|
|
Венера Данилова
Все в мире переменчиво...
Рассказ
1
Все в этом мире переменчиво: бывает — самое привычное и надежное разлетается
однажды тысячей безжалостных осколков, как нечаянно выскользнувшая из рук
любимая ваза; жаль, что это понимание приходит только через перенесенную
тобой боль утраты. И нет защиты от этой боли — никакой защиты. Разум и
сердце всегда утишают, гасят друг друга в постоянном противодействии, как
огонь и вода. Только бы не вскипела однажды и не улетела паром эта вода —
вместе с твоим душевным равновесием...
Инна, сосредоточенная и неторопливая, шагала по вечерней улице под шуршащий
шепоток опадающей осенней листвы. Брови ее порой надламывала страдальческая
судорога, на губах то и дело появлялась горьковатая улыбка. Она носила в
себе недавно появившуюся боль, пряча ее ото всех...
Она с юности мечтала, чтоб у нее был сын, похожий на своего отца, и дочь,
избалованная любовью. И дом — в уюте и тепле...
Вроде все это у нее и было. Она просыпалась ранним утром и собирала сына на
занятия в колледж, а дочку — в школу. Потом торопливо выскакивал за дверь ее
муж Андрей, спеша на завод. В последнее время Андрей повадился ездить на
работу на машине, хотя гораздо быстрее было добраться пешком, за
каких-нибудь пять с небольшим минут. До некоторых пор Инна не придавала
этому никакого значения, а оказалось — зря.
Ее Андрей был работяга, и она всегда ценила это. Аккуратный, дотошный, он
практически всю электрику большого и серьезного завода в съехавшие с катушек
девяностые годы взвалил на себя, когда в суматошном накате перестройки,
безденежья и всеобщего развала разбежались или попали под сокращение
остальные. Его напарника можно было не принимать в расчет: тот годился лишь
для того, чтоб стоять рядом, сунув руки в карманы, и подавать инструменты
или никчемные советы. Начальство на все лады нахваливало Андрея, бессовестно
загружая его при этом работой. Им нравилось, что ему ничего не нужно
повторять дважды, что он справляется с любой ситуацией, даже самой сложной.
Он беспечно забирался по узенькой витой лесенке до макушки высоченной
мрачно-полосатой заводской трубы, меняя сигнальные лампочки вместо
высотников. Терпеливо и подолгу лазал по темным, хлюпающим кислотами,
цианидом и еще бог знает чем подвалам гальваники, восстанавливая
растворяющееся в едких подтеках электрооборудование. Бежал по первому зову
на подстанцию, ковырялся в безнадежно замерших котлах и двигателях — и все
непременно оживало в его руках. Короче, он был одной из непритязательных и
честных рабочих лошадок, на которых во все времена выезжала Россия.
Проводив всех, Инна последняя выбегала из дома и торопилась на тот же завод,
где работал муж. Новый их отдел только-только закрутился в работе, и дел
было невпроворот; и над ними еще не нависал дамоклов меч сокращений.
Да, кажется, все у нее было как у людей: хорошая работа, дом, семья. Но Инна
недавно поняла, что ее муж встречается с другой женщиной. И все в ее жизни
стало шатким, ненадежным — даже сама жизнь.
Заподозрив неладное, она затаилась, будто отошла в сторонку, — Андрей не
приметил наметившегося в ней отчуждения, занятый бурей в собственной душе. А
она начала наблюдать, думать, сопоставлять — этого умения в ней было, может,
даже с избытком. Да Андрей особо и не скрывался, и Инна теперь сама
удивлялась прежней своей беспечности. Она довольно быстро вычислила
претендентку на сердце своего мужа: та тоже была замужем и работала на этом
же заводе. Инна уже успела несколько раз столкнуться с нею лицом к лицу, и
всякий раз в ней пытались одолеть друг друга два странных чувства: она
ощущала перед той, другой, свое унизительное бессилие, будто была одета в
какие-нибудь поношенные лохмотья, как полупьяный бомж. Но в то же время ее
разбирало и любопытство: какая же она, другая, чем прельстила Андрея? Однако
тут Инна всегда обрывала себя: разве любят за что-то? Ведь бывает, что
встретишься с кем-то впервые, обменяешься с ним взглядами, парой
незначительных мимолетных фраз — и что-то встрепенется в тебе, и заноет
оцарапанная встречей душа...
Инна постоянно сравнивала себя с той, счастливой, и сравнение всегда было не
в ее пользу; но если попробовать сделать это не ее глазами? Тогда, пожалуй,
картина бы несколько переменилась. Инна до сих пор оставалась по-девичьи
худенькой и гибкой, а та, другая, начинала понемногу оплывать. Коротковатым
ее ногам не могли придать стройности ни длинная юбка, ни черные брюки, ни
высокие каблуки. У Инны были темные, все еще густые и длинные волосы,
которые она иногда распускала по плечам, а та была крашеной блондинкой с
нахимиченным модным венчиком волос на макушке. Такая чудная головка с
возрастом превращается в безжалостно просвечивающий розоватинкой череп. И
еще: что-то вертлявое было в той, неискреннее, легко сдуваемое. Что-то
одуванчиковое. И имя под стать — Валя. Какое-то ветреное имя. Валя была
слишком женщиной, перебарщивала улыбкой, липкостью взгляда; а Инна же,
скорее, была излишне заботливой женой и матерью — и мягкая, неброская ее
женственность как-то скрадывалась.
В последние дни Инна наблюдала за своим мужем почужевшим взглядом. Любила ли
она его? Раньше ей казалось, что ее мир — если не рухнет совсем, то
пошатнется, если в нем не станет Андрея. А теперь это непременно должно было
случиться, даже если бы он этого и не захотел. Она за свою жизнь так и не
научилась переносить предательства и не умела различать полутона — была в
ней, была эта ущербность. Кто-то, может, назвал бы это чистотой души — и,
наверно, был бы прав. Раньше она всегда со снисходительным непониманием
слушала своих подруг, которые, делясь домашними проблемами, насмешливо
добавляли о своих мужьях: «Пусть хоть с кем встречается, лишь бы я никогда
не прознала о его шашнях». И всегда чуть-чуть не доверяли им. А она
доверяла, поскольку считала, что дом должен быть для нее и ее семьи
крепостью — а иначе зачем он нужен? Шло ли это от ее природной уязвимости?
Или от того, что она выросла под очень надежной крышей родительского дома и
не представляла свой дом иначе? Как бы там ни было, ее дом — ее крепость —
дрогнул от неожиданного бесшумного землетрясения, которое с тихим ужасом
пока ощутила она одна.
Завечерело. Сентябрьское тепло ласкало наступающие сумерки. Инна уже успела
накрыть праздничный стол: сегодня был день ее рождения. По комнатам,
принюхиваясь к дразнящим запахам еды, носилась радостная белая болонка.
Гостей они не звали, пришла только мать Инны. Изрядно наголодавшиеся дети
уже крутились возле ароматной пестроты на столе, а ее Андрей все не
возвращался с работы. Обида в Инне пела назойливым комариным писком. Но она
обернулась с улыбкой, когда дети, потеряв терпение, повисли на ней с двух
сторон, и ласково приобняла обоих:
— Ладно, ребятки, семеро одного не ждут, если не семеро, то пятеро-то уж
точно. Ваш папа, видимо, задерживается на работе. Идемте за стол, пока
курица совсем не закоченела.
Раньше всех запрыгнула на диван собака, измученная долгим ожиданием,
совершенно, по собачьему разумению, необъяснимым, и уселась в уголочке,
нетерпеливо облизываясь.
Дети уже давно и непробудно спали, когда поздним вечером вернулся Андрей —
слегка навеселе — и рассеянно бросил:
— У нас на работе тоже сегодня был день рождения, извини, я не смог уйти.
От него веяло снисходительным добродушием и все еще не проходящим
оживлением. На мгновенье показалось, что ее опахнуло фейерверком чужого
праздника — в этот молчаливо-исковерканный вечер. Дрогнули тающей надеждой
ее губы, сузились от боли глаза. В ней бесновалось отчаяние. Но она
удержалась от бесполезных и унизительных слов и слез, молча повернулась и
ушла, тихо прикрыв за собой дверь спальни.
На следующее утро Инна долго плескала на себя холодной водой, пока ей не
полегчало. Она гнала от себя все лишние мысли — пусть останутся в прошлой
ночи. Надела светлую легкую юбку, тщательно перебрала футболки и кофточки;
выбрала, наконец, понравившуюся. Достала из коробки новые туфли на шпильках
— она их почти не носила, потому что были чуть тесноваты, а в обуви она
ценила не столько изящество, сколько удобство. Причесалась, оставив слегка
вызывающий беспорядок в волосах, — глаза ее блестели, словно не было
мучительной бессонной ночи. Затем чуть тронула губы перламутром помады. С
удовольствием покрутилась перед большим зеркалом: она редко нравилась себе,
но сегодня был как раз тот случай.
Она остановилась под раскидистым кленом на автобусной остановке. Времени до
начала работы было с избытком, и Андрей до работы явно не доехал: на
заводской стоянке его машины еще не было. Это значило, скорее всего, что он
подвозит каждое утро свою подругу — иначе зачем уезжать спозаранку? Он,
должно быть, не подозревал о слежке и сейчас привезет на машине
окончательное для Инны доказательство.
Солнце начинало растекаться по небу теплым золотом, и беззаботность осеннего
утра немного растопила боль Инны. Она подставила лицо мягким лучам и
прикрыла глаза. Шуршащая падающими листьями осень — ее любимое время года, а
нынче она ее почти не заметила... Стоять бы вот так долго-долго, позабыв все
свои горести и тревоги, и ни о чем не думать... И ничего не решать...
Инна тряхнула головой, изгоняя из себя расслабляющую негу, и стала неотрывно
глядеть на торопливый поток машин. Вздрогнула, узнав знакомую машину: на
переднем сиденье привычно угнездилась Валя, а с заднего — сияла улыбкой ее
неотлучная подружка. В Инне всколыхнулась ярость — словно поднятый ветром
пыльный вихрь. Вихрь взметнулся и исчез, осталась болезненно саднящая боль.
Остановившимся взглядом Инна следила, как из машины вывалились две подруги
(обе толстоваты и в чем-то неуловимо схожи друг с другом, со злой насмешкой
отметила она). Валя демонстративно смахнула несуществующую пыль с рукава
Андрея и подхватила его под руку с одной стороны, а ее подруга — с другой;
Валя что-то негромко и игриво шепнула ему на ухо — и все трое рассмеялись.
Инна впервые видела их вместе, и ей вдруг пришла в голову забавная мысль:
похоже, Валина подружка тоже вьюном вьется около него?
Однако как же это мучительно — наблюдать за интрижкой собственного мужа! И
унизительно — ведь он взрослый мужчина, имеющий право выбора. Впрочем, он
уже сделал свой выбор, теперь это предстоит сделать ей...
Она догнала всех троих на широкой заводской аллее. Они шли не торопясь, ее
муж, кажется, рассказывал что-то смешное: подружки отвечали ему слаженным
хохотком. Валя неспешно вышагивала рядом с Андреем, то и дело поднимая к
нему лицо, на котором блуждала легкая улыбка. Никто из них сейчас не ожидал
увидеть Инну, а больше всех Андрей, когда она поравнялась с ними:
— Прошу прощения, я отниму у вас вашего балагура. Ненадолго.
Смешная немая сцена через мгновенье ожила: Валя растерянно отвела
заметавшийся взгляд и даже слегка оттолкнула от себя локоть своего спутника,
а ее оторопевшая от неожиданности подружка произнесла немного запоздало и
невпопад:
— Здрас-сь-те.
Инна не ответила — она уже шла впереди подруг рядом с неловко замолчавшим
Андреем; ей почему-то доставляло злое удовольствие цоканье ее каблучков по
асфальту. Шаг ее, несмотря на туфли, причиняющие пальцам ног ноющую боль,
был легок, слегка надменен. И замершая на лице улыбка, казалось, была
настоящей — от души. Только глаза не улыбались — их выражение постоянно
менялось.
Андрей с первой секунды понял, что жена знает все. Но откуда? Сама
догадалась? Конечно, а кто ей мог доложить? И как давно? А ведь ни слова
упрека, ни одного намека за все это время… Он досадливо восхитился Инной.
— Ты вечером поставь машину в гараж: завтра на работу пойдешь пешком, —
произнесла она невозмутимо.
Он ни о чем ее не спросил, не удивился, не попытался рассердиться, только
кинул искоса испытующий взгляд на жену и односложно ответил:
— Хорошо.
Андрей смотрел — и не узнавал своей жены. Это была та, которую он знал до
последнего локона, до последней морщиночки. Но идущую рядом с ним женщину
надо было заново покорить. Если удастся…
Молча шагали они рядом; слова, вскипая внутри, продолжали бурлить, не
показываясь на нетронутой бурей поверхности. В нем нарастал хаос
ошеломленных вопросов и разнообразие самых нелепых предположений; в ней —
острое желание больнее полоснуть ножом по еще живому, но оскверненному и уже
потерявшему для нее былую ценность. Они дошли до конца аллеи, она повернула
к нему вызывающе вскинутую голову — и не то усмешка, не то вовремя пойманная
и обезвреженная гримаса боли случайно проглянула во взгляде, и появилась
почти неуловимая насмешка в голосе:
— Ну, иди на работу, муженек.
2
Ее сын и дочь напоминали сейчас осиротевших желторотиков-аистят в
разворошенном гнезде. Она с бессильной жалостью смотрела в их глаза и
видела, как исколоты ее словами незащищенные детские души. Она сказала им
сегодня все: что их отец любит другую женщину, что она подала заявление о
разводе, что совсем скоро они останутся только втроем… В ее ушах до сих пор
не стихала безнадежность, прозвучавшая в голосе Алеши, сына-подростка, когда
он протяжно вздохнул:
— Значит, мы с сестренкой станем теперь безотцовщиной.
В глазах дочери застыло недоумение:
— Как же мы жить-то будем без папы?
Привычные представления о жизни в ее семье рушились.
Да, Инна была уверена в своем решении: или все, или ничего. Расставшись с
Андреем, она не хотела бы больше его видеть: так ей будет легче — несмотря
ни на что, она продолжала мучительно любить его. И детям — нужны ли крохи
его внимания по обязанности? Унизительные остатки с чужого счастливого
стола? Возможно, в ней топорщилось задетое самолюбие или излишняя гордость,
а может, то была просто непрактичность. Но исправить ничего нельзя —
надломанное дерево уже мертво, хотя еще не упало.
Кинув короткий взгляд на слишком рано вернувшегося сегодня мрачного Андрея,
Инна поразилась: похудел за неделю, заострились скулы. Ему тоже нелегко
дались последние дни? Что-то не похож он на счастливого влюбленного...
Поздним вечером Инна молчаливо приткнулась на диване, и Андрей наконец
решился поговорить с ней. Ее чуть познабливало от нервного напряжения,
сжатые губы побелели. Андрей что-то говорил, она не отводила от него
невидящего взгляда: не слыша его слов, прислушивалась к привычным интонациям
родного голоса. Он безжалостно исповедовался ей, оказавшись перед выбором.
Эта ситуация его, кажется, по-настоящему поразила. Он никогда не собирался
уходить от нее: он же просто хотел праздника, а всякий праздник — ненадолго,
вечных праздников не бывает. Андрей каялся, как грешник на исповеди, но Инна
не слушала его. Предательство есть предательство, как его ни объясняй. И
если он перешагнул через нее однажды, она никогда не сможет доверять ему, а
без этого дом — не дом. Инна едва подавила в себе стон: стены ее
дома-крепости оказались на поверку такими непрочными... Так зачем беречь от
полного разора свое уже разворошенное гнездо? Стоит ли?
Внезапно глухой голос Андрея прорвался к ней, и она чуть вздрогнула от
неожиданности:
— Если ты считаешь, что я не нужен ни тебе, ни детям, я уйду. Я понимаю, как
обидел тебя, и не надеюсь, что сможешь простить. Только не к ней я уйду, как
ты думаешь, а… уеду к матери. — Он откашлялся, не поднимая глаз. — Не молчи.
Я, кажется, так давно не слышал твоего голоса, что уже почти забыл его. —
Уголки его губ едва приметно дрогнули, слабая тень улыбки коснулась лица и
тут же погасла, как скошенный взмахом ветерка робкий костер.
Эта гаснущая улыбка отдалась в Инне резко и болезненно, и она трудно и
негромко проговорила:
— Ты сделал свой выбор. И я… тоже… Слушание в суде будет через месяц. — Она
медленно встала и, как-то неуверенно ступая, вышла из комнаты, осторожно и
плотно прикрыв за собой дверь.
В комнаты осторожно вползала молчаливая ночь.
3
Прошло время. Окончательное решение суда было отложено еще на несколько
месяцев — стандартное для юристов решение. В доме повисло ожидание перемен —
перемены в душах уже произошли. Все начинали свыкаться с мыслью, что прежняя
жизнь никогда не вернется, теперь надо было научиться жить с тем, что от нее
осталось.
Мартовское солнце на улице уже самозабвенно дирижировало звонким
многоголосьем капелей с крыш, а снег еще продолжал сиять так же
ослепительно. Днем по разомлевшему городу носилась беззаботная весна; морозы
мстили ему ночами.
В этот поздний вечер Инна была дома; корпели над уроками вернувшиеся с
занятий дети. Ужин, шипя и млея, дозревал на плите. Звонок в дверь показался
Инне слишком громким и назойливым: явно звонил кто-то чужой. Инна открыла: в
дверях стоял невысокий незнакомый мужчина, в его пальцах белел неровный
клочок бумаги.
— Что-то случилось? — почему-то именно этот вопрос пришел ей в голову.
— Андрея с работы увезли на «скорой помощи»; не беспокойтесь, он жив. Его
начальник просил передать вам записку.
— Что с ним? — внезапно она ощутила, что на улице сгустились сумерки, и,
машинально шагнув назад, включила свет в комнате, с недоумением повертела в
руках замусоленный листочек бумаги.
— Мне сказали, что он упал откуда-то. Больше я ничего не знаю. В записке,
должно быть, указано, в какую больницу его отвезли.
Чего-то он не договаривал, был как-то скручен и суетлив. У Инны на мгновение
мелькнула мысль, что ему хочется повернуться и бежать, перескакивая через
ступени лестницы, лишь бы уйти побыстрее. Она только сейчас заметила стоящих
рядом с ней сына и дочь и чуть задержала дыхание:
— Спасибо за записку, — голос ее прозвучал тихо и ровно.
Не прошло и часа, как Инна с детьми уже стояла перед дежурным нейрохирургом
реанимации.
— Самая серьезная травма у вашего мужа — черепно-мозговая. Возможен перелом
позвоночника, а о переломах ноги я уже и не говорю, это пустяк. Полное
обследование еще не закончено. Состояние нестабильное; с моей стороны
нечестно будет попытаться дать какой-либо прогноз. Я вам говорю все как
есть, чтобы вы были готовы к любому исходу. Он упал с очень большой высоты —
сказали, с пятого этажа.
— С пя-то-го? — переспросила она заплетающимся языком, чувствуя, как по телу
медленно растекается леденящая неотвратимость чего-то жуткого и
безжалостного. Автоматически, почти не слыша себя, продолжила: — Он сейчас
без сознания? Видеть его можно? — Она становилась невесомой, утопая в
чумовом водовороте захлестывающей беды.
— Нет. Сегодня нельзя его видеть. Ему только что сделали томографию мозга,
операцию по показаниям пока отложили, хотя к ней уже успели его подготовить.
— Что-нибудь я сейчас могу для него сделать? Нужно принести какие-то
лекарства? — Она прислушивалась к своему голосу, не узнавая его.
Она могла представить его чужим, но — мертвым? Была готова отдать его другой
женщине. Отдать смерти — не могла.
На третий день Инну наконец пропустили в реанимацию. Андрей лежал под
аппаратом искусственного дыхания и был без сознания. Хорошо освещенное лицо
его было настолько отекшим, что лоб, нос и щеки казались ровной поверхностью
хорошо поднявшегося теста, под которым напрочь исчезли его глаза. На лбу —
вовсе не страшная маленькая ранка, заклеенная узкой белой полоской
лейкопластыря. Одна нога в тяжелом гипсе до колена. А позвоночник все же
цел: нет на нем никаких гипсовых корсетов. Капельница, вставленная в
подключичную артерию. Руки и ноги накоротко привязаны к кровати — Инна
вспомнила неприятно поразившее ее слово «неадекватен»...
Она без сил и слов замерла около неподвижного Андрея. Рядом с ней,
потрясенный и безмолвный, стоял его брат Анатолий, приехавший из деревни.
— Все будет хорошо, ты выздоровеешь, ты меня слышишь? — слабо прошептала
она.
— Ему недавно ввели наркотик. Он спит. — Врач-реаниматолог неожиданно
появился позади них. — Ну, поглядели? Идемте, я вас провожу.
Дверь за ними захлопнулась, опять отделив от нее Андрея.
На четвертые сутки консилиум ведущих нейрохирургов признал проводимое
лечение верным и предписал продолжать его, если состояние больного не
ухудшится. Инна облегченно вздохнула, услышав их заключение: слова
«хирургическое вмешательство» казались ей синонимом слова «безнадежен».
Шло время, состояние Андрея оставалось без изменений. Ему прокапывали все
лекарства, которые приносила Инна, выискивая их по аптекам и знакомым... В
больницу то и дело названивало и даже иногда являлось самолично заводское
начальство, Андрей в отделении стал сейчас самым популярным пациентом. А у
него уже была остановка сердца и дыхания — об этом Инне, вероятнее всего, не
случайно, проговорился реаниматолог. Окончательно вопрос об операции до сих
пор не снимался…
Все эти дни ввалившиеся сухие глаза Инны, казалось, постоянно следили за
стрелками часов: ведь время работало на Андрея. Чем больше времени
проходило, тем больше становилось у него шансов выжить. Она напрочь забыла о
том, что практически разведена с ним, что остались только формальности
развода. Она забыла все, только с отчаянной мольбой гнала-подстегивала
неторопливые минуты: больше она не могла ничем помочь.
Приехавшие к ней два брата Андрея — Владимир и Анатолий — привезли
напутствие старенькой матери: в случае чего увезти сына хоронить в деревню,
на родину. Когда они заговорили об этом с Инной — причем не слишком-то
деликатно, — она взорвалась:
— Он ведь жив, вы соображаете, что говорите? И он будет жить! — она
безвольно обмякла. Он будет жить, иначе быть не может. Будет жить. Она ни о
чем другом сейчас не могла думать. «Он — бу-дет жить!» — тикало в ее
сознании.
4
Какие разные люди окружали Инну в эти мучительные для нее дни!
В тот кошмарный вечер, когда она с трудом заставила себя уйти от дверей
реанимационного отделения, за которыми лежал Андрей, цепляясь за
ускользающую жизнь, и только-только вернулась домой, в двери постучался
мастер цеха, в котором работал ее муж. Копляк — с трудом припомнила Инна его
фамилию, открывая дверь. Именно он дал Андрею задание забраться на емкость
высотою примерно с трехэтажное здание и заменить перегоревшие лампы — об
этом она узнала позже. И о том, что электрики имеют право менять лампы на
столбах, только поднявшись в специальном подъемнике-люльке, о чем, конечно,
мастер цеха не мог не знать.
С торопливой улыбкой, то и дело наползающей на полоски слюнявистых губ,
Копляк, мнивший себя знатоком и покорителем женщин, перешагнул порог со
словами:
— Я — Андрея — никуда — не — посылал. Он полез на столб по собственной
инициативе, даже, можно сказать, по глупости. Слишком уж был обязательный. —
Он юлил, отводя глаза, и отчаянно трусил, — Инна уловила это мгновенно и
поморщилась от охватившего ее чувства гадливости.
— Был? — зловеще протянула она. И тут же сменила тон, постаралась
успокоиться. — Он — есть. Сядь, рассказывай, как все случилось. Ты сам все
видел? С какой высоты, откуда он сорвался и почему?
Она села напротив, и остановившиеся, подернутые мукой ее глаза впились в
него. Она не знала еще, что это гладкое, словно смазанное жиром лицо она
будет ненавидеть и презирать долго: ей скоро предстояло узнать, что этот
лоснящийся казанова час назад суетливо уничтожал рабочий журнал с
собственноручно написанным заданием — заменить лампы. Это ведь была чистая
улика, доказательство его вины. Теперь эта улика исчезла — и потихоньку
начинал рассеиваться страх.
Но что привело его в этот дом? Уж конечно не сострадание и тревога за чужую
жизнь. Просто тяжесть его ответственности зависела от того, удастся Андрею
выжить или нет. Поэтому он будет еще забегать к Инне, мучимый
неизвестностью, пока не узнает, что угроза миновала. И ни разу не заглянет к
Андрею в больницу. А зачем? Впрочем, вскоре доброжелатели ему посоветуют:
увольняйся быстрее с работы, иначе загремишь под суд. Что он сразу и сделает
— только его и видели.
Но Инне сейчас было не до мести, да и мстительность никогда не была ей
свойственна — он боялся зря.
— Мы его отвозили на «скорой» вместе с Серегой, моим другом. Понимаешь, я
сегодня купил мягкую мебель и отвез домой. Потом мы, как положено, отметили
это дело. Ну, малость задержался с обеда, только зашел на работу, мне
говорят про Андрея. Мы с Сергеем вдвоем — бегом к нему. Видим — Андрей
корчится на асфальте, вроде как встать старается. Мы бросились помогать,
усадили. А он начал блевать. Голова разбитая, лицо в крови, не хочет сидеть,
все норовит завалиться набок. Что делать-то, елки, думаем? Вижу, дело плохо,
побежал за заводской фельдшерицей. Она пришла быстро, начала делать уколы.
Потом вызвала «скорую». А ты не бойся: Андрюха — он крепкий парень, выживет,
— неожиданно оборвал он рассказ.
«Это окровавленного человека, упавшего с высоты в три этажа, с травмой
головы, при возможном переломе позвоночника вы, два подвыпивших умника,
усадили; потом тянули время, обсуждая, надо ли бежать за заводским врачом
или обойдется? Сволочи, сволочи, вам было наплевать на него или же вы
неизлечимо тупые?» — металось в голове Инны.
— Во сколько он упал? Во сколько его привезли в больницу? — Инна вдруг
ощутила, что ей хочется вцепиться в это самодовольное лицо. Она резко
встала, ногти ее впились в ладони… Отвернулась к темному ночному окну и
дернула забытую штору: яростные и мутные мысли медленно схлынули. Скверно,
нельзя позволять себе доходить до такого отчаяния и злости — не выдержишь...
— Ну, когда мы прибежали к нему, было ровно два, я специально смотрел на
часы. А врачи забрали его у нас около четырех.
— Какого же черта... — голос Инны стал глуше, — какого же черта вы делали
эти два часа, когда он лежал перед вами беспомощный, а у него преспокойно
развивался отек мозга! Ведь дорога была каждая минута, а здание больницы —
через дорогу от завода!
— Понимаешь, мы сразу-то не поняли, что все это так серьезно: мы старались
еще расшевелить его, расспрашивали, что болит; хотели даже на ноги поставить
— только не получилось. Тут, конечно, прошло какое-то время. А потом, в
больнице, врачи тоже не больно-то спешили. Они, я видел, морщились, проходя
мимо нас: видно, думали, что это от Андрея несет перегаром, а это мы им с
Сергеем-то надышали... Пока они поняли что к чему... Ну, потом-то уж они
забегали. — Теперь его мокрогубая улыбка приобрела чуть конфузливые
очертания. — Да не переживай ты так, я точно тебе говорю, что он оклемается.
Он же у тебя крепкий парень, не хлюпик какой-нибудь.
— Теперь расскажи мне, где он работал, на какой высоте, что делал? — Инна не
отвечала этому ненавистному зрителю ее беды; она не знала, как успокоиться,
куда себя деть. Ей казалось, что если она узнает обо всем подробно,
перечувствует все сама, то ей станет немного легче. И не одной ей, ему —
тоже. Будто она могла снять с него часть его боли.
На следующее утро к Инне на работу примчался запыхавшийся Мальцевич —
начальник участка, где работал Андрей.
— Все-то ты носишься бегом, шагом ходить совсем не умеешь? — невесело
усмехнулась Инна. Она знала, что это он прислал к ней человека с запиской, и
была благодарна ему за это.
— Я вчера был в отгуле, мне вечером позвонили домой о случившемся. Ну, как
там Андрюха? — Инна не предполагала, что он еще не раз поможет ей: приведет
с собой человек двадцать пять заводских — для срочной сдачи крови. Будет
помогать ей доставать дефицитные лекарства. Принесет готовые, уже
оформленные документы — о несчастном случае. И просто искреннее участие в
его голосе будет всегда слышать Инна, распознающая сейчас фальшь на
расстоянии. Он и Андрей в последнее время отчего-то не ладили друг с другом,
и Инна это знала. Несмотря на это, Мальцевич частенько будет еще приходить к
выздоравливающему Андрею, и будут они припоминать и плохое, и хорошее, что
было когда-то с ними...
В эти дни Инну отпускали с работы без ее просьб. Ее начальник, человек умный
и добродушный, оглядев посеревшую за ночь женщину, без сил опустившуюся в
его кабинете на стул, коротко махнул рукой:
— Не беспокойся, если будут какие-то проблемы, мы тебя сыщем. Просто
появляйся ненадолго каждый день с утра, отмечайся, а потом можешь идти в
больницу. Как он там у тебя?
— Пока — сплошная неизвестность. — Инна не могла еще говорить об этом вслух,
но он понял.
— Иди и не переживай так, а то ведь сама свалишься.
На редкие расспросы подруг Инна отвечала кратко и отрывисто, чтоб меньше
задевать рваную рану в душе, — и ее никто не донимал непереносимым для нее
сочувствием. Пока слов не было, чувства вулканились в ее душе, не находя
выхода. Она казалась тихой и немного заторможенной, как будто жила в двух
мирах и ей требовалось время, чтобы из своего, внутреннего мира перейти во
внешний.
5
Время не знает жалости: бесстрастное и беспристрастное, оно одинаково
отнимает у нас и плохое, и хорошее. Но проходит самая его капелька, и мы,
успокоившись, с насмешливой полуулыбкой оглядываемся на самих себя, только
что невообразимо несчастных. Или с непонятной печалью вспоминаем свои уже
пролетевшие счастливые минуты. Но вот только живем-то мы именно в тот миг,
когда полнимся счастьем или по-настоящему страдаем от видимых и невидимых
ран, а потом остаются только воспоминания…
На седьмые сутки Инну пригласили в реанимацию. Андрей был все еще распят на
кровати, однако ноги его теперь были свободны, и они беспрестанно,
безостановочно шевелились. Когда Инна подошла к кровати, дежурный врач
отвязала его руки и попросила последить, чтоб он не выдернул капельницу из
подключичной артерии.
— У него такая попытка, к счастью неудачная, уже была. Он у нас самый
беспокойный больной: спит только после дозы, а без этого лежит и сам с собой
беседы ведет, а иногда вообще начинает песни распевать. — Она слегка
потрепала его по плечу. — Андрей! Томилин, ты меня слышишь?
— Я — Томилин. Слышу, слышу. Летчик. Летчик.
— К тебе пришла твоя жена. Ты рад?
— Жена. Рад.
— Похоже, не понял. Он не совсем адекватен, сознание часто путается.
Побудьте около него пару часов, попытайтесь разговорить. Помассируйте
немного мышцы: ведь он седьмые сутки без движения.
Инна села на приземистый стул рядом с кроватью и жадно вгляделась в
изменившееся лицо Андрея: отеки почти полностью спали — кожу лица теперь не
распирало изнутри, как накачанный мяч. Ставшие странно узкими глаза
беспокойно бегают, на лбу — швы от заживающей ранки. Она взяла его руку в
свои ладони, и легкая дрожь жалости и нежности прошла по ней: кожа на его
теле свисала, словно была на два размера больше.
— Андрюша, родной, ты меня слышишь? Это я, Инна.
— Ты прошла сюда? Тебя пустили? — его взгляд, на миг задержавшись на ней с
удивлением, тут же уполз куда-то в сторону. — Летчик. Летчик. Летчик.
— Давай соку попьем. — Инна не могла понять, бредит сейчас Андрей или нет.
Подавив холодок тревоги, она поднесла ложку к его рту; он медленно и
неуверенно проглотил содержимое первой ложки, поперхнулся — отвык.
Откашлялся, и слабое подобие улыбки появилось на его сухих губах:
— Вкусно. Есть еще? Летчик. Вот это летчик...
Инна плеснула сок на донышко стакана и осторожно приподняла рукой голову
Андрея. Он сделал несколько трудных глотков, прикрыл глаза.
— Наелся. Устал. Хочу спать. А ты иди домой. О господи, боже мой, о господи,
боже мой, летчик. Летчик.
Андрей начал негромко бормотать что-то бессвязное, а Инна молча растирала
ладонями его плечи и руки: с одной стороны, неплохо, что он не может лежать
без движения, постоянно вертится и дергается; но причина-то необычной
двигательной возбужденности — в повреждении мозга. Она попыталась рассказать
ему, что делается дома, — про детей, про его братьев, приехавших к нему.
Андрей широко раскрыл глаза, однако уже через несколько секунд перестал
что-либо воспринимать. Инна, поняв это, ласково погладила его щеку, заросшую
колючей темной порослью, и задала мучающий ее вопрос:
— Это о ком ты все время твердишь: летчик, летчик?
— Я — летчик. — У нее отлегло от сердца: значит, это не бред.
— Почему ты летчик? Из-за того, что упал?
— Да. Мне Люжный сказал.
— Ваш энергетик? Он что, был у тебя?
— Был.
— Когда, сегодня?
— Сегодня. Вчера. Давно. Не помню.
Три часа пролетели моментально, и, прежде чем закрыть за собой дверь, Инна
обернулась к провожающему ее врачу:
— К нему сегодня еще кто-то приходил?
— Да, заходил какой-то пузатенький начальник с утра. Надоел всем своей
болтовней.
Прошло еще семь дней. Инна каждый день прибегала в больницу с горячей пищей
в термосах. И все никак не могла привыкнуть к палате реанимации: уже
несколько раз, обмирая, наблюдала, как медики с капельницами, уколами,
дыхательными аппаратами, дефибриллятором сердца целой бригадой окружали
только что собравшегося умереть человека: уже остановилось сердце, нет
дыхания и, кажется, ничем нельзя помочь — но нет, опять им удается отогнать
смерть от жертвы. И возвращается дыхание, и возвращается жизнь... Обычное
для них дело... А в голове Инны крутилась одна и та же назойливая мысль: то
же было и с ее Андреем — и она невольно содрогалась.
6
На четырнадцатые сутки Андрея наконец перевезли в палату.
Инна встретила каталку с мужем у дверей реанимации и выслушала наставления
врачей-реаниматологов.
— Расшевеливайте, поднимайте потихонечку своего мужа. Смотрите, чтоб не
развилась пневмония от долгой обездвиженности. Ну а лечение у него очень
интенсивное. Все будет хорошо, — улыбнулся один из них.
— Дай-то бог, — порывисто вздохнула Инна в ответ, держась рукой за каталку.
Другой врач внимательно посмотрел на Инну:
— Теперь его жизнь в ваших руках. Иногда мы делаем удачную операцию, потом
переводим больного в палату, а там за ним некому ухаживать, и он медленно
гибнет прямо на наших глазах. Бывают такие случаи, уж поверьте нашему опыту.
Инна и не подозревала, как скоро ей придется самой увериться в его правоте.
Палата оказалась уютной угловой комнатой на шестерых. В нейрохирургию редко
попадают с пустячной царапиной — хотя «неходячими» были здесь только двое.
Третий, Салават, лихо раскатывал по коридорам в своей коляске в промежутках
между частыми приступами эпилепсии; его жалели и, как облезлого бродячего
пса, прикармливали во всех палатах. Он был здесь завсегдатаем — пролежал
почти полгода, поскольку жена бросила его сразу после того, как он попал в
дорожную катастрофу, а родственники забыли о его существовании. Даже помочь
ему оформить группу инвалидности — и то было некому. Просто выброшенный из
жизни — без семьи, без дома, без пенсии. Однако он не мог жить в больнице
вечно, и его то и дело пытались выписать: на воле у него скоренько
развивался эписиндром, пока он, голодный, неприкаянный, плохо и не по погоде
одетый, тащил свое непослушное тело по неласковым чужим городским улицам,
держась за стены и изгороди. Опять кто-нибудь сердобольный вызывал ему
«скорую», и с небольшой привычной дополнительной травмой он снова попадал в
то же отделение. Трое оставшихся из палаты сами ходили в столовую — правда,
полусогнутые, с температурой, с головными болями; их лица были разукрашены
синяками различных цветов, оттенков и возрастов.
Инна провела безвылазно в палате первые четверо суток: Володя — брат Андрея
— простудился, и она не хотела, чтоб тот принес в подарок полуживым
обитателям палаты свои вирусы.
Оказавшись в палате, Андрей сразу же продемонстрировал свой изрядно
подпорченный травмой характер. Поскольку температура его все еще стремилась
вырвать ртуть из градусника, его продолжали четырежды в сутки колоть
антибиотиками в придачу к мучительно долгим дневным капельницам. В один из
первых вечеров пришла медсестра с тремя-четырьмя шприцами в руках и, увидев
крепко уснувшего Андрея, уверенно сказала Инне:
— Не надо его будить, я ему спящему сделаю уколы.
Представьте себе, что вам, спящему, воткнули иголку в... Что вы сделаете?
Вот-вот, и он — тоже; не поняв спросонок в чем дело, движением каратиста
чувствительно лягнул медсестру, хорошо, что не загипсованной ногой, и
хорошо, что не сломалась иголка, застрявшая в ягодице:
— Больно же, отстаньте от меня!
Не ожидавшая такой реакции медсестра вначале опешила, потом разозлилась,
наотрез отказалась делать ему назначенные уколы. А на другое утро рассказала
о буйстве Андрея следующей смене. После этого сестры с опаской подходили к
нему или вообще не подходили без Инны: сначала она тихонько будила Андрея,
объясняла, что ему надо сделать укол, и помогала перевернуться на бок. Он
страдальчески морщился, постанывал, ворчал.
Мужчины из палаты притаскивали для Инны на ночь кожаный диван из фойе; в
первые дни они ходили около Андрея на цыпочках, и в их глазах частенько
появлялось изумление. Андрея считали везунчиком — оттого, что остался жив.
Инна же пока мало обращала внимания на то, что делается рядом: спала
вполглаза, вполуха; просыпалась от каждого движения мужа, от каждого его
полустона-полубреда. Иногда он пытался сползти с кровати и рвался бежать
куда-то, к кому-то, по совершенно неотложным делам.
Через несколько дней он очнулся посреди ночи, и сознание его впервые
прояснилось. Инна села рядом, приподняла его подушку; Андрей молча и
неотрывно вглядывался в мерцающий светом ночной город, потом прошептал:
— Смотри, сколько огней в окнах домов. А фары машин? Давненько я не видел
всего этого… Не понимал, какое это удовольствие — смотреть в ночь… живым…
Инна тихо улыбалась, не отвечая, и ласково гладила его по щеке, чувствуя,
как по ее лицу медленно скатываются слезы...
Андрея наконец осмотрели специалисты: обнаружилось, что зрение одного его
глаза утрачено полностью, а второго — скачет, то падая, то немного
улучшаясь. Абсолютно исчезло обоняние — он не чувствовал запаха подносимого
к носу нашатыря. Порой он все еще бредил, однако легко выходил из бреда,
стоило позвать его или слегка коснуться — теперь его мозг позволял вести
недолгие беседы. Инна пыталась расспросить его, как он умудрился сорваться с
той злополучной емкости, но тот черный день полностью выпал у него из
памяти. Он даже с несколько назойливым интересом выслушал рассказ жены, как
будто это произошло не с ним, а с кем-то другим.
— А ты знаешь, что когда я лежал в реанимации, то летал? — Инна наливала в
чашку горячий бульон из термоса. Вздрогнув, плеснула себе на руку, не
заметив этого, машинально отставила чашку и вопросительно обернулась к мужу.
Ей показалось, что у него очередной бред, — но ясные серые глаза Андрея были
задумчиво устремлены на нее.
— Как это — летал? — удивленная, она присела на краешек кровати.
— Не знаю, может, конечно, это был сон, но я хорошо помню, что лежал в
тяжелом, неудобном деревянном скафандре. Потом вдруг вырвался из него и
взлетел вверх. И парю себе под потолком, смотрю на всех сверху, удивляюсь: и
чего это я так долго мучился? И так хорошо мне стало, легко. Нигде ничего не
болит...
— А потом?
— Потом опять оказался в том же самом скафандре.
Инна отвернула в сторону лицо, исказившееся гримасой, встала и отошла к
столу. Кто ей объяснит, что это было? Действительно ли яркий, запомнившийся
сон или галлюцинации от воздействия наркотика, а может, какие-то суматошные
видения в момент остановки сердца? И то, и другое, и третье для нее — только
гипотезы. Но ведь жила же она все это время, безостановочно шепча днем и
ночью свои не то молитвы, не то просьбы, рвущиеся из сердца вместе с ноющей
болью, чтоб выжил он, пережил беду. С этими молитвами ей было легче самой,
но может, и ему от них была польза? Может, не зря говорят, что мысли людские
имеют способность материализоваться — и хорошие, и плохие? Раньше Инна сама
от души посмеялась бы, скажи ей кто-нибудь об этом. А сейчас она думала о
том, что нельзя отрицать какое-то явление только потому, что ты его не
наблюдал. Если ты — просто малюсенькая улитка, прожившая свою жизнь,
прилепившись к мокрой плесени забора, и ни разу не высунувшая голову из
своей уютной раковинки? Та улитка ведь никогда не видела ни изменчивого
рисунка неба, ни рычащего пеной моря, она и не подозревает о существовании
обжигающего дыхания пустыни. Ведь для нее просто нет этого — огромного и
недоступного ей мира...
Инна теперь все чаще и чаще задумывалась о таких вещах.
7
Время уносило их все дальше от того черного дня. В последнее время Инна
стала приглядываться к тем, кто оказался в палате; наблюдала, как и чем их
лечат. Больные были с ней подчеркнуто предупредительны и внимательны —
может, потому, что она была единственной женщиной в палате. И — рядом со
своим беспомощным мужем. Похоже, это задевало в них самые незащищенные
уголки души: они видели в ней то, что всегда ищет мужчина в женщине, —
верность, нежную заботливость, надежность. Крепкий тыл — может, об этом они
тосковали, глядя на нее?
Теперь, когда у Инны выдавалась свободная минутка, они начинали ненавязчиво
исповедоваться — она всегда умела слушать, да и в ее глазах, наверно, были
видны искренняя заинтересованность и сопереживание. Подолгу вечерами не
затихали в палате негромкие голоса мужчин. Андрей начинал к ним
прислушиваться, хотя и не мог в них участвовать, был еще слаб.
Не принимал участия в разговорах еще один больной: ему полтора месяца назад
сделали операцию — после того, как доставили в клинику с проломленным
черепом. Он нехотя ел из рук нянечки; болезненно морщась, односложно отвечал
на вопросы врачей. Он был недвижим — только сгибались и разгибались пальцы
рук и ног. В свой первый день в палате Инна увидела во время очередной
хирургической обработки черные некротические ошметки пролежней на его
высохших старческих лопатках — а ему было чуть больше тридцати! Он угасал на
глазах у всех — оттого, что не смог вовремя поднять и оживить свое тело; ему
становилось хуже день ото дня. За ним ухаживали все: приносили еду, звали
нянечку, укрывали, когда проветривали комнату, выносили баночку с
темновато-бурой мочой. Но старались лишний раз не подходить близко: он всем
напоминал о смерти.
Инна теперь сутки проводила около мужа и ходила на работу через день. Стало
намного легче: Андрей был рядом, понемногу оживал; силы возвращались к Инне.
В больницу к Андрею приходило много народа. Решились, наконец, и его
подруги, — отчаявшись увидеться наедине. Инна радовалась каждому приходящему
и не ощущала в себе следов прежней болезненности при встрече с Валей:
отворачивалась от нее, прятала улыбку, прислушиваясь к ее разговору с
Андреем. Взяв его за руку, Валя взахлеб рассказывала (а ее подруга сидела
рядом, утирая наползающие слезинки):
— Как только мы о тебе услышали, обе примчались к реанимации. Просились,
просились, но нас не пустили. Потом я всю ночь проплакала в подушку —
промочила ее насквозь. Представляешь: промокла вся подушка!
Легкими облачками неслись мысли в голове Инны: интересно, а сколько слез
надо выплакать, чтоб намокла подушка? Она представляла себе двух ревущих
белугой подруг у закрытых реанимационных дверей. Сама она стояла там
каменная и бесслезная. Интересно, а помада на губах у Вали была такая же
вызывающе-розовая, как сейчас? И кофточка на ней — тоже как сейчас —
гляделась ярким розовым всполохом цвета нерастраченных иллюзий? Только
теперь это была не прежняя Валя, способная разворошить чужое гнездо. Она
была волнующим прошлым Андрея, а ему, чтоб иметь будущее, нужна была связь с
его прошлым: он корнями должен был держаться за прошлое. Нужна уверенность,
что ты не забыт, по-прежнему кому-то нужен. Потому-то Инна и не скрывала
радости, встречая всех приходящих: они расшевеливали Андрея, принося к нему
в больницу живые кусочки прежней жизни. И даже Валя — быть может, Валя даже
в первую очередь.
В один из вечеров в палату торопливо зашел Илья Маркович, нейрохирург.
Остановился около спящего Андрея, задал несколько вопросов Инне о том, как
он переносит курс нового, не очень изученного препарата. Потом отошел к
забытому всем миром неподвижному тяжелобольному, бегло его осмотрел —
дыхание того было особенно громким. Нейрохирург удрученно покачал головой и
покосился на Инну:
— Ему осталось жить часа два — не пугайтесь, когда остановится дыхание.
Предупредите сразу медсестер, они вывезут его от вас. Вот ведь как
получается: шел на поправку, а без ухода зачах; вот и закончилось некрозом
мозга.
— Мозг у него погиб? — замирая от окончательного приговора чужой судьбе,
переспросила побледневшая Инна.
— Да, к сожалению. Практически он уже мертв. Если вам будет трудно
оставаться рядом с ним в палате, выйдите, побудьте пока в фойе.
— Н-нет, я не могу оставить мужа одного. — Она передернула плечами. — А все
где-то гуляют. Даже Салават и тот укатил куда-то.
— Я им всем сказал, потому они и разбежались. Ну, почитайте хотя бы
что-нибудь, отвлекитесь. Вам ведь тоже досталось за этот месяц. Поберегите
свои нервы.
Он ушел. Инне только сейчас стала понятна досада бригады реаниматологов,
которые неделю назад пришли по экстренному вызову Ильи Марковича, когда
умирающему стало плохо.
— Зачем ему надо было вызывать нас? — они недовольно ворчали, но быстро и
привычно делали уколы, накладывали дыхательную маску.
Потом увезли его, подержали у себя сутки и вернули обратно. Что толку
поддерживать эту полужизнь? Даже не половину, может, сотую долю. Зная, что
бесполезно, Илья Маркович все же вызвал бригаду и молча перетерпел упреки
коллег. Человеку, привыкшему видеть вскрытый мозг под своими пальцами на
операционном столе, наверно, трудно сохранить в себе трепетное отношение к
жизни. Если это и удается, то очень немногим. «Илья Маркович — один из этих
немногих, — думала Инна под булькающее дыхание, разносящееся по всей палате.
— Андрюше ужасно повезло с нейрохирургом».
Она настороженно поглядывала в сторону обреченного, боялась шевельнуться. И
все же в первый момент, подняв голову, не сразу поняла, что прислушивается к
тишине. Тишине чужой смерти. Казалось, на всю комнату тукает только ее
сердце.
Она почему-то очень медленно повернула лицо к Андрею — он безмятежно спал. И
тогда Инна побежала за медсестрой.
В опустевшую палату начали возвращаться ее обитатели. Мужчины суетились,
тщательно проветривали комнату, разговаривали излишне громко. Инне почему-то
показалось, что им не по себе, как будто они были виноваты в том, что живы.
8
Теплые апрельские дни за окном палаты растопили последние грязные остатки
снега в городе; всесильное нынче солнце быстро разгоняло с яркого неба
реденькие легонькие тучки. Рано распустилась доверчивая зелень.
Инна принесла утром своему мужу цветущую яблоневую ветку — ей хотелось, чтоб
он тоже ощутил весну.
Андрей уже начинал понемногу подниматься и, тяжело опираясь на худенькие
плечи жены, делал первые неуклюжие шаги по палате, волоча загипсованную
ногу. С него наконец сняли все трубочки, которыми он был утыкан. Теперь ему
предстояло восстанавливать утерянную силу организма, силу мышц, которая ушла
из него за этот долгий месяц.
В тот день вечером в больницу неожиданно забежал его брат Володя: он
выглядел взъерошенным и обеспокоенным. Андрей, полусидя на кровати,
разговаривал с пришедшим к нему Мальцевичем, и Володя молча, кивком головы,
отозвал Инну в коридор.
— Слушай, Алешу, твоего сына, раздели на улице какие-то бандюги, когда он
возвращался из колледжа. Иди-ка сейчас домой, к детям, я побуду с Андреем.
У Инны потемнело в глазах.
— Его… избили? Поранили?
— Нет-нет, его не тронули: просто зажали в круг и, угрожая ножами, заставили
переодеться в чью-то рвань, а его одежду забрали.
— Много… на него… напали? — Инна старалась унять чугунное биение своего
сердца.
— Говорит, человек пятнадцать — кто именно, он не разобрал. Иди, успокой
детей.
— Я сейчас, только отнесу ампулки с лекарством процедурной сестре.
Инна тотчас вернулась, но, открыв дверь палаты, осталась стоять: в центре
комнаты стоял Володя, а все мужчины вразнобой, почти не слушая друг друга,
материли бандитов. Казалось, в них что-то прорвалось: у каждого — свое,
накипевшее за последние дни, вся ярость растревоженной души — это была
неповторимая, редкая картина единения... Инна стояла у дверей; молча, не
возмущаясь, с мягкой улыбкой вглядывалась в эти искренне-злые лица. Впервые
в жизни она наслаждалась мужской руганью, не замечая этажей и виражей
крепкого словца.
— Слушай, я там подежурю сегодня вечерком со своими ребятами; этим шакалам
не поздоровится, если мы их встретим, это я тебе обещаю, — кипел неугомонный
Мальцевич, сердито косясь на Инну.
Инна кивнула ему, торопливо попрощалась и выбежала на улицу. Ее встретил
теплый весенний вечер. Раздавался вдохновенный пересвист соловья из
маленького островка зелени неподалеку, деловито сновали автомобили, людской
поток на улицах растекался, постепенно редея, исчезая в лабиринтах города.
Инна шла домой, выражение ее лица было почти спокойным, даже чуть дерзким.
Предназначение вольной птицы и земной женщины одинаково — вить свое гнездо и
оберегать его, и она знала, что это и ее предназначение.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
