|
|
Михаил Авдеев
Поездка на кумыс
Фрагмент
Весьма популярный в середине XIX века русский писатель Михаил
Васильевич Авдеев родился в Оренбурге, учился в Уфимской гимназии, а затем в
Петербургском корпусе инженеров путей сообщения. Уйдя в отставку, вернулся
на родину и поселился в деревне Буруновке Стерлитамакского уезда, где и
похоронен. Известен своими романами «Подводный камень», «Меж двух огней»,
повестями «Магдалина», «Сухая любовь», «Горы» и очерками о Башкирии.
...Вскоре по въезде в Оренбургскую губернию начинается та превосходная
дорога, которою она славится вместе с Сибирским краем. Дорога эта состоит из
черноземно-глинистого грунта, ежегодно удабриваемого хрящем. Это удабривание
так идет к грунту, что, соединясь с ним, составляет крепкую кору, по которой
даже в сильные дожди езда не делает колеи и экипаж едва оставляет следы. По
тракту от Бугульмы до Уфы устроены каменные мосты. В лошадях при обилии
охотников из татар и башкирцев, как я уже сказал, всегда возить за прогоны,
остановок нет, и возят прекрасно. На станциях, благодаря попечению почтового
начальства, везде найдете одну или две опрятные комнаты, и если на всем пути
едва сыщете кусок съестного, то это уже не его вина.
В исходе третьих суток самого продолжительного и скучного переезда, мы
приехали в Уфу. Это один из самых небогатых губернских городов, в котором
сосредоточено гражданское управление губернии, тогда как военное и
жительство генерал-губернатора находится в Оренбурге. Этот город, несмотря
на небогатство своего строения, очень живописно раскинут на горе, омываемой
рекою Белой. В Уфе так мало замечательного, что говорить о ней почти нечего.
Общество в ней очень немногочисленно. Лучшие в ней здания казенные, и только
нынче там строится прекрасный дом дворянского собрания. Мы пробыли в Уфе
несколько часов и отправились далее по Оренбургскому тракту.
Но длинный путь наш и его описание клонятся к концу. По такой же прекрасной,
как и предыдущая, дороге мы проехали с небольшим сто верст, и около полудня,
свернув с последней к Стерлитамаку — станции влево, переехали Белую и были
на месте, в Башкирии, слишком за 2000 верст от Петербурга. Весь этот переезд
по железной дороге, в почтовой карете, на пароходе, по вольной и
обыкновенной почтам сделал я, за исключением остановок, в восемь суток.
Кругом меня была Башкирия с ее горами, лесами и цветущею степью: после
городской жизни на нас целебно пахнул свежий воздух моей родины: в краю
новом и разнообразном для нас началась сельская жизнь с ее тишиной и
разнообразием, жизнь в деревне, окруженной башкирцами.
…На другой день нашего приезда, за ранним деревенским обедом, на столе
стояла большая бутыль с жидкостью молочного цвета.
— Что это, кумыс? — увидав ее, спросили в один голос мои спутники, и их
любопытствующие лица невольно поморщились при мысли о напитке,
приготовляемом из кобыльего молока, как иногда морщится человек, глядя, в
раздумье, на первую ложку новой микстуры и подумывая: «Посмотрим, какую-то
штуку прописал мне мой медикус: должно быть, дрянь страшная».
Но я их успокоил.
— Это сыворотка, — сказал я, — перед кумысом надо несколько дней попить
сыворотку.
— А из какого молока? Из коровьего, или...
— Из коровьего, — отвечал я.
Затем, взболтав жидкость, я налил стакан и с удовольствием выпил давно
знакомый мне и любимый напиток.
Выпили его и мои спутники, но без знаков особенного удовольствия.
— Каково? — спросил я.
— Недурно, — отвечал один, оптимист страшный.
— Так себе, — отвечал другой, немного поморщившись. — А кумыс будет похуже
этого?
— Немного.
— Гм!
Но тут я их поздравил с началом кумысного лечения: напиток был башкирский
кумыс, за которым, чтоб сделать сюрприз моим приятелям, я посылал верст за
пятнадцать, потому что поблизости его еще не начинали делать.
— В самом деле, кумыс? — спросили они с недоверием.
— Действительно. А что?
— Гм, ничего! — сказал оптимист, искоса поглядывая на бутыль.
— Дрянь порядочная, — заметил другой.
Я ему сказал, что через три дня он привыкнет, а через неделю полюбит кумыс.
Он мне не поверил и несколько дней отзывался о кумысе весьма непочтительно,
хотя и пил его; потом пил и молчал, а потом, раз, наливая себе десятый
стакан, заметил:
— А ведь ужасно пьется он, проклятый.
Оптимист с другого дня пил, крякал и похваливал.
Однако ж, надобно сказать, что такое кумыс, где и как мы истребляли его.
Всем более или менее известно, что кумыс есть напиток, приготовляемый из
кобыльего молока; но многие полагают, что молоко и кумыс одно и то же: смею
уверить, что между ними величайшая разница. Кобылье молоко сладковато, очень
пресно и чрезвычайно приторно: пить его (по крайней мере, на мой вкус)
крайне неприятно; между тем как кумыс есть один (все-таки на мой вкус) из
приятнейших напитков; а приготовляется он следующим, весьма простым
способом. Берется обыкновенное коровье кислое молоко (оно служит закваской*)
и на него наливается цельное кобылье; эту смесь держат в избе или комнате
(но отнюдь не на погребе), чтоб оно скорее могло скиснуться, и как можно
чаще болтают. Для этого башкирцы, когда делают кумыс в турсуках, то держат в
них палку, с лопаточкой на конце, которой взбалтывают кумыс. Когда напиток
скиснется — кумыс готов; но это делается только для начала; впоследствии же,
по мере убыли таким образом приготовленного кумыса, его добавляют только
молоком и болтают или мешают до тех пор, пока он снова не скиснется — и вот
вам пресловутый напиток! Чем более болтают кумыс, тем он делается лучше. Он
имеет цвет молока, вкусом кисловат, и эта кислота зависит от степени его
окисления: молодой преснее, старый кислее; кроме того, он, как говорится,
ядрен.
Башкирцы, которые употребляют его страшное количество, и потому иногда имеют
недостаток в молоке, подмешивают к нему воду. Умеренная подмесь ее не вредит
кумысу и даже, способствуя брожению, делает то, что башкирский кумыс крепче
на вкус и пьянее. Цельный домашний кумыс, приготовленный в бутыли, имеет
игру, как шампанское: взболтанный перед тем, как наливать (что делается
всегда, чтоб взмешать отстой), он шипит, пенится и даже рвет пробку. Мне
случалось пивать хороший кумыс, который имеет отзыв горького миндаля, что,
вероятно, зависит от трав пастбища; этот кумыс высоко ценится знатоками.
Очень часто башкирцы и киргизы держат кумыс в турсуках, особенно при
перевозке. Но вы, может быть, не знаете, что такое турсук? Это очень удобный
кожаный сосуд, который делается весьма просто: с задней ноги, разумеется
убитой лошади, снимается кожа, шерсть кожи обжигается, самая кожа коптится,
затем, на широкий отрезанный конец этой кожи, сшитый так, как она есть на
ноге, пришивается дно, узкий конец (у колена) затыкается камышом или травой,
— турсук готов. Поставленный на дно, он имеет вид большого окорока: да и
немудрено, потому что это не что иное, как кожа с лошадиного окорока. Кумыс,
который держится в турсуках, получает отзыв кожи и дыма, что, по моему
вкусу, его нисколько не портит. Кумыс, как всякий благородный напиток,
улучшается от перевозки, потому что за это время болтается; но он скоро
может перекиснуть до крепости порядочного уксуса.
Мне сию минуту пришла в голову следующая мысль. Я уверен, что у большей
половины моих читателей и у всех, думаю, без исключения, читательниц
настоящих заметок, которые не испытали удовольствия лично познакомиться с
башкирским напитком, я уверен, что у всех вас, мои читатели, при чтении или
слушании предыдущих строк, лица изменились известным и совершенно одинаковым
образом. Это изменение, я полагаю, заключается в том, что левая половина губ
ваших немного приподнялась и выдвинулась, а левая сторона носов немножко
сморщилась. Смею вас уверить, что подобное выражение ваших лиц, в моих
глазах, их нисколько не портит, но оно молча говорит следующее: «Хорош
должен быть этот напиток, приготовленный из бог знает какого-то молока,
молока, которое скислось, содержится в какой-то коже и получило ее букет с
запахом копоти и дыма! Да, хорош должен быть и вкус автора, который
выхваляет подобный напиток!»
Если моя авторская проницательность не споткнулась в этом предложении
торжественным образом, если она, как говорят дилетанты, не сделала фиаско,
то я позволяю себе отвечать следующее:
Во-первых, милостивые государи и преимущественно государыни, о вкусах не
спорят, что, по заведенному обычаю, я могу даже подтвердить пословицей: «de
gustibus поп est disputandum», которая, впрочем, говорит по-латыни
совершенно то же, что я сказал по-русски; во-вторых, я решительно не
понимаю, почему мысль о молоке такого прекрасного животного, как лошадь,
возбуждает во многих антипатию, тогда как молоко весьма доброй и почтенной,
но отнюдь не красивой коровы пользуется совершенно другим кредитом. Я
уверен, что в числе моих читателей нашлись бы некоторые, не разделяющие
моего вкуса, например, к лимбургскому сыру и устрицам, если б я похвалил эти
почтенные принадлежности гастрономии (а я бы непременно и не менее искренно
похвалил их, если б пришлось к слову), но зато другая и большая половина
читателей, конечно, заступилась бы за меня и сказала противникам устриц,
сыра и моего вкуса, что они неправы и неправы потому, что осуждают вещи (я
говорю только об устрицах и лимбургском сыре), которых вкус и таинственную
прелесть они не поняли, не хотели или не умели оценить. Точно то же, я
уверен, скажут те немногие из моих читателей, которые пили в течение
некоторого времени кумыс, и те многие башкирцы, которые хоть и не имеют
преимущества быть моими читателями, но более всех их пьют кумыс, — точно то
же, я уверен, скажут они и противникам кумыса.
Кумыс имеет то особенное свойство, что он чрезвычайно легко пьется и притом,
употребляемый в огромном даже количестве, нисколько не обременителен. В
жаркие летние дни мы его пили свободно стаканов по двадцати. Башкирцы же не
знают ему меры; в праздники байрама они разъезжают друг к другу в гости и,
целые дни сидя и попивая кумыс, доходят до того состояния, что не могут
сжать в кулак отекшие и раздувшиеся пальцы рук.
Кумыс чрезвычайно питателен и, употребленный натощак или в большом
количестве, производит особенное, ему собственно свойственное опьянение: на
вас нападает лень необъятная, не хочется сдвинуться с места, тяжело
протянуть руку; вы находитесь в какой-то неге и истоме, и вас тихо клонит ко
сну...
Понятно, что кумыс, при большой питательности и вместе с тем легкости, с
которою он пьется, и без обременения может быть употребляем в огромном
количестве, должен развивать силы, значительно укреплять весь организм и
благотворно действовать на него. В этом, я полагаю, все достоинство и всю
особенность кумыса; но не думаю, чтоб он мог специально действовать на ту
или другую болезнь. Впрочем, это мое личное мнение, а я профан в медицине, и
весьма может быть, что в болезнях, в которых вообще с успехом употребляется
молочное лечение, независимо от своего укрепляющего свойства, кумыс может
излечивать радикально. Говорят также, что для того, чтоб кумыс вполне помог,
надобно употреблять его два лета сряду. Справедливость этого замечания я
отчасти испытал на себе, потому что курс нынешнего лета помог мне более
прошлогоднего, но я думаю, что это основано на совершенно простом
заключении, что хорошего чем больше, тем лучше, и на этом основании три
курса кряду, вероятно, будут еще полезнее двух.
Во всяком случае, благотворное действие кумыса не подлежит сомнению, и
крайне жалко, что у нас так мало обращено внимания на это лечение, которое
составляет исключительную собственность России. Так, например, проездом к
Казани я слышал следующий случай.
Жена одного из тамошних жителей, молодая дама, была долго больна, и доктора
присоветовали ей ехать в Италию. Она исполнила их совет, провела в Италии
год; но благотворный климат юга не помог ей; она сделала консилиум, и
местные врачи единогласно решили, что ей непременно надобно отправиться на
кумыс... который можно найти в смежной с ее родиной губернии! Теперь эта
дама уже в России; и если не воспользовалась, то, конечно, с весны
воспользуется этим советом.
Впрочем, независимо от того, что кумыс еще недостаточно исследован в
медицинском отношении, нельзя винить и тех больных, которые даже по совету
врачей неохотно едут им пользоваться, и если им предоставлен выбор между
кумысом и какими-нибудь минеральными водами или поездкой на юг, то
предпочитают последние. Если вам скажут: поезжайте в Баден-Баден или в Эмс,
вы и едете или в Баден-Баден или Эмс; вы приедете туда, наймете квартиру,
пригласите доктора и, в большом обществе, среди удобств жизни и веселостей,
исполняете предписание врача. Но вам скажут: поезжайте на кумыс. «Куда,
доктор?» — «В Оренбургскую губернию». Но Оренбургская губерния велика! Там
считается тысячами верст расстояние от одного конца края до другого; очень
легко может быть, что Оренбургский край вам совершенно неизвестен, что у вас
нет в нем никого знакомых — где же остановиться на этом пространном и
разнообразном крае? где же раскинуть свою кочевую кибитку среди его
необозримых степей? у какого дикого и резвого табуна его головастых кобылиц
взять целебного молока? какой широколицей и смуглой башкирке поручить его
приготовить? Положим даже, что нехитро приехать в Оренбургскую губернию,
остановиться в первой башкирской деревне или у первого кочевья, которого,
мимоходом сказать, вы не встретите ни у одной большой дороги; но вы должны
будете жить в самом неудобном помещении, одни, среди народа, который часто
не поймет вашего языка, без всяких средств к удовлетворению самых
необходимых потребностей жизни и решительно без советов врача, который бы
сказал вам, как надобно пользоваться кумысом. Впрочем, последнее
обстоятельство, как оно с первого взгляда ни кажется важным, на месте, если
только состояние здоровья больного, кроме кумыса, не требует других пособий,
оказывается совершенно ненужным. В самом деле, что может вам сказать доктор,
когда кумысное лечение не приведено ни в какую систему? Кумысом у нас
лечатся по каким-то преданиям да по расспросам и примеру башкирцев, пьющих
его в страшном количестве, но которым никогда не приходила в бритую голову
мысль лечиться им от чего бы то ни было. Спросите у зажиточного башкирца,
который, впрочем, всегда верит в благотворное влияние кумыса: как нужно
лечиться его национальным напитком? Он вам ответит: «пей, бачка (батюшка),
больше кумыс да ашай (ешь) больше баранину» (говядины же, кстати, вы там и
не найдете); другой похитрее, пожалуй, вам скажет: «пей, бачка, один кумыс,
и кроме его не пей и не ашай более», что тоже, при питательности кумыса,
весьма возможно — и вот вся диета и все правила кумысного лечения, и, кроме
этого, могу вас уверить, ничего не пропишет никакой доктор, если только не
прибавит стереотипную фразу: «хороший моцион и спокойная жизнь!»
Так лечатся все лечащиеся кумысом; так лечились и мы. Но для тех, которые не
могут находиться в одинаково благоприятных с нами условиях касательно
помещения, я должен прибавить, что один из богатых оренбургских помещиков,
г. Тевкелев, которому пространные и превосходные степи, огромные косяки
(табуны) лошадей и его татары-крестьяне дают всю возможность приготовлять
отличный и в большом количестве кумыс, завел у себя в имении кумысное
лечение, где за известную плату можно иметь помещение, продовольствие, кумыс
и советы доктора. Об этом истинно-благодеятельном и давно необходимом
заведении было им объявлено в «Оренбургских губернских ведомостях»; но это
объявление, не помещенное и не перепечатанное, сколько мне помнится, в
других газетах, известно, кажется, очень немногим. Чтоб покончить этот для
многих малоинтересный и сухой трактат о кумысе, я должен прибавить, что
лучшее время для лечения, разумеется, весна, когда табуны тощих и иногда всю
зиму бродящих на подножном корму (на тебеневке) башкирских или киргизских
лошадей начнут питаться свежей, разнообразной и сочной травой душистых
степей, и начало лета, когда эти степи покроют сплошным и густым ковром
тысячи полевых цветов. По мере того, как травы, спаленные жгучим солнцем,
осеменяются и увядают, кумыс становится менее вкусен и, вероятно, менее
полезен; он сам по себе начнет вам наскучать; наступает жаркая страда, в
иной день ранняя осень мелким и беспрерывным дождем проглянет сквозь
задернутое сплошными сизыми тучами небо, деревенская жизнь вам покажется
крайне однообразной, вас потянет в другой край, в другой удобный, стоящий в
кипучей среде общественной жизни дом. Что ж, поезжайте: ваш курс лечения
кончен, и дай вам бог надолго увезти с собой новый запас сил и здоровья...
Впрочем, кумыс можно доставать до поздней осени, а иные очень зажиточные
башкиры имеют его уже как роскошь и лакомство даже в течение всей зимы.
Теперь мне остается сказать несколько слов о том уголке Оренбургского края,
который преимущественно богат кумысом и в котором мы приютились на лето. Я
говорю о Башкирии.
Если, проехав Бугульму и оставя верстах в полутораста в стороне знаменитые
Серные воды, вы своротите вправо с большой дороги и пуститесь прямо на
уездный город Белебей, а оттуда по так называемому Коммерческому тракту в
Стерлитамак, то местами вы уж будете встречать башкирские деревни или, лучше
сказать, пустые избы, покинутые жителями, и странное произведут они на вас
впечатление... Вы въезжаете в отворенные и большей частью сломанные ворота
околицы, и на вас, вместо ожидаемых говора и жизни, вдруг как будто дохнет и
повеет пустыней. Скривленные избенки стоят уныло и тупо, глядят окнами, в
которых, вместо стекол, вставлен закопченный и гремящий от ветра пузырь. На
дворах ни телеги, ни животного; даже ни одна голодная собака, которых всегда
так много в башкирских деревнях, даже ни одна собака, прыгая перед лошадьми
с лаем, не встретит и не проводит вас: все точно вымерло. Зато иногда ночью,
среди огромной, пустынно и гладко меж гор растянувшейся степи, в то время,
когда сквозь сонную дрему ваш глаз уж привыкнет ничего не видеть, кроме
темно-синего неба с высоко и слабо мерцающими звездами и темной и низкой
полосы земли, которая вся слилась в одну густую массу, вдруг в стороне
блеснут огоньки; как низкие стога или копны, выделятся из ночной темноты
кибитки, вы подъезжаете ближе, и десятки собак яростно ответят на звонок
вашего колокольчика. Ярко освещенный, с красноватым отблеском огня на
смуглом и почти нагом теле, промелькнет мимо вас башкиренок, вскочивший с
земли и провожающий вас бойкими любопытными глазами; сквозь открытый край
войлока вы увидите иногда во внутренности кибитки котелок, повешенный на
деревянный крюк или сучок над слабо тлеющими угольями и возле него беспечно
лежащего башкирца или присевшую на корточках жену его; рядом с кибитками, в
загороди из кольев, вы едва рассмотрите силуэты неподвижно стоящих кобылиц,
и только какая-нибудь морда жеребенка высунется из-за нее и осветится
отблеском огня, как будто нарочно для того, чтоб с тоской и молчаливой
жалобой показать деревянную рогульку, не дозволяющую этой мордочке
прикасаться к материнским сосцам...
И тут уже, говорю я, на этом пустом и малопроезжем тракте встречаете вы
башкирцев и их кочевки; но мы еще глубже вдвинемся в край и, проехав снова
несколько русских деревень, выедем за Стерлитамак.
Этот маленький уездный городок, стоящий на ровном месте, над рекою Стерлею,
которая, впрочем, получила свое название не от стерлядей, потому что их в
ней не водится, нравится мне только по одному обстоятельству: с какой точки
внутри этого города вы ни взглянете вокруг себя, вы не увидите самого
города; или если вы и увидите несколько коротеньких улиц и маленьких домов,
то они сейчас исчезнут перед широкою панорамой холмов, лугов и гор, которые
раскинулись вокруг него, и весьма маленький городок как будто сожмется у
ваших ног, чтоб не заслонить окрестных видов. Одна сторона этих видов, очень
живописная, непременно обратит на себя ваше внимание. Взгляните на восток:
одни ближе, другие дальше на голубом и книзу желтоватом небосклоне, ясно
вырисуются перед вами несколько одиноко стоящих известковых гор. Странное и
какое-то неясное, но глубокое впечатление производят они. По их белым и
скалистым обрывам, по их общему родственному тону и освещению, вы сейчас
видите, что это — дети одной семьи, но семьи разрозненной и разметанной. Бог
весть, когда и какая сила разметала их, но стоят они с тех пор одна в виду
другой, одинокими и суровыми массами; стоит каждая, высоко рисуясь
своеобразным очерком, над лесом, изгибами и оврагами, и сторожит реку. Река
эта — Белая... Вытекая из Уральских гор, она вплоть до Уфы не имеет
постоянного нагорного берега, и только около Стерлитамака пять уединенных
гор стерегут ее правый берег. Но наскучили ей и эти безмолвные и холодные
стражи. Подмывая одну или две из гор, она далеко откинула от других
прихотливый побег и оставила их одних, голых, хмурых и мрачных, одиноко
выситься над богатыми растительностью долинами.
Я невольно и, может быть, слишком долго остановился над описанием этих гор.
Две из них, одна длинная, с изгибом посредине, другая круглая и острая,
называемая Юрак-тау (Сердце-гора), потому что ее профиль похож на очерк
сердца, первые приветно встречают меня на пороге к дому. Рано утром или
поздно вечером, сидя у окна моего деревенского дома, я любил смотреть, как
иногда облако заденет и станет у их вершины; как иногда сильный туман совсем
закроет их, как будто и не было никогда этих гор, или когда словно затопятся
и задымятся они выходящим из каменных ущелий паром и, глядя на них,
крестьянин скажет вам: «горы затопились — ненастью быть»; и будет непременно
ненастье. Переправясь через Белую и проехав между этих гор десятка полтора
верст, вы выезжаете в Башкирию. Здесь, на земле, окруженной с трех сторон
башкирскими селениями и когда-то также купленной у башкирцев, мы
остановились: здесь мы пили кумыс…
Но я слишком долго, кажется, остановился на подробностях того уголка края, в
котором мы провели несколько месяцев, подробностях живых, любопытных и
разнообразных, когда они бросаются в глаза в действительности, сухих и,
может быть, мало интересных на бумаге. Я не буду говорить вам о той природе
Башкирии, полудикой и еще полудевственной, которая вместе с кумысом
благотворно лелеет здоровье, о ее темных лесах, черной, как смоль, от
тучного чернозема, пашне, душистых и цветущих степях ее пастбищ и о других
степях, голых, бесплодных и унылых, по которым случилось мне нынче проехать
за Уралом; еще менее я буду говорить о тихих, ровных и спокойных днях
беззаботной деревенской жизни, разнообразной той или другой охотой,
рыболовством или поездками по окрестностям: всех удовольствиях чисто
деревенских, незатейливых, но скрашиваемых одной чудной красотою, ничем не
заслоненной от глаз природой. Влияние такой жизни на человека, ей не
чуждого, стоит, по моему мнению, и для здоровья не менее всякого лечения. Но
она хороша только для себя, а описывать ее здесь не место, и у меня не было
в намерении; даже как-то грустно и досадно вспомнить о ней, когда вступишь в
другую заботливую жизнь, когда петербургская осень дождем, пронзительным
ветром и снегом бьет в двойные рамы, а климат северной Пальмиры, этот верный
и обязательный друг наших фельетонистов, которым он доставляет неисчерпаемый
источник разговора, посматривает на тебя, как будто хочет спросить: «а что,
брат, много ты там, на кумысе-то, здоровья набрался?» и делает этот вопрос с
явным намерением добраться до твоего здоровья и удостовериться лично в его
прочности...
Для людей, требующих во всем обстоятельности, замечу, что спутники мои
пробыли на кумысе полтора месяца, я — вдвое более: всем нам он помог более
или менее. Затем напоминаю моим читателям, что я им не обещал рассказывать
небывалые приключения какого-нибудь героя или говорить о вещах и бывалых, но
лично до меня касающихся: я хотел только описать поездку на кумыс так, как
она была, — и сдержал свое обещание...
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
