|
|
Светлана Чураева
СВОБОДА ПРИХОДИТ ДРУГАЯ
(По поводу двух фильмов прошедшего года — «Остров»
Павла Лунгина и «Заяц над бездной» Тиграна Кеосаяна)
Back in USSR
Когда вырастаешь, начинается обязательная ностальгия по детству — тоска
об утерянном рае. Там — в детстве — и солнце ярче, и морковка слаще, и люди
все — великаны, в основном — добрые. Там — уверенность, что все кончается
хорошо, как в сказке. Наверное, именно поэтому сейчас — когда выросли дети
70-х — постоянно вспоминают брежневский Советский Союз. И вспоминают как
сказку, которая, разумеется, — ложь.
СССР повсюду — ретро-канал на кабельном, «Песни о главном», сериалы о
Брежневе, документальные изыски, старые фильмы, «Ландыши-ландыши»…
Идеализация — это прекрасно: всегда хорошо, когда идеалы известны. Но если
идти, свернув голову в прошлое, обязательно врежешься в столб.
Настоящие фильмы о прошлом — большая редкость. Не говоря уж о том, что
настоящие российские фильмы — вообще диковина. Несколько лет назад было
принято говорить об упадке отечественного кино. Потом — о его возрождении,
связанном с эпохой блокбастеров. Хотя истерия вокруг них организована как
раз очень по-советски — радость, что мы умеем «не хуже». Выросшие мальчики
70-х с удовольствием рассматривают скроенное ими кино — не отличить от
«фирмы». Как мафиози у Кустурицы, которые уверяют, что их поддельный коньяк
лучше настоящего. Или — как художник-цыган в последнем фильме Кеосаяна, с
гордостью принесший барону черную пачку «Marlboro».
— Это какой цвет?! — орет барон.
— Красный, — уверенно отвечает цыган.
Месяц назад я бы сказала, что вкусовой дальтонизм — повальная эпидемия. Чей
разносчик — реклама, и нет от нее спасения. Но организм не обманешь
этикеткой — если тебя тошнит там, где положено плакать, значит, коньяк
липовый.
И вот вокруг вдруг заплакали люди. Обожравшийся похмельный новогодний народ,
запичканный за три дня лучшими киноблюдами своего детства, зарыдал над двумя
российскими фильмами — «Остров» Павла Лунгина и «Заяц над бездной» Тиграна
Кеосаяна.
ОСТРОВ НАД БЕЗДНОЙ
Про «Остров» много говорят и пишут, его посмотрели все или почти все. А
«Заяц над бездной» — это фильм, который увидеть можно было только случайно.
Он шел 1 января перед ожидаемой 50—60-летними «Карнавальной ночью-2». «Опять
про Брежнева!» — восклицали они и быстро переключались на другие каналы.
Сорокалетки отвернулись тоже: они любят говорить о той эпохе, но им
неинтересно слушать других. А молодежь колбасилась на дискотеках и горках.
Так что из моих знакомых смотрели двое — печальный одинокий мужчина,
которому некуда было пойти из дому, и я. «Тут простыл слегка, и вчера не
спалось — посмотрел», — так начиналась самая первая фраза об этом кино на
одном из интернетовских форумов.
А фильм — мощный. И совершенно неожиданно создает с более прославленным
«Островом» очень органичную пару, благо — оба фильма прошли почти
одновременно.
Это — фильмы-братья. Две притчи. Одна — про жизнь, другая — про смерть. Одна
— грустная, другая — смешная. Плачут и над той, и над другой — потому, что
каждый льет слезы о себе. Кому не хватает любви, больше затоскует над
«Зайцем». В ком недостаточно веры, зарыдает под «Остров». Ведь первый — о
любви, а второй — о вере. Хотя первый — всего лишь сказка, а второй —
православная агитка.
Первый — лубок, второй — плакат. Оба — набор предельно доступных символов.
Местами — и вовсе по-советски четких штампов. Но символы подобраны и поданы
так мастерски, а штампы так по-детски искренне раскрашены, что «Заяц над
бездной» поражает достоверностью сказки, а «Остров» — обыденностью чуда.
Привычна фраза «культовое кино», но не было еще у нас производственных
фильмов о служителях культа. В этом плане «Остров» — культовое кино. А в
первую очередь, это история о том, как раскаяние прожгло в душе человека
такую дыру, что сквозь нее засияло Небо.
«Заяц над бездной», подобно восточным шедеврам, выкован на острие иглы,
которая — в яйце, яйцо — в утке, а утка, соответственно, — в зайце. Искусно
сделанные шкатулки — одна в другой. Причем все шкатулки — музыкальные. Фильм
начинается как анекдот про Брежнева, потом оборачивается сказкой про то, как
царь цыгана женил, а в конце оказывается и вовсе сном о недостижимой
свободе.
Ведь на самом деле, оба фильма — о свободе.
О свободе от суеты и стереотипов — у Кеосаяна. И об освобождении от греха и
суетности — у Лунгина.
СВЯЗИ И ПУТЫ
Один из главных диалогов в фильме Кеосаяна происходит над речным обрывом,
как положено по теме — над бездной. При этом герои сидят не просто на
травке, а на сломанной детской карусели. Той карусели, которая бешено
вращает всех нас — по кругу, день за днем. Промелькивают мимо лица школьных,
студенческих друзей… Зацветающие вишни, опадающие клены — мимо… Для
кеосаяновского Брежнева и цыгана эта карусель сломана — они свободны. В
фильме то и дело вспыхивает чудесное словцо «обычай». Звучит мило, но
обозначает клетку. В плену обычаев все — от вольного цыганского барона до
всемогущего генсека. Пока не рвутся все путы.
Очередной символ — Брежнев садится в корзину воздушного шара, канаты,
удерживающие его, падают на землю, и пожилой, замученный «обычаями» мужчина
— летит. Куда — все равно. Он летит, как заяц над бездной, смеясь от
счастья.
— Почему, когда заяц падает с обрыва, он смеется? — спрашивается в начале
фильма.
В конце дается внятный ответ:
— Потому, что свободен.
Заяц падает, но это — полет.
Есть путы, и есть связи. Связи — то, на чем держится от хаоса мир. Они тянут
ввысь — к тому Солнцу, которое, по выражению сказочного Брежнева, «не
запомнит нас». Путы же сбивают бег и кидают оземь. В фильме «Остров» все
путы безжалостно рвутся: сжигаются купленное во время паломничества шелковое
одеяло и мягкие сапоги игумена; грубо обрывается привязанность крестьянки к
нажитому имуществу, инженера — к родному КБ. Все путы — трусость, глупость,
суетность, тщеславие, гордыня — в топку! Остается только связь — Любовь,
которая, наверное, и есть Бог.
Сам главный лунгинский герой отец Анатолий весь фильм растянут, распят: его
разрывают горизонтальные путы — память о прошлом, и поднимает связь
вертикальная — вера.
ГЕРОИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
На успех обычно обречен романтический фильм — тот, где исключительные
герои действуют в исключительных обстоятельствах. Проще всего создать таких
героев и подобные обстоятельства в фильмах про войну. Поэтому первые
постсоветские заметные картины были «военные». На рубеже веков неплохо
продавались кассеты «Август 44…», записывался на огромное количество
видеомагнитофонов сериал «Таежный роман». Потом пошли придуманные войны —
вроде «Дозоров», сильно испорченные стебом. Стеб вообще здорово подгадил
отечественному кинематографу, с самого начала 90-х — все ухмылки устаревали
еще до выхода на экраны. Далее — бандитские войны с патриотическим душком.
Теперь режиссеры опять взялись за войну, ведь снимать про нее легко и
приятно. Опять же, мужчина в форме — почти готовый герой.
В фильмах «Остров» и «Заяц над бездной» нет глобальных войн, в том числе и
со Злом с большой буквы. Есть повседневность. (Мелькает, правда, ВОВ в
первых кадрах «Острова», но он вообще сделан грубее своего идейного
собрата.) Нет бравых воинов и роскошных мускулистых торсов. Герои обоих
фильмов гораздо более экзотичны. У Кеосаяна — цари и цыгане, у Лунгина —
чудотворец и священники. Не комичные попы, как в советских фильмах, а
серьезные профессионалы духовного сервиса.
В нынешней атмосфере царепочитания очень диссонирует мягкая кеосаяновская
жалость к Царю. «Скачу всем на потеху, — жалуется Брежнев. — Душа у меня
заячья». Этот персонаж, конечно, не исторический. Просто по символике нужен
был Царь, причем царь современный. Вот и выбран был из советских генсеков
наименее монструозный. Богдан Ступка создал образ мощный, прописанный с
добротой, без свойственной интеллигенту сатиры. Рядом с ним очень хороши
герои Михаила Ефремова и Юрия Стоянова. Стоянов поразил своей игрой наповал:
и роль-то не главная, почти без слов, а послевкусие от нее как от хорошего
пуркарского.
У Лунгина великолепны все, особенно главная тройка: Петр Мамонов, без
которого некому было бы сыграть отцаАнатолия, «игумен» Сухорукова и «завхоз»
Дюжева. Наше и их счастье, что Лунгин дал им возможность рассказать эту
историю. Но самый сильный в фильме образ — Бога. Того Бога, что выписан на
старинных иконах, — печального и милостивого.
МЫ БУДЕМ ПЕТЬ И СМЕЯТЬСЯ КАК ДЕТИ?
Через детство — то, по которому ностальгия, — похоже, и лежит путь к
свободе. Для Брежнева детство встает на пути восхитительным воздушным шаром.
Дети радостно бегут за машиной стояновского героя: «Сеня — первый секретарь!
Сеня — первый секретарь!», проказничают в таборе, цыганенок оценивает
королеву Елизавету: «Красивая!». Детьми же заканчивается кеосаяновский
фильм. А у Лунгина ребенок в кадре всего один — калека Ванечка, но
необходимый и поставленный сознательно — для контраста. И для жалости. Есть
еще ребенок взрослый: отец Анатолий получает долгожданное освобождение от
давнего греха, когда исцеляет дочь «убитого» моряка Тихона.
Оба фильма сняты по-детски внимательно — не смазаны ни краски, ни звуки.
Детство обоих режиссеров — вот чему мы обязаны своими слезами и смехом.
СВОБОДА ПРИХОДИТ ДРУГАЯ
Впавшими в детство режиссерами старательно и талантливо раскрашены
несколько чудесных советских штампов, вроде такого: «Все люди — братья».
Русский режиссер с армянской фамилией с помощью украинского актера (как в
свое время советский режиссер Данелия с актерами Кикабидзе, Мктрчаном и
Басилашвили) рассказывают красивую сказку о дружбе и любви народов:
молдавские цыгане привозят русскому царю английскую королеву. (Кого же еще?
Ведь «Если любить, то — английскую королеву!» — это ли не еще один сказочный
штамп?)
Есть у Кеосаяна и злободневность, но не тупая сиюминутная, а смеющаяся на
руках у вечности. Непреходящая тема поиска свободы в вине — и намек, и
усмешка (или даже — предвиденье!), когда первый секретарь пьет молдавское
вино в старинных подвалах, анекдотичный еврей-ученый с улыбкой спрашивает:
— С чего начинать?
— Пожалуй, начнем с пуркарского, — отвечает стояновский герой.
Ах, где то пуркарское? Осталось в лабораториях санэпидемнадзора. И — в СССР.
На острове Лунгина тоже нет наций — и у него все равны, только уже — перед
Богом. Лишь в самом начале появляются немцы — настоящие немцы из советского
фольклора — фашисты, механическое воплощение зла. И вкладывают пистолет в
руку героя. Это именно зло в чистом виде — бессмысленное, безличное,
безъязыкое, — гавкающее что-то на своем до сих пор страшно звучащем для
русского уха наречии.
Свобода — стирание границ: между народами, между странами. Для
кеосаяновского воздушного шара не существует контрольно-пропускных пунктов.
И у Лунгина лишь один КПП — смерть.
Свобода полета — вот главное откровение двух фильмов ушедшего 2006 года. До
сих пор нас тыкали носом в совершенно другую свободу: в свободу
промискуитета, во вседозволенность и бандитский беспредел. В свободу палить
из пистолета по всем подряд и обнажаться перед толпой.
Но тоска по настоящей свободе сохранила от дальтонизма: в семи
специализированных магазинах мне ответили, что диск с фильмом «Остров»
«…был, но уже распродан». Влет уходит с полок не западный боевик, не
комедия, не мелодрама — русское кино! И захлебывается от восторга
интернетовский люд по поводу «Зайца». Это значит — мы живы. Мы — настоящие!
Мы плачем и хохочем над бездной, поднимаясь все выше и выше.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
