без него, говорят, никуда.
— Я тоже скоро буду учить в школе наглийский, — заявляет он. — А спорим, ты
сегодня ночью чего-то не видел?
— Чего это я не видел? — удивляюсь я. — Я поздно лег.
Юрка нагибается к моему уху.
— Сегодня ночью, — шепчет он, оглядываясь по сторонам и сопя, так что
щекотно становится в ухе, — на небе были онипланетяны.
— Кто?!
— Кто-кто, — передразнивает Юрка. — Они-пла-не-тя-ны. А ты и не видел...
Только честно, не видел?
— Нет, — говорю я растерянно. — Где же ты их видел? Ну рассказывай.
— То-то, — торжествует Юрка. — Проспорил.
Я еще ничего не проспорил, но молчу, не перебиваю, знаю, с кем имею дело.
Юрка берет с подоконника любимую рулетку с пружинным механизмом, садится на
табуретку, рассказывает:
— Ночью я ночевал у бабы Шуры. И никого не было. Вдруг меня как толкануло! Я
— глядь в окошко, а там… Между облаков как бы луна… Светлая-светлая…
— Точно, — не выдерживаю я. — Луна была. Здорово светила. Видел.
— А будешь перебивать, — назидательно говорит Юрка, — ничего не узнаешь.
Никогда.
Он вытягивает ленту из рулетки, затем нажимает пружину, и металлическая
змейка стремительно втягивается обратно.
— Ладно-ладно. Продолжай, пожалуйста.
— Она ка-ча-лась.
— Как?!
— Вот так. Из стороны в сторону. Луна же не будет качаться...
— Ой, ну ты выдумываешь, — говорю я. — Это облака так быстро бежали.
— Да? Облака? Не веришь? — Юрка вскакивает с табурета. — И мамка видела. Она
утром папке рассказывала.
— А папка, что же, не видел?
— Да они пили с дядей Женей, — отмахивается Юрка. — А мамка так даже
напугалась.
Я думаю, чего бы еще спросить.
— А чего же ты ночевал у бабы Шуры, да еще и один?
Юрка молчит, забавляясь рулеткой. Потом откладывает ее в сторону и идет к
двери. У самого порога он говорит, делая большие глаза:
— Так надо было. И никому. Тс-с.
И исчезает за дверью.
Вот сами и судите: какой из него хранитель легенд?
Живущие же на особицу дед Василий с теткой Ниной в Коне считаются приезжими.
Хотя и обитают здесь лет пятнадцать, но к хранению местных поверий не
допущены — за невыслугой лет. А о дачниках, приезжающих сюда лишь в
отпускное время, и разговору нет.
К вопросу о дачниках. Вон как раз детишки их гуляют.
Время послеполуденное, знойное. Непрестанно жужжат мухи, шалея от
затянувшегося августовского тепла. Пищат стрижи. В гулком небе,
высоко-высоко, так, что кажется, оттуда видна вся земля, гудит невидимый
самолет.
В ухоженном палисаднике дачи Крыловых, уже уехавших после летних отпусков в
Москву, под тенистой сиренью, за вбитым в землю столом, устроилась
оставшаяся еще в деревне дачная детвора. Накрывают две девочки постарше, лет
десяти. Светленькая Катерина, постарше и потоньше, распоряжается:
— Что же это у детей руки не мыты? Ну-ка марш из-за стола! С такими руками
за еду! Даша, куда же ты смотришь? Ты же отец!
Даша темненькая, полная. Она часто простужается, и даже в этот жаркий день
ее заставили надеть плотное платье с длинными рукавами и закрытым горлом.
Отцом ей быть не нравится, и она частенько забывает о своей роли.
— Раз ты мать, значит, и мой им руки, — сердито отвечает она.
— Ну все я должна делать! Все на мне! — возмущенно всплескивает руками
Катерина.
У нее уже формируется девичья фигурка. Девочка знает об этом и носит
обтягивающие майки и шорты. Даша посматривает на нее с грустью и завистью.
Из-за реки доносится мычанье, фырканье и постукивание множества копыт по
закаменевшей земле.
— Куда пошла, так твою разэтак! Дорогу забыла! — надсадно ревет на всю
округу пастух Трусов, щелкая кнутовищем. Звуки разносятся далеко, отчетливо.
— У, сучья дочь!
— Угается, — восхищенно-таинственно сообщает трехлетняя Настенка.
— Конечно, ругается, — рассудительно говорит Катерина. — Не слушаются
коровки, вот он и ругается. Слушаться надо, вот и не будет ругаться.
Она уже минут десять тщательно вытирает стол. Время от времени запястьем
поправляет якобы непослушные волосы, аккуратно собранные сзади в тугой
пучок.
— Вот вы как сидите за столом? Извертелись все, изломались. А надо сложить
руки и ждать спокойно, пока накроют.
Настенка послушно складывает на краю стола ладошки рядышком.
— А ты, Дрюня? Особого приглашения ждешь?
Белобрысый Андрюшка с дальнего конца деревни мрачно размышляет, недовольный
девчачьим засильем. Затем все же кладет ладони.
— А у вас ружья нету, — говорит он басом. — Как же вы дачу охранять станете?
Старшим девочкам доверено заглядывать на участок Крыловых и проверять, цел
ли замок на дверях избы.
— А зачем нам ружье? Если воры придут, мы такой крик поднимем, что все
сбегутся. И тетя Нона, и баба Рая. А воры испугаются и убегут.
— Ага, испугаются, — презрительно говорит Андрюшка. — Вот мой дедушка — всех
воров застреляет!
— Застреляет, — передразнивает Даша, ставя на стол игрушечные чашки. — Все
бы вам, мужчинам, стрелять.
— Ну вот, все из-за вас! — плачущим голосом сообщает Катерина, опрокинув
своей неутомимой тряпочкой вазочку с любовно подобранным букетом.
Настенка, широко раскрыв глаза, смотрит, как в луже на столе барахтается
свалившийся с ветки жук с изумрудными крылышками.
Андрюшка, стряхивая капли воды с трусиков, выскакивает из-за стола.
— Да ну вас с вашим чаем! — возмущенно восклицает он. — Каждый день одно и
то же. Я лучше к деду побегу. Он сегодня насос на колодец ставит.
— Ну и пожалуйста, — фыркают девочки.
Андрюшка сбегает по извилистой тропке к родничку на берегу речушки. И резко
останавливается. Над водой склонился незнакомец. Весело фыркая, он плещет на
плечи и грудь студеную воду. Но вот берет с берега полотенце и поднимает
голову.
— Привет, — удивленно говорит незнакомец. — Ты чей такой одуванчик?
Андрюшка, насупившись, молчит.
— Вода тут у вас — просто сказка. Рыбы, наверное, пропасть? — спрашивает
незнакомец, вытираясь. — Ну а грибы-то есть? Да ты чего такой
неразговорчивый? Испугался, что ли?
— Я — зюкинский, — вдруг вполголоса говорит Андрюшка, бочком обходя родник.
— И ничего я не испугался. А грибов нету.
И, проскочив по камням неширокого брода, пулей летит вверх по косогору. Кто
его знает, этого незнакомца, дачник это новый или... вор?!
— Куда прете, мать вашу! Вот же трава! Несет их... — привычным рефреном
разносится рев пастуха. — У, идолы!
— Хорошо-то как, Господи! — бормочет незнакомец, провожая взглядом
мелькающую в высоких травах светлую головку. — А грибов, стало быть, нету.
Жаль... Н-да, сушь-то вон какая. Природа... Так ее разэтак!
Так или разэтак, но был это не кто иной, как Зоммер-младший. Пожаловал
собственной персоной, чтобы разобраться вместе с нами в истории, до которой
мы никак не доберемся.
Ну так о Коне. Легенда эта… Да, забыл еще Цуркана. Этот угрюмый старый
пастух живет на том, низком берегу Красного Коня, в крепком кирпичном дому,
большим хозяйством живет. Со свиньями, овцами, пернатой живностью. Ведет
хозяйство вместе с сестрой. Та… ну не то чтобы дурочка. Но вся в себе.
Целиком вся. Даже и не подходи с расспросами. Мол, как в Дупну пройти или
показать, где сумрачный Копаев лес. И не взглянет, пройдет мимо, словно не
человек перед ней, а колода бездушная. Однако… Однако давным-давно ее никто
не видел. Жива ли вообще?
А потому вернемся к Красному Коню. Расскажу со слов бабы Раи. Саму ее
слушать — ничего не разберешь. Хоть и Тульский край, но в этом Конном глухом
углу какой-то свой язык, на посторонний слух — тарабарщина. Вместо «то»
говорят они «ту». Вместо «наваришь» — «наворишь». Спросишь, скажем, ту же
бабу Раю, чем она завтракала, да и услышишь в ответ: «Картошечки-ту наворишь,
оно и так». «Наворишь»! Словно не свою картошку варила, а ворованную! Тьфу
ты, что за язык!
Вы не верите? Хорошо. Послушайте сами бабу Раю. Да вот и она в сенях
скребется, в полумраке своей жизни ручку от двери нашаривает. А чтобы
разговорить ее, нальем-ка рюмочку. Вот тут у нас немного «Столичной»
осталось… Да икоркой привезенной побалуем.
Баба Рая выпила, крякнула и сморщилась всем лицом. И сразу стало видно:
старая уж она престарая, бабка наша деревенская, конная. Подцепила ржавой
вилкой икринку, во рту склизкий шарик погоняла, на банку покосилась — много
ли еще осталось. Да и заговорила:
— Была я, значит, жила на той неделе. У нас это вот шуровали. В среду
участковый приезжал. Всех вызывали в Орлике в сельсовет, кто водкой торгует.
Водку-ту суропют… На станции Скуратово, на Троицу, трое умерли от спирту. А
в самогонку тоже добавляют табаку, кто продаеть и занимается этим делом. Ну
зачем вот людей травить? А? Можно ли так делать? Сейчас водку-ту берешь, а
она, пробка, кругом вертится и текеть. Нагнешь — она текеть. Обратно им
отдают, прямо тут же. «Русская» особенно. Ну неприятная она. То ли цетон
добавляют… За это судить надо. Организьм-то он портиться. А наш брат дарьем
рад обопиться. У меня тоже сын погибает от водки… Ой-ё-ёй, — заголосила она,
обхватив голову. Но тут же резко оборвала себя: — А сейчас каких-таких
тикеток нету. А пить страшно противно.
Еще икринку подхватила, посмаковала.
— А всё тут у нас старое. И вилки, и дом наш, и бабка, и деревня. И земля
сама. Всё старое-перестарое. Но ничего испокон веку не меняется.
— Вот говорили: пенсия, пенсия… За май-то и добавили всего-ничего, кому две,
кому три тыщи. Пошли там женщины в райисполком к Медведеву этому. А как же,
если они на одной пенсии живут? Ведь купить молочка-то, съесть охота старому
человеку. Ну? Яичко купить, ежели она курочку не держит, мясца купить. А что
ей эти двести тысяч? А он сказал: за кого голосовали, тот пусть вам и пенсию
плотит. Вот что. Вопрос какой. А себе он построил двухетажный дом. И
квартира казенная у Черни. Им можно. Если партия пройдет, то тут много
шуровать будут. Как раньше кулачили, отымали… Хоть бы Замера этого
вспомнить. Тоже — в Москве жил, в больших людях… А где успокоился? То-то.
Хотя я-ту в 27-м родилась, тогда, может, коммунистов не было…
Тут опять упоминается имя Зоммера. Естественно, Зоммера, а никакого не
Замера. Она бы еще сказала Землемера. Или Холстомера. Вечно все путает,
старая. Ну как из ее уст легенду слушать? Да ни черта не поймете! А если ей
еще и вторую рюмку налить, то такое понесет… Да вот хоть сейчас и проверим.
Наливаем по второй, пока бабка Рая косит в угол, на свертки и пакеты, ожидая
городских подарков. А пока говорит тост:
— Ну, чтобы было хорошо после выборов. Я всегда езжу голосую. Только не
знаю, за кого голосовать. Тут везде висят — за Ельцина. Только за яво. А
больше ни за кого. Зимой-то были выбора — я за партию голосовала. За партию
— и ладно. А какая она… Подошла… Говорят: за кого? Я грю: за партию. Ну и
дали бюллетень… А кого за кого… Я и опустила… А то говорят: если Ельцин
останется, то будет гражданская война, а все боятся… Ну ведь сейчас хоть бы
всё дорого, никто не говорит. Кто работает, тот и пьеть, и есть. А вот етих,
кто не работает, надо к месту прибрать. Заставить работать их. Вон Лидкин
Колька… припоминаете? Сидит. Раза три его сюда привозили, да суд все не
состаивался. Это — что за угон машины. А сейчас перевели его из Тулы.
Хлопотала она, Лида, мать-от, чтобы не сидел, а работал на воле. Он уж
восемь месяцев отсидел за угон машины. И что ему надо было? Зачем? Женилси,
ребенок народилси. Ребенка-ту накрестили, а тебе взял домовой, да понес. И
теперь взяли с товарищами… Только друзья-ту по воле ходят, а он-ту сидить…
Водка у нас не та, что «текеть», а потому хорошо «идеть». Только бабка несет
уже черт-те что. Ну какой Ельцин? Какие пенсии в двести тыщ? В прошлом уж
всё. Однако и сам я увлекся. Так и до сути не дойдем. Ладно, по третьей.
— И у вас там — кругом вредительство. А как же? Ежели метро взорвали?
Вредительство. Здесь-то покойнее. А вот там — зачем? Ну? И так наших солдат
сколько погибло, детей. Невинных. Что они жили? Вот у нас тут… Я не знаю,
когда его проводили — в марте ли? — в армию. А у него личико-то с кулачок,
весь он тут. И что? Сразу у Чечню у ету… И я как слышала, так и скажу: вроде
какая женщина стреляла… Офицера застрелила, а он — чтой-ту с ним получилось,
но его отпустили… Сейчас дома. А потом, ну что это, взять из дому, от
материной, считай, сиськи, да в Чечню послать! Зачем? Ведь ишо дети. Ну там
служит год-другой, еще ладно… И то — зачем? Что Он не может справиться с
этой Чечней? Не хочють. Я, конечно, не знаю, не понимаю. А вот женщина одна
говорила, Чечня-то, говорит, вся как Тульская область, и то — меньше. Да что
же Он, не может разгромить ее, что ли? Или боится, что все страны на нас
пойдуть? А то и у нас был стрелок-ту, всё через него, через Замера-ту…
Вот! Ну опять же всплывает небезынтересное для нашего повествования имя.
Того же Зоммера. И уже самое время к его истории перейти. Но еще не пуста
бутылка-ту… Тьфу ты, нахватался от бабки. В общем, добавили. И, естественно,
не обошли стороною и женский вопрос.
— Бабу-ту Шуру помните ли? Так у Черни она. С мужчиной живет. Он ей
двоюродный брат. Сестра ее раньше-ту с ним жила. Жила она, значит, с
двоюродным братом. Пила она. Тоже и он пил. Дрались они кажный день. И когда
Шура приехала, и Шуре перепадало. А Шура-ту ей — сестра родная. Только млаже
ее. Их четыре сестры было. Валька-ту умерла. А Маруська-ту как бы
недоразвитая была, я не знаю. Всё за телятами ходила. Тоже в девках и
девчонку родила. И теми еще деньгами триста рублей она потеряла. По
деньгам-то она жалко ахнула. Села вот так-ту у койки да ножом себя и
прихватила. Ее в больницу, там она и умерла. Дело-ту давно было, лет
пятнадцать назад, да ну, двадцать. Так вот расстроилась да и прихватила себе
горло ножом… Ну а Шура тут картошку посадила. Приедет, может, косить будет,
убирать… Конечно, не мне говорить, не вам слушать… Шура-ту живет как муж с
женой с ним. Ну а если б обижал, она давно бы тут была. Вторая группа у
него, желудок вырезали. Пил-ту он на мельнице, работал там, последние
сколько лет. Пил кажный день. Вот, приеду я, скажем, молоть. А плати. За
квитанцию выпиши счет, забыла сколько, то ли две пятьсот за центнер… Да
бутылку яму. Или пять тысяч. За центнер-ту. Или три. Кажный день вино и
вино. Он все время в дугу. И яво завтехникой снял… Да… А до него, сказывают,
на мельнице-то Цуркан работал. Так, говорят, порядок-ту при ем был… Ну,
заболталась я… А дел ишо…
Выпили на посошок.
Отказавшись от помощи, бабка Рая взвалила на спину два приличных мешка с
городским, привезенным ей в подарок барахлом, в дверях обернулась:
— Проулком понясу, а то соседка на веранди… Завидущая!
И затрещала крапивой по задам заросшего нашего участка — приезжаем-то редко.
Покачивается бабка заметно. То ли от выпитого, то ли от тяжести мешков.
Завтра отдарится — картошкой да яйцами.
А нам бы и вздремнуть не грех — болтовни-ту на сегодня хва-а-атит…
Так уж устроен сумрачный Копаев лес: коли есть грибы, так столько, что не
снесешь; а коли нет — и поганки не сыщешь. Битый час, ломая ноги, лазил
Зоммер-младший по его зарослям, натыкаясь на просевшие скотомогильники,
вызывавшие на спину знобящие волны мурашек. И не находил ничего. И
вспоминалось с грустью прошлое лето на подмосковной даче. Тогда приходилось
набредать на забытые добычливыми грибниками рюкзаки, набитые уже расклякшими,
в мучнистой росе опенками — увлекся человек, поставил полное заплечное в
сторонку, и место вроде бы запомнил, мол, после заберу, тяжело таскать, да и
заманило, завлекло его грибным изобильем, забыл, где и оставил набранное, ну
да ничего, еще наберет-надушит…
Пятый день он бродил по окрестным лесам в поисках хоть намека на так еще и
не сформулированный вопрос. А заодно и грибы брал. Только нет, не по лесам
его, конечно же, носило. По лескам. Так вернее. Здесь, в Тульской губернии,
местность холмисто-равнинная, отмечал он про себя строками из краеведческой
брошюрки. Долгие поля тянутся, взбираясь неторопливо на косогоры, становясь
здесь в кичливом самомнении чуть ли не пупами земли. Но затем все же
сползают к длинным и глубоким оврагам с бегущими в густой траве и оттого
коварными ручьями, так и ждущими зазевавшегося странника… А березовые и
сосновые посадки, окаймляющие поля, вдруг превращаются в непролазные чащобы
из-за густо переплетающегося орешника. В грибную пору тут гибель опенка,
свинух, лисичек. И шампиньонов, которые местными жителями в пищу не
употребляются. Не дай Бог, увидят в твоей корзине этот благородный гриб —
или молча вынут его и отбросят в мусорную кучу, или, проводив долгим и
сокрушенным взглядом, будут затем под всяческим предлогом заходить в избу,
справляться, не помер ли…
Впрочем, и в пустые годы непритязательный грибник набьет корзинку валуями, с
которыми в готовке хоть и много хлопот, но всё не пустым уйдешь из лесу.
Но вот побывал за эти дни Зоммер-младший в Коне, в Лискине, в Плотском и
Горелом. Пусто. А ведь Успенье, как сказала бы баба Рая: самый опенок. Да
только застыла над землей в последние августовские дни жара под тридцать,
отдуваясь за дождливый июль. Наваристый и непролазный в дожди чернозем
закаменел так, что червя не докопаешься, не посидишь и на берегу, размышляя
над странностями полувековой давности. И вечерами остается застывать перед
избой на лавочке, созерцая, как из-за водокачки выкатывается полная бледная
луна. В доме Цуркана не видать света… Да что ж он его никогда не включает?!
И сколько загадок таится в доме на том берегу реки и в голове у дочери
Цуркана… А день следующий грядет столь же безоблачным, душным и безответным.
А ведь ехал сюда Зоммер-младший с мыслями и надеждами радужными. Рассуждая
примерно так, как и все городские.
… Чем заманивает деревня? Простотой и совершенством. Всё и вся тут на виду.
Понятно каждое нехитрое действо. Вон баба Рая поехала на своем меринке,
впряженном в телегу, за хлебом в центральную усадьбу — вечером приедет. Вон
коров погнали на пастбище, на всю округу разносится привычная брань пастуха
Женьки Трусова, к сумеркам вернется скотина в загон у водонапорной башни над
речкой. Вон Борис из богадельни, убогий, отработав на картофельном поле у
бабы Раи за сытный обед, идет домой в соседнюю Красивку. Проходя, кланяется,
пожимает худенькими плечами в замурзанном пиджаке. Безмятежно улыбается и
быстро-быстро говорит:
— В гости, в гости. В гости, в гости.
Это как-то раз Зоммер-младший пытался зазвать его к себе, покормить, но
убогий отчего-то заробел. И теперь каждый раз, проходя мимо, приговаривает:
— В гости, в гости. В гости, в гости.
И кланяется. Не сладко им живется в скорбном доме. Вот и подрабатывают, где
могут. А что такое «в гости» — им, видно, и невдомек.
Впрочем, обитают в Красивке и вполне нормальные люди. Например, грозный
Коновалец. Друг-приятель Юрки.
Юрка привел двух своих приятелей — Шурку и Валерку. Те постарше, в пятый
класс пойдут, уже покуривают тайком. Но Юрка, на правах старого моего
знакомого, покрикивает на них:
— Не тронь! Положи на место! Сломаешь! Эй ты... Спорим, не знаешь, что это
такое? Да? Портсигар? Сам ты... Дай сюда. Смотри... Понял? Рулетка!
У меня обед. Званым его не назовешь — мальчишки пришли сами, запросто, и я,
не спрашивая их, наливаю им по тарелке супа. Перед каждым кладу по зубку
чеснока. Юрка принес, со своего огорода. Зверь овощ!
Парни, кроме Юрки, конечно, стесняются. Я ем, не обращая на них внимания,
чтобы не конфузились. А они все равно жмутся. И от смущения начинают чего-то
рассказывать, явно привирая. При этом обращаются к Юрке, но поглядывая на
меня:
— Я вчера Коновальца у магазина встретил. Как двинул ему в глаз! —
выпаливает Валерка, белобрысый и лопоухий.
— Ну да? — удивляется Юрка.
— А чего такого? — говорит и Шурка, тоже белобрысый, но лопоухий умеренно. —
Я второго дня так его толканул, он летел пять метров.
— Ты? — спрашивает Юрка.
— А что такого? — говорят в голос оба — Шурка и Валерка.
И тут начинается сумбурный групповой пересказ жутких событий, главным героем
которых является Коновалец. Попадает этому Коновальцу, судя по отдельным
выкрикам, крепко и систематически.
— Видать, это ваш главный враг, — говорю я, от души сочувствуя Коновальцу.
— Еще какой, — в голос соглашаются парни.
Остывает забытый суп. Ребята, подзуживаемые Юркой, заводятся не на шутку.
— Ну, хочешь, хочешь, — не выдерживают они, — сейчас сгоняем и врежем ему?
Хочешь? На спор?
Спорить — одна из самых любимых забав Юрки. Он всю жизнь готов посвятить
этому увлекательному занятию. Жаль, нет такой профессии.
Шурик и Валерка выскакивают из-за стола, не слушая моих уговоров. Юрка
преспокойно хлебает суп, похрустывая чесноком.
— Во врать! — говорит он наконец. — Они? Коновальцу? Да он их одной левой,
спорим?
Мы моем посуду. Затем уходим на рыбалку. Возвращаемся на закате. У крыльца
избы стоят Шурик и Валерка.
Смеркается. Но все же можно разглядеть синяк у Шурки под глазом, распухший
нос и разбитую губу Валерки.
— Да, — говорю я. — Врезали мы Коновальцу. Пошли мазаться зеленкой.
— Ох и врезали, — заключает довольный Юрка.
Тем не менее, рассуждает Зоммер, ясно тут всё, в деревне: кто, куда и
зачем пошел, когда и с чем вернется. Все на виду — как восход и заход солнца
или луны. И стройность этого мироустройства благостно действует на
растерзанную незаконченностью и недоговоренностью городскую душу, в которой
мятутся тысячи некогда встреченных лиц незнакомых людей с их неизвестными
судьбами…
Солнце заходит. И сразу, после зноя августовского дня, становится сыро,
зябко. Скоро туман начнет подниматься от реки, подберется приливом к домам.
Скоро зайдет покурить перед сном дед Василий. Соседский дед, заслуженный
астматический куряка. Поведает, перхая, местные новости. Всё те же новости,
давно известные… А приходит заполошная, угоревшая в детстве, баба Шура.
Воровато оглядываясь, она крестится невпопад и говорит, шморгая носом:
— А помер дед-ту. Вот так аккурат сидел на завалинке и помер. Даже цигарка
еще дымилась.
Она поднимает морщинистое коричневое лицо к небу, где едва проступает
светлый круг луны в темных пятнах кратеров.
— Цигарка-ту дымится, а он уж — помер…
И качает головой в восторженном недоумении…
… Зоммер-младший также встряхивает головой в недоумении. Ни на какой он не
на завалинке. Это сумрачный Копаев лес наводит морок в безгрибную засушливую
пору. А на самом деле жив-здоров дед Василий. И с большим нетерпением ждет,
что нальется ему вечерком чарочка. За проигранный спор: дед, покашливая да
посмеиваясь, побился об заклад с Зоммером, что не найдет он грибов...
Облепленный приставучей предосенней паутиной, теряя и подхватывая шляпу,
сбиваемую треклятыми ветками, затравленный комаром и лосиной вошью, пал
Зоммер духом.
Ну так пусть он его переведет. А мы пока поведаем о той самой шляпе, которую
я ему выдал для лесных прогулок.
На самом деле шляпы две. У меня и у Юрки. Юркина велика ему — спер у
отца. Моя мала — тоже от отца, но по наследству. Мы шагаем к пруду. У нас
две удочки. Не какие-нибудь самодельные, а покупные, пластиковые,
раздвижные. Телескопические, как говорят среди рыбаков.
Второй день как погода установилась. И хотя облака тянут и тянут с севера,
пышные облака, некоторые даже с обвисающей темной бахромой, дождь
проливается не над нами.
— А если щука? Выдержит леска? Ох, надо было вершу взять... А ты чего больше
любишь: мороженое или арбуз? Только чур одно! — без перерыва выпаливает
Юрка. И тут же сам отвечает: — Пол-арбуза и полмороженого.
— Вот так одно, — говорю я.
— А сколько же? Пол и половинка. А ты больше всего чего любишь: щуку или
мед?
— Только чур одно!.. — И так далее.
Так мы доходим до пруда. Поверхность его покрыта расходящимися кругами:
играет рыба...
Юрка таскает одну за другой. Таскает «силявок», как он их называет. У меня
дело не клеится. Я внутренне злюсь — на себя, на рыбу, на Юрку, который
нет-нет да подденет:
— Ты, что ли, никогда рыбу не ловил?
Ловит он лихо, необъяснимо. Не глядя на поплавок, сам отдает себе команду: «Готовсь!»
— и дергает.
Но вот у него запутывается леска. Ему никак с ней не сладить — мал еще. Или
хитрит.
— Дай пока твоей половлю, — просит он. — Я твоей еще не пробовал.
Делать нечего. Я отдаю ему мою удочку, втайне надеясь, что ему не повезет, а
мне потом удастся неудачи свои свалить на несчастливую удочку.
Но пока я вожусь с хитрыми узлами, Юрка вытаскивает еще пару силявок. Я
молча отдаю ему исправленную снасть.
— У тебя тоже хорошая удочка, — говорит он. — А ты чего больше любишь:
рисовать или рыбу ловить? Только чур одно!
Мы опять забрасываем удочки. Дело к вечеру. Рыба разыгралась. Но только не у
моего крючка. Что за напасть?
И тут... Щука! Здоровенная! Нет, не клюнула. А ударила хвостом между нашими
поплавками, будто кирпич в воду бросили.
Юрка от неожиданности выпустил удочку. Тут же дернулся за ней. И уже упала у
него с головы шляпа. Прямо в воду. Он потянулся за ней. Выпустил удочку.
Прямо как в цирке. Но нам не до смеха. Видя Юркино отчаянное положение, я
протянул руку за проплывающей мимо шляпой и... соскользнул с глинистого
берега в воду, по колено. Но шляпу успел схватить.
Потом мы стояли на берегу и хохотали. Юрка — показывая на мои мокрые брюки,
я — на мокрую шляпу на его голове.
— Ты чего больше любишь? — спросил я. — Целиком сухой или целиком мокрый?
Только чур одно. Давай шляпу. На мою. И будешь целиком сухой.
— А, хитренький, — сказал Юрка. — Я тоже хочу быть наполовину.
Его не проведешь. И потому мы шагаем домой переодеваться. Вечер-то еще не
закончился, можно еще посидеть у пруда. Вдруг повезет?
Остается только удивляться, как в эдакой непритязательной дыре
обосновались такие легенды да происходили такие загадочные истории.
Никак я о них не расскажу, перестаньте сбивать! А то никогда не доберусь до
сути. А без ее понимания не проникнуть и в суть некогда произошедшего на
берегах неприметного ныне Красного Коня.
А почему у нас так тяжело повествование идет? Да потому что в Коне атмосфера
такая. Не способствующая проявлению творческого духа. Судите сами…
…Особенно негодовали мыши. Мой распорядок дня их совершенно не устраивал: я
спал днем, а работал по ночам. Они считали это ущемлением своих прав.
Изредка их представитель появлялся ночью на кухне, внимательно оглядывал
жизненное пространство и, убедившись, что я бодрствую, скорбно удалялся в
подпечье. Там бурно совещались.
Не надо думать, что я не предпринимал попыток найти компромисс. Я вставал
пораньше, под любым предлогом уклонялся от дневного послеобеденного сна и,
совершенно разбитый, ничего толком не сделав за день, вечером честно
направлялся в постель, благосклонно улыбаясь дырам и щелям в полу избы.
Но... Стоило мне выключить свет и смежить веки, как радостная орава
выбиралась из сумеречных убежищ и разворачивала самые настоящие оргии! Я
пытался вразумить их покашливанием, закуриванием, бросанием тапок на звук,
прочими шумовыми акциями. Эффект был жалким — секундное затишье, отведенное,
очевидно, обмену недоуменными взглядами: а в чем, собственно, дело? кажется,
в своем праве! И гульба продолжалась. Тапочки, разумеется, возвращать мне и
не думали. И тогда я обращался с речью в темноту:
— Помилуйте, — говорил я, — дайте же мне заснуть. Уверяю, на это уйдет минут
пятнадцать, не более. А потом хоть весь дом разнесите!
Ответом мне была самая свинская возня.
Кроме того, в претензии ко мне были и комары, чей промысел также рассчитан в
основном на ночное, разбойное время. Но в результате занятой мной
принципиальной позиции им приходилось просиживать на потолке в бездействии.
Иной смельчак из дерзости или скуки начинал вдруг барражировать в противной
близости возле уха, чего я терпеть не могу. Я ловко выбрасывал руку на звук
и стремительно схлопывал пальцы в кулак. Потенциальная жертва укоризненно
облетала сработавший вхолостую капкан и, кажется, тяжело вздыхая, набирала
высоту.
Так я и работал. Между двумя слоями раздражения — верхним и нижним. В таких
условиях чего-нибудь эпохальное не напишешь, философский роман не осилишь. И
потому я писал маленькие рассказики. Эту единственную форму еще хоть как-то
терпели мыши и комары. И за это спасибо.
Так-то. И вот перечитал я тут все написанное. Нескладно как-то. В каждой
фразе запинаешься об а… ну… вот… Впрочем, жизнь у нас такая — запинаемая.
Между тем мы забыли о Зоммере-младшем, который, кажется, перевел дух и
рвется в нашу историю, где он персонаж не последний.
А как духом не пасть? Ему ведь теперь за бутылкой тащись. А магазин верст за
десять, в Орлике, не ближний край, да еще для городского. И надо ему было
горемычному бабу Раю попросить, та все равно в центральную усадьбу уехала на
меринке своем. Однако ж городские думают иначе. Вот и Зоммер подумал:
попрошу купить бутылку, ан удачу и спугну, и точно грибов не будет. Н-да…
Тащись вот теперь по жаре. И это после того, как по лесам наломался…
В общем, вырвался он из цепких навьих чар сумрачного Копаева леса, перекурил
на опушке, да и потрюхал по грунтовочке, до гранитной твердости местными
грузовиками прибитой. Шла она, значится, сначала по дну овражка, затем
неторопко взбиралась к заброшенному яблоневому саду… Сказал — к
заброшенному? Мог бы и не говорить. Всё тут вокруг заброшенное. А яблок при
этом — видимо-невидимо. Так что даже городские, известные халявщики,
утомились дарьё домой отвозить. Собственно, сад этот, с огруженными плодами
деревьями, стоящими посреди ковра паданцев, упомянут только потому, что
скрывает пасеку. Ну а как тут не упомянуть пасечника? Можно и упомянуть. Да
толку? Он человек неземной, как, наверное, все пасечники. Пчел понимает, мед
у него на всю округу славен. А с людьми и разговаривать не желает.
Зоммер-младший пытался к нему подъехать с расспросами о делах стародавних —
ничего не добился.
Вдоль сада тянется пруд. Или сад тянется вдоль пруда. Как хотите. Но и пруд
заслуживает нашего внимания. Вон он, даже в засуху не отступает от берегов.
Потому — ключи… А на зорьке… н-да… жадно тут берет на червя приличных
размеров окунь. Изредка, не балуя проходящих сказочным действом, бомбой
взорвется посреди водной глади разыгравшийся лещ. Замирает сердце у рыбака…
А вот тут — потише. За прудом, на взгорке, в густой рощице давным-давно
устроилось кладбище. Только сейчас там мало хоронят. Самого люда в округе
мало осталось. Знойную тишь пронзает насмешливое и бесконечно повторяющееся
ку-ку. Взопревшего Зоммера посетила дикая мысль: снимать после смерти здесь
могилку, меняясь с деревенским бедолагой на ваганьковское мраморное
пристанище…
Я же и говорю, атмосфера в Коне — морок и обманка. Хоть у того же Юрки
спросите.
Юрка, Шурик и Валерка засиделись у меня дотемна. Юрка все возился с
рулеткой. И чуть не остался без зубов. Зацепил изогнутым концом ленты за
передние, еще молочные, которые и так качаются, да и нажал пружину. Чуть не
повылетали.
— Так, наверное, и в больнице можно дергать, — высказались по этому поводу
Шурик и Валерка. — Раз — и нету.
— Ну вот что, хлопцы, — говорю я. — Десять часов. Пора по домам. Юрку, поди,
уже ищут. Да и вам до Красивки по такой темени добираться...
— А мы все у меня переночуем, — сказал Юрка, пробуя пальцем зубы.
— Ну и отлично. Вперед. Спокойной ночи, — сказал я.
— Спокойной ночи, — как-то не совсем уверенно пожелали пацаны.
А уж возле двери и совсем затоптались на месте.
— Ну? Что случилось?
— А ты нам фонарик дай, — попросил Юрка. — А завтра я его тебе принесу.
Я дал им фонарик, проводил до калитки. Но тут лампочка в фонарике мигнула и
погасла. А был фонарик в Юркиных руках. Мы вернулись в избу, осмотрели
прибор. Лампочка напрочь отказывалась гореть. Вполне целехонькая лампочка.
— Ну, пойдемте, — сказал я. — Провожу.
— Да нас только мимо погреба, — обрадовались опустошители местных садов,
лихие загонщики быков, сокрушители Коновальца и свидетели явления
инопланетян.
И мы пошли. В самом деле, после избы темнота на улице казалась почти
кромешной. Но постепенно глаза привыкали к ночи. Проблески луж указывали
дорожные колеи к тому концу деревни, где жил Юрка. Стрекочущие кузнечики
обещали на завтра хорошую погоду. «Будет тёпло», как говорит Юрка.
Пацаны вдруг вцепились в мои руки.
— Вот он, — прошептал Юрка.
Мы проходили мимо того самого погреба, чей черный зев мрачно смотрел из
стены оврага прямо на дорогу, пугая и маня...
Но мы благополучно миновали эту жуткую опасность, и дальше, когда до
Юркиного дома осталось с десяток метров, мужество вернулось к моим
спутникам. Они храбро отцепились от меня и помчались в сторону освещенных
окон избы.
Я пошел к себе, думая о тех страхах, что живут в ночи. О детских страхах и
взрослых. Сам-то я купил избу у наследников неведомого мне дяди Володи, что
сослепу да спьяну однажды вечером не разглядел недотлевшие угли в печи и
закрыл вьюшку. Угорел дядя Володя. Нашли его утром безумным, свезли в
больницу, да уж в помощи он не нуждался, помер, бедолага.
И мне порой становилось жутковато ночевать в доме, свидетеле событий совсем
невеселых.
И теперь, вернувшись в избу и готовясь ко сну, загадывал я: придут ли ночные
страхи ко мне?
И они пришли. В скрипе, шорохе и постукивании. В необъяснимых и пугающих
звуках. Никуда страх не исчез, хоть и помог я мальчишкам пройти через их
собственный.
Я лежал и шептал про себя: «Господи, какие же мы маленькие в мире Твоем»…
Зоммер отправил прощальный взгляд вверх, на взгорок, к кладбищу. И там не
нашел он никаких упоминаний о деде своем, некогда обитавшем в этих краях и
таинственным образом исчезнувшем. Вот они, первые слова из той загадочной
истории. Мне до нее никак не добраться, а Зоммеру, может, и удастся. Ему
ведь теперь до магазина долго шлепать. Чего ж порожняком брести? Вот пусть и
рассказывает.
Миновав сад, пасеку и пруд, прошел он мимо поросших высоченной крапивой и
кустами бузины могил, домов стоявшей здесь некогда деревеньки Дупны. И
оказался у начала дорог, вразлет разбегающихся посреди широких убранных
полей, окаймленных ясными березовыми посадками. Вдалеке рокотал желтый
трактор, влекущий тяжкий плуг. Тут и там над запаленной стерней поднимался
сизый дым, создающий тягостное впечатление пожара, бушующего среди
удушающего пекла…
Сказывали люди, сказывали: летел над русской землей Георгий Победоносец на
славном своем коне. От удара копыта до удара — тридцать верст. И там, где
тяжко обрушивалась на землю подкованная нога, вырывался на поверхность
источник святой воды, давая жизнь всему окружающему. Вокруг источника и
проистекающей из него реки строились-селились люди. Так-то и наши Кони
встали из глубин веков. Но только со временем леса наглухо скрывали
источники, и верилось из поколения в поколение: тому счастье, кто выйдет к
истоку…
Через полчаса изматывающего пешедрала ноги огнем горели в раскалившихся под
солнцем сапогах, грозя кровавыми мозолями. Нет, не о том голова думает.
Зоммер присел на обочину, скинул сапоги и носки (давно пора было сделать, эх
ты, сразу видно городского!). И земля оказалась совсем не горячей, и босиком
шлепалось по ней куда как веселей.
Слева выплыло облако пыли, перемещаясь над полем и увеличиваясь. Зоммер
вышел к перекрестку полевых дорог. Сюда же приближался и пылящий грузовик,
голубой «зилок». Зоммер радостно вскинул руку, зная, что народ тут
приветливый, охотно подвозящий городских за сигарету да попутный разговор о
столичных новостях и местном житье-бытье.
Но грузовик не остановился, пролетев на бешеной скорости и накрыв путника
шлейфом пыли. Зоммер успел рассмотреть лишь буквы на борту — ТЛР. Значит,
местный, тульский… Чего же не остановился?
В общем, не складывался день. Для полного краха оставалось лишь после
проделанного пути уткнуться носом в ржавый замок закрытого по какой-нибудь
причине магазина. И вполне возможно, подумал Зоммер, что при этом испытаешь
злорадное удовлетворение — чем дальше, тем хуже.
Грунтовка становилась все более накатанной, гладкой и черной от резины,
оставленной шинами на земле. Через полчаса Зоммер выбрался на асфальт,
натянул ненавистные сапоги и пустился одолевать последний отрезок, чуть
больше километра, до магазина. Под ногами что-то захрустело. Путник
вгляделся. С обочины дорогу упорными полосатыми броневичками во множестве
переползали колорадские жуки. Давят их ноги и колеса, но не остановить тихую
таинственную силу…
Дед, Зоммер-наистаршой, канул в здешних местах в конце сороковых годов.
Блестящий ум, один из самых известных (в узких кругах, разумеется)
конструкторов-артиллеристов, он, к несчастью своему, по происхождению был
немцем. И по тем временам отделаться ссылкой в Конь считалось за счастье.
Помогли высокие покровители, понимавшие, с кем имеют дело. Дед и здесь
продолжал работать — периодически его посещал курьер, забирая наработки,
взамен оставляя продуктовые посылки. Но в один из таких же вот августовских
дней дед бесследно исчез. Прибывший курьер обнаружил пустой, педантично
убранный дом. Последовавшие затем расследование и опрос местных жителей
ничего не дали…
От резкого сигнала Зоммер-младший вскинул голову и отпрыгнул на обочину.
Навстречу летел грузовик. Солнце отражалось в ветровом стекле, и разглядеть
лицо водителя не удалось. Мелькнул борт. ТЛР! Да ведь это тот же самый.
Зоммер проводил «зилок» недоуменным взглядом. Но он уже съехал на грунтовку
и скрылся за посадками пыльного боярышника.
А на дороге осталось лежать два мешка. Обычных мешка из-под картошки. Зоммер
подошел. Пустые. Почти новые. Ясно, вылетели из кузова от такой гонки.
Зоммер поднял их, отряхнул от успевших наползти на них жуков, аккуратно
сложил и спрятал в рюкзак.
Еще с дороги с облегчением увидел открытую дверь магазина. Внутри сельского
«супермаркета» было сонно, жарко и почти тихо. Старушка, бормоча, выбирала
стиральный порошок. Молоденькую, полную и вялую продавщицу обхаживал местный
кавалер в камуфляжном костюме и ковбойской шляпе. С порога Зоммер наткнулся
на его полный грозного предупреждения взгляд потенциальному сопернику.
Чертовски хотелось пить. Да только разнообразием полки не радовали. И в
довесок к местной водке «Левша» пришлось приобрести литровую банку
персикового сока молдавского производства. Знать, давно ждала банка своего
покупателя — вся покрылась липкой пылью.
Под конвоирующим взглядом ковбоя Зоммер покинул магазин и без приключений
одолел асфальтовую часть пути. Едва свернув на грунтовку, тут же устремился
в спасительную тень боярышника, забился в нее поглубже и вскрыл вожделенную
банку. Только содержимое банки сок никак не напоминало. Скорее кашу.
Тыквенную. Но не водкой же утолять жажду? И Зоммер припал к покрытому
ржавчиной стеклянному ободку и, запрокидывая голову, давясь, стал глотать
теплую жижу. Она комками плюхалась в пищевод, гарантированно обещая долгую и
качественную изжогу. Но полбанки проглотить себя все-таки заставил. Отставил
пойло в сторону, скинул сапоги и закурил. Издалека донесся гул двигателя.
Вскоре среди ветвей мелькнул голубой борт. Зоммер и не вглядываясь знал, что
это все тот же ТЛР. И чего мечется? Небось, затеяли мужики пьянку в поле,
вот и шлют гонца в магазин…
Так и оставив на земле полбанки недопитой оранжевой жижи, Зоммер выбрался из
кустов. Впереди ждала неодолимая, кажется, грунтовка. Шагалось изматывающе
тяжело: сказывались жара, усталость, ком в желудке. А под ногами дорога и
дорога, от которой лучше не отрывать взгляд, чтобы не видеть, как еще далеко
до Дупны с прудом, пасекой и кладбищем.
Отец Зоммера-младшего тоже приезжал в Конь, пытался разузнать хоть
что-нибудь. Баба Рая лишь вспомнила, что частенько дед сидел у реки,
напротив мельницы, и часами наблюдал, как вода с мельничного колеса «бегеть».
Да что в тот год засуха была страшная, так что пришлось дамбу вскрывать,
чтоб напоить нижние поля.
Послышался какой-то легкий звук, посторонний на фоне дальнего рокота
трактора, птичьего писка и шелеста листьев. Подняв голову, Зоммер застыл.
Невдалеке, в тени посадки, над дорогой кружился смерч. Молоденький такой,
шустрый, метра два в диаметре и высотою с пятиэтажный дом. Он пританцовывал
на месте, словно пробуя свои силы и размышляя, куда бы двинуться с лихим
своим разбойным делом. То, что Зоммеру доводилось слышать об этих явлениях
стихии, оптимизма не добавляло. И что было делать, он не знал. Казалось,
стоит пошевелиться, и эта вращающаяся воронка пыли метнется к человеку,
затянет, закружит, унесет…
Сзади раздался резкий сигнал. Зоммер медленно повернул голову и вновь увидел
летящий дуром ТЛР. И с радостью уступил ему дорогу. Пусть «зилок» и
разбирается со смерчем.
Грузовик, миновав путника, неустрашимо мчался вперед, то ли не замечая
вставшее на пути препятствие, то ли не считая взнесенную надменно над
дорогой пыль серьезной преградой.
Смерч как-то даже удивленно подсел над дорогой. Еще бы, не он шел в атаку, а
на него!
Зоммер ошарашенно ждал финала схватки.
Железо разъяренно врезалось в крутящуюся пыль. И проскочило насквозь. И
смерч исчез. Растворился. Испустил дух, как проколотый воздушный шар.
Грузовик же, пролетев вперед еще с десяток метров, вдруг резко остановился,
подпрыгнув на месте, словно налетевший на невидимое препятствие.
Зоммер быстро натянул сапоги и побежал к грузовику. И вскоре понял, что за
рулем никого нет! Почувствовал это спиной, мурашки на ней подсказали. Он
медленно приблизился к кабине. От нагретого металла несло жаром. Постучал в
дверцу. Никто не отозвался. Дернул за ручку. Дверь открылась, явив взору
пустую кабину.
В кабине этого растреклятого ТЛР водитель начисто отсутствовал! Исчез, как и
сраженный им смерч. Вот ключи в замке зажигания. Вот… вот пустая поллитровка
на полу кабины… М-да, в таком пекле да выкушать бутылку — пропадешь. Вот и
пропал человек. Зоммер невесело усмехнулся. Поднялся на подножку кабины,
огляделся. В березовой посадке неподалеку стояла тишина, да и проглядывалась
она насквозь. Никого. Заглянул в кузов. Там навалом лежали мешки. Пустые,
почти новые.
От жары ли, от нелепости ли происходящего, но только помстилось Зоммеру
невесть что. Трясущимися руками достал из рюкзака найденные ранее на шоссе
два мешка, отшвырнул их от себя в кузов, перекрестился. А спрыгнув с
подножки — давай Бог ноги!
Дорога уходит за посадку, сворачивая к Дупне. На повороте он оглянулся.
Грузовик все так же стоял на месте. Под налетающим ветерком слегка
покачивалась открытая дверь кабины. В тишине равнодушно разносился рокот
далекого трактора. Пахло дымом горящей на горизонте стерни…
Дед Василий, выиграв грибной спор, бутылки не дождался. Нет, Зоммер
благополучно вернулся в Конь, где конечно же никому о встречах в поле не
рассказывал. Да и не до рассказов было. Действительно помер дед Василий.
Предвидела ли баба Шура его кончину?
Вот и собрались на похороны, кто мог. Залетный пастух Женька Трусов с
Юркиным отцом Павлом Маргеловым домовину сколотили. Погрузили ее на тележку
с впряженным меринком бабы Раи и поплелись себе унылой процессией в сторону
дупнинского кладбища. А на полдороге встретились Малыши наши, о которых еще
и слова не сказано. А пора.
Это два бычка. Рыжий Малыш и Малыш черный. Два братца. И хоть сейчас, на
исходе лета, они подросли и уж никак не походят на малышей, но по-прежнему
крепко дружны и очень скучают, когда их разводят на разные выпасы, и тогда
над речкой, где они стоят в густой, начинающей желтеть траве привязанные к
прибрежным ивам, то и дело разносится печальное в утреннем тумане призывное
мычание. И кто-нибудь из них в конце концов обрывает привязь и спешит к
братцу, чтобы радостно обнюхать того, а потом положить ему на спину тяжелую
круторогую голову и так замереть в блаженстве.
Но поскольку они все же еще не взрослые быки, хоть и грозны с виду, то
иногда, оказавшись на свободе, могут и заблудиться. И вот бродят растерянные
и сердитые по деревне и окрестностям, нагоняя панику на местный люд и
дачников внезапным появлением из зарослей.
Как раз сегодня, когда мы с Юркой идем за водой вниз, к родничку, навстречу
нам спешит испуганная баба Шура, крепко прижимая к себе одной рукой буханку
черного хлеба, другой — коромысло. А ведер нигде не видно.
— Юрка! — сердито кричит она. — Беги к отцу! Пусть Малыша заберет...
Мы глядим с обрыва вниз. Малыш-рыжий стоит у родничка и по-собачьи
обнюхивает брошенные бабой Шурой в паническом бегстве пустые ведра. Дурная
примета.
— Слышь, Юрка, — не унимается бабка, — беги, кому говорят!
— Хм... Беги, — задумчиво и значительно повторяет Юрка. — Сдрейфила? Вот и
отец его как огня боится.
— Ну, так матери скажи, пусть Лида его заберет!
— А мать и того пуще боится, — авторитетно заявляет Юрка, подтягивая штаны.
Веснушчатая круглая физиономия лучится самодовольством.
— Постой, — вмешиваюсь я. — А кто же их вообще загоняет?
— Я, кто же еще.
— Ты?.. Каким же образом?
— А таким. Схвачу привязь, брошу в бычка камнем, он и мчится за мной. Ну и
тут главное — быстро бежать. Так и прибегаем куда надо. А уж там я его
привязываю. Отработано. Но тоже надо все быстро делать.
— Н-да, — говорю я. — Ничего себе, способ. Рисковый ты парень. Ну а
сейчас-то как быть?
— Боишься? Только чур честно? — спрашивает Юрка.
— Еще бы, — говорю я. — Вон он какой. Прямо танк.
— Ну ладно, давай ведро. Только я полное не принесу. Тяжело. Только
половинку.
И он стремительно сбегает вниз по тропе, к родничку.
— Куда?! — восклицаем мы в голос с бабой Шурой.
Но Юрка уже внизу. И под самым носом изумленного рыжего Малыша набирает
воду. Он выносит ведра бабы Шуры, затем и мое. Причем бабкины ведра он в два
приема наполняет почти доверху, а в моем — половина, как и предупреждал.
Юрка разводит руками.
— Сам виноват. Что ж у тебя второго-то ведра нет?
И все то время, пока Юрка возится у родничка, Малыш лишь с недоумением
провожает взглядом шныряющую туда-сюда фигурку.
То ли глазам своим не верит, то ли действительно привык к проделкам
маленького шустрого человечка и настороженно поджидает очередной каверзы,
чтобы броситься в бой со всей бычьей сокрушающей слепой мощью, не
размениваясь на мелочи.
Баба Шура, что-то причитая, уносит ведра к своей избе. Мы тоже возвращаемся
к дому, почти налегке.
— Да ты не переживай, — успокаивает меня Юрка. — Я потом еще принесу воды.
Но сейчас-то хватит? А на рыбалку пойдем? Я одно местечко знаю...
От родничка доносится тоскующее потерянное мычание.
Но вся эта лирика забывается, когда из зарослей бузины появляется широкий
лбище Малыша-рыжего. Оглядев процессию, он взмукнул, притопнул копытцем и,
принагнув башку, вознамерился ринуться в атаку. Послышались голоса:
— Юрка, стервец, держи быка-ту…
И тут все ахнули. Но не от страха. А оттого, что из-за поворота, от Коня
вышли двое. И были это, братцы мои, не кто иные, как старый и мрачный Цуркан
и его дочь.
Сообща и скорбно Малышу-рыжему быстренько напинали в рогатую харю, и он
исчез в зарослях бузины, призывно мыча и взыскуя Малыша-черного.
Меринок бабы Раи, терпеливо дождавшись окончания разборки, медленно тронул
печальную повозку, и вся процессия продолжила движение к Дупне.
Там и произошло не только захоронение деда Василия и сопутствующее процедуре
возлияние, отчего Женька Трусов и Павел Маргелов полегли среди могилок в
обнимку до вечера, но и объяснение Зоммера-младшего с Цурканом и его
дочерью, всю дорогу до кладбища не сводившей глаз с приезжего.
Поскольку я был занят тем, что разнимал Трусова с Маргеловым, затеявшим
свару из-за того, кто и как лучше служил в армии, то слышал лишь обрывки
разговоров.
Цуркан:
— Из-за него и засуха приключилась…
— А пошто он на мою мельницу пялился?
— Сам видел, теченьем его несло не вниз, а вверх!
Зоммер-младший:
— Как же было не понять?!
— Вид падающей воды вдохновлял его на создание нового оружия!
Цуркан:
— А нам тут оружие без надобности…
И так далее.
А дочь Цуркана ни на секунду не отводила глаз от лица Зоммера-младшего.
Напоминал он ей кого-то, наверное.
Я же, отнимая у Трусова лопату, думал о том, что если еще никто не дошел до
истока Красного Коня, до места, пробитого копытом, то, значит, есть еще у
нас места, где не ступала нога человека. И еще много тайн и историй, пусть
наполовину вымышленных, хранит эта странная и таинственная русская земля, в
этой местности Конем именуемая.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Случилось несчастье. Не очень большое и не очень драматическое. Но все же.
На Юрку свалилась дверь от сарая. А ведь я предупреждал его, чтобы он не
лазил туда, объяснял, что дверь не на петлях висит, а просто стоит, упертая
в косяк. Да разве ему растолкуешь?
Я выскочил из избы на вопль, извлек Юрку из-под досок, осмотрел.
— Ничего, — сказал я. — Не вопи. Все в порядке.
— Да?! — возмутился Юрка. — А это?
Возле локтя действительно краснела царапина. Царапина как царапина. Таких на
мальчишках миллионы. Каждый день. На каждом мальчишке. И никто не делает из
этого вселенскую трагедию.
— Ну, пошли мазать зеленкой. Делать нечего. Чего реветь-то?
Юрка отскочил от меня.
— Ты что?
— А! Она щиплется...
— Так это недолго. Чуть пощиплет, и все пройдет. Надо только подуть.
Юрка ненадолго задумывается. Наконец выдвигает требование:
— А рассказ обо мне почитаешь?
— Ну... Ради такого случая...
И мы мажемся зеленкой. И она, как ей и положено, щиплет Юрку за царапину. Мы
морщимся и терпим.
— Ну?
— Что?
— Читай.
— Ох... Ну, слушай.
И я ему читаю «Две шляпы».
Он слушает молча, не перебивает, даже не вертит в руках любимую рулетку.
— Только все это неправда, — говорит он, когда я замолкаю. — И никакой шляпы
я не ронял.
— Ну, шляпы не ронял, — соглашаюсь я. — А остальное?
— Значит, и остальное тогда неправда, — говорит он убежденно.
Я на секунду задумываюсь.
— Послушай, — говорю я. — Ты же умный парень. Имею я право чуть придумать?
Ведь так же интереснее, правда?
— Но ведь неправда! — возмущенно возражает он.
И мы расстаемся на время, очень недовольные друг другом.
А вечером я иду за молоком к бабе Шуре.
— Ох, ох, — говорит она, наливая из ведра в банку пенистое желтоватое
молоко, — чем же тебе хлопец не угодил? Вроде не озорник, учителя не
жалуются... А ты его — срамить... Экий народ пошел, право...
И она в задумчивости смотрит на банку.
— Интересно теперь узнать, как ты меня пропишешь, — ворчливо говорит она.
Что? Да вот хоть бы... Но стоп! Стоп, стоп. Что за деревенская жизнь без
парного молока? И я даю себе торжественную клятву писать только правду.
Правду о том, что к тому же баба Шура и неграмотная. Не до грамоты ей было.
Всю жизнь работала: на детей, на внуков, на колхоз, на государство.
Но зато какое молоко дают ее коровы...
Деревня Малый Конь,
Чернский район, Тульская губерния
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
