|
|
Василий Брусянин
БЕЛЫЙ ВОЛК
Рассказ
Василий Васильевич Брусянин родился в г. Бугульме в купеческой семье.
Рано осиротев, воспитывался у деда в Уфе, где окончил сначала уездное, а
затем землемерное училище. Несколько лет работал в Башкирии землемером.
Башкирию он называл своей родиной и посвятил ей большое количество
произведений, в основном рассказов. «Белый волк» — один из них.
Лежат в белые саваны закутанные холмы и балки. В синеватой дымке тонут
далекие, темные леса. В небе тянутся сплошные белые пушистые облака. Уходят
к темным лесам узкие, излученные дороги, с ухабами и с вешками по сторонам.
Темнеют башкирские хаты под белыми от снега кровлями, и только минарет
мечети, как длинный и большой палец самого Аллаха, тянется кверху, напоминая
правоверным о небе, о Боге...
———————
Составитель М. Г. Рахимкулов.
В глухие часы ночи, в темные, голодные зимние ночи, воют в лесах и на
полях серые голодные волки...
И отзываются на их страшный вой голодные деревенские собаки...
И тянутся долгие зимние ночи, храня тайны чьих-то ночных дум, тайны
сновидений... И никто не узнает, каковы эти думы и сновидения. Только кем-то
надуманные легенды и рассказы останутся об этих глухих голодных ночах...
А уйдет долгая зимняя ночь, сменит ее утро, холодное и серое, и опять на
улице, занесенной снегом, появятся люди. И никто не узнает их дум, никто не
отгадает их сновидений…
Загудит, застонет на вышке минарета голос муэдзина, призывающего правоверных
к молитве, и начнется жизнь нового дня.
Однажды проснулся я в такое же холодное зимнее утро и слышу далекий и
глухой призыв чуждой и непонятной мне молитвы.
И вижу я — стоит на конце нар старик Мустафа, стоит на расписном коврике и
молится, обратив лицо свое к далекому Востоку. Вот он стоит на коленях,
выпрямив спину и слегка закинув назад голову. Руки его вытянуты вдоль колен,
и пальцы сомкнуты и вытянуты, а глаза устремлены куда-то в темный простенок
между окон, и что-то шепчут старческие, бледные губы. Вот он поднялся на
ногах, выпрямился во весь рост и опять быстро упал на колени. Закрыв лицо
ладонями, согнул спину и припал головою к нарам. И снова выпрямил спину, и
снова поднял голову... И читаю я в его больших серых глазах тихое,
благоговейное спокойствие...
О ком, о чем он молится — не знаю я... Но я чувствую, что и на мою душу
спустилось бы благоговейное спокойствие, если бы я умел молиться моему
Богу...
Кончил Мустафа молиться и вышел из избы. Бледный рассвет глядел в окна, а из
сумрака утра все еще неслась чуждая мне, непонятная молитва муэдзина...
Два дня мы с Мустафой ходили по хатам башкир и выясняли «кормовое
довольствие» до сих пор не известных мне молчаливых и спокойных голодных
людей. Обошли хат тридцать, опросили всех, и я занес в ведомости имена
неизвестных мне мужчин, женщин, стариков, детей. Заполнил я каждую клеточку
то цифрами, то крылатыми словами: «нет», «не имеет», «не родилось», «пала
лошадь от голодухи», «продал овец» и т.д., и т.п.
А потом мы, прозябшие и сами голодные, вернулись в хату сельского старосты
поздно вечером и принялись отогревать себя чаем.
— Вся работа кончал? — спросил меня Мустафа, ломая русскую речь.
— Все кончил... завтра надо ехать в Разбахтино,— отвечал я.
Усмехнулся Мустафа в углы своих бледных губ и сказал:
— Пиши... пиши... волость бит (ведь) все писарь пишет... а башкир умирает...
умирает... ульган, значит, по-нашему...
— Умирает? — спросил я, и это слово сорвалось с языка как-то нерешительно,
как будто стыдно мне было произнести его.
— Ульган,— повторил башкир.
И он рассказал мне о случаях смерти от голодовки и в их деревне Училлях, и в
Разбахтино, и в других селениях в округе верст на сорок или пятьдесят.
Занес я в свою записную книжку содержание этого бесхитростного рассказа и не
знал, о чем еще надо спросить сельского старосту. Сидел на нарах, сложив
ноги калачиком, по-башкирски, пил горячий чай с ромом и молчал. Молчал и
Мустафа.
А потом пристально посмотрел мне в глаза и спросил:
— Вот сява я хотел тиба спросить: какой день мука, акча (деньги) наша
деревня придет?..
— А вот вернусь я в город, передам ведомости в комитет, а там скоро и муку,
и деньги вышлют...
Опять усмехнулся башкир, но ничего не сказал. Сидит молча, смотрит на пол и
о чем-то размышляет. А потом вдруг тряхнул головою, сдвинул на затылок
бархатный с шитьем тюбетей и спросил:
— Долго, бит, бульно это?.. Народ сапсем умирает!..
Смотрю я в его большие серые глаза и молчу. Как молоток стучит мне в голову
одна и та же мысль, и знаю я, что пока я объеду три волости, пройдет недели
три, а то и месяц. За это время, действительно, люди могут умереть от голода
или заболеть цингой или тифом. Но что же я могу сделать?
Точно обиженный мною, вышел Мустафа из избы. Сказал, что пойдет запереть
скотину в хлевах. Тихо в избе, и сумрачно, и холодно.
Подхожу к окну, выходящему во двор, гляжу во мглу ночи. Белеет за окном
снег, холодом веет от темных стекол окна. Должно быть, за кровлей сараев
поднимается луна: мутно-белым светом залито небо там, за этой кровлей, под
шапкою толстых слоев снега.
Скрипнула дверь из сеней. На ступени крыльца и на снег упала полоса света.
Это Мустафа вышел из сеней с фонарем в руках. Вот он идет двором,
направляясь к сараям и хлевам. Темным пятном двигается его фигура, в руке
дрожит свет фонаря. Потух огонек, как звездочка, прикрытая набежавшим
облаком: Мустафа скрылся под навесом сарая.
И пока он бродил по двору, я стоял у окна и прислушивался, не скрипнут ли
ворота, не залает ли где-нибудь собака, не отзовутся ли строгим, размеренным
звоном часы, маятник которых так медленно отбивает минуты?.. Тягостные
чувства будила эта тишина. Как будто и вправду все население Училлей давно
уже вымерло, не дождавшись комитетских денег и муки. И остались в живых
только мы с Мустафой. Я хочу отыскать что-нибудь руководящее в своих думах,
а он бродит по хлевам и замыкает двери большими железными замками.
Вчера он долго жаловался мне на воров и, жалуясь, никого не проклинал. А
говорил только о том, какая беспокойная наступила жизнь с осени. Вот опять
блеснул во дворе огонек его фонаря, и снова маячит в сумраке его темная,
длинная фигура. Вот он подходит к воротам, стучит тяжелым железом, лязгает
большим замком. Вот он подошел к двери в бревенчатом срубе у самых ворот. В
этой темной постройке помещается его лавочка: Мустафа — местный торговец,
продает чай, сахар, керосин, муку, ситцы разные... Вчера он жаловался на
плохую торговлю и говорил, что бывают дни, когда совсем не приходится
отпирать лавочку, покупателей нет.
Пожаловался он на отсутствие покупателей и опять заговорил о ворах. Лучший
товар он перенес из лавочки в заднюю избу, а все же осматривает по ночам,
цела ли дверь лавки, не сбит ли замок. Говорил он мне и о том, как в течение
ночи не раз приходится выходить из избы, осматривать замки на дверях хлевов
и лавки.
В ночных сторожей он перестал верить с тех пор, как несколько лет назад, в
такую же голодную зиму, при содействии ночного сторожа у него взломали в
лавочке двери, да и из хлева свели овец и лошадь. Лошадь нашлась, ее вернули
за приличный выкуп, а товары и овцы так и остались у неведомых воров.
Вернулся Мустафа в избу, притушил фонарь и молча принялся делать для меня
постель, взбивая мягкие перины и подушки.
— Что, верно, воров боишься, Мустафа?
— А... шайтан их!..— только и вымолвил торговец. Вынул из сундука большое и
теплое одеяло, бросил на готовую постель и сказал:
— Мягка... тепла будет... спи!..
И молча вышел, убавив в лампочке пламя.
Лежу на нарах с книгой, но читается плохо: бродят в душе впечатления дня
и никак не могу разобраться в них... И чувства точно охладели, и мысли
словно разбрелись: не могу привести их в порядок и додуматься до чего-нибудь
определенного. Единственным человеком, с которым я беседовал за эти два-три
дня, был Мустафа, но и он точно не может понять, что творится в его родной
деревне и в десятке соседних селений.
Мустафа — сельский староста, лицо должностное, и в силу этого ему поневоле
приходится входить в подробности жизни односельчан. Не раз он в течение дня
бранил свою должность и восклицал:
— А... шайтан!.. Торговый бит ми селовек... хлеб мала-мала продаем, лошадка,
овеська покупаем... и всякий сбруя...
Мустафа — типичный деревенский скупщик. С осени он скупил на базарах хлеб и
теперь продает его с громадной прибылью. Скупленный скот держит на хуторе,
верстах в пяти от деревни. Хутор охраняют его два сына, а сам он сторожит
дом и лавочку.
Все же с какой-то тревогой в глазах и дрожью в голосе рассказывал он мне о
том, как скупал лошадей по 10—15 рублей за штуку, коровы шли еще дешевле, а
овцы скупались по полтиннику. Не пользоваться случаем он не мог, но его явно
беспокоила эта бешеная скупка.
Торговля обещала быть прибыльной, а все же смута пошла в народе, и почти
каждый день до его слуха доходили вести то о взломанном амбаре у кого-нибудь
в округе, то о том, как угнали лошадь из хлевов какого-нибудь богатея, то
согнали со двора овец.
Свои беспокойные думы Мустафа прятал за такими рассуждениями:
— Тащит бедный людя овеська... купи, пожалиста, Мустафа!.. и купим.
...Лошадка тащит — купим... Сява делаешь... ашать бит народ хочет... Бедный
башкурт, а ашать хочет...
Говорит так, и вижу я: неподвижным, окаменевшим выражением застыл в его
больших серых глазах ужас...
Вчера утром я видел, как привели во двор Мустафы худую, лохматую лошаденку и
пару овец. Лошаденку привел низенький с темным и худым лицом башкир, в
рваном зилене и в одной тюбетейке на голове. Овец пригнала женщина, старая,
с растрепанными волосами, со слезящимися глазами. Смотрел я на этих людей и
дивился: как не холодно им на дворе в двадцатиградусный мороз?
Не особенно внимательно осмотрел Мустафа лошадь и овец. Потолковал о чем-то
с продавцами, отпер лавку и насыпал в мешки башкира и башкирки муку и
сколько-то денег выплатил им за скупленных лошадь и овец.
И не успели продавцы уйти со двора, как увидел я младшего сына Мустафы
сидящим на лошади. Отбивая поджарые бока лошади лутошкой, красивый
черномазый юноша выезжал за ворота. К себе на хутор угнал Мустафа лошаденку.
— Почем купил, Мустафа? — спросил я старосту, когда он вошел в хату.
— Ай-яй... сапсем дешева! — ответил он, но не сказал, за сколько купил.
Вчера вечером Мустафа рассказал мне старинную башкирскую легенду о белом
волке. Лежу я в его хате, при тусклом свете лампочки, и думаю об этой
легенде. Книгу читать не могу, а легенда о белом волке занимает мои думы. И
мне все хотелось разгадать ее смысл и как-нибудь прицепить ее к жизни, слить
ее содержание с тем, что я видел, и с тем, о чем я слышал за долгие дни
скитания по голодающей губернии. И в этой легенде говорится о голодающих
людях и даже голодных зверях.
Старик Мустафа, деревенский скупщик, рассказал мне эту странную легенду. Как
же слить ее содержание с тем, что он делает, с тем, как он думает и
чувствует?..
Книга была со мною, умная и интересная, и автора ее любил я, а вот не мог
читать этой книги. Легенда о белом волке кажется мне и красочней, и
содержательней, только я никак не могу постичь глубину глубин ее
содержания...
Вот она, эта странная башкирская легенда.
«Хоронятся, прячутся в темных лесах, глубоких балках серые волки, прячутся
от света дневного, от дозора человеческого. Рыщут в полях, на дорогах серые
волки по ночам... И горят в темноте их голодные глаза, как свечи, которых
никто не потушит. Рыщут по полям серые волки табунами, «косяками», как в
былые времена бродили по степям башкирские кони... рыщут по полям серые
волки и воют от голода...
Белая снеговая поземка стелется по степи, заносит балки и дороги с ухабами,
качает засохшие стволы крепких степных трав, треплет вешки у дорог и обдает
холодом серых голодных волков, худых, злых, с поджатыми хвостами...
К самым деревням, к сараям и хлевам подбираются волки в глухие зимние ночи.
Не увязая в снегу, легкие и дерзкие, подкрадываются голодные волки к сараям
и задирают, режут овец и телят. А то и на корову набросятся или на лошадь
голодные звери.
Лают, воют, заливаются на деревне собаки, а серые волки ничего не боятся:
гонит их голод на ружейный выстрел или на удар дубины или кистеня. А спугнет
кто голодных зверей выстрелом или криком — и понесутся они к лесу. Не
добегут до леса, остановятся, обернутся и злыми глазами, в которых горят
неведомо кем зажженные свечи, смотрят на деревню, занесенную снегом...
Постоят, постоят у дороги, а то и лягут, и ждут, когда смолкнет собачий лай
на деревне. А смолкнет собачий лай, потухнут огоньки в оконцах, и гуще
потемнеет ночь — и волки опять крадутся к сараям и хлевам.
В голодные годы волки бегают по полям целыми стаями: по двенадцати вместе. А
тринадцатый волк с ними — белый... Те двенадцать — серые, тонконогие, с
поджатыми хвостами, а тринадцатый, белый волк, на крепких и гибких ногах, и
хвост у него пушист и толст, как метла...
Белый волк, как атаман, водит по деревням серых волков и точно указывает им,
где плохо прикрыты и ухичены сараи, хлевы, где лежат и жмутся от зимней
стужи овцы, где коровы, где лошади...
И смолкают деревенские собаки, когда зачуют приближение стаи волков во главе
с белым, и прячутся под избы или под плетни, или под телеги, друг на друга
сложенные в пустых сараях. И люди засыпают крепким сном, когда приближается
к деревне белый волк со своими товарищами...».
Так говорит старинная башкирская легенда...
«А когда опустеют деревенские сараи и хлевы, поедят голодные люди овец или
продадут их скупщикам, и уведут те богатые люди овец, коров и лошадей в свои
крепкие сараи и хлевы, куда волку не попасть и где целыми ночами сторожат
добро люди с ружьями и кистенями в руках... Тогда вот беда и приходит к
волкам серым. Рыщут они по полям и лесам и лязгают зубами в жадных и
голодных пастях... И еще ярче горят в их глазах неведомо кем зажженные
свечи... Тогда и человеку опасно повстречаться с волками...
Рыщут голодные серые волки по полям и грызутся между собою от злости... И
вот случается тут лесное звериное чудо. Набрасываются все двенадцать серых
волков на тринадцатого, белого, и загрызают его насмерть и утоляют великий
свой звериный голод. Набрасываются серые волки на белого, а тот покорно
отдает себя на съедение товарищам. И бежать не пытается, и огрызнуться не
посмеет, а покорно отдает себя в жертву звериную... Сам Аллах повелевает
белому волку отдать себя на съедение зверям голодным. Посылает Аллах волка
белого к серым его товарищам, и водит он их по деревням и указывает, где
можно поживиться, а когда оскудеют сараи и хлевы, повелевает Аллах волку
белому отдать себя голодным серым товарищам».
Так говорит старинная башкирская легенда...
А за этой старинной легендой тянется из тьмы годов и еще не менее старинная
легенда о старике Тавильяре, башкире неведомого селения...
«Никто не знает, когда и где жил этот Тавильяр... Жил себе, чтил священный
Коран и ходил в мечеть молиться. И случилось так в те давние годы, когда жил
Тавильяр... Случился на земле большой и страшный голод, и стали люди умирать
от болезней... Приели люди хлеб, какой был с осени, приели и весь скот, и
даже резвых «косячных» лошадей не пожалели...
Великий в те годы был голод на земле! Вся земля голодала! Летом высохли все
ключи, и ручьи и реки обмелели. И солнце всходило на чистое безоблачное
небо, жгучее и беспощадное, как огненно-красный царь-мучитель... Посохли
хлеба... поблекли травы... Напал на леса громадный красный червь, напал и
уничтожил узорный наряд деревьев. Начались лесные пожары, и выгорели поля и
леса. Выгорела вся земля, жаждущая воды и голодная, и раскаленная палящими
лучами солнца, небесного царя-мучителя...
Пришла зима после голодной осени, опустели деревни. И бродили по полям серые
волки и поедали своих белых товарищей, как повелел Аллах. Поели серые волки
белых — и голода своего не утолили. Бродят около деревень, воют от голода, и
горят в их глазах неведомо кем зажженные свечи...
И вот — так говорит старинная башкирская легенда — и вот вышел седой старик
Тавильяр на середину улицы и крикнул всем людям:
— Ешьте меня!.. ешьте!.. Сам Аллах пришел ко мне в ночи и сказал: «Иди,
Тавильяр, к голодным людям и отдай себя им на съедение... Пусть тебя съедят
и будут сыты».
Шарахнулись перепуганные люди от Тавильяра, а он смотрит на всех безумными
глазами, в которых так же, как и в глазах голодных волков, горят неведомо
кем зажженные свечи, и кричит:
— Ешьте меня!.. ешьте!.. Аллах так повелел...
Не посмели голодные люди съесть Тавильяра. А когда он заснул, ночью к нему
опять пришел Аллах и сказал: «Тавильяр, выйди на улицу и скажи голодным
людям, чтобы они тебя съели...»
И опять вышел поутру Тавильяр на середину улицы и крикнул:
— Съешьте меня, голодные люди!.. съешьте!.. Так Аллах повелел.
И опять шарахнулись голодные люди от безумца Тавильяра.
И так в течение трех ночей приходил к Тавильяру Аллах, когда тот спал, и
приказывал ему пойти и отдать свое тело голодным людям.
И так три дня, по утрам, Тавильяр выходил на середину улицы и кричал:
— Съешьте меня, люди голодные!.. съешьте!.. Так Аллах повелел.
И шарахались от безумца Тавильяра голодные, испуганные люди.
Совсем обезумел старик от горя. А когда пришла ночь, выбежал Тавильяр в
поле.
Долго бежал по снежной дороге, и белые вихри развевали его седую бороду и
подгоняли его к лесу.
Светила яркая, ясная луна и серебрила белую бороду Тавильяра. И бежала за
стариком по снегу его большая и длинная тень...
Добежал Тавильяр до леса и видит: вспыхнули в глазах голодных волков
неведомо кем зажженные свечи. Остановился старик, приподнял руки к небу и
что-то крикнул... И совершилось волшебное лесное чудо: превратился
самоотверженный старик в белого волка.
И бросились на Тавильяра голодные серые волки... И растерзали серые волки
Тавильяра — белого волка, и потухли в их глазах неведомо кем зажженные
свечи...».
Так говорит старинная башкирская легенда о белом волке...
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
