№ 4'07

Николай Андреев

На сайте В Сети

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Николай Андреев

Хищники

Повесть

(продолжение)

Необычное в этом году выдалось начало июня, странное. Весна по календарю закончилась, а лето, о наступлении которого провозгласили в домоуправлении перед тем как отключить отопление, еще не наступило. Солнца нет, тепла нет, бабушка изнылась, не зная, что надеть в гости: то ли новый плащ, который, по ее словам, душу греет больше, чем тело, то ли пальто, которое греет тело, но смущает настроившуюся на летнюю волну душу. В итоге же, как я и предполагал, победил компромисс. Несмотря на уговоры не смешить людей — одеться по сезону, бабушка укуталась в старое толстое пальто, а плащ сложила в полиэтиленовый пакет и велела взять с собой.
«Переоденусь в машине перед тем, как войти в дом», — сказала она.
Машина — это родительская «копейка», а дом — трехэтажная дача Худобиных в поселке Мыскино, построенная дядей Толей — недавно умершим родным братом бабушки. Вообще-то, правильнее было бы его назвать моим двоюродным дедушкой, да только величать дедушкой человека, который при жизни бессовестно игнорировал внуков, не относящихся, как сказано в Гражданском кодексе, к наследникам первой очереди, не хочется. Тем более что я в этой очереди, по выражению одной моей бывшей подружки — студентки юридического факультета — нахожусь где-то между моей бабушкой и ее, подружки, будущей внучкой. Ну и ладно. Главное, что к бабушке это не относится. Дядя Толя, надо отдать ему должное, уважал ее так, что со временем сумел привить это чувство не только всем Худобиным вообще, но даже своему сыну Виктору, способному, как мне всегда казалось, уважать только тех, кто богаче и наглее, чем он сам. Несмотря на небольшую разницу в возрасте — ему тридцать два, а мне двадцать три, — Виктор считается моим двоюродным или, как сказано в том же Гражданском кодексе, неполнородным дядей. Однако называть дядей человека, в устах которого выражение «дальние родственники» звучит как «далекие предки», мне лично не то что не хочется — язык не поворачивается.
Шоссе у въезда в Мыскино, несмотря на недавний дождь, оказалось на удивление сухим и чистым, словно незадолго до нашего приезда кто-то прошелся по нему густой метлой. Нигде ни пятнышка, ни соринки, и только на обочине, где трава вплотную подступала к асфальту, можно было кое-где заметить черные пятна луж.
Не люблю я Мыскино. И даже не сам поселок, многоэтажный, помпезный, всем своим видом демонстрирующий победу частного капитала над коллективным хозяйствованием, а в большей степени живущих там Худобиных, благодаря стараниям которых ковалась эта победа. Каждый раз, приезжая к ним в гости, я постоянно испытываю чувство неловкости. Как будто у меня в майке под лопаткой застряла колючка, и я вместо того, чтобы получать удовольствие от общения с родственниками, весь вечер вынужден мучиться и считать минуты, когда можно будет пойти и переодеться. Да что там я! Даже бабушка, несмотря на горячую любовь к Виктору, приезжает сюда в последнее время, как я заметил, с явной неохотой. Однако воля умершего брата — закон, а закон, в частности, гласит: «Местом открытия наследства является последнее место жительства наследодателя». Не знаю, что такое «место открытия наследства», но, судя по официальному приглашению посетить поселок Мыскино, дабы присутствовать при оглашении завещания, наследодатель — дядя Толя, по всей видимости, решил именно здесь осчастливить сестру частичкой своего благосостояния.
Бабушка, хоть никогда не слыла сребролюбивой, ожидаемому наследству несказанно обрадовалась. Пообещав купить себе и мне по теплому пальто, а если наследство окажется большим — то и новую машину, она еще раз прочитала текст приглашения, подписанного неким Романовым, и вздохнула:
— Надо ехать.
Я согласился: ехать действительно надо. И дело даже не в пальто, которое мы ей как-нибудь сами купим, не разоримся, и уж, конечно, не в гипотетическом автомобиле, а в том уважении, которое каждый из нас, живущих, обязан проявить к умершему родственнику, каким бы он ни был.
Так, по крайней мере, сказала моя бабушка.

* * *
Не успел я загнать машину во двор, как полил дождь. Крупный, сильный, он внезапно обрушился на поселок, разогнав сидевшую на проводах стайку воробьев, и также внезапно утих. Как будто кто-то на небе, ответственный за плановый полив Мыскино, задремал, а когда проснулся и увидел, что выбился из графика, выплеснул на землю одним махом весь накопленный за день запас воды. Пока бабушка в салоне автомобиля снимала пальто и, ворча по поводу больных суставов, надевала плащ, туча рассеялась и из-за конька крыши, приветливо улыбнувшись, выглянуло солнышко.
Нас встретил Михаил, работник Худобиных — единственный в Мыскино человек, с кем можно было поговорить по душам, не опасаясь того, что тебя перебьют в середине разговора и, снисходительно похлопав по плечу, посоветуют чаще прислушиваться к мнению старших. Худой, нескладный, мне лично он был симпатичен тем, что, несмотря на немалые годы (а выглядел он лет на пятьдесят, не меньше), был напрочь лишен важности, свойственной людям его возраста. Перед тем, как ответить на любой, даже самый незначительный вопрос, он — всегда улыбчивый — застенчиво поднимал глаза и смотрел так, словно заранее хотел успокоить собеседника. «Ничего страшного», «Вы, пожалуйста, не волнуйтесь», «Все будет хорошо», — казалось, говорил его всегдашний вид. С ним было легко и спокойно. Настолько легко, что даже Виктор, любящий по поводу и без повода демонстрировать свой дурной характер, «ндрав», как однажды по этому поводу высказалась бабушка, только однажды обругал его при первой встрече «для порядку», и больше, насколько я знаю, не трогал.
Михаил появился у Худобиных около полугода назад. За две грядки земли, выделенных ему дядей Толей в углу своего сада, небольшую зарплату, бесплатную кормежку и каморку на первом этаже рядом с кухней он взвалил на себя все хлопоты по ведению хозяйства. Вставал с рассветом, готовил еду, мыл посуду, убирался в доме и шел работать на участок. А когда наступал вечер, закрывался в своей комнате, включал телевизор, пил портвейн, о чем, как ему казалось, никто не догадывался, и смотрел сериалы. Кто он такой, откуда пришел, мы не знали. На вопросы о своем прошлом Михаил отвечал неохотно. Известно лишь то, что в молодости он работал шофером, кого-то задавил, попал в тюрьму, отсидел срок и вернулся доживать век в родные места. Еще была у него в городе женщина, у которой он ночевал раз в неделю, с пятницы на субботу, однако о том, что это за женщина и как ее звать, никто тоже ничего не знал. Впрочем, если быть откровенным, никого это особенно и не интересовало — всем хватало своих проблем. Женитьба Виктора, до сих пор не раскрытое убийство Виолетты — дочери дяди Толи, и, наконец, смерть после долгой болезни самого дяди Толи отодвинули на второй план все другие события, происходящие вокруг них.
Сегодня как раз была пятница. Открыв дверь, Михаил помог бабушке снять плащ. Подал ей тапочки и принялся торопливо одеваться сам. Доложил вышедшему встречать нас Виктору о проделанной работе (обед на плите, газонная трава со стороны кабинета скошена, яблони политы), попрощался со всеми и, мелко семеня ногами, побежал в сторону автобусной остановки.
— Бедный человек, — вслед ему вздохнула бабушка. — Ни кола, ни двора. К бабе, как в баню, по расписанию ходит... Разве это жизнь?
Я согласился: это не жизнь. Жизнь — это теперь у Виктора Худобина. Три этажа дорогой мебели, зимний сад, сауна с бассейном, хорошая машина в гараже, богатая библиотека, профессиональный бильярд и куча ненужных, но крайне приятных вещей: картины, ковры, люстры, камины... Одно слово — коттедж. Но вот о чем я подумал, когда в последний раз был здесь на дне рождения Виолетты: чем больше Худобины вкладывали в этот дом денег и чем больше они наполняли его безумно дорогими вещами, тем меньше он мне нравился. Может, ему не хватало того, что зовется человеческим духом, может, человека, который мог бы вдохнуть его, — не знаю, но без этого любой, даже самый незаурядный дом, на мой взгляд, превращается в самый заурядный музей.
И только зал на первом этаже дома составлял приятное исключение. Просторный, отделанный темным ореховым деревом и местами задрапированный толстой материей, он на первый взгляд не производил должного впечатления. Но стоило подышать его воздухом, приглядеться к нему, потрогать руками теплые стены, как сразу начинаешь понимать: зал — лучшее из того, что здесь есть. Именно в этом зале любили собираться Худобины и их гости. Здесь они смотрели телевизор вне зависимости от того, какая шла передача, болтали, пили коньяк... Единственное неудобство, на мой взгляд, заключалось в его не совсем удобном расположении. В пяти метрах от входной двери, как раз напротив коридора, ведущего в кабинет дяди Толи, находилась лестница. И поэтому каждый, кто, войдя с улицы, хотел подняться наверх, или, наоборот, спуститься вниз, чтобы выйти на улицу, волей-неволей вынужден был пройтись по краю комнаты, от входа до лестницы, что лично меня всегда сильно раздражало.
Сегодня в этом зале собрались наследники. Судя по их количеству, весьма незначительному, дядя Толя оказался верен себе и на этот раз: всё — только самым близким. А поскольку из самых близких у него остались: сын Виктор со снохой Анечкой — прелестным двадцатилетним созданием, сестра — моя бабушка и родной племянник Константин, ему не пришлось долго ломать голову над тем, как свои миллионы разделить между тремя родственниками. Или, быть может, четырьмя, если учесть появление в Мыскино Максима Валерьяновича Рыльского — младшего брата давно умершей жены дяди Толи.
Интересный тип этот Максим Валерьянович. Крайне нелюдимый — я так думаю, вряд ли кто из присутствующих, кроме бабушки, встречался с ним больше трех-четырех раз, — он обладал необыкновенной внешностью. Просто страшно необыкновенной. Я бы даже сказал — жуткой. Изрытое глубокими морщинами бледное лицо, большой лоб, белые, как мел, губы, настолько тонкие, что можно говорить об их полном отсутствии, узкие, с розовыми белками глаза, казалось, нацеленные на поиск твоего наиболее уязвимого места — вот далеко не полный портрет человека, о котором дядя Толя отзывался как о своем добром товарище. А товарищу, несмотря на то, что выглядел он на все шестьдесят, было, как мне по секрету рассказала бабушка, не больше сорока пяти лет.
Пока я носил вещи наверх, в нашу спальню, бабушка продолжала здороваться с присутствующими. Поцеловав в лоб Виктора и подставив щеку Константину, она подошла к Максиму Валерьяновичу. Спросила, как дела, внимательно выслушала ответ, похвалила за бравый вид и вопросительно посмотрела на стоявшего в стороне незнакомца.
Чуть старше сорока, невысокий, худой, этот привлекший бабушкино внимание новый гость в доме Худобина выглядел так, как выглядят больные люди, когда их посреди ночи поднимают с постели. Все в нем, кроме тщательно зачесанных назад волос, было мятым: пиджак, брюки, воротник рубашки, невыспавшееся лицо... И даже тапочки ему достались какие-то пожеванные, с оборванной каймой и сбитой пяткой.
Поймав на себе бабушкин взгляд, незнакомец встрепенулся, расправил плечи и отвесил легкий поклон в ее сторону.
— Василий Сергеевич, — представился он. Немного подумал и, решив, что одного имени-отчества, видимо, недостаточно для того, чтобы полностью идентифицировать себя, добавил: — Романов. Исполнитель завещания Анатолия Николаевича. Или его поверенный, как вам будет угодно.
Он сказал это нарочито просто, со сдержанным чувством достоинства, так, как обычно произносят чины и звания большие начальники, когда хотят казаться скромными, а так же чиновники со скромными должностями, когда хотят выглядеть большими начальниками.
Я подсел к Анечке. Коснувшись губами ее уха, прошептал, что если у поверенного и есть какой-то чин, то, скорее всего, настолько незначительный и пошлый, что он постесняется назвать его.
Анечка хихикнула, чем вызвала неудовольствие мужа. Виктор посверлил злым взглядом мой лоб, отвернулся и тоном, не терпящим возражений, предложил Романову наконец-то заняться делом, ради которого тот был нанят, а именно: зачитать завещание отца.
Конечно, все то же самое можно было сказать мягче, спокойнее, но Виктор как обычно не смог удержаться, чтобы не нахамить. Впрочем, Романов, кажется, не думал обижаться. По крайней мере, грубостью на грубость, на что я очень рассчитывал, отвечать не стал.
— Наверное, из интеллигентов, — прошептала Анечка.
Я рассмеялся, чем вызвал новую волну неудовольствия Виктора. Он обернулся в мою сторону и, прищурив правый глаз, что, видимо, должно было означать крайнюю степень раздражения, спросил: над чем это я, собственно говоря, смеюсь.
Напугал! Я бы, конечно, мог ответить ему, что после того, как он взял в жены девочку на двенадцать лет моложе себя, смеяться стало действительно больше не над чем, но промолчал — бабушку не хотел расстраивать: она и так, бедная, переживала по этому поводу весь их медовый месяц.
Виктор завелся. Не дождавшись от меня ответа, набросился на Романова. Начав с утверждения того, что исполнитель завещания — это пустая трата денег на пустых людей, он незаметно для самого себя углубился в дебри этимологии. «Слово «поверенный», — ткнул пальцем в грудь Василия Сергеевича, — произошло от слова «верный», а не «вареный», как вы, наверное, изволите думать», — после чего повернулся к нему спиной и закончил монолог пространным рассуждением о непрофессионализме и лени, как двух главных бедах нарождающегося капитализма в России.
Наконец-то Романов обиделся. С каменным лицом он подошел к столу, поднял с пола старый портфель, с каким, наверное, еще его бабушка ходила в школу, вынул из портфеля картонную папку, из папки — лист бумаги и объявил, что, выполняя волю покойного, он, исполнитель завещания Анатолия Николаевича Худобина, должен ознакомить наследников с его последним обращением к ним.
«Моим наследникам, — прочитал заголовок обращения. — Я, Худобин Анатолий Николаевич, находясь в здравом уме и твердой памяти, делаю следующее распоряжение. Первое: предыдущее завещание от двенадцатого февраля две тысячи второго года считать недействительным. Второе: анониму, приславшему письменное сообщение об убийстве моей дочери Худобиной Виолетты Анатольевны, датированное четырнадцатым апреля, надлежит в течение трех суток со дня оглашения данного послания сообщить в правоохранительные органы известное ему имя убийцы. В случае, если лицо, указанное анонимом, будет признано судом виновным в убийстве моей дочери, должно вступить в силу завещание от шестнадцатого апреля две тысячи второго года, а другое завещание, от семнадцатого апреля, не вскрывая, уничтожено в присутствии наследников. Третье: в случае, если аноним не проявит себя в течение трех суток, или лицо, указанное им, не будет привлечено к уголовной ответственности за убийство моей дочери, завещание от шестнадцатого апреля следует уничтожить, а окончательным завещанием считать завещание от семнадцатого апреля две тысячи второго года. Четвертое: выполнение моей последней воли возлагаю на Романова Василия Сергеевича... Подпись — Худобин. Дата — восемнадцатое апреля, две тысячи второй год».
Прочитав обращение к наследникам, Романов, не зная, что делать дальше, несколько секунд повертел листок в руках. Затем сунул его обратно в конверт и положил на стол.
Все ошеломленно молчали.
— Это всё? — первой опомнилась Анечка.
Судя по вздоху облегчения, ее не особенно расстроила отсрочка раздачи денег. Из всех присутствующих, похоже, она была единственным человеком, кому хватало тех средств, которые уже имела.
Романов кивнул: да, пока все.
— А... а как же... — Виктор хотел спросить: «А как же мое наследство?», но, по-видимому, постеснялся. Спросил другое: — А что это за анонимка?
— Да! — поддержал его Константин. — Что значит «сообщение об убийстве моей дочери Худобиной Виолетты?» Выходит, кто-то видел, как ее убили?
Плотина прорвалась. Наследники, перебивая друг друга, накинулись на исполнителя завещания с вопросами, касающимися причин, вынудивших дядю Толю изменить завещание.
— Кто такое мог написать? — ахнула бабушка. — Это очень странно!
Романов согласился: действительно, странно.
— А кто убил, там, значит, ничего не сказано?
— Нет.
— А за что?
— Послушайте! — перебил бабушку Константин. — Действительно ли главной причиной изменения завещания стало это письмо, или был какой-то другой повод?
Романов ответил, что, о других причинах ему ничего не известно.
— Так что все-таки написано в анонимке? — повысил голос Виктор.
Романов ответил, что поскольку анонимка осталась у Анатолия Николаевича, он может воспроизвести ее содержание только по памяти.
— А смысл ее такой... Аноним сообщил, что ему доподлинно известно о том, что Виолетта — дочь Анатолия Николаевича — была задушена одним из присутствующих на ее дне рождения гостей. И что он готов назвать имя убийцы, при условии, что Анатолий Николаевич выполнит его требование...
— Какое? — спросил Константин.
Не успел я сказать, что требование может быть только одно — деньги взамен выдачи убийцы, как Виктор, опередив меня, выразил сомнение в том, что самому Константину ответ неизвестен.
— Известен, — согласился тот. — И я, если хочешь знать, спросил это только для того, чтобы Василий Сергеевич подтвердил или, наоборот, опроверг мое предположение о том, что речь в завещании от шестнадцатого апреля идет об увеличении числа наследников за счет анонимщика...
— Или увеличения доли одних наследников за счет других, — вставил Максим Валерьянович.
— Да, кстати! А кто-нибудь, кроме нас, ближайших родственников, еще указан в завещаниях? — Виктор повернул лицо в сторону Романова. — Есть такие?
Романов подумал и сказал, что есть. Почесал кончик носа, обвел взглядом присутствующих и, после небольшой паузы, во время которой, казалось, решал, имеет ли он право обнародовать эту информацию, кивнул в мою сторону.
— Вас, ведь, кажется, зовут Игорь? Игорь Евгеньевич Курочкин, если я не ошибаюсь?
Я почувствовал, что у меня, Игоря Евгеньевича Курочкина, покраснели уши. Так, словно к ним приложили раскаленные камни и удерживали их до тех пор, пока кожа не запылала огнем.
— Вот это номер! — присвистнул Константин. — Игорек привез бабушку в деревню, называется.
— Анатолий оставил ему наследство? — Бабушка, как всегда, проснулась последней, а проснувшись, решила все разложить по полочкам. — А сколько, можно узнать?
Пообещав сообщить об этом через три дня, Романов извинился за то, что не отправил мне личное приглашение, и в двух словах объяснил причины своего поступка. Первая — он знал, что я и без его приглашения приеду сюда с бабушкой, а вторая... А вторая, по его словам, кроется в самом завещании.
Оставшись вполне довольной объяснением Романова, бабушка подошла ко мне. Поцеловала в лоб и спросила, отчего я такой грустный.
Бабушка так ничего и не поняла! Ведь то, что дядя Толя упомянул меня в своем завещании — это пока только условный плюс. Никто, кроме Романова, не знает, что в нем, а вот то, что братья Худобины, кажется, уже заподозрили меня в написании анонимки, — минус безусловный.
Злые они люди, нехорошие. И самый нехороший из них Константин.
Чуть выше среднего роста, полный, горбоносый, он смотрел на мир, как ворона, сидя на суку, смотрит на деревенский двор, выискивая добычу. Он нигде не учился, нигде не работал, по крайней мере, официально, однако при этом, сколько его помню, всегда был при делах и при деньгах. В нашей семье его открыто недолюбливали, но говорили о нем всегда часто и охотно. Так, например, рассказывали, как однажды, в начале девяностых, через несколько дней после похорон попавших в автокатастрофу родителей, он нашел на улице пачку талонов на питание. Как вместо школы пошел в магазин, выменял талон крупы на талон сахара, талон сахара на талон табака, талон табака на талон водки, один талон водки на три талона крупы, три талона крупы на три талона сахара, и в результате образовавшуюся в конце недели прибыль в виде ящика «Русской» не продал, не пропил, а подарил — безвозмездно! — взявшему его на воспитание дяде Толе. Удивительно умный мальчик! Дядя Толя, говорят, прослезился, увидев, с чем к нему пожаловал родной племянник. Выпил стаканчик-другой из подаренного ящика и, растрогавшись еще больше, ответил подарком на подарок — отправил его вместе с сыном отдыхать за границу. Туда Костя повез икру, а оттуда привез видеомагнитофон, в отличие, к слову, от Виктора, накупившего себе в первом же аэропорту кучу импортных шмоток. Видеомагнитофон Костя продал, а деньги отдал в рост. Тем и жил полгода. А через полгода его должница — женщина с фамилией Суслик, торговавшая одеждой на толкучке, отказалась возвращать деньги, мотивируя свое решение тем, что взятую сумму она и так уже вернула в виде процентов. На замечание Кости, что проценты — это проценты, а долг есть долг, и смешивать эти два понятия никак нельзя, Суслик ответила твердым отказом. А когда ей надоело отвечать, Костю побили. Несколько парней в спортивном трико подкараулили его после уроков, затащили в подъезд, ударили пару раз по голове и пригрозили, что, если он, терпила, не перестанет докучать уважаемому человеку неуместными просьбами, его попросту убьют. Костя пообещал не докучать. Узнав от мальчишек во дворе, что один из взрослых парней с соседней улицы ограбил мужчину, оказавшегося скандальным журналистом, он придумал ответный план. Напросился в гости к однокласснице, чей брат работал в милиции, познакомился с ним, и во время ни к чему не обязывающего разговора о наделавшем много шума ограблении газетчика выразил готовность назвать имя грабителя, если, конечно, ему за это помогут забрать у должника деньги. Через день преступника арестовали, через два — вышла хвалебная статья в газете, где говорилось о перестройке, коснувшейся правоохранительных рядов, через три — брат одноклассницы получил от начальства благодарность, а через четыре — Суслик вернула Косте деньги... Однако Худобин не был бы Худобиным, если бы на этом остановился. Через пять дней бабушка, которой Костя со слезами на глазах назвал сумму, которую переплатил за рубашку к школе, в гневе написала в ОБХСС письмо, где уведомила власти в том, что гражданка Суслик, торгующая на толкучке импортной одеждой, не исключено контрабандной, на глазах сотен людей бессовестно обворовывает сирот. Прошло еще несколько дней, и гражданка Суслик исчезла. Куда — неизвестно, но только на толкучке с той поры ее уже никто никогда не видел.
Историй, подобных этой, в нашей семье ходило про Константина множество. И в каждой из них он не мытьем, так катаньем добивался поставленных перед собой целей: будь то возврат долга или приватизация разорившегося с его же помощью какого-нибудь свечного заводика. Несмотря на то, что методы, какими он пользовался, были не всегда законными и всегда, с точки зрения нормального человека, грязными, дядя Толя и Виктор Худобины поддерживали Константина в его деятельности и всячески поощряли его. Я же Константина не поддерживал, не поощрял, поскольку всегда считал: порядочные люди так поступать не могут. И именно поэтому у меня никогда не будет своего свечного заводика. Так сказала моя бабушка.

* * *
Константин встал с кресла. С интересом посмотрел на меня, как ворона смотрит на захромавшего голубя — не ранено ли у него еще чего, задумчиво почесал нос и, повернувшись в сторону Виктора, выказал желание чего-нибудь перекусить. Я поддержал его, заявив, что одним и даже двумя завещаниями сыт не будешь, тем более что самое сладкое завещание — второе, по всей видимости, подадут к столу не раньше, чем посадят убийцу Виолетты.
Спорить со мной никто не стал. Пообещав вернуться через полчаса, бабушка с Анечкой отправились на кухню.
Пока они разогревали приготовленную Михаилом еду, Максим Валерьянович Рыльский включил телевизор. Поплотнее задернул шторы на окнах и, попросив до обеда не беспокоить, уселся перед экраном. Худобины тем временем достали из бара бутылку французского коньяка, два больших бокала и, о чем-то тихо переговариваясь, ушли в кабинет дяди Толи. Я подождал несколько секунд — не позовут ли, а когда понял, что не позовут, подошел к Романову.
Разговор у нас не получился. Романов на все вопросы отвечал односложно, словно был огорчен тем же, что и я — негостеприимством Худобиных, хмурился и поминутно бросал взгляды то в сторону коридора, где в кабинете дяди Толи без нас пили коньяк, то на задремавшего перед телевизором Максима Валерьяновича.
— Скажите, — тихо спросил он. — Вы давно знаете Рыльского?
— А что?
— Он всегда так выглядел?
— Это как «так»?
— Как вурдалак из фильмов-страшилок.
Я ответил, что фильмы-страшилки принципиально не смотрю, предпочитаю кино Тинто Брасса. А что касается Рыльского, то добрее человека, чем он, говорят, в мире нет. Правда, для того, чтобы убедиться в этом, необходимо хотя бы раз пообщаться с ним тет-а-тет, желательно за полночь, но на это, насколько мне известно, до сих пор еще никто не решился.
— Так что у вас есть шанс быть первым…
Романов улыбнулся и ответил загадочной фразой, смысл которой заключался в том, что внешность человека не всегда определяется его характером, но почти всегда биохимические процессы, происходящие в его организме, определяют внешность.
Вот так. Пока я раздумывал над тем, какие такие процессы в организме душеприказчика заставляют его казаться умнее, чем он есть на самом деле, вернулись женщины. Поставив поднос с едой на стол, бабушка велела звать племянников.
Племянники вышли из кабинета навеселе. Виктор, ни на кого не глядя, занял место во главе небольшого стола, расположенного в углу зала, рядом с камином, а Константин — веселый и шумный от выпитого, уселся рядом с Романовым.
— Не желаете ли, Василий Сергеевич, французского грамм пятьдесят? — предложил он.
Не дожидаясь, когда у Романова желание выпить переборет желание прослыть трезвенником, наполнил его рюмку из новой бутылки и вопросительно посмотрел на Рыльского — не налить ли ему тоже.
Рыльский отказался.
— Ах, да! — вспомнил Константин. — Вы же, кажется, совсем не пьете... Жаль!
Он произнес это таким тоном, каким обычно обращаются к человеку, когда хотят выказать презрение его дурным привычкам.
Максим Валерьянович положил вилку на стол. Поднял глаза, и сказал, что уже много лет бокалу красного вина предпочитает хороший кусок бифштекса с кровью. После чего посмотрел на Константина так, как будто хотел высмотреть у него наиболее уязвимое место, и добавил, что даже здоровому человеку пить надо в меру.
Судя по тому, куда был направлен взгляд, самое уязвимое место у Константина была шея — точка между адамовым яблоком и подбородком.
Константин жалобно улыбнулся. Ослабил узел галстука, словно тот мешал ему дышать полной грудью, и рассмеялся.
— И это правильно! — сказал он. — Лучше переесть, чем перепить.
Максим Валерьянович согласно кивнул. Опустил глаза и как ни в чем не бывало продолжил трапезу.
Не знаю: то ли фраза про бифштекс с кровью прозвучала в устах Рыльского слишком зловеще, то ли натужный смех Константина был тому виной, но только первые минуты обеда прошли в полном молчании. Константин с Романовым налегали на коньяк, я и Анечка — на овощные салаты, и только бабушка, положив ладони на колени, ничего не ела и не пила.
— А ты чего, теть Кать, не кушаешь? — заметил Виктор. — Не нравится?
— Не обращайте на меня внимания, — ответила бабушка. — Я потом на кухне поем.
— Не понял! Почему это на кухне?
— Потому, что у бабушки прогрессирующий полиартрит! — ответил я.
И добавил, что надо быть Худобиными, чтобы не замечать того, что все давно уже видят. А именно: их родной тетке с каждым днем все труднее держать в руках столовые приборы.
Бабушка виновато посмотрела на Виктора. Сказала, что ей неприятно, когда люди наблюдают за ее мучениями.
— А вот тебе, Игорь, — обратилась она ко мне, — пора бы перестать бросаться на людей! Хватит!
Она поправила загнувшийся край скатерти так, чтобы при этом никто не увидел ее скрюченные пальцы, и, благодарно улыбнувшись Виктору, попросила не беспокоиться за нее.
А тот и не думал ни за кого беспокоиться. Пообещав нанять лучшего ортопеда, он с видом спонсора, только что оплатившего счета бабушкиным докторам, развалился на стуле и принялся снисходительно взирать на то, как Константин пытается заставить Романова раскрыть содержимое завещаний.
Получив очередной отказ, Константин взял бутылку коньяка и высоко поднял над столом.
— Не желаете говорить — не говорите, ваше право, — сказал он, — но выпить-то, Василий Сергеевич, вы со мной можете?
Василий Сергеевич сказал: «Могу». И выпил.
— А со мной? — включился в начатую Константином игру Виктор.
— И с вами могу. Хоть вы мне и нагрубили!
— Забудем обиды. Давайте чокнемся!
После того, как Романов выпил с Виктором и уже собрался пить с Константином на брудершафт, бабушка потребовала у племянников немедленно прекратить пьянку. Заметив Виктору, что они не на свадьбе, где полагается пить самим и спаивать других, она обратилась к Константину и строго спросила, по какому поводу тот развеселился.
— Да так, — засмеялся Константин. — День хороший.
— Опять чего-нибудь купил?
— Нет, только собираюсь.
— И что же на этот раз?
Константин замялся. Бросив застенчивый взгляд на бабушку, пожал плечами и сказал что-то невнятное про вишневый сад.
— Сверх долга надавал девяносто, осталось за мной...
— Вишневый сад? — удивилась бабушка. — Зачем тебе сад? А он большой? Сколько соток?
Константин сказал, что официально сможет сообщить об этом только завтра, когда истечет срок договора с его нынешним владельцем. Затем, решив сменить тему разговора, встал, потянулся, обвел взглядом комнату и с сожалением заметил, что дом, несмотря на все свое великолепие, требует капитального ремонта.
— Обои следует переклеить, — принялся перечислять он, — светильники поменять, полы кое-где перестелить... Ламинат — согласитесь, господа, это все-таки пошло!
Попросив у Анечки носовой платок, Виктор встал из-за стола, извинился и торопливо вышел в коридор, где рядом с кабинетом дяди Толи находился туалет.
Проводив племянника обеспокоенным взглядом, бабушка спросила, что с ним.
— Отравился икрой, — коротко ответила Анечка.
Горестно покачав головой, бабушка перевела укоризненный взгляд на Константина, как будто именно он был виноват в том, что у ее любимчика возникли проблемы с желудком, и спросила, все ли наелись.
Наелись все. Поблагодарив бабушку за вкусный обед, Максим Валерьянович вышел из-за стола. С довольным видом похлопал себя по животу и сказал, что теперь, пожалуй, не прочь посмотреть по телевизору последние новости.
— Какие новости! — засмеялся Константин. — Вы же через пять минут уснете!
— Кто уснет? Я?
— Ну конечно!
— Что за чушь! — обиделся Рыльский. — Я днем никогда не сплю.
— Да как это не спишь! — зашумела бабушка. — Иной день по десять раз за передачу засыпаешь. Костя правильно говорит!
Максим Валерьянович недовольно покосился на нее, однако спорить не стал, остался при своем мнении. Молча перебрался поближе к телевизору, сел в кресло и после того, как женщины ушли на кухню мыть посуду, попросил меня включить четвертый канал.
А через минуту в зале появился Виктор. Вытирая платочком мокрые руки, он прошел мимо стола, за которым Константин с поверенным, пользуясь отсутствием бабушки, пили коньяк, и сел рядом с Рыльским. На приглашение Константина присоединится к ним, полечить понос французским, презрительно улыбнулся и ответил, что лечиться он будет тем, чем считает нужным, и тогда, когда решит сам.
— Ну и зря! — захохотал Константин. — А впрочем, каждый волен поступать так, как хочет. Вот мы с Василием Сергеевичем захотели продезинфицироваться «Мартелем», чтобы не заразиться от тебя, — значит, продезинфицируемся. Захотели потолковать о завещаниях — обязательно потолкуем!.. Правильно я говорю? — обратился он к Романову.
Романов, судя по той резвости, с какой опорожнял рюмки, с необходимостью дезинфекции «Мартелем» был согласен. А вот против всего остального по-прежнему возражал, чем, как мне показалось, только раззадорил Константина.
Услышав бабушкин голос, Константин одной рукой ухватил Романова за локоть, другой — за горлышко бутылки и потащил все это в кабинет дяди Толи. И когда бабушка вошла в зал, ни Романова, ни ее племянника там уже не было.
Вздохнув: «Ну что с ним, негодником, делать!», бабушка уселась перед телевизором и попросила Анечку прибавить звук.
На НТВ как раз начались трехчасовые новости. Вместе с бабушкой, Рыльским, Виктором и Анечкой я сидел перед телевизором, смотрел, как на экране одна катастрофа сменяет другую, как за сюжетом о пожаре следует сюжет о землетрясении, и думал о послании дяди Толи. Необычное оно, как начало июня, странное. Нет в нем ничего, что предсказывалось заранее, и есть то, что предсказать было практически невозможно. Но больше всего меня удивил способ общения с автором анонимного послания. Дядя Толя предложил ему назвать имя убийцы дочери так, словно был абсолютно уверен в том, что тот в течение трех дней успеет не только ознакомиться с его предложением, но и выполнить выдвинутое им условие. Сразу напрашивается риторический вопрос: означает ли это, что тот, к кому обращался дядя Толя, находится среди нас? А если учесть, что убийца Виолетты возможно также находится среди его наследников, то я вряд ли ошибусь, если предположу, что главное событие, ради которого собрал нас покойный дядя Толя, еще впереди. Аноним знает имя убийцы и в любой момент готов назвать его. Убийца не знает, кто аноним, но предупрежден о грозящей ему опасности. А как однажды сказала моя бабушка, кто предупрежден, тот вооружен.
Не прошло и десяти минут с начала передачи, как мне надоело гадать о том, кто убийца. За исключением бабушки и Анечки, каждый из нас, если вдуматься, мог быть им.
Кстати, об Анечке. Я давно заметил: стоит мне мысленно произнести ее имя, как я тут же начинаю слышать аромат ее духов, смешанный с запахом кожи, ощущать исходящее от нее тепло, чувствовать ее близость и снова жалеть о том, что не настолько богат, чтобы отбить ее у Виктора. Она была очаровательна! Скорее полненькая, чем худенькая, невысокая, одетая в ослепительно белую майку, подчеркивающую формы, и короткие, туго обтягивающие бедра джинсы, она, казалось мне, была создана исключительно для того, чтобы ее холили и лелеяли, носили на руках и возили в дорогих автомобилях, одевали и...
Я закрыл глаза и запретил себе даже думать об этом. А когда открыл их, Анечка уже была на ногах. Выгнув спину, она вопросительно посмотрела на Виктора, ожидая, когда тот обратит на нее внимание, и предложила ему пойти отдохнуть. Виктор покосился в сторону коридора, где находился туалет, и отрицательно покачал головой.
— Ну, как знаешь. А я пойду наверх, полежу. — Анечка сладко потянулась, оголив полоску кожи между майкой и выглянувшим из-за пояса краешком белых трусиков и не спеша направилась к лестнице.
А по телевизору показывали очередное наводнение в Сибири. Какая-то река разрушила дамбу, после чего вышла из берегов и затопила маленький городок, что, по мнению московского корреспондента, говорило то ли о халатности местных властей, то ли о беспомощности правительства России, то ли обо всем сразу.
После ухода Анечки стало невыносимо скучно. Будто кресло, в котором она только что сидела, заняла старуха-хандра. Огляделась по сторонам — кто тут самый грустный! — и, распустив длинные космы, навалилась на меня тяжелой грудью, подобно тому, как река на экране телевизора навалилась на ставший в одночасье беззащитным небольшой сибирский городок.
В общем, делать здесь мне было больше нечего. Я встал с кресла и, стараясь не потревожить задремавшего Максима Валерьяновича, направился к лестнице.

* * *
Когда я услышал доносящиеся снизу крики, стрелки на часах показывали без пяти минут пять. Я спустился в зал, и первый, кого там увидел, был Рыльский. Беззвучно шевеля губами, он с растерянным видом стоял возле лестницы и смотрел на громко рыдающую Анечку.
Я спросил, что случилось.
Виктор кивнул в сторону коридора, где находился кабинет дяди Толи, и предложил сходить посмотреть самому.
Несмотря на бабушкино требование оставаться при ней, я решил воспользоваться поступившим предложением. Пообещав бабушке ни во что не вмешиваться, прошел в коридор и открыл дверь кабинета.
Не скажу, что увиденное потрясло меня. Скорее удивило. И еще расстроило.
На одном конце письменного стола, уронив голову на руку, рядом с которой лежал окровавленный нож, сладко сопел Романов, а на другом — в неподвижной позе сидел Константин Худобин. Голова Константина была откинута назад, на спинку кресла. Горло и грудь были залиты кровью.
Пока я осматривал кабинет, пытаясь представить, как произошло убийство, подошла бабушка. Положила сзади руку на плечо и тихо спросила, как я.
Я ответил:
— Нормально.
— Правда, нормально? Не обманываешь?
— Правда. Со мной все хорошо.
Со мной действительно все было хорошо. До такой степени, что даже самому стало противно.
«Ведь это же человек!» — воззвал я к своей жалости.
Жалость спала.
«Родственник!»
«Дальний родственник, — сквозь сон поправила она. — Почти что далекий предок... Наплюй, не жалей».
А я и не жалел. Я вспомнил, как много лет назад из кухонного окна, с высоты восьмого этажа, случайно увидел на крыше стоящей рядом пятиэтажки ворону и раненого голубя, вертевшегося перед ней на одном крыле. Ворона то искоса поглядывала на него, то, подобно повару, вилкой пробующего отбивную на раскаленной сковороде, тыкала в голубиный клубок клювом, отчего тот начинал вертеться еще быстрее, после чего отходила и как ни в чем не бывало принималась чистить перышки. Секунд через двадцать внимательно оглядывала голубя, делала шаг и снова била клювом в облюбованное место. И так несколько раз... Не выдержав, я отошел от окна. Стараясь выкинуть эту картину из памяти, задернул занавеску и постарался думать о чем-нибудь другом, приятном. Не тут-то было! Ворона в образе повара, пробующего вилкой отбивную, бередя душу, стояла перед глазами весь день, всю неделю, весь месяц...
Мне стало стыдно. За все сразу. За то, что я не такой, как все. За то, что голубя я жалел как близкого человека, а человека, пусть даже совсем не близкого, если и жалел, то совсем чуть-чуть, как бабочку, ударившуюся о лобовое стекло автомобиля.
Я отвернулся, чтобы покойник, чего доброго, не увидел моего лица: черствого, как мне самому казалось, равнодушного, и после небольшого раздумья пришел к выводу: во всем виновата текущая во мне худобинская кровь. А раз так, подумал я, значит, тысячу раз права была бабушка, когда однажды, обидевшись на меня за что-то, сказала в сердцах:
«Твоя настоящая фамилия, Игорь, — Худобин-на-Четверть!»

* * *
Романов проснулся, а точнее, его разбудили, когда приехала милиция. Прокурор района — важный мужчина с маленькими усами и густой шевелюрой, в середине которой просвечивала небольшая круглая лысина, оглядел место преступления и молча вышел из кабинета. Не обращая внимания на притихших при его появлении людей, в сопровождении Виктора и следователя — симпатичной девушки лет двадцати пяти — он не спеша поднялся по лестнице на третий этаж и принялся с интересом осматривать дом. Увидев какую-нибудь дорогую безделушку, вроде отделанного малахитом камина, останавливался, восхищенно качал головой и громко цокал языком. Узнав цену, качал головой еще сильнее и цокал языком еще громче.
Из всей следственно-оперативной группы, как мне показалось, непосредственно делом занимались несколько человек: милиционеры во главе с оперуполномоченным уголовного розыска РОВД капитаном Коноваловым Борисом Сергеевичем — здоровым мужиком лет сорока, судмедэксперт, к которому при мне никто ни разу не обратился по имени, и эксперт-криминалист Семеныч — пожилой мужчина со строгим и серьезным лицом.
Пока Семеныч снимал отпечатки пальцев, а судмедэксперт обследовал рану на горле убитого, Коновалов приводил в чувство Романова.
Спрашивал:
— Признавайся, ты убил Худобина?
Романов ошалелыми глазами смотрел то на Константина, то на оперативника и отвечал, что не понимает, о чем идет речь.
— Это ты убил! Напился до потери сознания, потом разругался со своим собутыльником и в состоянии аффекта прирезал его. Пиши чистосердечное признание! Суд учтет!
Романов взял протянутый чистый лист бумаги, ручку и после длительного раздумья спросил, чего писать.
— Как все было!
— А как все было?
— А я тебе расскажу! — с готовностью ответил Коновалов. — Ты, главное, пиши!
Романов подвинул листок к себе поближе, задумчиво потрогал ногтем кончик стержня и, пытаясь отыскать в памяти подтверждение продиктованным ему словам, вывел на бумаге:
«Я, Романов Василий Сергеевич, выпил с Худобиным Константином Петровичем две бутылки французского коньяка марки «Мартель». Мы поссорились. Я взял нож и ударил его в горло».
— Так, где ты, говоришь, взял нож? — спросил Коновалов.
Романов медленно поднял голову.
— Не знаю. А вы уверены, что я его брал?
По тому, как был задан вопрос, — равнодушно, без малейшей надежды услышать благоприятный ответ, стало ясно, что Романов не помнит, как убивал Константина.
— Еще как уверен!
Не успел Коновалов объяснить, чем вызвана эта уверенность, как в кабинет, громко стуча высокими каблуками, вошла следователь. Всем своим видом показывая, что торопится, она кивнула в сторону Романова и спросила, как дела.
— Колемся потихоньку, — ответил капитан. — Свидетелей опросили. Допишем покаянную и будем закругляться.
— А у вас? — следователь повернулась лицом к судмедэксперту.
Судмедэксперт отошел от тела убитого, вынул из кармана платочек и вытер им руки. Пожал плечами и сказал, что, по всей видимости, смерть наступила где-то около четырех часов дня от удара ножом в горло.
— Судя по характеру раны, удар был нанесен спереди правой рукой сверху вниз.
— Что с отпечатками?
Аккуратно, двумя пальцами положив нож на стол, Семеныч выпрямился и сказал, что отпечатков много, но на бутылках с коньяком и бокалах, из которых его пили, их нет.
— То есть как это нет? — удивился Коновалов.
— Вот так. Чисто.
— А на ноже?
— На рукоятке какие-то пальчики есть. Сейчас сниму.
Следователь пожала плечами, мол, разбирайтесь тут сами, без меня, попрощалась и, посоветовав капитану не затягивать дело, вышла из кабинета.
Коновалов задумчиво посмотрел ей вслед, после чего подошел к Романову и спросил, закончил ли он писать. Не получив вразумительного ответа, взял листок, пробежал его глазами и велел расписаться.
Тяжело и протяжно вздохнув, Романов медленно вывел свою фамилию. Поставил дату и внизу добавил: «P.S. Я очень сожалею о случившемся».
— Ну вот! — довольно хмыкнул Коновалов. — Все бы так.
Действительно, подумал я, если бы все убийцы сами признавались в совершенных ими преступлениях, сами выносили себе суровые приговоры и сами честно отсиживали положенные сроки в построенных ими самими же тюрьмах, было бы просто замечательно... Другой вопрос, чем бы тогда занимался он, Коновалов.
Я посмотрел на него и решил, что он, вероятнее всего, стал бы преступником. Его внешность и манера поведения — скуластое лицо, колючие глаза, развязность, вызванная уверенностью в собственной силе и силе тех, кто стоит за ним, готовность скрутить в бараний рог любого, кто встанет на пути, в моем понимании одинаково подходили как под обобщенный портрет бандита, так и рядового опера, борющегося с этими самыми бандитами.
«Интересно, что заставило мальчика Борю Коновалова, стоявшего перед выбором «с кого делать жизнь свою», выбрать эту, а не другую стезю?.. Случай? Судьба?»
Не успел я над этим подумать, как Романов тихо, словно стесняясь своего голоса, спросил еще раз, действительно ли он держал нож в руках или в этом, как он выразился, «есть некая доля преувеличения».
Бедный Романов! Его вопрос был настолько пустым и глупым, а желание выиграть время настолько бесхитростным и наивным, что всем собравшимся в кабинете стало даже как-то неловко за него.
— Да какие тут могут быть преувеличения! — усмехнулся Коновалов. — Пять свидетелей готовы подтвердить, если хочешь.
Романов часто заморгал, видимо, пытаясь вспомнить, как он с ножом в руках встречал милицию.
— У меня просто в голове не укладывается, — пробормотал он. — Как я мог это сделать... не пойму.
Коновалов пожал плечами, дескать, с пьяными и не такое случается, и бросил взгляд на часы. Судя по проявленному им терпению, время для разговоров у него еще не вышло.
— Ну, хорошо.
Повернувшись в мою сторону, он сказал, чтобы я перестал стоять за порогом, подслушивать, а подошел и показал то, как Романов лежал на столе.
Я вошел в кабинет. Попросив поверенного освободить кресло, сел на его место. Левую руку положил на стол, голову — на руку, а правую руку опустил между широко расставленными коленями.
— Вот так, — сказал я. — А ножик лежал на столе в пяти сантиметрах от ладони.
Поблагодарив за помощь, Коновалов забрал со стола листок с признанием. Спросил, есть ли к нему еще какие вопросы. Вопросов не было. Тогда он похлопал Романова по спине и предложил собирать вещички.
Романов стал прощаться. Попросив у меня прощение за то, что стал невольным виновником несчастия, случившегося с моим дядей, он еще раз протяжно вздохнул и, опустив плечи, поплелся к двери. На ходу обернулся и, еще раз посмотрев на то, как я сижу, внезапно остановился.
— Что-то не так? — спросил я.
Романов вернулся к столу. Подумал три секунды и, ткнув пальцем в мою ладонь, сказал, что, поскольку, по словам эксперта, убийство было совершено правой рукой, а нож, как видно из моей позы, лежал рядом с левой, убийцей был кто-то другой.
— Кто другой? — возмутился Коновалов. — Пушкин? Ты мне тут дурачка из себя не строй! Понял! Это ты убил Худобина! Ударил правой рукой, а потом переложил нож в левую. И все! В чем проблема?
А проблема, как оказалось, заключалась в следующем. По словам Семеныча — эксперта-криминалиста, все отпечатки, оставленные на рукоятке ножа, принадлежали пальцам левой руки, что в моем понимании могло означать только одно: либо Константина убили другим ножом, либо Романов не был убийцей. Что касается ножа, то тут сомнений не возникло даже у милиционеров: кровь на лезвии безошибочно указывала на то, каким орудием было совершено преступление. А вот что касается Романова... Конечно, можно предположить, что, выпив бутылку коньяка, он хладнокровно зарезал человека правой рукой, потом аккуратно вытер нож, взял рукоятку в левую руку и тут же уснул. Но куда вероятней, на мой взгляд, выглядит другая версия. Кто-то вошел в кабинет дяди Толи, убил Константина, стер свои отпечатки пальцев с рукоятки ножа и вложил его в ладонь спящего Романова, не подумав, или второпях не заметив, что ладонь левая.
Судя по тому, с какой злостью Коновалов посмотрел на Семеныча, мои предположения оказались верными.
— Поверьте! Я и вправду не убивал, — почувствовав перелом в настроении оперативника, воскликнул Романов. — Ведь я даже не присутствовал на дне рождении Виолетты!
— Какой еще Виолетты? — повернулся к нему капитан.
— Виолетты Анатольевны, покойной дочери хозяина дома Анатолия Николаевича Худобина!
Заговорив о семье Худобиных, Романов рассказал об анонимке, полученной дядей Толей за несколько дней до своей смерти, но, к сожалению, теперь уже утерянной, и о его посмертном послании наследникам. Выразив уверенность в том, что убийство Константина напрямую связано с событиями, произошедшими здесь, в Мыскино, четырнадцатого февраля, в день тридцатилетия Виолетты, он заключил, что, во-первых, Виолетту убил кто-то из ее родственников, бывших на дне рождения. Во-вторых, анонимку написал тоже кто-то из родственников, ставший свидетелем убийства. И в-третьих, после оглашения завещания убийца Виолетты обязательно постарается найти анонима раньше, чем тот решит заявить о себе.
— То есть, ты хочешь сказать, что анонимку написал Константин Худобин? — перебил душеприказчика Коновалов.
Романов сказал, что говорить об этом рано. Нужны доказательства.
— Понятно. А кто именно присутствовал на дне рождения?
Вопрос, как я понял, был обращен ко мне.
— Кроме Виолетты и дяди Толи, — принялся перечислять я, — там были: Виктор — сын дяди Толи, Анечка — супруга Виктора, Константин — двоюродный брат Виктора, Максим Валерьянович Рыльский — шурин дяди Толи, и моя бабушка Екатерина Николаевна Курочкина — родная сестра дяди Толи.
О себе я решил не упоминать: и так было понятно, что без моего участия там не обошлось.
— То есть те же, кто сегодня утром присутствовал при прочтении обращения Анатолия Николаевича к наследникам, — торопливо добавил Романов.
Коновалов согласно кивнул. Попросив подтвердить, что все перечисленные мной люди являются родственниками, повернулся лицом к Романову и спросил, кем он приходится убитому.
— Никем, — ответил Романов. — Я не родственник. Я исполнитель завещания Худобина-старшего — моего старого знакомого. По его просьбе я пришел сюда, чтобы зачитать наследникам последнюю волю и проследить за ее выполнением.
— Ты нотариус?
— Нет. Я — душеприказчик, или, другими словами, личный поверенный в делах о наследстве.
— У тебя и документ соответствующий имеется?
— Конечно! — Вынув из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист, Романов протянул его оперативнику. — Нотариально заверенное заявление Анатолия Николаевича с указанием моих полномочий.
Молча прочитав заявление, Коновалов вернул его обратно. Подошел к окну и задумчиво посмотрел на одинокую елку, растущую посреди чистого газона.
— Я хочу ознакомиться с содержанием завещаний, — сказал он.
Романов развел руками: дескать, и рад бы помочь хорошему человеку, да не могу. И сказал, что согласно Гражданскому кодексу Российской Федерации он не вправе разглашать сведения, касающиеся содержания завещаний.
— Не понял! — Медленно, словно не веря собственным ушам, Коновалов обернулся. — Ты мне что, отказываешь?
Поверенный виновато вздохнул и еще раз огорчено развел руками: увы.
— Ну и ну! — оперативник удивленно покачал головой. — Ты, я смотрю, считаешь себя очень умным, да?
Романов молчал.
— Законы цитируешь, права качаешь. Может, ты еще и адвоката себе потребуешь?
— Зачем адвоката? — почувствовав неладное, еле слышно произнес поверенный. — Не надо мне никакого адвоката.
— Молчать!
Коновалов что есть силы ударил кулаком по подоконнику. Все, кто находились в кабинете, вздрогнули.
— Молчать, я сказал! Говорить будешь, когда я скажу!
Плотно сжав губы и сузив зрачки, Коновалов зло посмотрел на поверенного, не последуют ли возражения, и, как змея перед броском, громко зашипел:
— Ты что, и вправду думаешь, будто самый умный? Да? А ты знаешь, что не далее как сегодня утром один такой, вроде тебя, битый час ползал у меня в ногах, умолял считать себя придурком... прощения просил за то, что нечаянно вспомнил таблицу умножения... Чего молчишь?.. Или, может, ты думаешь, я шучу?
Не знаю, как остальные, а я капитану поверил сразу: не шутит. И Романов тоже поверил сразу. Поэтому, как только представилась возможность выполнить требование капитана, он выскочил из кабинета в зал и принес портфель. Протянул Коновалову конверты с завещаниями и предложил ознакомиться с ними лично. Коновалов взял конверты, подержал на весу с таким видом, будто еще не решил, что ему делать дальше: то ли швырнуть их поверенному в харю, то ли смилостивиться и прочесть. Решив смилостивиться, он подошел к окну, отвернулся и вскрыл первое завещание.
В эту минуту в кабинет вошли два санитара. Спросив, можно ли забрать труп, они погрузили тело Константина Худобина на носилки и вынесли.
Семеныч захлопнул кейс, зевнул и доложил капитану об окончании работы.
Не отрывая от листков взгляда, Коновалов махнул рукой, чтоб не мешали. Дочитав до конца, поднял голову и спросил Романова: когда состоится оглашение завещания.
— Если аноним не объявит себя, то через три дня, в понедельник, — ответил тот.
Коновалов отошел от окна и, немного подумав, сказал, что остается в Мыскино.
— А вы, — обращаясь к Семенычу, добавил он, — через три дня, в понедельник, пришлите за мной машину.
— Как знаешь. — Семеныч, а за ним и судмедэксперт пожали капитану руку и, пожелав удачи, вышли из кабинета.

* * *
С отъездом следственно-оперативной группы в доме стало тихо. Как будто находящиеся в нем люди только после этого осознали, какое несчастье случилось в их семье. По комнате ходили на цыпочках, разговаривали между собой короткими фразами, ругались полушепотом. А если кто-то случайно заглядывал собеседнику в лицо, то видел, к своему стыду и стыду тех, с кем разговаривал, не горе и жалость к внезапно умершему родственнику, а досаду и растерянность вперемешку со страхом. И даже Анечка, необыкновенно трогательная в своей скорби, плакала, на мой взгляд, теперь только потому, что ей, еще не хоронившей родных и близких, пришлось впервые в жизни столкнуться со смертью. И не брата мужа жалела она — себя.
«Все мы Худобины, — вздохнул я. — И Анечка, к сожалению, уже тоже».
Капитан Борис Сергеевич Коновалов, оперуполномоченный уголовного розыска РОВД, вместе с Романовым вышел из коридора. Прошел на середину зала и, подняв указательный палец, попросил минутку внимания.
— В общем, так, — сказал он. — Как вы знаете, Константин Петрович Худобин, ваш родственник, погиб от рук убийцы. Кто этот убийца, нам пока неизвестно...
— Как это неизвестно? — перебил его вальяжно развалившийся в кресле Виктор. — А Романов?
— Так, кто это сказал? — Плотно сжав губы и сузив зрачки, Коновалов резко повернулся в его сторону. — Как фамилия?
— Худобин.
— Имя?
— Виктор Анатольевич.
— Где вы были в период с трех до пяти часов дня?
— Я...
— Отвечать быстро! Я спросил: где?
Виктор пожал плечами.
— Здесь был, — произнес он неуверенным голосом. — Сначала до трех часов мы обедали, а потом смотрели телевизор. А в кабинет я вообще не заходил!
— Кто подтвердит?
«Умеет все-таки наша милиция работать с населением, — с удовольствием подумал я. — Смотреть приятно: не прошло и пяти секунд с начала разговора, как Виктор, судя по его жалкому виду, уже ни в чем не уверен. И больше всего в том, что никого не убивал».
— Я еще раз спрашиваю: кто подтвердит? — повысил голос Коновалов.
— Я подтвержу! — подняла ладонь бабушка. — Мы все сидели здесь, в этом зале. Я, Виктор, и еще Максим... И Аня с Игорем тоже были здесь.
— Да, — согласно кивнул Максим Валерьянович. — Это так.
Подобно добросовестному дружиннику, разглядывающему стенд «Их разыскивает милиция», Коновалов посмотрел на Рыльского. Встретившись с ним взглядом, поежился.
— Если я не ошибаюсь, — сбавив тон, обратился к бабушке, — единственный вход в кабинет, где произошло убийство, ведет из этого зала, где вы, по вашим словам, находились с трех до пяти часов дня.
— Да. Одно только замечание. Мы находились здесь не с трех до пяти, как вы только что выразились, а с одиннадцати часов и до нынешней минуты.
— То есть вы утверждаете, что никто в интересуемое нас время в кабинет не входил?
Бабушка отрицательно покачала головой: кроме Анечки, первой обнаружившей тело Константина, никто.
— Это так? — Коновалов обратился с вопросом к Рыльскому.
— Да, — ответил тот. — Я все помню. Сначала мы смотрели трехчасовые новости по НТВ, потом передачу про Кремль... И никого не было!
— Вы что скажете? — Вопрос к Виктору.
Почувствовав, что все идет к тому, что поверенного опять признают виновным, Виктор осмелел. Намекнув на то, что убийцей Константина мог быть только тот, кто все время находился рядом с ним, он, стараясь выражаться как можно деликатнее, чтобы капитан опять, чего доброго, не обиделся, заметил, что самые запутанные загадки, как правило, имеют простой ответ.
— Никого, кроме господина Романова, — добавил он, — в период с трех до пяти часов в кабинете не было.
Коновалов не обиделся. Достав из внутреннего кармана пиджака блокнот с ручкой, он что-то записал в него и сказал, что в число подозреваемых входит не только Романов, но и все, кто в момент убийства находились в доме.
— Послушайте! — воскликнула бабушка. — А может, убийца проник через окно? Вы не думали об этом?
— Исключено! Окно закрыто изнутри.
— Ну, тогда не знаю! Прямо чудеса какие-то!
Коновалов согласно кивнул. Перевел взгляд на Виктора и заявил, что сделает все возможное, чтобы кудесник, на глазах родни совершивший это чудо, получил не менее десяти лет.
— Итак, — добавил он после небольшой паузы, — я хочу знать, где, в каком месте каждый из вас находился в период с пятнадцати до семнадцати часов дня.
Бабушка первой сказала, что все время сидела перед телевизором. Максим Валерьянович подтвердил это и добавил, что он, как и Екатерина Николаевна, с трех до пяти смотрел НТВ.
Виктор повторил сказанное Рыльским.
Коновалов записал все это в блокнот и обратился ко мне.
— Твоя очередь!
Моя так моя. Мне скрывать нечего. Я сказал, что в пятнадцать часов пятнадцать минут поднялся на второй этаж, а вниз спустился только после того, как закричала Худобина. А точнее, в шестнадцать пятьдесят пять.
— А вы? — Коновалов обратился к Анечке.
— Я? — Анечка, как мне показалось, испугалась. — Я, как только начались новости, пошла отдыхать к себе в комнату.
— И долго отдыхали?
— Нет. Около пяти я спустилась вниз и зашла в кабинет.
— И первой увидели труп?
— Да... Видимо, так.
— А зачем вы зашли в кабинет? Что вы там искали?
Не зная, что сказать, Анечка вопросительно посмотрела на Виктора и густо покраснела. В отличие от остальных Худобиных, лгать она, похоже, еще не научилась.
«Это плохо, — подумал я. — Могут разоблачить».
— Я... я искала мужа.
Не знаю, для кого как, а для меня ответ Анечки прозвучал как гром среди ясного неба. В то, что Виктор способен убить, и убить не только Константина, я никогда не сомневался. Дай ему волю, за пару лет население города он сократил бы как минимум на четверть. Но вот то, что он солгал по мелочи и попался, меня, признаться, немало удивило.
— То есть вы хотите сказать, что его в зале не было? — вместе со мной удивился Коновалов.
Анечка еще раз виновато посмотрела на мужа и отрицательно покачала головой.
— Послушайте! — поднялся Виктор. — Я действительно буквально на несколько минут отлучался. В туалет. Надеюсь, все сидящие здесь подтвердят, что меня весь день мучит диарея.
Все сидящие в лице одной бабушки охотно подтвердили это.
— Ну вот! — развел руками Виктор. — Всего-то пару раз вышел, а разговоров...
— Однако вы сказали, что не выходили из зала вообще, — заметил капитан.
— Я сказал, что вообще не заходил в кабинет! А это, согласитесь, не одно и тоже!
— Хорошо! В какое время вы были в туалете?
— Не помню. Где-то около пяти.
— Как долго?
— Минут десять... Может, пятнадцать.
— В кабинет заглядывали?
— Я же говорил: нет!
— Жаль! — Коновалов внес в блокнот очередную запись. — Ну, хорошо! — произнес он бодрым голосом. — Давайте посмотрим, что у нас получается... Константин Худобин с Василием Романовым сразу после обеда, около трех, прошли в кабинет, попасть в который можно только из зала, где Екатерина Николаевна, Рыльский, Виктор Худобин, Анна Худобина и Игорь Курочкин смотрели телевизор. В три пятнадцать Курочкин пошел отдыхать... А когда пошли отдыхать вы? — обратился он с вопросом к Анечке.
Анечка ответила, что, когда она уходила, все, включая меня, сидели перед телевизором и смотрели новости.
Значит, сделал вывод капитан, где-то между тремя часами и тремя часами пятнадцатью минутами пополудни.
— Обратно вы спустились около пяти, — продолжал Коновалов. — Не найдя мужа, который, по его словам, находился в туалете, вы зашли в кабинет, где обнаружили труп Константина Худобина... Что делал Романов?
Анечка ответила: спал на столе.
— Потом вы закричали, и все сбежались в кабинет. Так?
— Нет, — возразила бабушка. — Она заплакала, когда вышла из кабинета. Уже в зале.
— Понятно. — Коновалов снова что-то записал себе в блокнот. — Это все?
— Вроде все. — Бабушка переглянулась с Рыльским. — Да! — вспомнила она. — Когда начался прогноз погоды, где-то в половине четвертого, из кабинета вышел Константин. Он попросил выпивку с закуской.
— И что дальше?
— Виктор сходил на кухню и принес, что он просил.
— А нож он принес?
— Да. И нож тоже.
— Кто-нибудь еще в кабинет входил после этого?
— Нет.
Коновалов покачал головой.
— В три тридцать, — сказал он назидательным тоном, — Константин Худобин был еще жив, а без пяти минут пять уже мертв. Не кажется ли вам, что это довольно странно, если учесть, что никто, по вашим словам, в это время в кабинет не заглядывал?
Виктор встал и открыл рот. Он, видимо, хотел спросить Коновалова, почему тот по-прежнему отказывается признавать Романова убийцей, если даже ежу понятно, что никто, кроме него, убийцей быть не мог. Но не решился.
Немного постояв, Виктор закрыл рот и сел на место.
— И вот еще что, — добавил Коновалов. — Я не знаю, что здесь произошло на самом деле и кто из вас врет мне, но одно я знаю абсолютно точно. Если окажется, что убийство Константина Худобина как-то связано со смертью Виолетты Худобиной, то тот, кто сейчас покрывает убийцу, играет с огнем. Человеку, дважды совершившему преступление, ничего не стоит совершить его в третий раз. Запомните это!
Не знаю, как остальные, а я расценил эти слова как угрозу: убийца может или, хуже того, должен убить снова.
Первым на предупреждение оперативника отреагировал Романов. Чтобы привлечь к себе внимание, он шумно заворочался на диване. Потом поднял руку и, предварительно извинившись, сказал, что, нисколько не желая обидеть Максима Валерьяновича, человека, как он выразился, несомненно, порядочного, тем не менее должен обратить внимание следствия на его привычку дремать перед телевизором.
— То есть ты хочешь сказать, — сразу оживился Коновалов, — что Рыльский мог проспать убийцу. Так?
Несмотря на громкие протесты Максима Валерьяновича, Романов, а потом и я подтвердили это опасение, чем несказанно обрадовали капитана.
— Это уже кое-что! Ну а вы, — обратился он к бабушке, — случайно на минутку не выходили из зала? А?
Словно задавшись целью в точности повторить движение Романова, бабушка заворочалась в кресле. Бросила недовольный взгляд на оперативника и пробурчала что-то по поводу холодного дома и шали, которая лежала в нашей комнате.
— И долго вы там были, в вашей комнате?
— Не знаю... Поднялась, заодно поправила постель на Игоревой кровати, взяла шаль и спустилась. Минут десять, наверное.
— Замечательно! — Коновалов оживился еще больше. — Я так понимаю, что вы выходили в то время, когда Рыльский спал, а Худобин был в туалете. Я прав?
— Не помню…
Бабушка отвернулась и, всем своим видом показывая, что более не намерена продолжать беседу, сложила руки на коленях и уставилась в окно.
— Ну что же, спасибо и на этом!
Коновалов довольно потер ладони и добавил, что в связи с вновь открывшимися обстоятельствами вынужден сообщить собравшимся пренеприятное известие: ни у кого из нас, как он и предполагал с самого начала, алиби нет.
— Поэтому давайте продолжим наш разговор с начала. Итак... Константин Худобин вместе с Романовым около трех часов дня уединились в кабинете, попасть в который, повторюсь, можно только из зала, где Екатерина Николаевна, Рыльский, Виктор Худобин с женой и Игорь Курочкин смотрели телевизор. Дальше... Между тремя и тремя пятнадцатью Анна Худобина отправилась отдыхать в свою спальню. Следом за ней в три пятнадцать ушел Курочкин. Примерно в три тридцать Константин Худобин вышел в зал, взял коньяк, закуску, нож, которым его впоследствии убили, и вернулся обратно в кабинет. После этого Екатерина Николаевна поднялась к себе в комнату. Рыльский спал. Около пяти часов Анна спустилась в зал и, не найдя мужа, из чего мы можем установить примерное время, когда Виктор Худобин находился в туалете, кстати, расположенном тут же, в коридоре, зашла в кабинет, где первой обнаружила труп Константина Худобина... Я ничего не напутал? — обратился он с вопросом к Анечке.
Анечка в ответ всхлипнула. Отрицательно замотала головой и, опустив голову, снова заплакала. Виктор попросил ее успокоиться. Та согласно кивнула и заплакала еще громче.
— Вот что мы с вами сделаем, — не обращая внимания на Анечку, продолжил Коновалов. — Проведем следственный эксперимент. Завтра, начиная с пятнадцати часов, повторим с точностью до минуты все ваши сегодняшние действия. Кто где сидел, кто что делал, кто куда ходил. И я уверяю вас, господа: после этого любое фальшивое алиби развалится аки карточный домик! Так что предлагаю, кому надо, оформить добровольное признание прямо сейчас — завтра будет поздно!
Последние два предложения Коновалов произнес с такой уверенностью, что я ему в очередной раз поверил: завтра мы узнаем имя убийцы.
На этом, возможно, события сегодняшнего дня и закончились бы, если бы не очередная выходка Виктора. Не смирившись с тем, что человек, присутствовавший при убийстве его брата и даже на время признавшийся в нем, находится вне подозрений, он встал и попросил минутку внимания.
— Вы знаете, кто это? — спросил он, протянув руку в сторону Романова.
— Поверенный в делах вашего отца, — ответил Коновалов.
— А еще?
— Вахтер в общежитии, насколько мне известно.
— А еще?
— Не знаю…
Виктор многозначительно улыбнулся. Выдержал театральную паузу и сказал, что, по словам его покойного брата Константина, человека, как известно, весьма информированого в делах, касающихся негативных сторон жизни города, Романов тесно связан с местной мафией.
— Сам Романов, конечно, с кистенем по ночам не ходит, — добавил он, — возраст не тот, но вот научиться у своих дружков обращению с ножом — это, на мой взгляд, запросто!
Посмотрев на поверенного, Коновалов усмехнулся, видимо, представив, как тот в свободное от вахты время тренирует перекрестные удары ножом. Спросил у него, так ли это.
— Нет, не так, — ответил Романов. — Я действительно пару раз встречался с руководством самсоновских и белогорских группировок, но, уверяю вас, при встречах мы говорили исключительно о взаимоотношениях этих группировок, об их внутренних проблемах, а вовсе не о том, как обращаться с холодным оружием.
В зале воцарилась тишина. Не стесняясь, все уставились на Романова с таким видом, будто хотели разглядеть в нем то, чего не замечали раньше.
«Видимо, мы сошли с ума, если допустили, чтобы человек, помогающий бандитам решать их грязные дела, сидел с нами за одним столом», — было написано на лицах моих родственников.
Прошептав чуть слышно: «Чтоб я сдох!», Коновалов, перейдя на «вы», попросил Романова сказать: кто он.
— Третейский судья?
Романов ответил, что на самом деле он больше поэт, чем вахтер, и уж, конечно, никому не судья.
— Ах, он еще и поэт! — засмеялся Виктор. — К штыку приравнял перо, а потом проткнул им горло Константина! Понимаю.
Вот так у нас всегда! Когда нечего сказать — надо осмеять, когда не над чем смеяться — опошлить, а затем насмешкой заткнуть собеседнику рот! Это по-нашему, по-худобински!.. Я посмотрел Виктору в глаза и понял, что он — единственный человек на свете, которого я искренне ненавижу. За эту манеру говорить; за всегдашнее высокомерие; за Анечку, несмышленую птичку, очарованную блеском золотой клетки; за нескрываемое презрение к тем, кто не может позволить себе купить в магазине товар, предварительно не поинтересовавшись его ценой; за все то, чего у меня нет, а главное, за предательское желание иметь все это!
— Ты бы поэтов не трогал! — не выдержал я. — Они все-таки будут посильнее той девочки-восьмиклассницы! Могут и в пятак врезать!
— Заткнись! — рявкнул Виктор.
— Какой еще восьмиклассницы? — повернулся ко мне Коновалов.
— Той, которую он убил!
Виктор бросился на меня. Не успел я поднять руки и прикрыть подбородок, как получил удар в лицо...
Через пять секунд я уже встал. Утерся и сказал, что ту девочку, вполне возможно, Виктор ударил точно так же.
Не давая разгореться драке, бабушка, Анечка, Рыльский налетели на Виктора, обхватили его с трех сторон и оттеснили в сторону.
Виктор отступил, но не сдался.
— Я еще вырву твой поганый язык! — пригрозил он мне.
В ответ я пообещал свернуть ему шею.
«Только, конечно, потренируюсь немного».
Удивительно, но ненависть к Виктору тут же пропала. Я, видимо, был настолько уверен в том, что обязательно выполню свое обещание, что этих слов оказалось достаточно для того, чтобы удовлетворить жажду мести.
Я потрогал языком губы — нет ли крови, отряхнул брюки и в сопровождении Рыльского вернулся на свое место.
Минутой позже силами двух женщин Виктор был препровожден в дальнее от меня кресло, откуда в течение всего вечера бросал в мою сторону злые взгляды.
— Ну что, петушки, успокоились? — спросил Коновалов.
Я промолчал, а Виктор сказал, что успокоится только тогда, когда повстречает меня где-нибудь в темном переулке.
— Ну, раз успокоились, — пропустив угрозу мимо ушей, продолжил капитан, — тогда, может, расскажете мне, что это за девочка-восьмиклассница, которую убили?
— Да не слушайте вы его! — махнула рукой в мою сторону бабушка. — Все было не так, как он вам расскажет! Просто однажды, много лет назад, когда Виктор и Виолетта были еще маленькими, во время детской игры погибла одна девочка. Произошел несчастный случай. Ничьей вины там и в помине не было. Поверьте мне.
Коновалов согласно кивнул. Повернулся ко мне и, несмотря на бабушкины протесты, предложил высказать свою версию.
Моя версия звучала так. Виктор с Виолеттой решили заняться бальными танцами. Пришли на свое первое (оно же и последнее) занятие, поскандалили с кем-то из занимавшихся там девочек, потом подкараулили ее после урока и завели в парк.
— Не знаю, что там было дальше, врать не буду, но только утром следующего дня эту девочку нашли с проломленной головой.
— Мы играли, и она упала на висок! — воскликнул Виктор.
— Так звучит последняя, официальная версия, — согласился я. — А до этого, насколько мне известно, речь шла о непредумышленном убийстве. Это уже потом, после того, как дядя Толя продал машину и занял у родни денег, стали говорить о несчастном случае. Дескать, детки Худобина здесь ни при чем, они хорошие — в папу.
— Да откуда ты это можешь знать? — вскочив, закричал Виктор. — Тебе тогда было шесть лет!
Я ответил ему спокойно, не повышая голоса, что, во-первых, мне было тогда не шесть лет, а семь, во-вторых, у меня всегда была отличная память, и, в-третьих, об этом случае мне совсем недавно рассказала бабушка.
Виктор бросил на бабушку злой взгляд, отчего та сразу стала меньше и суше, сплюнул и, не говоря ни слова, сел на свое место.
— Да-да-да, как же, помню, помню! — глядя в пол, задумчиво закивал Максим Валерьянович. — Было дело... Анатолий занял у меня тогда тысячу рублей. Огромные, знаете ли, по тем временам деньги!
— И ты туда же! — развел руками Виктор.
Подняв голову, Рыльский удивленно посмотрел на него. Потом опомнился и сказал, что имел в виду совсем другое.
— Ты бы уж лучше помолчал! — посоветовала ему бабушка. — Тоже мне, вспоминальщик выискался! Ты бы лучше вспомнил, как кошкам кишки выпускал! Мясник!
Она повернулась к Коновалову и рассказала о том, что Максим, младший брат покойной жены дяди Толи, развлекался в детстве тем, что мучил всякую попавшуюся в руки живность.
— То птичке крыло отломает, то кутенку лапку. А то порежет осколком стекла какому-нибудь малышу кожу и смотрит, как тот, бедненький, заливается слезами!
Не знаю, какая муха укусила бабушку и чего она добивалась, рассказывая Коновалову о садистских наклонностях Максима Валерьяновича, которые, как считалось, остались в далеком прошлом, но только Коновалов понял ее так, как и должен был понять сотрудник убойного отдела, расследующий жестокое и немотивированное убийство. Не подходя близко к Максиму Валерьяновичу и, стараясь не смотреть ему в лицо, спросил: как часто, на какую тему и когда в последний раз он общался с Константином.
Максим Валерьянович в ответ обиженно нахмурился, отчего морщины на щеках стали глубже, а кожа белее, посмотрел на Коновалова так, словно хотел найти на его теле наиболее уязвимое место, и сказал, что с Константином, как и со всеми Худобиными, общался и общается крайне редко.
— И вообще у меня не было причин убивать его, — добавил он. — У нас с ним не было никаких дел. Я не испытывал к нему ни любви, ни ненависти, в отличие, кстати, от Екатерины Николаевны, его родной тетки.
— А что Екатерина Николаевна? — заинтересовался Коновалов.
Выпрямившись в кресле, Рыльский с нескрываемым удовольствием рассказал всем известную историю о том, как однажды бабушка гонялась по квартире за Константином и кричала, что задушит его собственными руками.
— И задушила б, если б поймала! — подтвердила бабушка. — Вы только послушайте, что он со мной учудил! Дал какой-то спекулянтке денег в займы, а после того, как та его обманула, прибежал ко мне в слезах и сказал, что его якобы обворовала продавщица на толкучке! Назвал имя этой спекулянтки, Суслик, кажется, и попросил написать на нее жалобу в ОБХСС! Каково, а! Я приняла это за чистую монету, написала, как он велел, отослала куда надо, да потом еще показания ходила давать, дура!.. Скажите, разве можно так поступать с родной теткой? — спросила она Коновалова.
Коновалов отрицательно покачал головой: с родной теткой так поступать нельзя. Спросил, как давно это было. Бабушка на секунду задумалась и ответила, что, если ей не изменяет память, случилось это одиннадцать лет назад.
Судя по тому, как поскучнело лицо Коновалова, стало ясно: одиннадцать лет — слишком большой срок для того, чтобы подозревать бабушку в убийстве.
— Но осадок-то остался! — не унимался Рыльский. — Ведь никто не станет отрицать, что одного родного племянника — Виктора она любила и продолжает любить, а другого, Константина — нет.
В этот момент Виктор, которому, по всей видимости, надоело слушать пустую болтовню Максима Валерьяновича, хлопнул по подлокотнику раскрытой пятерней.
— Ладно! — произнес он решительным тоном. — Честно говоря, не хотел я никому рассказывать об этом случае, нехорошем, позорном для нашей семьи, да видно обойтись без этого уже никак нельзя.
Бросив на меня злой взгляд, он рассказал о том, как четырнадцатого февраля, в день тридцатилетия Виолетты, стал невольным свидетелем происшествия, которое теперь, в свете сегодняшних событий, выглядит совсем не так, как оно представлялось ему пять месяцев назад.
— Я ведь тогда думал, что на этом все закончится! А тут...
Вместо продолжения фразы Виктор огорченно махнул рукой. Собрался с мыслями и добавил, что собственными глазами видел, как я, пользуясь известной слабостью Виолетты к мужчинам и вину, а точнее, сначала к вину, а потом к мужчинам, поздним вечером тискал ее в чулане.
— И именно в этом чулане утром нашли сестру повешенной!
— Как! — ахнула бабушка. — Игорь был с Виолеттой? Со своей теткой!
Виктор в ответ демонстративно развел руками, дескать, смотрите сами, что это за человек, я вас предупреждал, и, довольный произведенным эффектом, откинулся на спинку кресла.
Если бы можно было в эту секунду провалиться сквозь землю, я бы не преминул воспользоваться возможностью скрыться с глаз. Мне было стыдно. Но вместе с тем, и обидно. Мало того, что меня тогда почти что изнасиловали, так на меня теперь еще и смотрят, как на какого-то извращенца.
«А впрочем, — с огорчением вынужден был признать я, — так оно, наверное, и есть. Только извращенец вроде меня способен заниматься сексом с немолодой пьяной женщиной в пыльном чулане».
Я поймал на себе взгляд Виктора — высокомерный, насмешливый, и во мне вновь заклокотала злость. Ну что за привычка у человека совать свой нос куда не следует!
Я повернулся к нему и сказал, что, во-первых, еще неизвестно, кто кого тискал, во-вторых, моя личная жизнь никого не касается, и, в третьих, Виолетта мне такая же тетка, как он мне дядька.
В ответ на это Виктор снова демонстративно развел руками, как бы призывая собравшихся быть свидетелями учиненного мной безобразия и громко выдохнул:
— Ну что с него, придурошного, взять!
Только я подумал, что с меня много чего можно взять — показания, например, — как Коновалов принялся на деле осуществлять мою мысль. Его первый вопрос был о том, как разворачивались дальнейшие события в чулане.
— А никак! — ответил я. — Виолетта приказала принести вина, просить она не умела, я ушел и обратно, естественно, уже не вернулся.
Второй вопрос:
— Почему?
Почему, почему... Не хотел — вот почему!
— Нарвался на бабушку и не вырвался, — солгал я, чтобы не обижать Виолетту, которая, кто знает, может, сидит сейчас где-нибудь на облаке и внимательно слушает, что я говорю.
И третий вопрос — бабушке.
— Это так?
Бабушка растерянно кивнула. И после небольшой заминки твердо сказала: да, это так.
— У нас с Игорем одна комната на двоих. Так уж повелось. Весь вечер и всю ночь он был при мне.
— А скажите, — Рыльский обратился к Коновалову. — Что вы имели в виду, когда говорили, что убийство Константина связано со смертью Виолетты? Вы считаете, что их убил один и тот же человек?
Занятый мыслями о событиях, произошедших четырнадцатого февраля в чулане, Коновалов задумчиво пожал плечами. Сказал, что, учитывая содержание анонимки, а так же сам факт ее появления, это вполне возможно.
— Виктор видел, как Курочкин и Виолетта Худобина занимались любовью, — добавил он, — а значит, мог быть кто-то, кто видел и то, как ее повесили за газовую трубу. Вероятно, этот кто-то вздумал заработать на этом деле. Что в итоге каким-то образом и привело к убийству вашего Константина.
Потом Коновалов уверил собравшихся в том, что завтра, после следственного эксперимента, всё, или почти всё, станет ясно.
Не успел Максим Валерьянович поблагодарить Коновалова за исчерпывающий ответ, как случилось событие, которого никто из нас, сидевших в этом зале, не ожидал. Да что там не ожидал! Никто даже в самом кошмарном сне не мог представить того, что произошло в следующую секунду!
Бабушка встала со своего места и сказала — сухо, строго, — что никакой связи между смертью Виолетты и убийством Константина нет и быть не может. На вопрос, почему она так решила, ответила, что это она убила своего племянника.
— Пусть лучше будет так… А убийство Виолетты здесь ни при чем.
Это был шок! Удар, от которого долгое время мы не могли оправиться. Я даже подумал, что если бы сейчас открылась дверь и на пороге показался живой Константин, его появление не произвело бы такого впечатления, какое произвело признание бабушки. Мы смотрели на нее и не могли вымолвить ни слова.
Бабушка постояла в ожидании вопросов. Не дождавшись, обернулась в поисках кресла и, убедившись, что оно находится под ногами, села.
А я чуть не заплакал. Мне в этот момент почему-то вспомнилось, как она в любой час дня и ночи готовая прийти на помощь всем, кого любит, отказалась расписываться под каким-то пустяковым документом, поставив тем самым Константина в тяжелое положение. Как она, умеющая, как никто из нас, радоваться чужим радостям, только недовольно морщилась, когда слышала об его очередном успехе. Как она была счастлива, узнав о том, что я выбрал профессию инженера, и то только потому, что профессия коммерсанта у нее ассоциировалась с деятельностью Константина. Всех она любила. Всем радовалась. И только для одного племянника так и не смогла найти в своей душе теплого местечка.
«Ах, бабушка, бабушка! Что же ты наделала?»
Высоко подняв голову, бабушка посмотрела Коновалову в лицо. Спросила, почему тот не спрашивает у нее, за что и как она убила сына своего родного брата.
— Спрашиваю, — опомнился Коновалов. — Так за что и как?
Бабушка довольно кивнула. Сделала паузу и сказала, что на первую часть вопроса — за что — отвечать не будет, поскольку никого, кроме нее и Константина, это не касается.
— А что касается того, как убила... Просто! Дождалась, когда Максим задремлет, а Виктор уйдет в туалет, вошла в кабинет, взяла со стола нож и ударила им... Вот, собственно говоря, и все.
Коновалова, судя по его недовольному виду, ответ не удовлетворил. Однако настаивать на более подробном изложении не стал. Пожал плечами: все так все, и спросил, готова ли она повторить свое признание в суде.
— Готова! — твердо ответила бабушка.
— Хорошо. И еще один вопрос, последний на сегодня, скажите: для чего вы признались в убийстве? Вы ведь, я так понимаю, еще полчаса назад не собирались делать этого?
Бабушка вздохнула и объяснила свой поступок тем, что побоялась, как бы убийцей не признали кого-нибудь другого, невиновного.
— Я вас знаю! — Она погрозила Коновалову кривым пальцем. — Вам бы только отчитаться перед начальством!
После этих слов в комнате вновь воцарилось тишина. Я бросил взгляд на Виктора и по выражению его лица понял, о чем он думал. А думал он, как обычно, о себе: о том, как будет жить без своей тети Кати дальше.
— Ну ладно! — Коновалов хлопнул ладонями по коленям. Встал и спросил у Виктора, откуда можно позвонить в милицию. Вынув из кармана мобильный телефон, Виктор протянул его капитану.
— Хотите забрать Екатерину Николаевну? — задал вопрос до этого молчавший Романов.
— А что? Есть возражения?
— Есть.
— Какие?
— Она не убивала. А точнее сказать, не могла убить... Одну минутку!
Ничего не объясняя, поверенный поднялся с дивана. Провожаемый удивленными взглядами, он быстрым шагом вышел из зала. Через десять секунд вернулся и положил на подлокотник кресла, в котором сидела бабушка, принесенный с кухни нож. Попросил показать, как она колола Константина.
Покосившись на нож, бабушка спросила: зачем ему это.
— Покажите, покажите! — попросил Романов. — Надо.
Бабушка решительно подняла руку. Раскрыла ладонь, обнажив торчащие в разные стороны пальцы. В следующее мгновение нож вывалился из ее руки и упал на пол.
— Вот видите! — Романов повернулся к Коновалову. — Екатерина Николаевна не могла этого сделать! Исключено.
— Нет, могла! — заупрямилась бабушка. — У меня просто с первого раза не получилось! — Она наклонилась. — Я вот сейчас еще попробую...
— Хватит, — процедил сквозь зубы Коновалов.
Он подошел к ней. Присел на корточки и, глядя прямо в глаза, спросил, кого она, старая, выгораживает.
— Внука?
Поднялся, приблизился ко мне, смерил взглядом с головы до ног и направился к Виктору.
— Племянника?
Постоял перед Виктором, поиграл желваками, наблюдая за тем, как тот мучается, не зная, куда спрятать руки, и с решительным видом повернулся в сторону Анечки.
— А может, сноху?
Все молчали. И только Рыльский, грозно сверкнув из своего кресла розовыми белками, потребовал от нас немедленного и чистосердечного раскаянья.
И тут случилось еще одно событие, по сравнению с которым неожиданное признание бабушки в убийстве, которого она, как только что выяснилось, не могла совершить, показалось нелепой шуткой. Не поднимаясь с места, Анечка выкрикнула, что это она убила Константина. Затем потребовала, чтобы от нее все отстали и, уткнув голову в колени, громко зарыдала.
— Ты?! — ахнули мы разом.
Анечка подняла голову и закричала, что больше не может, что у нее нет сил, что она хочет только одного — чтобы все это скорее кончилось.
— Если для этого надо признаться в суде, я готова! — кричала она. — Но только не мучьте меня! Пожалуйста!
Это была первая женская истерика, свидетелем которой я был. Анечка плакала, вырывалась из бабушкиных рук, говорила, что не хочет жить, хочет остаться одна, не хочет никого видеть, не хочет еще чего-то...
Коновалов вытер испарину со лба. Не решившись попросить телефон у Виктора — мужа Анечки, обратился ко мне за помощью.
— Мне надо позвонить в милицию, — пояснил он.
— Зря! — недовольно пробурчал Романов.
Коновалов спросил: почему он так решил.
— Преступник, после того, как убил Константина, — ответил Романов, — стер следы с бокалов, из которых пили коньяк, а так же с ручки ножа. Поэтому любой адвокат в суде первым делом задаст вопрос: чем его подзащитная сделала это, если это сделала она?
— В каком смысле? — не понял Коновалов.
— Ну, покажите мне платочек, тряпочку, бумажку какую-нибудь, чем она стерла эти отпечатки!
— У нее не было платочка?
Виктор, а потом и все остальные, хором подтвердили, что платочка у нее точно не было.
— Хорошо, — согласился Коновалов. — Тогда она могла стереть отпечатки...
Он, видимо, хотел сказать — чем-нибудь из одежды. Однако секундой позже, осмотрев ее аккуратно выглаженную, ослепительно белую, без единого пятнышка майку, короткие, туго обтягивающие бедра джинсы и тапочки на босую ногу, высказал предположение, что отпечатки с ножа и бокалов были стерты чем-то, что находится в кабинете: каким-нибудь листком бумаги, газетой, занавеской.
— Давайте посмотрим! — предложил Романов. И первым направился в кабинет. Следом за ним, толпясь и толкаясь, поспешили все остальные.
Кабинет дяди Толи представлял собой небольшую квадратную комнату. Почти всю левую стену, если смотреть со стороны коридора, занимало окно, занавешенное опущенными жалюзи. Справа стоял узкий кожаный диван, больше напоминавший медицинскую кушетку, и темный шкаф с коллекцией фарфоровых статуэток. Спереди — большой письменный стол, над которым висела фотография Виктора Худобина, обнимающего за плечо балерину Волочкову, и два легких кресла.
— Ну и чем тут можно вытереть? — Романов, подталкиваемый в спину напирающей сзади толпой, вышел на середину кабинета. — Я, по крайней мере, пока не вижу.
Обойдя Романова, Коновалов поднял жалюзи. Постоял немного и сел за стол. Открыл ящики, закрыл их, поморщился, откинулся на спинку кресла и задумался.
— Что за дурацкий кабинет, — сказал он, — ни книжек тебе, ни папок, ни бумаг...
Виктор объяснил: все документы, папки и бумаги после смерти хозяина были вывезены в город. А книги хранятся в библиотеке.
— Чего молчите? — прикрикнул Коновалов на Анечку. — Чем вы стерли отпечатки пальцев? Отвечайте!
Та согласно кивнула. Собралась с силами и ответила, что не помнит.
— Не помните или не стирали?
Анечка проглотила комок в горле, смахнула со щеки слезинку, и, видимо, поняв, что отрицать дальше — глупо, призналась, что не стирала отпечатков.
— Замечательно! — Коновалов громко и фальшиво рассмеялся. Покачал головой и спросил, может, она еще скажет, что никого не убивала.
Я затаил дыхание. Если сейчас Анечка ответит, что убивала, то в этом случае, по-видимому, придется признать, что Коновалов ошибался, связав убийство Константина со смертью Виолетты и завещанием дяди Толи. Если же нет, то тогда...
Анечка опустила глаза и, как мне показалось, с облегчением выдохнула:
— Простите меня. Я совсем запуталась... Я не хотела никому причинять неприятностей, правда. Я солгала вам... Так вышло…
Коновалов грохнул кулаком по столу. Грязно выругался, а потом добавил, что специально для таких, как она, в уголовном кодексе существует статья двести девяносто четыре, в которой говорится о том, что воспрепятствование производству предварительного расследования карается арестом.
— Ты хотела в тюрьме посидеть? Так я тебе устрою! Полгода хватит? Рядом со своей тетей Катей, чтобы вам скучно не было!
Анечка всхлипнула. Сказала:
— Не надо тетю Катю.
— Почему лгала? — не унимался Коновалов. — Кого покрывала?
— Никого.
— Тогда для чего наговаривала на себя? Или, может, все-таки это ты убила?
— Нет, не я.
— А кто? Кто убил? Знаешь?
Анечка не сказала «нет». Из последних сил, сдерживаясь, чтобы снова не разреветься, она закусила губу и часто заморгала длинными ресницами.
— Ну! — приподнявшись над столом, крикнул Коновалов.
Повернувшись в сторону Рыльского, Анечка вопросительно посмотрела на него. Рыльский жалобно, как-то уж совсем некрасиво скривил губы и покачал головой из стороны в сторону.
— Что?! Что?! — глядя на них, заорал Коновалов.
— А то, — сказал Максим Валерьянович, — что надо внимательней слушать свидетелей!
— Каких еще свидетелей?!
— Екатерину Николаевну! А ведь она, хоть и иносказательно, но указала на убийцу!
Коновалов, а вслед за ней и сама бабушка ахнули: когда?
А я сразу понял когда. Тогда, когда она сказала о том, что поправляла мою постель. Я мысленно постучал себя кулаком по лбу и посетовал на то, что утром, занеся в нашу с ней комнату вещи, решил немного поваляться на кровати.
— Екатерина Николаевна сказала, что была в спальне и поправляла постель Игоря, — добивал меня Рыльский. — В то время, когда он, по его собственным словам, в это время лежал на ней!
А бабушка опять ничего не поняла. Вскочила на ноги и закричала, что это она убила Константина, она и никто другой.
— Игорь спал! Я клянусь вам: он спал! Вы посмотрите, у него даже водолазка надета неправильно!
Я посмотрел на рукав: водолазка действительно была надета наизнанку.
— Ну конечно! — Коновалов улыбнулся. Нехорошо улыбнулся, недобро и спросил меня, где я был сегодня с трех и до пяти часов дня. — Надеюсь, о том, что ты спал, мы говорить больше не будем?
«А о чем мы будем говорить?» — хотелось спросить его. О том, что с трех до пяти я прятался, как вор, таился, боялся, что меня увидят и услышат? Или о том, что я с детства привык считать себя порядочным человеком, что самоуважение значит для меня не меньше, чем для Виктора состояние его банковского счета? «Пусть у меня нет денег, пусть мою «копейку» не видать из окна лимузина, зато я, в отличие от многих, порядочен и честен!» А теперь? Что теперь мне сказать себе?
«В общем, как ни крути, — подумал я, — а отвечать на проклятый раскольниковский вопрос: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» придется... Итак, кто я: тварь или «право имею?»
— Мне скрывать нечего, — сказал я. — С трех до пяти часов дня я занимался тем, что убивал Константина Худобина.
— Игорь! — взвыла бабушка. — Что ты делаешь?
— Причиной убийства явилась личная неприязнь, а также грубость с его стороны. В общем, я не сдержался и ударил его первым попавшимся под руку предметом — ножом. Теперь, естественно, раскаиваюсь в содеянном и прошу меня простить.
— Ну, вот и хорошо, что раскаиваешься! — Выйдя из-за стола, Коновалов положил мне руку на плечо. — Хорошо. А я уж, грешным делом, думал, упираться начнешь! Чем отпечатки стер?
— Бумажной салфеткой.
— Где она?
— Порвал и выбросил в унитаз.
— Это ты убил свою тетку?
— Никакая она мне не тетка!
— Хорошо, поставим вопрос по-другому. Это ты убил Виолетту Худобину?
— Нет.
— Я еще раз спрашиваю: ты?
— Нет.
— Ну, хорошо, — Коновалов убрал руку с моего плеча и отошел в сторону. — Об этом мы с тобой еще поговорим. Позже.
Бабушка кривыми пальцами схватила Коновалова за лацканы пиджака и закричала, что этого не может быть, что я мухи не обижу и что я, дурачок, зачем-то оговариваю себя.
— Зачем? — перебил ее капитан.
Бабушка опустила руки.
— Простите. Что — зачем?
— Зачем ему себя оговаривать? Вот вы, например, оговорили себя для того, чтобы отвести подозрение от внука, это я понимаю, но ему-то, я спрашиваю, зачем это надо?
— Я не знаю.
— И никто не знает! — Коновалов развел руками. — А знаете, почему этого никто не знает? — Бабушка молчала. — Потому что это все ваши выдумки! У него нет причин выгораживать других! Короче, — он рубанул ребром ладони воздух, — Курочкин — единственный из всей семьи, не считая Виктора Худобина, кто знал, в каком из многочисленных подсобных помещений дома вечером четырнадцатого февраля находилась его тетка Виолетта. Это он убил ее! А потом убил Константина Худобина, поскольку тот, на свою беду, не только оказался свидетелем преступления, но и написал об этом преступлении анонимку, желая сорвать жирный куш с дядюшкиного наследства. За что, как видим, и поплатился.
Коновалов спросил у меня, как я узнал, что анонимщик — Константин.
Я молча пожал плечами. Честно говоря, у меня до сих пор нет полной уверенности в том, что это Константин написал анонимку. Хотя, если вдуматься, никто другой этого сделать и не мог.
Бабушка сложила ладони на груди и попросила, чтобы я сию же секунду забрал свои слова обратно. Я отказался. Тогда она обратилась к Романову и потребовала, чтобы тот опроверг мое признание в убийстве так же, как он только что опроверг ее признание и признание Анечки.
Романов с готовностью согласился сделать это. По его мнению, которым он не преминул поделиться с Коноваловым, я не мог убить Константина Худобина по причине того, что у меня для убийства дяди не было достаточно времени.
— Посчитайте сами, — предложил он. — Екатерина Николаевна, Виктор Анатольевич и Максим Валерьянович в один голос утверждают, что никто с трех до пяти часов в кабинет Анатолия Николаевича не входил. А это значит, что убийца, если, конечно, убийцей не был кто-то из них, мог пройти незамеченным через зал только в то время, когда никого, кроме спящего Максима Валерьяновича, там не было. Далее... Мы не знаем точного времени, когда Екатерина Николаевна и Виктор Анатольевич выходили из зала, зато знаем, что, когда Анна без пяти пять, минус две-три минуты, спустилась вниз, ее муж был в туалете. А если учесть, что отсутствовал он, по его словам, минут пятнадцать, то получается, что Виктор Анатольевич вышел из зала примерно в шестнадцать сорок... Я правильно посчитал?
Я проверил: Анечка закричала в шестнадцать пятьдесят пять. Отнимаем от этого времени пятнадцать минут, и получаем шестнадцать сорок. Все сходится.
— Сказали бы сразу, что у меня была возможность убить Константина только в течение тех пятнадцати минут, когда Виктор поносил! — пробурчал я. — И не пришлось бы тогда перед всеми умничать!
Бабушка закричала мне, чтобы я немедленно замолчал, а Романову — наоборот, чтобы как можно скорее продолжал говорить дальше.
— Так вот, — выполнил ее просьбу Романов. — У Игоря для того, чтобы спуститься вниз, пройти в кабинет, выпить с Константином Худобиным коньяк, убить его, стереть отпечатки пальцев и подняться наверх, было, как он только что справедливо заметил, не более пятнадцати минут. И даже, уверяю вас, гораздо меньше, поскольку Екатерина Николаевна отсутствовала, по ее словам, минут десять. Вычтите из этого времени еще три-четыре минуты, когда она поднималась и спускалась по лестнице, и вы поймете, что времени для того, чтобы убить Константина Худобина, у Игоря практически не было.
Коновалов задумчиво кивнул. Почесал за ухом и спросил меня, не хочу ли я чего сказать.
Я сказал, что достаточно и пяти минут, чтобы не только убить одного Константина, но и изничтожить всех Худобиных вообще.
Коновалов погрозил мне пальцем. Подошел к окну, посмотрел на еле проглядывающую сквозь сгустившиеся сумерки одинокую елку, растущую посреди чистого газона, и, не оборачиваясь, заявил, что ответ на вопрос: сколько мне надо было времени, чтобы убить Константина, мы узнаем завтра, после следственного эксперимента.
— А кстати! — обратился он к Романову. — Вы-то сами как считаете, кто убийца?
Словно желая пролить бальзам на мою израненную душу, Романов сказал, что убийцей, возможно, является Виктор.
— Почему? — удивился Коновалов.
— Потому, что Виктор Анатольевич недавно произнес одну весьма подозрительную, на мой взгляд, фразу. Он сказал, что Константин был заколот ножом в горло.
— И что с того? В чем криминал?
— В том, что Виктор Анатольевич, по его собственному признанию, в кабинет не входил и, значит, знать о том, куда, в какое место убийцей был нанесен удар, не мог.
— А что, разве никто здесь об этом не говорил? — удивился Коновалов.
— Нет.
— Совсем?
— Совсем! Мы говорили только о том, что Константин был убит ножом. А о горле — ни слова!
Стало совсем темно. Я подошел к двери, включил верхний свет и принялся вспоминать, о чем мы говорили все это время.
А говорили мы о многом. Сначала Романов признался в убийстве Константина. Затем, после того, как Романов забрал свои слова обратно, Коновалов принялся выяснять: кто, когда и в каком месте находился во время совершения преступления. Выяснили, что ни у кого из нас, и у меня в том числе, алиби нет. Потом произошла стычка между мной и Виктором, при этом мы тоже много чего наговорили друг другу. Потом было второе бабушкино признание в убийстве, после него Анечкино — третье и мое — четвертое... А о горле, кажется, и вправду речь не шла.
— Это я упомянула о том, что Константин был убит ножом в горло, — хлюпнула носом Анечка. — Ты помнишь, Витя? — обратилась она к мужу.
Виктор отрицательно покачал головой. Сказал, что это совершенно не важно, поскольку Константина действительно убил он.
«Так, — по инерции продолжал считать я, — после анечкиного, третьего, признания и моего, четвертого, последовало пятое, от Виктора».
Не успел я подумать о том, что осталось еще одно признание, шестое, которое, по идее, должно последовать от Рыльского, как у нас случилась новая истерика — на этот раз с Борисом Сергеевичем Коноваловым.
Несмотря на то, что расстояние между ним и Виктором измерялось максимум двумя шагами, Коновалов, сделав массу ненужных движений, умудрился пробежать его. Встал перед Худобиным и с пеной у рта принялся орать о том, что он — капитан милиции, а не клоун и не паяц, что он никогда никому не позволял делать из себя идиота, и что ему (на это он потребовал обратить особое внимание), заслуженному оперу, за свою карьеру приходилось обламывать еще и не таких уродов, как мы.
— Хватит надо мной издеваться! — топал он ногами. — Хватит!
Набравшись смелости, Романов высунулся из-за моей спины и спросил: почему Борис Сергеевич считает, что Виктор не мог убить Константина.
— Да потому! — с новой силой заорал Коновалов. — Что убийца стер с бокалов свои отпечатки пальцев! Ясно вам?! А зачем, я вас спрашиваю, Худобину надо было стирать их, если всем известно, что его отпечатки были на бокалах еще до совершения преступления?! Зачем, я вас спрашиваю?!
Романов вынужден был признать: незачем. Он опустил голову, поднял глаза и, виновато разведя руками, попросил у Виктора прощения.
То ли признание Романовым своей ошибки благотворно подействовало на психику Коновалова, то ли сил продолжать скандалить у него не осталось, но только истерика, подобно пронесшемуся над Мыскино утреннему ливню, закончилась так же быстро, как и началась. Выговорившись, или, точнее, выкричавшись, он глубоко вздохнул, вытер испарину со лба и, ни на кого не глядя, плюхнулся в свободное кресло.
Вопрос о том, почему Виктор оговорил себя, в эту минуту его не интересовал.
На улице тем временем стал накрапывать дождь. Сначала робко, как бы пробуя свои силы, он застучал по карнизу редкой дробью. Затем, словно поняв, что все у него сегодня ладится, получается, добавил старания и обрушил на поселок вместе с потоками воды молнию и гром. Дом вздрогнул, зазвенел фарфоровыми статуэтками и... погрузился во мрак.
— Опять свет отключили, — испуганно прошептала Анечка.
— Я сейчас свечи достану! — громко произнес Виктор.
— А давайте, — из темноты раздался скрипучий голос Рыльского, — перейдем в зал и затопим камин. Я за дровами схожу.
Несмотря на то, что идея Максима Валерьяновича всем понравилась, самовольно выйти из кабинета никто, в том числе и сам Рыльский, не решился — все ждали команды Коновалова.
Осветив стены комнаты, в окне сверкнула молния. Стоявшая у окна бабушка поежилась и, как только отгремел раскат грома, сказала, что в доме сильно похолодало.
— Ладно! — С того места, где сидел Коновалов, донесся звук отодвигаемого кресла. — Пошли в зал!
В зале было прохладнее, чем в кабинете. Пока Максим Валерьянович ходил за дровами, а Виктор зажигал свечи и расставлял их вокруг камина, Анечка подсела к бабушке на диван. Прижалась к ней и снова тихо заплакала.
— Ну что ты, что ты, — бабушка погладила ее по голове. — Перестань, все образуется. Вот сейчас придет Максим, принесет дрова, мы зажжем их, и тебе сразу станет легче.
— Не хочу, чтобы он приходил!
— Почему?
— Потому что он — убийца!
В следующую секунду Анечка оттолкнула от себя бабушку, выпрямилась, крикнула еще раз, что Максим Валерьянович — убийца! убийца! убийца! — зарыдала и упала вниз лицом на диванные подушки.
Несмотря на то, что за сегодняшний день мы не раз слышали о том, что тот или иной человек либо сам признавался в убийстве, либо обвинялся в нем, и по идее к появлению подобного рода известий должны были отнестись с недоверием, что-то, тем не менее, в Анечкином голосе заставило всех нас насторожиться.
— Откуда тебе это известно? — застыл со свечкой в руке Виктор.
— Я видела!
— Что ты видела?
— Видела, как он... как он... — Анечка захлебнулась слезами.
— Не спеши! — посоветовал ей Коновалов. — Расскажи с самого начала, что ты видела.
Анечка приподнялась над диваном, вытерла слезы и торопливо произнесла:
— Когда я спустилась со второго этажа, в зале никого не было, только тетя Катя сидела перед телевизором. Я решила, что все ушли в кабинет. Зашла туда, а там...
— Что там?
— А там был дядя Максим! Он стоял, наклонившись над горлом Константина, и что-то с ним делал: то ли разглядывал его, то ли еще что-то, я не поняла. А когда он выпрямился и повернул ко мне лицо, я увидела, что у Константина на горле рана, а дядя Максим... а дядя Максим облизывается!
— Что?! — одновременно ахнули все, кто находился в зале.
— Он повернул ко мне лицо, посмотрел... посмотрел так, что у меня отнялись ноги, облизнулся и приказал молчать. А не то, говорит, будет плохо!.. И вышел.
— И поэтому ты взяла убийство на себя? — догадался Коновалов.
— Я боюсь его! Мне страшно!
В эту секунду, осветив зал, за окном сверкнула молния. Анечка испуганно вскрикнула. В дверях, с поленьями в охапку, настороженно глядя на нас, стоял Максим Валерьянович.
И тут... Одновременно с раскатом грома Коновалов бросился на него! Выбил дрова из рук и, грозясь разорвать, как Тузик грелку, заломил руку. В ответ Рыльский ударил его лбом по переносице и коленом в пах. Не давая опомниться, обхватил Коновалова двумя руками за туловище, приподнял и, несмотря на то, что был на полголовы ниже и килограммов на двадцать легче, с размаха бросил его на рассыпанные по ковру дрова. Обвел нас внимательным взглядом и, наклонив голову, выбежал из зала.
Я пустился за ним вдогонку. Однако у порога остановился, решив, что разумнее в этой ситуации остаться в зале, поддержать своим присутствием бабушку. И, как оказалось, правильно сделал. Бабушка, едва я приблизился к ней, обняла меня за голову, прижала к себе и попросила хотя бы в эту ночь не отходить от нее ни на шаг.
Коновалову понадобилось немало усилий и времени для того, чтобы прийти в себя. Держась одной рукой за спину, а другой опираясь на плечо Романова, он поднялся с пола и сел на диван. Неотрывно глядя на то, как в камине разгораются дрова, посидел несколько секунд в раздумье и попросил разрешения позвонить в милицию.
Пока Коновалов звонил, все молчали. Стоило ему вернуть телефон Виктору и поблагодарить за оказанную любезность, как все разом заговорили о Рыльском. Кто-то вспоминал его прошлое, кто-то предсказывал будущее, а я сидел, уткнувшись лицом в ладони, прокручивал в памяти события последних часов и думал о настоящем. И пришел к выводу: ничего удивительного в том, что Максим Валерьянович стал вурдалаком, нет. У меня самого после общения с Худобиными не раз и не два возникало ответное желание попить их кровушки.

* * *
Прошло, наверное, около часа после звонка Коновалова, как у ворот, осветив фарами улицу и часть дома с окном, остановился автобус, из которого выскочили люди с автоматами. Коновалов вышел, поздоровался и принялся о чем-то горячо говорить с одним из них. Потом взял у кого-то фонарик и, освещая себе путь, вернулся в зал.
Вернулся и спросил, во что был обут Рыльский.
Бабушка сказала: в тапочки.
— Я спрашиваю, — повысил голос Коновалов, — в какой обуви он приехал сюда?
Все молчали.
— Хорошо, поставлю вопрос по-другому. Чьи черные туфли стоят в прихожей?
Виктор ответил, что если туфли дорогие и с пряжкой, то его.
— Чьи кроссовки?
Я сказал, что если кроссовки дешевые и без пряжки, то мои.
— Старые сандалии?
Романов молча поднял руку.
— Мужские серые ботинки?
Все молчали.
— Мужские серые ботинки? — еще раз громко повторил вопрос Коновалов.
Все снова молчали.
— Ясно, — Коновалов развернулся и быстрым шагом вышел из зала.
Я проводил его до порога. Закрыл дверь и первым высказал предположение, что Рыльский с испуга убежал в одних тапочках. Виктор естественно тут же возразил мне. Пренебрежительно махнул рукой в мою сторону и заявил, что, по его мнению, важно не то, в чем именно убежал Рыльский — в тапочках или без, а то — зачем.
— Зачем, спрашивается, бежать, если бежать некуда?
Романов попросил объяснить, почему некуда.
— Потому, что с одной стороны Мыскино окружает река, а с другой — лес, — ответил Виктор. — А до нормального шоссе, между прочим, восемь километров, и то, если идти не по нашей дороге, где в это время машины не ходят, а напрямую.
«А это значит, — тут же сделал я утешительный для себя вывод, — что никакого следственного эксперимента завтра не будет».
Что и говорить, повезло.

Коновалов вернулся в дом, когда за окном стихли голоса людей и прекратился лай собак. Сел на корточки перед камином, поворошил кочергой дрова в топке и, сладко сощурив глаза, сообщил, что ищейки взяли след Рыльского.
— Ну и хорошо! — с облегчением вздохнула бабушка. — А то как бы он еще чего не натворил.
— Да, — не отводя глаз от костра, согласился Коновалов. — Хорошо...
Судя по тому, каким тоном это было произнесено: задумчивым и абсолютно безрадостным, я подумал, что на самом деле все не так хорошо, как кажется.
И не ошибся. Словно подтверждая мои мысли, Коновалов в следующую секунду покачал головой и добавил, что, к его великому сожалению, статьи для вурдалаков в уголовном кодексе, увы, нет.
— А ведь если есть вурдалак, — развел он руками, — значит, должна быть и статья для него, правильно? А иначе-то как?
— Зато есть статья за убийство, — заметил Виктор.
— Да! Но убийство — это, понимаешь, убийство, оно разным бывает, а тут... — Не закончив фразу, Коновалов вздохнул. Поставил кочергу на место и, с видом человека, сделавшего тяжелую, но, как оказалось, во многом бессмысленную работу, сел в кресло.
Странно, но только теперь, после того, как речь зашла о вурдалаках, я впервые по-настоящему задумался над тем, как погиб Константин. Нельзя сказать, чтобы я не думал об этом раньше (не думать об этом было просто невозможно), но думал как-то мельком, вскользь, словно боялся, что воспоминание о событиях этого дня укоренится в моей памяти и отравит ее на долгие годы.
А вот Виктор, похоже, ничего не боялся. Он окликнул Романова и потребовал, чтобы тот как можно подробнее рассказал ему о вурдалаках и вампирах.
— И, главное дело, научите, как бороться с ними!
Прежде чем ответить на вопрос, Романов, как всегда, задумчиво пожал плечами. Сказал, что с вурдалаками, насколько ему известно из книг, бороться практически невозможно. Их можно только убить: серебряной пулей или, на худой конец, осиновым колом в сердце.
— Считается, что они физически необыкновенно сильны и живучи...
— Почему это «считается»? — не удержался, чтобы не уколоть Коновалова, Виктор. — Милиция, например, теперь уже точно знает об этом! Я ведь правильно говорю, товарищ капитан?
Испугавшись, что вот-вот вспыхнет новая ссора, бабушка, не давая Коновалову ответить, повернулась к Романову и громко спросила: как он думает, существуют ли вурдалаки на самом деле или это просто суеверие и вымысел.
— Какое еще суеверие? — всплеснула руками Анечка. — Я же сама, собственными глазами видела, как дядя Максим...
— И все-таки! — Бабушка нетерпеливо кивнула Романову, дескать, говори скорее, пока Коновалов не принялся выяснять отношений с Виктором. Сложила руки на животе и демонстративно приготовилась слушать.
Романов, занятый своими мыслями, не сразу понял, что от него требуется. И только после того, как бабушка призывно кашлянула в его сторону, сказал, что, несмотря на красный диплом, полученный им в те времена, когда учеба в университете давала не только высшее образование, но и знания, уверенности в том, что это суеверие и вымысел, у него нет.
Бабушка попросила объяснить почему.
— Видите ли, — задумчиво произнес Романов. — Меня смущает одно обстоятельство. Боюсь ошибиться, но, по-моему, на планете просто не существует мест, где бы ни слышали о вурдалаках. Они только называются везде по-разному. В некоторых германских землях — альпами, в Индии — бхута или бхуту, не помню, как правильно, на Среднем Востоке — ассамитами, в Румынии — носферату...
— Как?
— Носферату! Это, знаете, такая разновидность незаконнорожденного вампира, чьи родители, в свою очередь, тоже были незаконнорожденными детьми... А есть еще инкубус — существо, которое посещает по ночам женщин, занимается с ними любовью и воплощает наяву их заветные мечты. В отличие, кстати, от суккубуса — существа женского рода, которое приходит к мужчинам во сне и мучает их... Так вот! Объяснить это обычными интеграционными процессами или простым совпадением нельзя. На мой взгляд, кроме совпадения и процессов, о которых я только что говорил, должно существовать еще что-то.
— Что?
Романов покачал головой.
— Не знаю.
— А что по этому поводу говорит наука? — спросил Коновалов.
— Молчит. Были, правда, попытки описать это явление, но насколько они научны, сказать не могу... А вообще, если мне не изменяет память, первое упоминание в русской литературе слова «упырь» датировано одиннадцатым веком. В Англии — двенадцатым: Уолтер Меп написал работу о вампироподобных существах. Ну а самый первый вампир был, конечно, описан в греческой мифологии... Про царицу Ламию что-нибудь слышали?
Бабушка отрицательно покачала головой.
— Нет? Тогда позвольте, я расскажу... Царица Ламия родила от громовержца Зевса детей, а затем по велению богини Геры — ревнивой жены Зевса — съела их. После чего свихнулась, пошла вразнос, и стала пить кровь у всех младенцев подряд.
— Ужас какой! — прошептала Анечка.
— Ужас, — подтвердил Романов. — И, тем не менее, это не столь редкий случай, как кажется.
— Точно-точно, — подтвердил Коновалов. — У меня тут не так давно тоже был один такой эпизод...
Борис Сергеевич повернулся лицом к Романову и стал подробно, с упоминанием дат и фамилий, рассказывать про то, как одна бомжиха съела одного за другим трех своих дружков.
— Она, понятное дело, не царица и ела далеко не младенцев, но все же, согласитесь, что-то общее между ними есть!
Здесь я хотел встать и уйти. Но потом подумал и решил остаться. Во-первых, потому что одному в такую ночь довольно скучно, а во-вторых, и это главная причина, не хотелось нарушать обещание — оставлять бабушку.
А бабушка, как назло, даже и не думала ложиться спать. Едва Коновалов закончил рассказ про бомжиху и трех бомжей, как она, подхватив эстафету, стала вспоминать о том, как у них в деревне кто-то по ночам высасывал кровь из кур.
— Глянешь утром, а у нее на шее следы от зубов!
Следы от зубов — это, конечно, противно, слов нет, однако куда противнее то, о чем начал рассказывать Виктор. А начал он рассказывать самую что ни на есть правдивую, по его, естественно, словам, историю о черном-черном человеке, регулярно появлявшемся на городском кладбище в минуту, когда на черном-черном небе появлялась кроваво-красная луна... На этом месте я не выдержал и сказал, что умный человек, если он действительно умный, подобные истории забывает сразу после того, как у него выпадает последний молочный зуб. Меня, как обычно в таких случаях, перебили и, похлопав по плечу, посоветовали посидеть, послушать старших.
Тогда я окончательно решил идти спать. Но тут тучи за окном раздвинулись, и всю комнату, от пола до потолка, залил лунный свет. Свет, конечно, был не кроваво-красный, как в рассказе Виктора, но тоже довольно неприятный. Белый, будто люминесцентный, он густым слоем окутал фигуры находящихся в зале людей, превратив их и без того не самые прекрасные лица в фантасмагорические маски.
Не успел я обрадовать родственничков сравнением с Рыльским, как на улице раздалось возбужденное тявканье овчарок и голоса возвращающихся из леса милиционеров. Через минуту открылась дверь, и в зал, громко топая сапогами, вошел заляпанный грязью офицер. На вопрос Коновалова виновато развел руками и доложил, что, несмотря на все старания людей и собак, Рыльского поймать им так и не удалось.
— Как сквозь землю провалился, гад! — сплюнул он на пол.
Бабушка ахнула и трижды перекрестилась. Виктор недовольно покосился на офицера, встал, подкинул в камин поленьев, чтобы в зале стало светлее, и сказал, что завтра утром, сразу после того, как из города вернется Михаил, он прикажет вытесать специально для Рыльского парочку острых осиновых кольев.
Стараясь не привлекать внимания, я прилег на диван. Заткнул уши, чтобы не слушать начатую Романовым историю о трансильванском дворянине графе Дракуле, и, пожелав себе спокойной ночи, закрыл глаза.

* * *
Ночь пролетела незаметно. Под стук топора, доносящегося со двора, я поднял голову и обвел взглядом комнату. Виктор, аккуратно причесанный, как та лужайка, которую из окна задумчиво разглядывал Коновалов, сидел в кресле, полировал пилочкой ногти, а Анечка с бабушкой накрывали на стол.
— Проснулся? — поймав мой взгляд, спросила бабушка.
Я подумал и согласно кивнул: вроде бы.
— Тогда давай вставай, чисти зубы, завтрак через десять минут!
— Завтрак — это хорошо!
Я вскочил на ноги, поинтересовался: не появлялся ли ночью Рыльский, а если появлялся, нет ли у кого на шее следов от укусов, и пошел умываться. Привел себя в порядок и вернулся в зал.
Спросил, где Романов.
Не отрывая глаз от ногтей, Виктор презрительно скривил губы. Лениво проговаривая каждое слово, ответил, что интересующая меня личность в данное время занимается тем, чем и полагается подобным личностям заниматься в здоровом обществе — трудом.
— А конкретно?
— А конкретно — помогает Михаилу тесать осиновые колья.
Странный он все-таки человек — Худобин. Любой другой на элементарный вопрос «где?» ответил бы не менее элементарно — «там!» А он ответил — «чем!» И не просто ответил, а так, чтобы не только мне, но и всем, кто слышал его, стало ясно: Романов помогает Михаилу тесать колья не по своей, а по его воле.
Решив проверить это, я вышел из дома.
И действительно, сидя на ступеньках лестницы, ведущей во внутренний двор, Романов чем мог помогал Михаилу. А поскольку мог он, как я давно понял, работать только головой и языком, то вся его помощь заключалась исключительно в разговорах о полезных свойствах осины.
— ...осина, — подставив солнцу лицо, разглагольствовал он тоном профессионального лектора, — не только поглощает отрицательную энергию человека, но и восстанавливает, как сейчас модно выражаться, его ауру! О чем, между прочим, знали еще наши предки. Они этим пользовались, когда хотели отогнать от себя недоброжелательно настроенных духов. Не знаю, правда или нет, но считается, что прикосновение к осине или к изготовленным из нее предметам очищает душу от страха, истерии, навязчивых идей и даже... — в этом месте Романов поднял указательный палец вверх, — отводит смерть!
Работник Худобиных — Михаил, накануне погулявший у подруги и оттого пребывавший в хорошем настроении, испортить которое не смогло даже известие об убийстве Константина, в ответ рассмеялся.
— Скажете тоже: смерть!
— Ну, может, не смерть, но что-то вроде этого.
Воткнув в землю готовый кол, Михаил рассмеялся громче.
— Не веришь? — Увидев меня, Романов приветливо помахал рукой. — Ладно! Тогда ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Для каких таких целей осину, как тебе должно быть хорошо известно, не самое полезное в хозяйстве дерево, сажают возле жилья? А? Чего молчишь? Или сказать нечего?
— Почему это нечего? Есть чего! — Михаил достал из ящика с инструментами початую бутылку портвейна со стаканом, насаженным на горлышко, и сказал: — Давайте еще по одной!
Романов бросил на меня быстрый взгляд, словно хотел по выражению лица определить мое отношение к поступившему предложению. Немного подумал и, решив не стесняться, согласно махнул рукой: давай.
Михаил налил в стакан вина на три пальца и протянул мне.
Поблагодарив за угощение, я отказался. Сказал, что еще не обзавелся привычкой пить по утрам.
— И это правильно! — одобрил Михаил. — Молодец! Я в твоем возрасте тоже не пил до открытия магазина... Я тогда, как это сказать, тоже, типа, следил за собой.
— А сейчас, выходит, уже, типа, не следишь?
— А сейчас мне следить, Игорек, за собой некогда, — вздохнул Михаил. — Сейчас мне за газоном твоего дядюшки следить надо!
Он передал стакан Романову. Вытер ладонь о штанину и полез в карман за конфеткой.
Романов выпил. Закусил протянутой карамелькой и, заметно повеселев, с довольным видом обозрел газон.
— Да, — сказал он, покачивая головой. — Поле деятельности, я погляжу, у тебя большое!
Михаил уточнил: тридцать соток. И добавил, налив себе вина:
— И вот ведь что обидно... Все думают: раз это трава, так, значит, и расти она должна чуть ли не сама по себе! А я, вроде, здесь как бы и не при чем. И хоть бы кто подумал, что хлопот с ней поболее, чем с некоторыми культурами! Честное слово! Ее только косить полагается два раза в неделю, чтоб сорняки заглушить!
— Так часто? — удивился Романов.
— А то! Правда, в нашем климате будешь столько косить — через месяц от нее одни корешки останутся, но вот раз в две, в три недели заводить газонокосилку — будь любезен! А куда деваться? Надо.
Михаил тяжело вздохнул. Посмотрел на стакан с таким видом, словно забыл, зачем взял его в руки, и выпил.
А я сразу вспомнил бабушку. Та, помнится, до конца дяди Толиных дней пилила его за то, что тот на своем участке вместо того, чтобы, как всякий нормальный дачник, сажать овощи, разводил траву, чем, по ее мнению, выставлял себя на всеобщее посмешище. Дядя Толя в ответ смеялся, и на все обвинения в лени говорил, что не выращивает овощи исключительно из экономии.
«Посчитай сама, — предлагал ей. — Сколько нужно денег на семена, рассаду, удобрения, бензин, чтобы возить все это в сад, энергозатраты на полив? Так и разориться недолго!»
Чтобы доказать, что разорение хорошему овощеводу не грозит, бабушка брала ручку, листок и считала. У нее выходило — сажать выгодно. Но стоило дяди Толе взяться за расчеты, как оказывалось, что покупать овощи в соседней деревне гораздо дешевле, чем выращивать их самим. Бабушка спорила, психовала, но убедить брата в своей правоте ни разу так и не смогла.
В эту минуту в доме хлопнула дверь. Едва Михаил успел спрятать бутылку в ящик с инструментами, как на крыльце показался Виктор. Спустился вниз, осмотрел кол и, скорчив недовольную гримасу, сделал замечание по поводу недостаточно острого, по его мнению, наконечника.
— Таким орудием не то что сердце вампира, его дерьмо не проткнешь!
Потребовав переделать, он швырнул кол под ноги Михаилу. И добавил, что если мы, три лодыря, не способны справиться с одним простым заданием, то нечего было и браться за него. После чего обозвал нас одним нехорошим, но емким словом, вместившим в себя не только отношение к тем, кому оно адресовано, но и душевное состояние того, кто его адресовал, развернулся и, прыгая со ступеньки на ступеньку, быстро поднялся на крыльцо.
Подождав, когда фигура Худобина скроется из вида, Михаил тяжело вздохнул. Достал из ящика бутылку портвейна, протянул Романову стакан и высказал мнение о том, что люди с таким характером, как у танцора, могут жить исключительно на воле, поскольку в других местах, не столь отдаленных, они не протянут и пяти минут.
Я рассмеялся. Сказал, что как раз, по мнению Василия Сергеевича, одно из других отдаленных мест в скором времени может стать для Виктора достаточно близким.
— Это правда? — спросил Михаил.
Романов поморщился. Пожал плечами и заявил, что с одной стороны, он, конечно, ошибался, когда бездоказательно обвинял Виктора в убийстве брата, а с другой стороны — нет, поскольку никто, кроме него, убить Константина не мог.
— А разве Константина убил не Рыльский?
— Нет, что ты! Только не Рыльский!
Романов задумчиво повертел в ладони стакан. Медленно выпил и, на секунду задержав дыхание, сказал, что в тюрьме, наверное, жить тяжело всем, а не только таким, как Виктор, которого Михаил почему-то обозвал танцором.
— А кстати, почему танцор?
Михаил налил себе портвейна ровно на три пальца и ответил: танцор — он потому танцор, что танцевал танцы.
— А что касается тюрьмы, то тут вы, Василий, правы — там плохо всем. Но Виктору, говорю я вам, будет много хуже.
В эту секунду на крыльце показалась бабушка. Увидев стакан в руке Михаила, она укоризненно покачала головой. Велела быстро заканчивать работу и мыть руки: завтрак на столе.
Заканчивая разговор о «других местах», я дружески похлопал Романова по плечу и посоветовал не строить иллюзий по поводу того, что Виктору когда-нибудь в обозримом будущем будет тяжело за решеткой. И объяснил почему:
— Худобины, и иже с ними, интересуют нашу милицию ровно столько, сколько лису в голодную пору интересует спелый виноград... Помните, как у Крылова? «И видит глаз, да зуб неймет»!
— Что значит «неймет»? — нахмурился Михаил. — Ты что, хочешь сказать: тюряга только для таких, как я? Да? А для танцора тогда что?
— А для танцора — скользкая танцплощадка во второсортном казино!
Кажется, шутка вышла не совсем удачной. Михаил нахмурился еще больше, отчего показалось, будто его глаза утонули в дебрях густых бровей, а над носом появилась густая сеточка морщин.
Романов, стараясь не глядеть в мою сторону, опустил голову и прошмыгнул мимо сразу вслед за бабушкой.
Ну и ладно. Я окинул взглядом аккуратно скошенный газон, на краю которого с невыпитым стаканом стоял расстроенный Михаил, тоже вошел в дом.
Завтрак, как и вчерашний обед, проходил в полном молчании: никто ни у кого ничего не спрашивал, никто ни с кем не разговаривал, никто ни к кому не приставал.
Первой не выдержала Анечка. Обратив внимание на то, что Коновалов положил себе вторую порцию черной икры, она, предварительно извинившись, посоветовала быть осторожным.
— Вчера Витя съел натощак две ложечки, и вот вам результат...
— Какой результат? — не понял Борис Сергеевич.
— Отравился! Я сказала Екатерине Николаевне, чтобы она выбросила ее, но Екатерина Николаевна не захотела.
Коновалов нагнулся к блюдцу. Понюхал воздух над столом и, удивленно пожав плечами, сказал, что, может, для кого-то икра и несвежая, а вот для него, мента непривередливого, так в самый раз. С этими словами он зачерпнул ложку и демонстративно отправил ее содержимое в рот.
После этого все опять замолчали. Стало так тихо, что можно было услышать, как в углу под диваном скребла мышь. Она то старательно царапала по дереву, то, испугавшись издаваемого ею шума, замирала на несколько секунд: не выдала ли себя, и осторожно принималась за работу дальше.
Вторым не выдержал Виктор. Резко отодвинув стул, он вышел из-за стола. Подошел к бару, достал бутылку «Мартеля» и, на ходу свертывая пробку, вернулся обратно. Решив не тратить время на хождение за бокалом, наполнил коньяком стоявшую рядом чайную чашку, поднял ее... и только тогда вспомнил о гостях.
Поставил чашку на стол и вопросительно посмотрел на Коновалова.
Коновалов сказал: нет.
Виктор пожал плечами: нет так нет, и, словно не замечая того, что рядом с Коноваловым сижу я, перевел взгляд на Романова.
— Налить?
Словно не слыша вопроса, Романов опустил глаза.
— Значит, налить!
Полностью, до самых краев, Виктор наполнил его чашку, после чего встал и, расправив плечи, предложил помянуть Константина.
К тому, что меня постоянно унижали в доме Худобиных, я давно привык. Меня, бывало, не замечали в нем, пренебрегали моим мнением, игнорировали мои желания, но такого, чтобы обнести куском хлеба или рюмкой коньяка — еще не было... А я в первую минуту даже не понял, что произошло! Не отрывая глаз, я смотрел на то, как Романов, растягивая удовольствие, мелкими глотками опорожнял чашку, как Виктор, обливая подбородок, давился, но продолжал пить дальше, и удивлялся своему спокойствию. Тому, что сижу, как сидел, жую, как жевал, молчу, как молчал всю жизнь, вместо того, чтобы вскочить со стула, сдернуть скатерть со стола и высказать все, что скопилось за эти годы у меня на душе... Ах, если бы кто только знал, как мне хотелось, чтобы в эту минуту Романов взял в руки бутылку, поднял ее над столом и обратился ко мне с предложением выпить с ними! И я бы ответил ему: «С удовольствием!» И поблагодарил бы его! И взял бы чашку — понюхал, достаточно ли у «Мартеля» вонючий запах, пожелал бы всем присутствующим приятного аппетита, а потом спокойно, не торопясь, выплеснул коньяк в ненавистную рожу хозяина!
— Не человек — глыба! — сказал я в ответ на предложение помянуть Константина. — Стопроцентный Худобин! Без изъяна!
— Да, это правда, — приняв мои слова за похвалу, согласилась бабушка. — Он был очень похож на своего отца.
Виктор покосился на меня, пытаясь понять: прикалываюсь ли я или говорю серьезно. Не найдя к чему придраться, кивнул.
— Согласен... Вот только не повезло ему в жизни. Родителей молодыми похоронил, и сам умер рано. Даже жениться, блин, не успел.
— Никого у него не было, — вздохнула бабушка.
Виктор тут же поправил ее:
— Никого, кроме нас!
В эту минуту в зал вошел Михаил. Стараясь говорить как можно медленнее и внятнее, потому что говорить как обычно он уже не мог — язык заплетался — спросил: согрелись ли мы и не надо ли прибавить еще тепла.
Бабушка поблагодарила его. Сказала: не надо.
— Ну, тогда к вам гость! — Михаил махнул рукой куда-то себе за спину и вышел.
Вместо него появился парень примерно моего возраста. Высокий, худой, я бы даже сказал тощий, с заплетенной на затылке косичкой, золотой серьгой в ухе и шелковой косынкой, повязанной замысловатым узлом на шее, он выглядел так, как, по его мнению, должна выглядеть творческая личность. И, надо признать, ему это удалось. Причем настолько, что ни у кого из нас, глядя на это чучело, ручаюсь, даже мысль не мелькнула о том, что оно может оказаться каким-нибудь банальным инспектором госэнергонадзора.
Парень представился дизайнером фирмы «Интерьер-сервис». Выдержал паузу, во время которой, видимо, ждал приглашения войти, а мы ждали, чего он нам скажет дальше, и выказал желание увидеть господина Худобина.
— А ты кто такой? — Коновалов сделал вид, что не расслышал его слов. — А ну-ка предъяви документы!
Парень предъявил. Документы, судя по недовольному лицу капитана милиции, оказались в порядке.
— Так зачем, ты говоришь, приехал в Мыскино?
— У меня заказ.
— Какой заказ?
— На изготовление проекта реконструкции дома.
— Какого дома?
— Этого.
— Этого? — удивился Коновалов.
— Ну да! Поселок Мыскино, улица Сосновая, дом четыре... Может, я не туда попал? — забеспокоился дизайнер.
— Туда, туда! — Виктор встал с кресла. — Вы не ошиблись. Худобин — это я. Будем знакомы!
Не успел парень назвать свое имя, как Виктор, небрежно извинившись, попросил приехать его в следующий раз.
— Я понимаю, что вы проделали немалый путь, — добавил он сухим тоном, — но дело в том, что у нас случилось несчастье... Поэтому, надеюсь, вы не станете возражать против того, чтобы перенести нашу встречу на потом?
Парень сказал, что у него есть задание, начальство, которое дало ему это задание, потом еще что-то... Не дослушав, Виктор демонстративно повернулся к нему спиной и, обращаясь к Анечке, попросил напомнить: где у них записаны телефоны других фирм, занимающихся дизайном. Парень тут же извинился за то, что его неправильно поняли. Пообещав приехать в другое, удобное для всех время, он торопливо поблагодарил присутствующих за доставленное удовольствие от общения. Попрощался и быстро вышел.
— Странный тип! — бросил в сторону закрывшейся двери Коновалов. — Серьга, косичка, косынка, «Интерьер-сервис»... Терпеть не могу!
Романов возразил, сказав, что фирма «Интерьер-сервис» одна из наиболее крупных и уважаемых в городе, а ее сотрудники, насколько ему известно, профессионалы высокого уровня. Потом внезапно вспомнил, что давно хотел сделать ремонт в своей квартире, да не знал как, и выбежал вслед за дизайнером.
— Ты хочешь перестроить дом? — обращаясь к Виктору, спросила бабушка.
— С чего ты взяла?
— Ну как же? Проект! Реконструкция!
— Да нет! — Виктор махнул рукой. — Это просто слова такие. А на самом деле — ничего серьезного. Так, обычный ремонт.
Бабушка не поверила. Сказав, что дядя Толя вложил в этот дом не только миллионы денег, но и частичку своей души, она в категоричной форме потребовала сохранить в нем следы его пребывания.
— Вот умру — тогда и делай что хочешь. А пока...
А пока она жива, Виктору, значит, нельзя делать ремонт в доме, где в трещинах потолка, по-видимому, хранится память о ее родном брате, мои родители не имеют права трогать в переполненном шкафу вещи, принадлежавшие покойному дедушке, а я, соответственно, не могу пить, курить, водить подружек...
Кстати, пока не умерла бабушка, ночевать вне дома мне тоже категорически запрещено.

Романов вернулся через пять минут. Сел за стол, помахал ладонью возле лица и выдохнул:
— Жарко тут у вас!
У нас было действительно жарко. Радиаторы отопления, скрытые за тонкой шторой, раскалились до такой степени, что я чуть не ожег пальцы, нечаянно прикоснувшись к ним.
Увидев это, Виктор довольно улыбнулся.
— Это я велел Михаилу натопить! — похвастался он.
Нашел чем гордиться, идиот! Хотел ему сказать, что в тридцать два года не уметь пользоваться газовым котлом теперь уже своего дома — первый признак умственной деградации, да передумал — не хотел накалять обстановку.
Предложил:
— Может, окно откроем?
Разгоряченный после выпитого коньяка Романов поддержал меня. А Анечка — нет. Покосившись на кресло, в котором еще вчера сидел Рыльский, она высказала опасение, что в окно может кто-нибудь влезть.
— Кто? — рассмеялся Виктор. — Дядя Максим? Брось! Он уже давно грызет глотки где-нибудь километрах в ста отсюда!
— А вдруг вернется?
— Не вернется! А если вернется — ему же хуже будет! Ты меня знаешь! Я ведь колья точил не для того, чтобы Михаил к ним саженцы подвязывал! Правда, — тут Виктор бросил на Романова уничижительный взгляд, — они недостаточно остры для серьезных дел, но ведь и грудь русского упыря небось тоже не железная! Я правильно говорю?
Я сказал: правильно. И добавил:
— За исключением того, что упырь Рыльский, по мнению Василия Сергеевича, Константина зубом не трогал.
Не знаю, возможно, с моей стороны, было не совсем этично передавать слова, сказанные в приватной беседе, да к тому же не совсем трезвым человеком, но уж очень в этот момент мне хотелось осадить Виктора. Смотреть на то, как он с важным видом несет откровенную чушь, было выше всяких сил.
Бабушка всплеснула руками.
— Что я слышу! Вы действительно так сказали? — обратилась она к Романову.
Пьяно улыбнувшись, Романов ответил:
— Да.
— Объясните! — потребовал Коновалов.
— А чего тут объяснять? Вы, как я понял, считаете Рыльского упырем единственно на основании показаний Анны, которая видела, как он то ли пил кровь Константина, то ли, как только что выразился Виктор Анатольевич, грыз ему глотку. А между тем, хочу напомнить, что, по свидетельству экспертов, Константина убили обычным кухонным ножом, который убийца держал в правой руке!
— Да, это так, — после секундного замешательства согласился Коновалов. — Но ведь Рыльский мог сначала убить Худобина ножом, а уж потом...
— Уверяю вас, — приложил ладонь к груди Романов, — он его не только не грыз, он его даже не убивал!
— Почему вы так решили?
— Потому же, почему Виктор Анатольевич не мог убить своего брата, а именно, из-за отсутствия отпечатков пальцев на бокалах из-под коньяка... Давайте рассуждать логично, — предложил Романов. — Если убийца стер свои отпечатки с бокалов, это значит, он брал их в руки! Так?
— Ну, так.
— Что, в свою очередь, указывает на то, что убийца, перед тем, как заколоть Константина, скорее всего пил из них! Правильно?
— Ну и что? — спросил Коновалов. — Что это доказывает?
— А то, что Максим Валерьянович в принципе не мог оказаться в данной ситуации! — воскликнул Романов. — А не мог он оказаться в ней потому, что, в отличие от меня, грешного, не пьет! То есть совершенно! Он, уверяю вас, серьезно болен! И я, кажется, догадываюсь чем!
— И чем же? — спросил Виктор.
— Вы когда-нибудь слышали про болезнь под названием порфирия?
— Стойте! Стойте! — замахал руками Коновалов. — Если я вас правильно понял, — обратился он к Романову, — то, по-вашему, Рыльский не мог убить Константина по причине того, что является трезвенником, тогда как убийца, насколько нам известно, перед тем как совершить преступление пил с убитым... Так?
Теперь уже Романов сказал: «Так».
— Хорошо! — согласился Коновалов. — В смысле: хорошо, если Рыльский действительно закоренелый трезвенник! А если нет? Если он все-таки выпивает? Пусть даже чуть-чуть, в исключительных случаях: на поминках, свадьбах, днях рождения начальства? Что тогда?
Бабушка сказала, что на ее памяти за последние пять-шесть лет таких случаев не было. А я, в свою очередь, напомнил присутствующим о том, как вчера за обедом Максим Валерьянович в категоричной форме отказался от коньяка, предложенного ему Константином.
— Это что же тогда получается? — спросила Анечка. — Выходит, среди нас убийцы нет?
Я мысленно поаплодировал ей. Хороший вопрос. А если принять во внимание тот факт, что все мы не далее как вчера дружно признались в убийстве Константина, так просто замечательный!
Не успела Анечка закрыть свой прелестный ротик и в ожидании ответа посмотреть на мужа, как Коновалов вскочил на ноги. Делая огромное количество ненужных движений, обежал стол и, размеренно махая указательным пальцем перед лицом Виктора, проорал, что он не верит ни нашим словам, ни нашим алиби, что сегодня ровно в пятнадцать ноль-ноль все до единого по его команде займут те места, которые занимали вчера и станут делать то, что делали ровно сутки назад.
— Ясно вам?!
Анечка испугалась. Сидя на стуле, она непроизвольно выпрямила спину и сказала:
— Да.
— А вам? — Коновалов обратился к Виктору.
— Ясно.
— И вот еще что! — сжав пальцы в кулак, Коновалов затряс им в воздухе. — Если кто-то вдруг во время эксперимента окажется там, где, по словам свидетелей, оказаться не мог, или чьи-то действия не состыкуются со временем, когда эти действия должны были произойти, — не взыщите! Нагружу по полной программе, кто бы он ни был!
Тут Коновалов внезапно умолк. Удивленно захлопал ресницами и, ничего не говоря, быстрым шагом вышел в коридор.
— Что это с ним? — спросила бабушка.
Романов, а потом и Виктор, посмотрев вслед удаляющемуся милиционеру, удивленно пожали плечами.
Все прояснилось через пятнадцать минут. С зеленым от злости лицом Коновалов вернулся в зал. Сел за стол, взял блюдце с черной икрой, понюхал его и сказал, что протухшими продуктами у них в КПЗ не кормят даже ушедших в несознанку преступников.
— Так вот оно в чем дело! — догадалась Анечка. — А ведь я вас, Борис Сергеевич, предупреждала: не ешьте много икры! Витя съел вчера натощак две ложечки, и вот вам...
Коновалов досадливо махнул рукой: дескать, какой смысл говорить о том, что уже сделано. Вытер пот со лба и попросил открыть окно — жарко.
Я открыл. Не прошло и минуты, как комната наполнялась запахами дождя, скошенной травы, дыма топящейся на соседней улице бани и какими-то тонкими, еле уловимыми ароматами, придающими запахам дождя, дыма и травы особый, ни с чем не сравнимый вкус.
Проветрив комнату, я неплотно прикрыл створку. Развернулся и как бы между прочим заметил, что проводить следственный эксперимент в условиях, когда один из его непосредственных участников событий отсутствует, по меньшей мере, бессмысленно.
— А чего это ты вдруг так разволновался? — прищурив глаз, спросил меня Виктор. — Что, сердечко ёкнуло?
Приложив руку к груди, я ответил, что с сердечком, как и с желудочком, у меня полный порядок. А волнуюсь я не за себя, а за него — моего хоть и двоюродного, но все же дядю. Вдруг окажется, что туалет, в котором он пропоносил убийство Константина, все это время был кем-то занят. Что тогда подумает милиция?
Не давая разгореться новой ссоре, бабушка решила прибегнуть к испытанному средству — обратилась с интересующим всех вопросом к Романову.
Повернулась к нему и громко спросила: что это за болезнь, которой страдает Рыльский.
— Порфирия-то? — Романов посмотрел на бутылку «Мартеля». — Да так... Есть такая зараза... Говорят, генетическая.
Отодвинув пустую чашку, он широким движением пьяного человека, решившего продемонстрировать, что по-прежнему находится в форме, закинул ногу на ногу и сказал, что название болезни, если ему не изменяет память, произошло от фермента порфирин, чей избыток в крови, собственно, и приводит к этому заболеванию.
— Для этой заразы характерны следующие симптомы, — принялся загибать он пальцы. — Во-первых, быстрое старение организма, деформация кожи под воздействием прямых солнечных лучей, так называемый синдром «лимонной корки», и ухудшение зрения. Во-вторых, поражение центральной нервной системы, возникновение галлюцинаций, бреда. И в-третьих...
А вот что оказалось в-третьих, мы так толком и не узнали. Загнув после мизинца и безымянного пальца средний, Романов о чем-то икнул и сказал, что все остальное не суть важно. За исключением того, что у больных порфирией белки глаз становятся розовыми, кожа — белой, ногти — кривыми, а характер — паршивым.
«Как у Худобиных!» — сразу подумалось мне.
Решив на всякий случай проверить, не болеет ли Виктор порфирией, я устроил ему визуальный медосмотр. Внимательно осмотрел с головы до ног, прикинул на глаз состояние кожи, цвет белка, кривизну ногтей, и с большим сожалением вынужден был признать, что кроме паршивого характера и поражения нервной системы, других симптомов, указывающих на то, что он генетически больной и ему пора лечиться, нет.
Виктор поймал мой взгляд и спросил, чего это я на него уставился.
— Да вот гляжу на тебя и думаю, — ответил я, — чем ты займешься во время следственного эксперимента? Понос у тебя прошел, причем как-то подозрительно быстро, да и коньяк в кабинете теперь уж пить не с кем?
Не успел Виктор, что по-латыни означает «победитель», встать из-за стола, дабы продемонстрировать мне на деле (или на теле, уж не знаю точно), чем он, победитель двоюродных племянников, собирается заняться в самое ближайшее время, как бабушка, отвлекая его внимание, высказалась по поводу задуманного Коноваловым эксперимента. По ее мнению, которое она выразила в весьма резкой форме, ставить опыты на людях, каждый из которых пользуется заслуженным уважением в обществе, затея изначально глупая и порочная. А ставить их без Рыльского — глупая и порочная вдвойне.
— Нас это унижает! — положив руку на плечо Виктора, воскликнула она. — А вам, Борис Сергеевич, это, уверяю, ничего не даст.
— И что вы предлагаете? — усмехнулся Коновалов. — Пойти в лес и хором позвать Рыльского?
— Ничего я не предлагаю, — ответила бабушка. — Вы — милиция, вы и должны предлагать!
Последнее замечание всерьез задело Коновалова. Он что есть силы хлопнул по столу и заявил, что, кроме соседа, у которого год назад занял сотню, никому ничего не должен.
— А эксперимент, несмотря ни на что, будет проведен! Ясно вам? С Рыльским или нет — мне без разницы! И прошу всех на этом успокоиться! Все! Диспут окончен!
Однако не тут-то было! Ни на этом, ни на чем другом бабушка успокаиваться не желала. С упрямством уверенного в своей правоте человека она принялась методично объяснять Коновалову и всем нам, что без Рыльского, без его перемещений по дому результат эксперимента непременно исказится, а последствия окажутся не только непредсказуемыми, но и, что самое страшное, ошибочными.
— Ну и что прикажете делать? — снова спросил Коновалов. — Поднять на ноги егерей, чтобы те еще раз прочесали лес, а вас, извинившись за причиненное беспокойство, развезти по домам?
— Я не знаю.
— А кто знает? Пушкин?
— Пусть Пушкин! Пусть Маяковский! Пусть вам Романов скажет, он тоже, говорят, поэт! Мне все равно! — уперлась бабушка. — Но эксперимент без Максима проводить нельзя.
Услышав свою фамилию, Романов оторвал взгляд от «Мартеля». С видом мученика, вынужденного сидеть в компании людей, рассказывающих друг другу историю, конец которой ему давно известен, он извинился за то, что вмешивается в чужой разговор. Подождал, когда бабушка успокоится, и сказал, что, если надо, может указать место, где прячется Максим Валерьянович.
— Да неужели? — Коновалов ехидно улыбнулся. — Ну и где же, позвольте узнать? В логове волка-оборотня, я так полагаю?
— Нет. В доме.
— В каком доме?
— В этом.
Как кожа, облитая кипятком, сползает с тела, обнажая мясо, так улыбка медленно сползла с лица Коновалова. Уголки смеющихся губ, от которых в разные стороны разбегались мелкие морщинки, были еще растянуты и приподняты вверх, а глаза уже выражали озабоченность и тревогу. Он осторожно, двумя пальцами, потрогал побагровевшие щеки, словно боялся нечаянным движением причинить им боль, и, стараясь говорить как можно спокойнее, спросил Романова, откуда ему это известно.
— Ну как же? — Романов, как мне показалось, искренне удивился вопросу. — Да вы посудите сами! Во-первых, Максим Валерьянович не надел ботинки, что, согласитесь, довольно странно для человека, который на ночь глядя решил пробежаться под дождем. Во-вторых, как сказал Виктор Анатольевич, бежать-то ему, собственно говоря, некуда: с одной стороны, если я все правильно понял, Мыскино окружает лес, с другой — река.
Не знаю, что больше напугало моих родственников — сознание того, что Рыльский всю прошедшую ночь находился с ними под одной крышей или то, что он продолжает находиться под ней до сих пор, но слова Романова, который, как показала практика, почти не ошибается в своих предположениях, вызвали легкий переполох в их рядах. Бабушка пересела на другой конец стола — подальше от двери, Анечка подвинулась к Виктору, а сам Виктор, едва услышав о том, где находится Рыльский, вскочил с места и призвал собравшихся, всех как один, взяться за осиновые колья. Подождал, когда Коновалов — единственный откликнувшийся на его призыв — достанет из-под пиджака пистолет, и с решительным видом направился к выходу.
— Ищите в чуланах, где темно! — не вставая с места, крикнул им вдогонку Романов. — Я думаю, он там!
И он действительно оказался там. Не прошло и десяти минут с момента начала поисков, как Рыльский был обнаружен, схвачен и выставлен на всеобщее обозрение.
Увидев его, я обомлел. Обычно насупленный и слегка надменный, Максим Валерьянович выглядел как ребенок, пойманный на воровстве. Его прищуренный подслеповатый взгляд, не зная, за что зацепиться, бестолково рыскал по полу, губы дрожали, а руки, выражая общую неуверенность, то лезли в карманы пиджака и гремели мелочью, то складывались на животе и цеплялись друг за друга пальцами.
— Вы не имеете права! — первое, что произнес он, увидев нас.
— Еще как имеем! — замахнулся колом Виктор. — Кровосос несчастный!
— Я не кровосос!
— А кто вы? — спросил Коновалов. — Убийца? Ведь это вы убили Константина Худобина? Правильно? Разругались с ним, а потом в состоянии аффекта прикончили ножом. Признавайтесь, суд учтет!
— Неправда! Я его даже пальцем не трогал!
— Зубом, — поправил Виктор.
Взгляд Максима Валерьяновича перестал рыскать по полу. Он остановился на лице Худобина и замер.
— У нас теперь принято говорить: «Зубом не трогал», — пояснил Коновалов. — Так где вы, говорите, его не трогали? В кабинете?
— А уж в кабинете-то тем более!
— Это ложь! — подскочила к Рыльскому Анечка. — Я все видела!
— Что ты видела? — перебил ее Максим Валерьянович. — Что?
— Видела, как вы... как вы... — она захлебнулась слезами. — Как вы наклонились над Константином и что-то там делали!
Грустно улыбнувшись, Рыльский покачал головой. Протянул ладонь, желая погладить Анечку, успокоить ее. Но, испугавшись того, что движение будет неправильно истолковано, отдернул руку. Не зная, что делать дальше, поправил воротник пиджака и сказал, что, когда вошел в кабинет, Константин был уже мертв. Причем смерть, добавил он, по всей видимости, произошла незадолго до его прихода.
— Почему вы так решили? — спросил Коновалов.
— Потому что кровь еще продолжала течь из горла. — Максим Валерьянович глубоко задумался. Еще раз покачал головой и медленно произнес: — Вы бы только видели... Густая, черная, как клюквенный сироп, она сочилась на рубашку. Сочилась и сочилась, сочилась и сочилась... А потом вдруг перестала, причем, так неожиданно, что я даже не заметил этого! Да... И вот что интересно! Как только она перестала сочиться, ее цвет стал меняться. Представляете? Это оттого, догадался я, что кровь высыхала... Завораживающее зрелище... И тут я почувствовал запах! Сначала он казался противным, отвратительным, но чем ниже я склонялся к ране и глубже вдыхал его, тем он становился менее неприятным. Он был, как вам сказать, немного терпким, чуть-чуть сладковатым, приторным, от него так кружилась голова, и колотилось сердце, что...
— Хватит! — Анечка затопала ногами. — Я прошу вас: хватит! Я больше не могу этого слышать! — Она закрыла уши ладонями и повалилась на спинку кресла.
Рыльский опомнился. Опустил руку, которую поднял, когда с неподдельным восторгом говорил о крови Константина, жалко улыбнулся и глазами ребенка, пойманного на воровстве, растерянно посмотрел по сторонам.
— Зачем вы вошли в кабинет? — спросил Коновалов. — С какой целью?
Максим Валерьянович обежал глазами комнату и, остановив взгляд на одном из кресел, в котором сидел вчера, неуверенно пожал плечами.
— Я не знаю, — сказал он. — Я смотрел телевизор. А потом началась реклама. Знаете, такая громкая, раздражающая. Я встал и решил размять ноги.
— Кто еще в это время находился в зале?
— Кажется, Екатерина Николаевна.
— И все? Больше никого?
— Нет. Она одна.
— И что было потом, после того, как вы понюхали кровь?
Посмотрев на Анечку, Рыльский сказал, что потом ничего такого, что могло бы заинтересовать милицию, не было. Просто в кабинет вошла одна глупая девочка, и эта девочка, судя по тому, какими глазами смотрела на него, вообразила себе невесть какие ужасы.
— Я попросил ее никому ничего не рассказывать. Сами знаете: скажешь людям одно, а они обязательно все переиначат.
— Вы пили с Константином коньяк?
Максим Валерьянович, не задумываясь, ответил, что не пил.
— А его кровь? — спросил Романов. — Только честно!
— Честно?
Все думали, что Максим Валерьянович начнет отпираться. А он глубоко вздохнул, потом поморщился, так, словно у него внезапно разболелась голова, и признался, что не знает — может, и попробовал капельку.
— Ну, зачем вы мучаете меня? — он с укором посмотрел на Романова. — Я не помню, все так смешалось... Поймите, я больной человек, мне нехорошо... Видите, какое сегодня солнечное утро?
Прищурившись, Максим Валерьянович бросил жалобный взгляд в сторону окна. Прикрыл ладонью глаза и отвернулся.
Не знаю, может, мнение Романова, выступившего в защиту Рыльского, оказало влияние на решение Коновалова, может, была какая-то другая, более веская причина, но допрос Максима Валерьяновича на этом по существу закончился. Коновалов мягко пожурил его за то, что тот оказал сопротивление сотруднику милиции, находящемуся при исполнении служебных обязанностей, но тут же успокоил, пообещав, при условии сохранения взаимного уважения, забыть об этом досадном инциденте.
— Ну что, договорились? — спросил он, пристально всматриваясь Рыльскому в глаза. — Я имею в виду — уважать друг друга.
Уж что-что, а уважать себя Рыльский не возражал. Хотя, думаю, обошелся бы и без этого.
Он равнодушно пожал плечами.
А вот я бы на месте Максима Валерьяновича сказал «нет». Потому что после слова «да» никто никогда не узнает правду о том, как один храбрый Тузик пытался разорвать грелку в неравном бою. А теперь...
— А теперь, — прошептал я на ухо бабушке, — придется молчать. Не каждый день Тузики предлагают мир грелкам.
Бабушка подумала и согласно кивнула.
— Не каждый, — сказала она.

* * *
На НТВ начались трехчасовые новости. Вместе с бабушкой, Максимом Валерьяновичем, Анечкой и капитаном милиции Борисом Сергеевичем Коноваловым я сидел перед телевизором, смотрел, как на экране одна беда сменяет другую, как за сюжетом об авиационной катастрофе следует сюжет о катастрофе железнодорожной, и думал о начавшемся следственном эксперименте. И пришел к выводу, что ничего хорошего этот эксперимент мне не сулит. Что делать дальше я по-прежнему не знал, где провести ближайшие два часа — не придумал, и как разойтись с бабушкой в спальне — еще не решил.
Услышав пьяный хохот, доносящийся из кабинета дяди Толи, я оторвался от телевизора, по которому показывали пожар в Москве, и попросил объяснить: как можно проводить следственный эксперимент, когда треть испытуемых — Виктор Худобин и Романов не в состоянии участвовать в нем.
Коновалов тут же поправил меня: не треть испытуемых, а всего лишь один из них.
— Романов как спал вчера на столе в кабинете, так, судя по всему, будет спать там и сегодня, что для чистоты эксперимента даже хорошо, — пояснил он свою мысль. — А что касается Худобина, то и тут особой проблемы нет: все его действия известны вплоть до минуты. С пятнадцати ноль-ноль до шестнадцати сорока он находился в зале, а с шестнадцати сорока до того момента, когда закричала Анна, — в туалете.
Анечка встала. Поправила майку и сказала, что ей пора идти наверх.
— Иди, раз пора, — разрешил Коновалов. И тут же посмотрел на часы.
Обогнув кресло, Анечка прошла мимо, даже не взглянув в мою сторону. Напротив коридора, ведущего в кабинет дяди Толи, остановилась, прислушалась к тому, что ее пьяный муж кричит Романову, и направилась дальше.
«Ну вот, — подумал я. — Пройдет минута-другая и, как поется в той песне, настанет мой черед».
— Ну а ты чего сидишь? — через минуту-другую спросил меня Борис Сергеевич. — Заснул, что ли?
Решив не спорить, я поднялся по лестнице. Прошел в нашу с бабушкой комнату и лег на свою кровать.
«Ну и что дальше? — спросил себя. — Часа через полтора в сопровождении толпы зевак, желающих присутствовать при моем разоблачении, сюда придет бабушка. И первый вопрос, который мне зададут, будет о том, почему она не видела меня здесь вчера? И что я скажу? Что в это время ходил убивать Виктора? А Коновалов спросит, почему в таком случае я в спальне, а не там, в кабинете? И что мне ответить? Что в зале полно народа, и я не могу незамеченным пройти через него? Чушь какая-то!»
Ничего не придумав, вышел в коридор. Подошел к краю лестницы, оперся локтями на перила и стал наблюдать за тем, как проходит следственный эксперимент.
А проходил он, надо сказать, довольно скучно. Бабушка, так, словно ее очень интересовало количество жертв на шахте Донбасса, неотрывно смотрела на экран телевизора, Рыльский, по своему обыкновению, дремал, Коновалов громко зевал и изредка бросал взгляд на часы.
— Сколько времени? — спросила бабушка.
Коновалов ответил: три двадцать пять.
Бабушка молча кивнула и снова уткнулась лицом в телевизор.
На экране появилась заставка программы «Прогноз погоды». Бабушка повернулась к Коновалову и сказала, что вчера в это время из кабинета вышел Константин и попросил принести выпивку с закуской.
На этот раз в зале появился Виктор Худобин. Пьяной походкой проследовал до бара, отрыл его и достал бутылку «Мартеля». Обвел хмурым взглядом комнату и, натыкаясь на кресла, прошел на кухню. Минут через пять вернулся, остановился возле мирно сидящего на диване Коновалова, нагнулся и показал ему поднос с блюдцем мелко нарезанных лимонов: смотри, мол, ни прокисшей икры, ни чего другого тут нет. После чего я отдал честь левой рукой и, попросив разрешения отбыть в кабинет для дальнейшего продолжения пьянки, вышел в коридор.
— Паяц, — громко прошептал ему вслед Коновалов.
Это точно. А еще он — шут, клоун и, по мнению Романова, самый настоящий убийца.
И тут я внезапно подумал: «А почему, собственно, «по мнению Романова»? Почему Виктор и на самом деле не мог быть убийцей ну хотя бы для начала своей родной сестры Виолетты? У него как раз и мотив для этого подходящий имелся — наследство».
Эта мысль показалась мне настолько интересной и, чего там греха таить, приятной, что я решил обдумать ее самым тщательным образом. А обдумав, нашел подтверждение своей догадке. Вспомнил: где-то после Нового года, когда стало известно, что болезнь дяди Толи неизлечима, Виктор занял значительную сумму денег, чтобы, как сказала бабушка, покрыть убытки от бизнеса.
«А раз занял, — сделал я вывод, — значит, когда-никогда эту значительную сумму надо возвращать, правильно? А как ее возвращать, если бизнес приносит убытки?»
Ответ очевиден — только из денег грядущего наследства.
«Но если каждый день, — продолжал я выстраивать логическую цепочку, готовую в любой момент превратиться для Виктора в арестантскую цепь, — жрать черную икру ложками и пить французские коньяки ведрами, так, пожалуй, не то что половины — целого наследства не хватит, чтобы расплатиться с долгами».
Доказав таким образом, что убийство Виолетты явилось результатом финансового кризиса, в котором оказался ее родной брат, я переключился на обращение дяди Толи к наследникам. Теперь, когда стал известен убийца, можно спокойно порассуждать о причинах, побудивших к написанию его. Итак... Началось все, как мне кажется, с ошибки анонима. Аноним, будучи уверенным в том, что Худобин-старший не пожалеет денег на то, чтобы найти убийцу дочери, прислал письмо, в котором за долю наследства предложил назвать его имя. Но! Он не учел одного важного, на мой взгляд, обстоятельства. Дядя Толя умирал. И поэтому ничего его в этом письме не интересовало. Зачем ему было спрашивать, как ее повесили, когда он уже и так знал это. Ради чего было интересоваться деталями убийства, если детали ровным счетом ничего не значат. И для чего было просить назвать имя преступника, если об этом он мог догадаться и сам... Не знаю, какое наказание дядя Толя придумал для Виктора, но то, что оно не предусматривало уголовной ответственности, видно из написанного им послания наследникам. В нем дядя Толя не только предупредил Виктора об анониме — свидетеле преступления, но также поставил анонима перед простым и очевидным выбором: либо он затыкается и спокойно доживает до старости, либо как последний дурак идет в милицию и, без фактов и доказательств, наживая себе кучу неприятностей, пробует довести дело до суда, что при ближайшем рассмотрении представляется занятием совершенно бесперспективным.
Возникает, правда, вопрос: почему дядя Толя не предупредил Виктора об этом раньше, когда был жив?
«Да потому, — сам собой нашелся ответ, — что дядя Толя, как любой нормальный отец, воспитывавший сына по своему образу и подобию, то есть честным, добрым, справедливым, видимо, так до конца и не смог поверить в то, что его чадо способно задушить собственную сестру».
И тут мне в голову пришла еще одна мысль. А может, подумал я, дядя Толя не говорил с Виктором об убийстве Виолетты только потому, что боялся услышать от него правду? Ведь как однажды справедливо заметила моя бабушка: «Правда, что цепная собака: на кого спустят, в того и вцепится».
А то, что вцепится она дяде Толе в инфарктное сердце, можно было не сомневаться.
Вот так, в сомненьях и размышлениях о судьбах семьи Худобиных, прошел час. За это время я успел поваляться на кровати, спуститься вниз (благо Коновалов куда-то пропал), перекинуться парой фраз с бабушкой, перед тем, как она, согласно условию эксперимента, в шестнадцать двадцать поднялась в нашу комнату поправлять мою постель, и даже перехватить бутерброд на кухне.
В это время или чуть позже проснулся Рыльский. Когда с бутербродом в одной руке и стаканом молока в другой я вернулся в зал, он стоял возле камина и переминался с ноги на ногу. Увидев меня, улыбнулся и сказал, что решил немного размяться.
— Что, раздражающая реклама началась? — поинтересовался я.
Максим Валерьянович бросил взгляд на экран телевизора, по которому транслировали футбол, и сказал, что ничего подобного, кажется, не говорил.
— Да ладно, — засмеялся я. — Это я так пошутил!
В этот момент по лестнице спустилась бабушка. Посетовав на изнуряющую жару, она спросила, почему мы не там, где должны быть.
— Вы знаете, сколько сейчас времени?
— Половина пятого, — посмотрел я на часы. — А что?
— Ничего! Давайте живо расходитесь по местам, пока Коновалов вас не увидел. Аня уже скоро выйдет.
И действительно. Пока я объяснял бабушке, что участвовать в эксперименте, не имеющем юридической силы, так же глупо, как убеждать Худобиных в том, что банкротство предприятий — это не коммерческая сделка, а статья уголовного кодекса, в зале появилась Анечка. Одетая по-домашнему: в свободные джинсы и большую на выпуск рубашку с широко распахнутым воротом, она выглядела расстроенной и уставшей. Круги под глазами, опущенные плечи, медленная, слегка заторможенная походка — все говорило о том, что последние сутки дались ей с большим трудом. Увидев в зале Рыльского, она удивленно вскинула брови. Однако тут же опустила их и, не останавливаясь, молча проследовала в сторону коридора.
А я снова посетовал на судьбу.
«Ну почему, — думал я, — одним достается все: «Мерседесы», загородные коттеджи, красивые женщины, от одного вида которых теряешь голову, а другим — диван в хрущевке, родительская «копейка» и девочки из числа тех, кому не нашлось мест в «Мерседесах»? Почему, чтобы добиться желаемого, одним достаточно фамилии, а другим — тройной меры ума и таланта может не хватить на то, чтобы обеспечить себе просто достойное существование?»
Я спросил себя: кем был бы Виктор, носи он фамилию, допустим, Курочкин? И ответил: в лучшем случае тем, кто он есть на самом деле — вульгарным убийцей и бездарным бизнесменом.
«А кем мог бы стать я, будь я Худобиным не на четверть, а хотя бы на половину?»
Решив не травить душу, поставил стакан с недопитым молоком на полку камина. Сказал бабушке, что пойду туда, куда меня определила судьба.
— Это куда же? — не поняла бабушка.
— На свое место!
Только я подошел к лестнице, как из коридора вышла Анечка. Медленно шевеля губами, она прислонилась к стенке, спустилась на пол и тихо заскулила.
Ну и ладно. Я поднялся на первую ступеньку и остановился, задумавшись над тем, что делать дальше. В спальню идти не хотелось, а оставаться в зале — означало нарываться на очередной скандал с Коноваловым. Постоял несколько секунд и решил наведаться в кабинет.
«Пусть у меня нет денег, — утешал я себя, — пусть мою «копейку» не видать из окна лимузина, зато, в отличие от многих, я порядочен и честен! Я не какая-то там тварь дрожащая — я право имею! Покажусь в кабинете, и буду говорить всем, что убил Константина... Пусть потом доказывают что хотят».
Открыв дверь кабинета, я вошел внутрь. Осмотрелся и увидел знакомую картину — на одном конце письменного стола, уронив голову на руку, рядом с которой стояли бутылка коньяка, два бокала и одно блюдце с тоненькими кружочками лимонов, сладко сопел Романов, на другом — неподвижно сидел Виктор Худобин. Голова Виктора была откинута назад, на спинку кресла, а из залитой кровью груди торчала рукоятка кухонного ножа.
Несмотря на приоткрытое окно, из которого доносился противный визг газонокосилки, было жарко. Я вынул из кармана носовой платок — вытер пот с шеи. Посмотрел в застывшее лицо Худобина и вдруг, сам не знаю, отчего, задался вопросом: интересно, о чем он думал за секунду до смерти? О том, что будет с ним в будущем? Или о том, что было в прошлом? А может, он думал о том, что такого-то числа, месяца и года надо было сделать то, а не это? Или это, а не то? Ведь, наверняка, в этот момент в голову еще не мертвого человека лезет какая-нибудь несусветная чушь, вроде мысли о том, что времени подумать о чем-то действительно важном, уже не осталось.
Дверь с треском распахнулась. В кабинет, тяжело дыша, вбежал Коновалов.
— Что?! Что?! — крикнул он мне.
Я пожал плечами. Давая самому оценить результаты проводимого им следственного эксперимента, кивнул в сторону письменного стола.
Увидев нож в груди Виктора, Коновалов протяжно застонал. Развернулся на триста шестьдесят градусов и что есть силы ударил кулаком левой руки по правой ладони.
Быстро спросил:
— Кто его, знаешь?
Я отрицательно покачал головой.
— Это не я.
— И не я, — сказала вошедшая вслед за Борисом Сергеевичем бабушка.
— И не я тоже, — утирая слезы, чуть слышно прошептала стоявшая на пороге рядом с Рыльским Анечка.
— А кто?! — заорал Коновалов. — Кто, я вас спрашиваю?!
— Дед Пихто! — сказал Рыльский. И хихикнул. Вышел вперед, посмотрел на Виктора и, не сдержавшись, хихикнул еще раз. Правда, тут же извинился и пообещал взять себя в руки.
Занятное это было зрелище, наблюдать за тем, как Рыльский берет себя в руки. То подобно не в меру разволновавшемуся актеру он старательно хмурил брови, то кривил в легком презрении губы, то скорбно опускал глаза и приносил соболезнование вдове гробовым голосом — ничего не помогало: улыбка несмываемым пятном то и дело проступала на его лице.
Наконец он не выдержал и захохотал во все горло.
— Что это с ним? — прошептала бабушка.
Максим Валерьянович захохотал еще громче. Помахал в воздухе ладонью, мол, не обращайте на меня внимания, и сквозь смех выдавил из себя:
— Все, кролики, баста!.. Ни одного Худобина... Ни одного... Как корова языком слизнула!
И снова зашелся в хохоте.
— Очень смешно, — усмехнулся Коновалов.
Рыльский вытер слезы, градом катящиеся из глаз, и сказал, что ничего веселого в этом, конечно, нет.
— Мне просто вспомнились слова Анатолия, — снова засмеялся он.
— Какие слова?
— О том, что мир делится на хищников и жертв... Что если хочешь жить по-людски, надо быть хищником... Он и детей своих этому учил... А невдомек-то ему, дураку, было, что в природе редкий хищник умирает своей смертью... Так вот и вышло: я жив, а их корова языком слизнула... Правда, смешно?
Еще раз хихикнув, Максим Валерьянович внезапно насупился. Поправил воротник пиджака, посмотрел на Анечку с таким видом, будто хотел высмотреть на ее теле наиболее уязвимое место, и пожаловался на то, что шестнадцать лет назад Худобины заняли у него тысячу рублей — огромные по тем временам деньги — и до сих пор не вернули их.

* * *
Все было как в прошлый раз. Прокурор вместе со следователем ходил по этажам и восхищался убранством дома, судмедэксперт осматривал тело убитого, эксперт-криминалист снимал отпечатки пальцев, милиционеры в форме и в штатском допрашивали свидетелей, писали, переговаривались по телефону, словом, вели себя так, как их предшественники вели себя и четыре месяца назад, когда задушили Виолетту, и вчера, когда зарезали Константина, и будут вести себя завтра, если, конечно, к этому времени убийца не поленится и убьет кого-нибудь еще.
«Но даже если никто никого не убьет, — подумал я, — они, наверное, все равно приедут. По привычке».
Не знаю, кому как, а мне это уже порядком надоело. Из раза в раз отвечая на одни и те же вопросы очередного пинкертона, я внезапно поймал себя на мысли о том, что убийства, регулярно происходящие в доме дяди Толи, и не менее регулярное появление в нем людей, призванных найти убийцу, стали неотъемлемой частью моего бытия, как дождь в июне, как неснашиваемое бабушкино пальто, как мысль, которой я проникаюсь каждый раз, когда посещаю Мыскино: «Курочкины — это «далекие предки» Худобиных». А еще меня огорчило поведение Анечки. Выходя после допроса из кабинета дяди Толи, мы нечаянно столкнулись в коридоре. Ударившись мне в плечо, она вздрогнула, как от пощечины, инстинктивно отгородилась от меня забором скрещенных рук и закричала, чтобы я не прикасался к ней.
Обидно.
— Не обижайся, — утешила меня бабушка, ставшая свидетельницей этого эпизода. — На ее месте я бы тоже боялась тебя. Как, впрочем, и меня с Максимом.
То, что в убийствах будут подозревать прежде всего родственников Виктора Худобина, вскоре подтвердил Коновалов в свойственной ему манере. Через минуту после того, как оперативно-следственная группа, никого не арестовав, покинула Мыскино, он собрал нас в зале и честно сказал, что всем нам хана.
— Один из вас пойдет у меня по сто пятой статье — за убийство, а остальные трое — по триста шестнадцатой, за укрывательство преступлений.
— Кто пойдет? — не поняла бабушка. — Куда?
— Куда вы пойдете — это вам суд укажет, — с готовностью ответил Коновалов. — Лично! А вот кто именно, могу сказать я сам. Это, Екатерина Николаевна, вы и ваш внучок Курочкин-Птичкин, Анна Худобина и порфирист Рыльский... Ясно?
«Интересно, — подумал я. — Звучи моя фамилия как-нибудь иначе, например Худобин, стал бы он тогда смеяться и издеваться над ней?»
Решив, что издеваться не позволительно никому и ни над чем, а особенно над бабушкой, которая, как я видел, не переставала молча оплакивать своего любимого племянника, я поинтересовался у Коновалова: какую статью он отвел для Романова-Рюрика, какую для Михаила-Каторжанина, а какую оставил для себя, Бориса Ветеринарова.
— Вы ведь тоже присутствовали при убийствах! Правильно?
Коновалов сказал: правильно. И показав мне заросший рыжей шерстью кулак, добавил, что, во-первых, он не Ветеринаров, а Коновалов. Во-вторых, после того, как ему час назад подписали заявление в отпуск, он является частным лицом, и как частное лицо в частном порядке может теперь с чистой совестью бить в лицо каждому, у кого совесть не такая чистая, как у него. И, в-третьих, только мы, четверо вышеназванных, находились в этом доме, когда практически на наших глазах совершались одно за другим три убийства.
— Напомню тем, кто забыл: меня не было здесь, когда убивали Виолетту и Константина. Романова — когда убивали Виолетту. Михаила, когда закололи Константина. Ясно вам? Так что давайте не будем тянуть резину и сразу перейдем к делу.
Раскинув руки вдоль спинки дивана, Коновалов кивнул в мою сторону. Попросил еще раз подробно рассказать о том, чем я занимался во время следственного эксперимента. А именно: с пятнадцати часов ноль-ноль минут до шестнадцати сорока пяти, когда Анна вышла из кабинета.
— Вы, говорят, в это время вели весьма активный образ жизни? Ходили туда-сюда по всему дому, да?
— Кто говорит? — спросил я. И посмотрел на Рыльского.
Нисколько не смутившись, Рыльский согласно кивнул: дескать, так оно и было, ходил туда-сюда, нечего скрывать, и добавил, что, в отличие от меня, шлендры, Анечка и бабушка вели себя строго в рамках проводимого эксперимента.
— Итак? — еще раз кивнул в мою сторону Коновалов. — Я жду объяснений.
Меня взяла злость. Мало того, что от меня шарахаются, как от чумного, так со мной теперь еще и разговаривают, как с нашкодившим щенком.
«Ну, ладно! — подумал я. — Получишь ты свои объяснения!»
Сделав серьезное лицо, встал с кресла и сказал, что, согласно указанию делать то, что каждый из нас делал ровно сутки назад, я с трех до четырех часов честно валялся у себя на кровати. В пятом часу выглянул в зал и увидел, что он, Борис Сергеевич, по какой-то причине покинул свой пост.
— Ну, покинули вы его и покинули, — развел я руками, — кому какое дело, правильно? Может, вы в кабинет к Виктору решили заглянуть, коньячка выпить, а может, и не выпить, а просто поговорить с ним тет-а-тет как мужчина с мужчиной, откуда мне знать? Но потом я начал волноваться. Время-то как-никак подходило к пяти часам! Подождал несколько минут, не появитесь ли вы, и в шестнадцать двадцать решил спуститься вниз. Вдруг, подумал я, вы уже потолковали с Виктором тет-а-тет как мужчина с мужчиной и теперь обедаете на кухне, не заметив, что у вас часы остановились? Но на кухне, как вы сами знаете, вас не было...
Я говорил, а сам одним глазом поглядывал на Коновалова, стараясь угадать: не перегибаю ли палку. Оказалось: не перегибаю. Несмотря на то, что Коновалов не верил ни единому слову, моя речь, судя по тому вниманию, с каким он слушал, ему нравилась. Словно экзаменатор, приятно удивленный ответом безнадежного троечника, он качал головой в такт моим словам, и после завершения очередной фразы одобрительно улыбался.
Я поговорил еще немного и успокоился, решив, что Борису Сергеевичу — человеку, свято верившему в то, что наглость — второе счастье, симпатичны нахалы, вроде меня. Они, наверное, напоминают ему самого себя в лучшие моменты жизни.
— Да, и вот еще что! — вспомнил я. — Когда я спускался вниз, Максим Валерьянович еще дремал. А когда через пять минут я вышел из кухни, это было еще до того, как бабушка с Анной спустились в зал, он уже стоял на ногах поблизости от коридора.
— Неправда! — вскричал Рыльский. — Я стоял у камина!
— Я и говорю: поблизости от коридора.
— А я говорю: у камина!
— Стойте, стойте! — Коновалов поднял руку вверх. Посмотрел, где находится коридор, где камин и попросил подтвердить меня, действительно ли господин Рыльский в течение пяти минут был в зале один.
Я сказал: да, действительно.
— Хорошо, — кивнул Коновалов. — А сам-то ты, если не секрет, что так долго делал на кухне?
— Бутерброд с сыром. А потом еще молоко себе наливал... Вон стакан до сих пор стоит на камине!
— Да? Ну ладно, — бросив взгляд на камин, Коновалов повернулся в сторону Романова. — Интересное кино получается, — сказал он. — Курочкин находился в зале один, не считая спящего Рыльского, минут пять-десять. Екатерина Николаевна, с того момента, как я вышел из зала, до того момента, когда ее внук в шестнадцать двадцать вошел туда, сидела одна минут пятнадцать, это если опять-таки не считать спящего Рыльского. У Анны времени, чтобы убить мужа, было поменьше, минуты три. А теперь еще выясняется, что и господин Рыльский какое-то время находился вне поля зрения свидетелей... Что скажете?
Романов, похожий с похмелья на сморчок, скукожившийся в ожидании дождя, пожал плечами. Спросил, почему его не арестовали.
— За что? — сделав удивленное лицо, спросил Коновалов.
— За убийство Виктора Худобина.
— А вы его убивали?
— Нет.
— А чего тогда спрашиваете?
— Просто. Хочу понять.
— Мы тоже хотим это понять! — вступила в разговор бабушка. — Нам тоже это не ясно! У Игоря было пять минут, чтобы убить Виктора, и то вы его подозреваете. А Романов почти два часа провел с ним наедине — и ничего! Никакой реакции с вашей стороны! Как это называется?
— Это называется — свидетельские показания, на основании которых следствие решило не выдвигать обвинение против гражданина Романова, — ответил Коновалов. — По крайней мере, пока.
— Какие показания? — спросил Рыльский. — Чьи?
Коновалов постучал указательным пальцем себя по груди. И сказал, что, поскольку в шестнадцать ноль-пять лично заглядывал в кабинет и видел состояние, в котором находился Романов, он даже перед судом присяжных готов утверждать, что тот не брал в руки нож, поскольку при всем желании не смог бы его удержать.
— Тем более что ножа, — выдержав театральную паузу, добавил Коновалов, — в этот момент в кабинете не было. Увы... Конечно, можно предположить, что Романов принес его с собой и спрятал, но... Перед тем как уйти с Худобиным пить коньяк, Романов долгое время находился у меня перед глазами, и любой посторонний предмет в его кармане я бы обязательно заметил. Уверяю вас!
— Это что же тогда получается? — хлопая ресницами, спросила Анечка. — Выходит, Витю убил кто-то из родственников, да? Либо родной дядя, либо Игорь, не знаю, кем он нам приходится, либо его родная тетя?
— Либо его родная супруга, — добавил Рыльский. — Шерше ля фам! Как говорят французы: «Убили мужа — ищи жену: не ошибешься».
— Но только не в этот раз! — заступилась за Анечку бабушка. — Конечно, она могла убить ножом пьяного мужчину, а то и двух, но вот чтобы у нее хватило сил повесить на газовой трубе взрослого человека, пусть даже такого хрупкого, как Виолетта, я, честно говоря, не верю.
Коновалов тут же возразил, сказав, что ничего невероятного в этом нет. По его мнению, та самая газовая труба, которую упомянула бабушка, при подъеме тела, вероятно, использовалась как рычаг. А при этом способе подъема груза значительных усилий от убийцы не требовалось — достаточно было двумя руками потянуть за веревочку.
— Единственная проблема, которую я вижу, заключается в том, чтобы, подняв тело, закрепить его наверху. Но и тут, если подумать, можно найти выход.
Бабушка подумала, но выход, о котором говорил Коновалов, найти не смогла.
— Ну, не знаю, — сказала она. И отвернулась к окну.
А за окном снова накрапывал дождь. Редкие капли, невидимые на свету, падали в невысохшие лужи, переполняя не только берега этих луж, но и мое небезграничное терпение.
«Сколько можно! — хотелось крикнуть небесам. — Надоело! И без того тошно!»
В ответ дождь шумной волной пробежал по бетонной дорожке сада, прокатился кубарем по крыше дома и ударил мокрой плеткой по раскрытому окну. «Что поделаешь, брат, работа такая, — послышалось в его шуме. — Надо терпеть».
Романов встал и закрыл окно. Посмотрел, как промокшая ворона, сидя на заборе, крутит головой из стороны в сторону, не зная, подо что спрятаться, и вздохнул. Везде было дождливо, муторно, сыро.
— Вот чего я хочу спросить, — обратился он к Коновалову. — Может, убийца проник в дом через окно? Оно было открыто. Вы не проверяли?
Коновалов согласно кивнул и сказал:
— Проверяли. Только на подоконнике следов нет, а Михаил, который как раз в это время косил газон рядом с кабинетом, ничего подозрительного не видел... Нет, Василий Сергеевич, — он погрозил нам с бабушкой указательным пальцем, — я думаю, убийца проник в кабинет через дверь. И я скоро узнаю, как он это сделал!
— Как? — тут же спросила Анечка.
Рыльский ехидно засмеялся и захлопал в ладоши.
Хороший вопрос, согласился я, прямой и по существу. Может, в другое время я бы тоже, как и Максим Валерьянович, поаплодировал ему. Но сейчас мне хотелось одного — сложить руки в карманах и постараться отбросить от себя противную мысль о том, что для женщины, несколько часов назад лишившейся мужа, Анечка слишком спокойна и деловита.
— Не беспокойтесь! — сказал ей Коновалов. — Узнаю как-нибудь! Если вы мне, конечно, поможете в этом.
Анечка сложила ладошки на груди и сказала:
— Обязательно поможем.
Рыльский засмеялся еще громче.
— Итак, повторяю вопрос, — повысил голос Коновалов. — Что каждый из вас делал с пятнадцати ноль-ноль до шестнадцати сорока пяти, когда Анна вышла из кабинета?.. Екатерина Николаевна! Прошу вас!
Бабушка согласно кивнула и сказала, что с трех часов до четырех двадцати смотрела телевизор. В четыре двадцать поднялась к себе в комнату поправлять мою постель.
— Игорь был там? — спросил Коновалов.
— Нет, — ответила бабушка. — Он был внизу. Когда в половине пятого я спустилась в зал, он о чем-то разговаривал с Максимом.
— Ничего необычного вы не заметили?
Немного подумав, бабушка произнесла решительным голосом:
— Нет, ничего.
— Спасибо. Анна, твоя очередь!
Анечка сказала, что вышла из зала почти сразу после начала трехчасовых новостей, а вернулась, так же как и вчера, в четыре сорок.
— Я открыла дверь в кабинет, — ее губы задрожали, — а там....
— Кто еще находился в зале?
Анечка протяжно вздохнула.
— Тетя Катя, Игорь, дядя Максим, — перечислила она.
— Ничего странного не заметила?
— Вроде… ничего.
— Ладно. — Коновалов обратился к Рыльскому. — Вы?
Максим Валерьянович пожевал нижнюю губу, а точнее то место, где она должна была находиться, и сказал, что он, как и все остальные, смотрел телевизор. А после того, как начался футбол, встал и прошелся по комнате.
— Ноги, знаете ли, затекли от долгого сидения. Да и спорт меня в последнее время мало интересует. А вот, бывало, когда играл Олег Блохин, форвард киевского «Динамо»...
— Вы заходили в кабинет?
— Нет.
— Почему? Ведь по условию эксперимента вы в это время должны были быть там! В чем дело?
Рыльский сказал, что потерял счет времени и потому опоздал.
— Опоздал, значит. Ага, ну хорошо, — удовлетворился ответом Коновалов. — И что было дальше?
— Дальше откуда-то явился Курочкин. Потом спустилась Екатерина Николаевна, а следом за ней и эта, — Максим Валерьянович пренебрежительно кивнул в сторону Анечки, — мадемуазель Худобина.
Я ахнул про себя: «Ничего себе: «откуда-то явился!»
— Да я из кухни вышел! — сказал я Рыльскому. — У меня еще стакан в руках был! Вон он стоит на камине, молоко уже, наверное, еще не скисло. Я когда в четыре двадцать спустился в зал, с бабушкой поговорил и сразу на кухню пошел, бутерброд с сыром делать! А вы говорите: откуда-то! Зачем так говорить?
— Значит, никто из вас до шестнадцати сорока в кабинет не входил? — обвел нас взглядом Коновалов.
— Конечно, нет! — воскликнул я.
— Нет, — почти одновременно ответили бабушка с Анечкой.
Рыльский сказал, что на этот вопрос он уже отвечал.
— Ладненько, — Коновалов встал с дивана и с задумчивым видом прошелся по комнате. Остановился возле кресла, в котором сидел Максим Валерьянович, и, собираясь задать ему очередной вопрос, поднял указательный палец.
— А вы-то сами, — первым спросил Рыльский, — где были с шестнадцати часов пяти минут, когда заглядывали в кабинет, до шестнадцати часов сорока минут, когда Аня вышла из него. А?
— Да, действительно! — присоединилась к вопросу бабушка. — Игорь почти все время провел на наших глазах, и то вы его подозреваете! А сами почти полчаса провели неизвестно где и молчите! Чего молчите?
— Да? — спросил я. — Чего?
Словно прохожий, которого окружила толпа шумных цыган с требованием позолотить ручку, Коновалов растерянно посмотрел по сторонам, не зная, что делать: то ли послать всех куда подальше, то ли как можно быстрее пойти туда самому. Решив никуда не ходить, он тихо спросил:
— Вы действительно хотите это знать?
Бабушка твердо сказала:
— Да, хочу.
— В деталях?
— Естественно!
— Ну, хорошо, слушайте. — Коновалов оперся руками на подлокотники бабушкиного кресла и, слегка нагнувшись, громко прошептал: — В шестнадцать ноль-пять я заглянул в кабинет удостовериться: все ли там в порядке. Потом зашел в туалет — собственно говоря, туда-то я и направлялся. Там я расстегнул пряжку, ширинку, снял, извините за интимные подробности, штаны и сел на унитаз. Да! Чуть было про трусы не забыл! Сначала я снял штаны, потом трусы, а трусы у меня знаете какие: белые в красный горошек — и только после этого сел куда говорил... Прикажете продолжать?
Бабушка отрицательно покачала головой.
— Не хотите? Ладно, не буду, — охотно согласился Коновалов. — А вопросы ко мне еще есть?
— У меня есть вопрос, — поднял руку Романов. — Но только к Екатерине Николаевне, если не возражаете.
Бабушка не возражала. Она повернула к Романову лицо и сказала, что готова ответить на любой вопрос, если он не касается нижнего белья.
— Меня интересует другое, — ответил Романов. — В кабинете Анатолия Николаевича на стене висит фотография Виктора с балериной Анастасией Волочковой, если не ошибаюсь. Они что, когда-то вместе танцевали?
Все, кто знал Виктора, сдержанно улыбнулись.
— Скажете тоже, — ответила бабушка. — Эта фотография была сделана на частной вечеринке, когда Волочкова приезжала к нам на гастроли. Их познакомил один Витин знакомый — антрепренер из Москвы. Они выпили по коктейлю и сфотографировались на память... А танцевать он никогда не любил, да и, признаться, не умел.
— Понятно, — разочарованно протянул Романов. — А я почему-то думал, что он был танцором.
«А может, и был, — заметил я про себя. — Это ведь во многом зависит от того, какие коктейли пить. Например, после коктейля, состоящего из старого французского коньяка и молодой русской балерины, говорят, не один солидный господин, разорившись на это удовольствие, скакал козлом по ресторанным танцплощадкам».
Хотел я поделиться этой мыслью с окружающими, но передумал — не хотел бабушку огорчать: как-никак, один из таких козлов приходился ей родным племянником.
— Нет, вы ошиблись, — сказала Романову бабушка. — Виктор не танцевал. А если и танцевал, то исключительно со своей женой.

* * *
Весь следующий день я провел один у телевизора. Бабушка с Анечкой, напуганные последними событиями, появлялись на людях только в сопровождении вооруженного Коновалова, а все остальное время — от завтрака до обеда и от обеда до ужина — сидели, закрывшись в своих спальнях. Также вел себя и Рыльский. Утром он смотрел НТВ, дремал, а когда в очередной раз проснулся и увидел, что мы с ним в зале одни, встал и молча, без объяснения причин, ушел в свою комнату. Может, он испугался того, что ему захочется убить еще одного человека — меня, а может, того, что это мне захочется убить еще одного человека — его. Кто тут разберет? Разве что Коновалов. По крайней мере, если судить по его возбужденному состоянию и по тому, что он весь день куда-то звонил, отвечал на чужие звонки, ругался с Романовым, то есть развивал бурную деятельность, можно было предположить, что ему уже кое-то известно.
А вечером у нас случилось небольшое ЧП. Перед самым ужином, когда все собрались в зале за столом, Романов обратил наше внимание на то, что на одном из окон сломан шпингалет.
Коновалов обследовал его и с видом врача, не уверенного в том, что сумеет помочь больному, огорченно покачал головой.
— Интересно, чьих рук это дело? — задумчиво спросил он. — А ну-ка признавайтесь!
Все молчали.
— Ты? — обратился ко мне.
— Почему я?
— Потому что ты здесь сидел весь день у телевизора!
— Ну и что? Я, между прочим, еще выходил иногда.
— Куда это?
Я сказал Коновалову, что при женщинах говорить на эту тему не буду — во-первых, воспитание не позволяет, а во-вторых, трусы не такие красивые, как у него. Но направление указал, как есть: прямо по коридору, за кабинетом — налево.
— Скажите, а зачем надо было кому-то окно ломать? — испуганно прижав ладошки к груди, спросила Анечка. — Ведь не для того же, чтобы влезть в него, правильно?
— Именно для этого! — возразил Коновалов. — Лезть в дом днем — глупо, дверь открыта, а вот ночью... Ночью совсем другое дело.
Поднявшись из-за стола, бабушка сказала, что надо немедленно починить окно и вызвать милицию.
Вызывать милицию Коновалов отказался сразу: причин нет, а вот по поводу ремонта обещал подумать.
С видом врача, неуклонно склоняющегося к мысли о том, что помочь его больному может только другой специалист, еще раз внимательно осмотрел шпингалет и тяжело вздохнул.
— Ладно, пойду, Михаила позову, — догадалась, что означает этот вздох, бабушка. — Надеюсь, он сумеет наладить.
Коновалов охотно поддержал кандидатуру Михаила. Дав бабушке несколько ценных советов, вроде того, что без отвертки и молотка тут нечего делать, он с чувством исполненного долга сел за стол. Подвинул к себе блюдце с красной икрой, понюхал и с сомнением отодвинул в сторону.
— Ешьте, ешьте! — сказала Анечка. — Эта икра совсем свежая. Недавно купили.
Поблагодарив Анечку за заботу, Коновалов попросил чего-нибудь долгохранящегося.
— Ну, например...
Пока он привередливо разглядывал стол, вернулась бабушка. Показав сопровождавшему ее Михаилу требующее ремонта окно, она села напротив Романова и спросила, во сколько завтра состоится оглашение завещания.
— А ни во сколько! — ответил Коновалов.
Как ни в чем не бывало он положил себе в тарелку большую картофелину, огуречный салат, сыр, маслины, три куска хлеба и сказал, что завтра с утра до вечера исполнитель завещания господин Романов будет сильно занят.
— Он поедет к нам в гости. У меня есть пара коллег, которым просто не терпится задать ему несколько вопросов.
— Каких коллег, — не поняла бабушка. — Милиционеров?!
— Он что, арестован? — спросил Рыльский. — За что?
— А ни за что! Просто так! Как говорится: был бы человек, статья найдется! — Коновалов поднял глаза и широко улыбнулся. — Шутка! Это мы так у себя в милиции иногда шутим... Вы помните, Максим Валерьянович, дело об убийстве Тани Ивановой?
Рыльский отрицательно покачал головой.
— Ну, как же! Таня Иванова, которая занималась в кружке вместе с детьми Анатолия Худобина! Ну?
— А! — догадался Рыльский. — Это, видимо, та, которой Виктор с Виолеттой проломили голову?
— Не совсем. Как сегодня выяснилось, Виктор с Виолеттой просто избили ее, а голову проломил другой. Тот, который живет рядом с парком, гуляет там и иногда по вечерам пристает к молоденьким девушкам.
— Романов! — догадалась бабушка.
Коновалов утвердительно кивнул: он.
— Сегодня у нас наконец-то появился свидетель по этому делу. Не буду называть его имени, скажу лишь, что он поведал. А поведал он о том, что шестнадцать лет назад человек по фамилии Романов, которого наш свидетель буквально за два дня до этого видел во дворце культуры, где тот читал со сцены свои стихи, на его глазах убил девочку. И не просто убил, а при этом еще и издевался над ней!
— Ужас! — всплеснула руками Анечка.
Коновалов согласился: действительно ужас.
— Вы не поверите, но даже у меня — человека, без малого двадцать лет прослужившего в органах, кровь застывала в жилах, когда я слушал подробности этого дела! Честное слово! И что он с ней только не вытворял, изверг! Я бы вам пересказал, да, боюсь, валерианки на всех не хватит.
Романов приподнял голову и внимательно посмотрел на Коновалова. Что означал этот взгляд: недовольство тем, что его назвали извергом, или растерянность, вызванная разоблачением, я не понял — было не до этого. Мне в этот момент показалось, будто где-то в желудке зашевелилась непрожеванная пища, грозясь выйти наружу и залить вонючей жижей город, в котором взрослые дяди мучают молоденьких девушек.
Я встал. Пересел на другое место, подальше от Романова, и облегченно вздохнул — на другом месте дышалось значительно легче.
— Я же говорила: Витя не виновен! — воскликнула бабушка. — Только чего же это ваш свидетель так долго молчал?
— Боялся! — ответил Коновалов. — Увидел, на какую жестокость способен Романов, и испугался, трус!
Рыльский посмотрел на Романова так, словно хотел из тысячи уязвимых мест его тела выбрать наиболее уязвимое, и сказал, что таких, как он, надо без суда и следствия вешать на первом фонарном столбе.
— А не так, как у нас это делается! Разведут, понимаешь, антимонию! Адвокатов начнут приглашать, защитников, экспертизы устраивать! А он пересидит в дурдоме, нервишки подлечит и выйдет на волю стихи писать про высокие чувства к женщине! Бывало уже! — махнул рукой в сторону Коновалова. — Знаем, не маленькие!
Коновалов спорить не стал. Более того, он сказал, что ни адвокатов, ни защитников, ни даже самого суда у Романова не будет.
— Как это суда не будет? — опешил Рыльский.
— А вот так! Прошло шестнадцать лет. И по закону мы не можем привлечь его к ответственности.
— А... а... а для чего же вы его тогда арестовали? — спросила бабушка.
— Кто его арестовал? — удивился Коновалов. — Я? Извините, я его не арестовывал! Я просто сказал, что он поедет к нам в гости!
— Зачем?
— Я же говорю, у меня есть коллеги, которым не терпится задать ему несколько вопросов по этому делу. Без протокола.
Бабушка возмутилась.
— Что значит «без протокола»? — спросила она. — Вы его отпускаете?
— Да как вы не поймете! — потерял терпение Коновалов. — Я его не отпускаю! Отпустить можно того, кто арестован! А Романов свободный человек! Он может прямо сейчас отправиться домой, а может, если захочет, остаться в Мыскино. Может согласиться на мое предложение побывать у нас в гостях, а может и не согласиться!.. Правда, если он не согласится, мне придется арестовать его до выяснения личности. Или за что-нибудь другое. Например, за то, что он украл у вас чайную ложечку. Или вилочку. У вас ведь, Екатерина Николаевна, пропала чайная ложечка, я правильно говорю?
Бабушка помолчала какое-то время, словно на самом деле по памяти пересчитывала худобинскую посуду, потом сказала: «Да пошли вы!» — и, швырнув салфетку на стол, первой встала из-за стола.
Мне было плохо. Весь оставшийся вечер я с болью в сердце и тошнотой в желудке сидел на заднем крыльце дома и думал о том, что нет ничего тяжелее чувств бессилья и несправедливости. Когда ты точно знаешь, что этот человек убил девочку, и все знают, что этот человек убил девочку, но ни милиция, ни ты сам ничего не в состоянии сделать. Будь ты хоть трижды выбранным губернатором.
«Хотя трижды выбранный губернатор, наверное, смог бы, — немного поразмыслив, возразил я себе. — Он бы только мигнул раз — и Коновалов сразу нашел бы в кармане Романова украденную ложечку. Мигнул во второй раз — и прокурор передал бы дело об украденной ложечке в суд. Моргнул в третий — и суд приговорил бы Романова к пятнадцати годам лишения свободы с конфискацией имущества. Или к чему-нибудь другому, без конфискации, но, как бы там ни было, приговорил. А тут...»
А тут у нас на дворе, понимаешь, разгул власти закона, и как следствие — полная безнадёга.

Не спалось. Ворочаясь с боку на бок, я перебирал в памяти события прошедших дней и думал, думал, думал... Полночи мне не давала покоя одна и та же мысль: если Романов убил девочку, значит ли это, что он мог убить и Худобиных? Вроде бы, да. Но как тогда быть с убийством Виолетты? Ее-то повесить он никак не мог! И если Виолетту повесил кто-то другой, не Романов, то кто? Рыльский? Бабушка? Анечка? А тут еще шпингалет кому-то понадобилось ломать. Зачем?
Поняв, что без снотворного не уснуть, я решил пойти в зал — выпить коньяку. Оделся и, стараясь не разбудить бабушку, осторожно вышел за дверь. Проходя мимо комнаты, в которой спал Романов, остановился, заметив пробивающийся из-под порога луч света.
«Интересно, как же все-таки эти маньяки похожи друг на друга, — подумал я. — Скромные, вежливые, ничем не примечательные, серые, как домовые мыши... Аж блевать хочется!»
Я приоткрыл дверь. Романов лежал на высокой кровати и читал Чехова.
«Вот еще одна отличительная особенность маньяков. Нет среди них откровенных дебилов. Все куда-то поступали, где-то учились, что-то заканчивали. А некоторые из них, наверное, самые изощренные, даже стихи пробовали писать».
Увлекшись своими мыслями, я не заметил, как вошел в комнату.
Романов поднял голову и увидел меня.
— Что вы здесь делаете? — широко раскрыв глаза, удивленно спросил он. — Что вам надо?
Хотел сказать, что от него, душегуба, мне нужно только одно: чтобы он, душегуб, не мешал жить и взрослеть детям, как из-за кровати с пистолетом в руках выскочил Коновалов. Увидев меня, он, так же, как Романов, широко раскрыл глаза и, поперхнувшись на первом слове, спросил, что я здесь делаю. Приказал:
— А ну-ка подыми руки!
Обыскав меня, Коновалов спрятал пистолет за пояс.
— Слушай! — обратился ко мне. — Что у тебя за дурацкая манера ходить там, где не надо?
— А где бы вы хотели, чтобы я ходил? — обиделся я. — По этапу? Я, между прочим, в отличие от вас, гражданин начальник, живу в свободной стране, и поэтому ходить буду там, где хочу! И вы мне, пожалуйста, не указывайте! Ладно?
— Но! Но! — повысил голос Коновалов. — Развыступался тут, бабушкин сынок! А ну пошел вон отсюда!
— Опять вы указываете мне, где ходить, да? Я же просил!
— Тихо вы! — зашипел Романов. — Кажется, идет! Прячьтесь!
— Кто идет? — не понял я.
— Убийца идет! Давай падай быстрее! — Коновалов положил мне ладонь на макушку и придавил к полу.
Так я оказался за кроватью. Упав на живот, прижался щекой к половику и уткнулся носом в нос романовского тапочка.
«Они ждут, что к ним придет убийца! — догадался я. — Но в связи с чем они решили, что убийца придет именно к ним и именно в эту ночь? И кто убийца? Рыльский? Бабушка? Анечка?»
Приподняв голову, я посмотрел на лежащего рядом Коновалова. Коновалов приложил указательный палец к губам и закрыл глаза, всем своим видом призывая лежать тихо.
«Неужели это бабушка? Или все-таки Рыльский?»
Отодвинув в сторону тапочек, я снова уткнулся лицом в половик.
Вот, услышал я, мимо дома проехала машина и ей вдогонку пролаяла собака. Вот Романов, видимо, стараясь вести себя как можно естественнее, перевернул страницу. Вот где-то в конце коридора скрипнула половица, потом еще одна и послышалось чье-то тихое дыхание.
«Бабушка? Анечка? Рыльский? Только бы не бабушка! Только бы не она!»
Коновалов напрягся. Его рука медленно сползла с груди и так же медленно потянулась к поясу.
Стало тихо. Едва я подумал о том, что такую тишину без натяжки можно назвать зловещей, как раздался пронзительный, полный неподдельного страха визг Романова:
— Не смей приближаться ко мне! Борис Сергеевич!
Коновалов сорвался с места.
— Нож на пол! — крикнул он. — Руки за голову! Стоять, не двигаться!
«Анечка?»
«Бабушка?»
«Рыльский?»
Я выскочил из-за кровати сразу вслед за Коноваловым и встал рядом.
Это был Михаил!
Застигнутый врасплох появлением Коновалова, Михаил застыл на месте. Посмотрел на Коновалова, на меня, перевел взгляд на Романова и как-то сразу обмяк. Сделал глубокий вдох и, опустив плечи, понимающе кивнул.
— Купили! — выдохнул он.
После короткого раздумья бросил нож на кровать и закинул руки за голову.
— Что, значит, купили? — не понял я.
Несмотря на то, что вопрос не был адресован Михаилу, и вообще не был адресован никому, именно он ответил на него.
— А это значит, Игорек, что Таню убили Худобины. Это они... И никто другой.

Эпилог

Все-таки странное в этом году выдалось начало лета. Тепла нет, солнца нет, пасмурные дни по-прежнему сменяют проливные дожди, дожди — холодные ветра, а те, в свою очередь, пасмурные дни, проливные дожди и грозы.
«Надо перебираться поближе к югу, — решил я, разглядывая за окном нахохлившуюся синичку. — Туда, где солнце не только светит, но и греет, и где дожди — это праздник, а не наказание за грехи предков, решивших осесть в этих местах».
— Прошу всех к столу! — раздался голос бабушки. — Максим! Хватит уже, просыпайся!
Максим Валерьянович в ответ громко зевнул. Поднялся с кресла и, пожаловавшись на то, что в последнее время совсем стало нечего смотреть, выключил телевизор.
— Борис Сергеевич! Василий! Идемте! — продолжала призывать гостей бабушка. — Игорь! Сколько раз надо повторять: открой занавески шире! Не видишь — в комнате темно!
За окном подул ветер. Синичка встрепенулась, спорхнула с ветки и буквально через мгновенье растворилась в хмуром небе.
Поправив занавеску, я подошел к столу. Сел на свободный стул рядом с Романовым и спросил, что ему налить:
— Вино? Водку? Коньяк?
— «Мартель», если можно, — не задумываясь, ответил Романов.
— Конечно! Что за вопрос? — ответил я, с раздражением подумав о том, что почему-то все, кто бывал у Худобиных, признают с тех пор исключительно «Мартель».
— А вам что? — обратился я к Коновалову.
— То же самое.
— И мне, пожалуйста, плесни глоточек, — попросила Анечка.
Налив всем по очереди французского коньяка (за исключением непьющего Рыльского), я поднял бокал. Спросил: не желает ли кто сказать доброе слово в адрес Константина.
Доброе слово в адрес Константина пожелала сказать одна бабушка.
Она встала, поправила прядь волос, выбившуюся из-под черного платка, и, собравшись с мыслями, стала вспоминать жизнь своего племянника. Каким он был, каким он стал и каким уже никогда не будет.
— Девять дней прошло с той страшной минуты, — всхлипнула она, — девять дней... А я все никак не привыкну...
На улице ветер утих и снова пошел дождь.
«На юг! На юг! На юг! — глядя в окно, твердил я себе. — Надо укладывать вещи, спешить, торопиться, покуда душа окончательно не привыкла к серым будням, к «Мартелю», к тому, что тепло от батареи — это тоже тепло, и жизнь без лета — это тоже жизнь».
Бабушкино слово оказалось коротким, как Константинов век. Пожелав ему царство Божье и землю пухом, все сидящие за столом разом выпили. Закусили кутьей, потом снова наполнили бокалы худобинским коньяком и снова выпили, но уже без приличествующих слов, без слез, без повода...
Прошло немного времени, и все потихоньку стали забывать о том, зачем собрались. Заговорили о делах, о деньгах, о качестве коньяка и о его количестве, стали вспоминать прошлое, ругать настоящее и думать о будущем... А я нахохлившейся синичкой сидел на краю стола и, перекатывая по дну бокала капли «Мартеля», с грустью думал о том, что поминки, судя по раздавшемуся смеху, уже закончились и началась обычная пьянка.
Вынув из кармана пиджака пачку сигарет, Коновалов, не прерывая начатого разговора с Рыльским о трудностях, выпавших на его долю во время расследования убийств Худобиных, подошел к открытой форточке и закурил.
Я с надеждой посмотрел ему за спину: ну как там, за окном, не лето ли? Оказалось: еще нет. Солнце по-прежнему светило холодно и тускло, хотя небо после выпитого коньяка, кажется, чуть-чуть порозовело.
Рыльский громко спросил Коновалова:
— Интересно, а как вы разоблачили Михаила?
— Да? — поддержала его Анечка. — Как? Нам это очень интересно!
— Ну, как разоблачили, — пожал плечами Коновалов. — С трудом... А если вас интересуют подробности, спросите-ка лучше Василия Сергеевича. Это во многом его заслуга.
Все выпили еще по стопке коньяка и захотели подробностей.
— Спрашиваем, — Анечка обратилась к Романову. — И как вам это удалось?
Романов смущенно улыбнулся. Вытер салфеткой губы и сказал, что ничего особенного не совершил. Он просто с самого начала подозревал Михаила — с того момента, как тот устроил сенокос под окном кабинета, когда убили Виктора.
— А что в этом такого? — удивилась Анечка. — Он почти каждый день косил траву или рядом с домом, или возле него. Вам это любой скажет.
— Да, я знаю, — согласился Романов. — Однако Михаил как-то обмолвился, что стрижет газон раз в две, в три недели. А между тем под окном кабинета, мне точно известно, он стриг его не далее как за день, за два до убийства, о чем, кстати, лично доложил Виктору, перед тем как в пятницу отправиться в город.
— Ну и что? — не успокаивалась Анечка. — А может, он плохо состриг, ему не понравилось, и он решил повторить?
— Одно и то же место невозможно косить несколько раз подряд, — не согласился Романов. — Но дело даже не в газоне. Просто, на мой взгляд, глупо не подозревать человека, который имел возможность беспрепятственно залезть в открытое окно комнаты, где было совершено преступление. И потом. В тот момент, повторяю, я только подозревал его. Уверился же я в том, что Виктора убил Михаил несколько позже, когда услышал из уст уважаемой Екатерины Николаевны о неумении ее племянника танцевать.
— Он и вправду не умел танцевать! — подтвердила Анечка. — Однако я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к его смерти?
— Прямое. Дело в том, что Михаил за глаза называл Виктора танцором. Тогда как тот им никогда не был.
— И о чем это, по-вашему, говорит?
— Это говорит о том, что Михаил знал: когда-то ваш муж занимался танцами.
— Ничего не понимаю! Но мой муж никогда не занимался танцами! Вы же сами слышали!
— Ошибаетесь! Шестнадцать лет назад Виктор вместе с Виолеттой записались в кружок бальных танцев. Помните? Один раз, по словам Курочкина, они сходили туда и больше, по известным причинам, ходить не стали. Поэтому если не знать о том, что Виктор был на занятиях всего один раз, действительно, можно считать его танцором... И тогда я спросил себя: кто мог знать, что Виктор ходил в кружок бальных танцев, но при этом мог не догадываться, что был там лишь раз?
Решив подыграть Романову, Коновалов сказал, что это тот, кто не был достаточно осведомлен о постоянном составе кружка, но о существовании одного из его участников, Вити Худобина, знал наверняка.
— А чем был вызван его интерес к Вите Худобину? — задал вопрос Романов. — Ведь Витя Худобин, повторяю, был там всего один раз, в день, когда убили девочку Таню?
— А тем, — ответил Коновалов. — Что убийство девочки Тани касалось его лично!
— Это был несчастный случай! — догадавшись, что означают эти слова, воскликнула бабушка.
— Мы проверили, — сказал Коновалов, — и выяснили, что Таня Иванова — девочка, погибшая шестнадцать лет назад от удара тупым предметом по голове, была родной дочерью Михаила Иванова — вашего, извините за выражение, господа, бывшего работника.
— Что вы говорите? — ахнула бабушка. — У Михаила фамилия Иванов! — она обвела нас недоуменным взглядом. — Кто бы знал!
Тут я не выдержал и сказал, что уж кто-кто, а Худобины могли и должны были знать об этом! Если бы захотели, конечно. Другое дело, что им было глубоко наплевать на фамилию своего работника, им гораздо интереснее было знать, какое у него погоняло на зоне.
— А фамилия... — я махнул рукой, — Иванов, Петров, Сидоров... Какая разница!
Удрученно покачав головой, Рыльский сказал, что полностью солидарен со мной. И заметил, что версия мести, высказанная Романовым, несмотря на несомненные достоинства, никоим образом не объясняет, как и за что был убит Константин.
— Получается, что Михаил Иванов в ту пятницу тайно вернулся из города? Так, что ли? А как он попал в кабинет? Окно-то, если мне не изменяет память, было закрыто.
Романов и Коновалов переглянулись.
— А с чего вы взяли, что это Иванов убил Константина? — осторожно спросил Коновалов. — Иванов убил Виктора и Виолетту — убийц его дочери. А Константина убил Виктор Худобин.
Сказать, что все были потрясены, значит, не сказать абсолютно ничего. Бабушка привстала со стула и, казалось, готова была живьем съесть Коновалова, посмевшего произнести эти слова; Анечка открыла прелестный ротик и на долгое время забыла о нем; Рыльский выпучил розовые глаза и, казалось, готов был вот-вот расхохотаться.
— А как вы догадались? — спросил я. — По словам Виктора, когда он сказал, что Константин был заколот ножом в горло, хотя сам в кабинет вроде не входил и, значит, знать этого не мог? Или как-то еще?
Коновалов ответил: «Как-то еще».
— Клубочек начал распутываться с момента приезда в Мыскино дизайнера фирмы «Интерьер-сервис»... Я правильно говорю? — обратился он к Романову.
Романов отрицательно покачал головой.
— Нет, еще раньше. Когда Константин сказал, что в субботу, после истечения срока договора с его нынешним владельцем, он официально объявит о покупке «вишневого сада». И добавил одну весьма странную, но ужасно знакомую фразу: «Сверх долга надавал девяносто, осталось за мной»... Я никак не мог вспомнить, где ее слышал? Но вспомнил. Эта фраза принадлежит персонажу пьесы Чехова «Вишневый сад» Лопахину. А произнес он ее, когда рассказывал Раневской о покупке ее поместья с вишневым садом... Надо сказать, что для Лопахина — предприимчивого мещанина, или, как бы сейчас выразились, «нового русского», покупка дворянского поместья стала значительным событием. Этим он как бы поднялся по социальной лестнице, встал на одну ступень с его бывшей владелицей. И вот когда я вспомнил, кому принадлежит эта фраза, то понял, что вишневый сад в интерпретации Константина — это вовсе не насаждение фруктовых деревьев, как мы с вами подумали тогда. Но что конкретно он подразумевал под этим выражением? Ответ на этот вопрос мне удалось найти в документах дизайнера... Помните, когда дизайнер вошел в зал, где сидел Виктор, он сразу спросил: кто здесь Худобин. Из чего я сделал вывод: договор на проект реконструкции дома Виктор заключал не с ним, а с кем-то из руководства фирмы. Но потом, провожая дизайнера, я посмотрел выданный ему лист заказа и увидел, что ошибался. Оказывается, договор на производство работ с руководством фирмы «Интерьер-сервис» заключал не Виктор Худобин, как это можно было предположить, а кто бы вы думали? Худобин Константин!
— Вы понимаете, что это значит! — воскликнул Коновалов. — Это значит, что дом Анатолия Худобина принадлежит не его сыну, а его племяннику! Племянник сверх долга «надавал девяносто», и дом остался за ним! Мы тут же обратились в регистрационную палату и выяснили, что, действительно, у них лежит договор сделки, кстати, истекший в день убийства Константина, по которому Виктор Худобин под залог недвижимого имущества...
— ...дома в Мыскино, — вставил Романов.
— ...взял у своего двоюродного брата двести тысяч долларов...
— ...и вовремя не вернул их!
— Да. Но самое интересное, — продолжал Коновалов, — заключается в том, что регистрационная палата после проверки документов по каким-то техническим причинам отказалась регистрировать сделку.
— Виктор первым узнал об этом и решил убить брата.
— Ведь тогда и денег не надо будет отдавать, и недвижимость формально оставалась за ним.
— И все бы хорошо! — вздохнул Романов.
— Да только Михаил оказался отцом девочки Тани...
У меня от их болтовни голова пошла кругом. Я так ничего и не понял, что собственно произошло? Виктор убил брата? Потратил двести тысяч долларов? Потерял такой дом?!
Стараясь успокоиться, помассировал пальцами виски.
«То, что Виктор не нашел двухсот тысяч, чтобы выкупить у Константина дом, объяснимо, — подумал я. — С деньгами, судя по завещанию, у Худобиных в последнее время и вправду была напряженка. Одни только фотографии молодой бабушки — мое единственное наследство от дяди Толи, что как нельзя лучше характеризуют состояние их финансов. Я, конечно, не надеялся на автомобиль, но...»
Но больше всего меня огорчило то, что Константина убил именно Виктор. Нельзя сказать, чтобы я сильно жалел Константина и очень удивился поступку Виктора, но когда брат убивает брата — это, по-моему, уже слишком. Так поступать нельзя. Во все времена брат был синонимом самого близкого человека, как мать, как отец, как бабушка! А тут?
Я встал из-за стола и подошел к окну. Посмотрел на то, как ветер сдувает с деревьев капли дождя, глотнул свежего воздуха и, немного успокоившись, вернулся к столу.
«И чего это я так раскипятился? — удивился себе. — Забыл, что это Худобины? Хищники! А с хищников какой спрос?»
А страсти за столом тем временем накалились до предела. Желая доказать, что ее любимый племянник никого не трогал, бабушка сцепилась с Коноваловым.
— Вы же сами сказали, что Виктор не мог убить Константина! — кричала она. — Помните? Что каких-то там отпечатков нет! Еще чего-то! А теперь что? Брякнули и забыли? Да?
— Да, — поддержал ее Рыльский, — я тоже не понял: с чего это они вдруг все кинулись признаваться в убийстве Константина, как будто им за это обещали Нобелевскую премию мира? Ну, с Аней все понятно, а остальные?
— Остальные? — усмехнулся Коновалов. — А остальные — это, знаете ли, кто как. Вот, например, Екатерина Николаевна! Она взяла на себя убийство одного племянника, чтобы выгородить другого. Про Анну вы уже сказали, а что касается Курочкина, то... Курочкин-то почему дуру гнал? — обратился он к Романову. — Вы мне об этом ничего не говорили.
Романов перевел на меня взгляд и спросил, не считаю ли я возможным рассказать о том, чем занимался в пятницу, когда убили Константина, с трех до пяти часов дня.
Я для приличия подумал немного и ответил, что нет, не считаю.
— Но вы же понимаете, — принялся уговаривать Романов, — убийство такая вещь, в которой недомолвок не должно быть в принципе. Слишком многое поставлено на карту. Виктор мертв. Мне кажется, вам пора рассказать обо всем.
Я молчал.
— Если не хотите говорить сами, — настаивал Романов, — разрешите вместо вас сказать мне.
Что поставлено на карту, честно говоря, я не понял. Зато понял другое: на чужой роток накинуть платок мне не удастся. Поэтому еще немного подумал и разрешил. Тем более что стыдиться-то мне по большому счету нечего. Я не тварь дрожащая, право имею.
— Ну, хватит его обхаживать, как барышню на выданье! — не выдержал Коновалов. — Говорите сами, что знаете. А о том, пора обо всем рассказать или не пора, я как-нибудь потом сам разберусь!
— Хорошо! — Романов стукнул пустым бокалом по столу и сказал, что я взял на себя убийство Константина потому, что — джентльмен. И как джентльмен я не мог прилюдно сказать, чем и с кем занимался в час, когда было совершено убийство.
— А с кем и чем он занимался?
— С Анной… Худобиной.
Бабушка вскочила и под хохот Рыльского набросилась на Романова, требуя немедленно сказать, какой дурак внушил ему мысль, что я способен соблазнить жену своего почти что родного дяди.
Романов ответил, что она сама.
— Я?! — опустилась на стул бабушка.
— Да, да, Екатерина Николаевна, не удивляйтесь! Это вы сказали, что Игоря не было в своей комнате, когда вы заходили туда поправлять его постель. Это вы обратили внимание на то, что его водолазка одета наизнанку. Так что извините! После ваших слов любой дурак догадается, что Игорь раздевался не в своей спальне.
Рыльский захохотал еще громче.
— Ну, народ! Ну, семейка! Один другого хлеще!
Он вытер выступившие на глазах слезы и сказал, что все это, конечно, смешно и весело, однако не дает ответа на вопрос: для чего Виктор вместе со всеми признавался в убийстве Константина.
— Вот именно, что вместе со всеми, — буркнул Романов. — Главный принцип любого преступника: «Не высовывайся, будь как все». Поэтому после того, как Екатерина Николаевна, Анна и Игорь Курочкин признались в убийстве, которого не совершали, ему ничего не оставалось, как сделать то же самое, надеясь, что в скором времени какой-нибудь умник докажет обратное.
Хитро прищурившись, Коновалов спросил Романова: кого это он, интересно знать, считал умником? Уж не того ли, кто слезно вымаливал прощение у Виктора после того, как по ошибке обвинил его в убийстве Константина.
— Почему это по ошибке? — обиделся Романов.
— А потому, что обвинили вы его в тот раз бездоказательно!
— А теперь? — спросила Анечка.
— Что теперь? — не понял Коновалов.
— А теперь у вас доказательства есть?
Я чуть не упал со стула. Нет, ну что за прелесть наша Аня! Другая на ее месте спряталась бы за бутылку «Мартеля», растворилась среди салатов и постаралась бы никому не попадаться на глаза. А эта вела себя так, словно ничего не случилось. Так, словно ее уличили не в супружеской неверности, а в том, что она просадила зарплату Виктора в мужском стриптиз-баре.
«Нет, нет, молодец! — похвалил я ее. — Так и надо. У нас ведь как? Почувствуешь вину — начнут презирать. Станешь оправдываться — замучают упреками. Один раз не дашь сдачи — будут клевать до конца жизни!»
Коновалов сказал, что доказательств у них, увы, нет.
— Ну, вот видите! — радостно захлопала в ладоши Анечка. — Доказательств нет! А это значит, что Витя никого не убивал!
— Зато, — продолжал Коновалов, — у нас есть свидетель.
— Кто? — опустила руки Анечка.
— Екатерина Николаевна.
«Ну вот, опять Екатерина Николаевна! — вздохнул я. — И чего они к ней прицепились? Неужто не видят, как ей тяжело! Она и так уже выдала внука и сноху. Мало им?»
— Я не понимаю вас… — обреченно прошептала бабушка.
— Что же тут непонятного? — спросил Коновалов. — Ну, посудите сами. Стал бы Виктор стирать свои отпечатки с бокалов, из которых, все видели, он пил до обеда? Значит, их стер тот, кто хотел сделать как лучше. Правильно? А кто мог хотеть сделать как лучше, кроме вас и Анны? Ну, про Анну я не буду. Но даже если бы она и захотела стереть отпечатки, все равно бы не смогла этого сделать, поскольку, во-первых, не знала, что это Виктор убил Константина, а во-вторых, когда вошла в кабинет, там уже находился Рыльский. И Рыльский не мог этого сделать, поскольку проспал все, что можно, и ни о чем не знал вообще. Я уж не говорю о том, что среди вас нет никого, ради которого он пошел бы на подлог... В общем, остаетесь только вы и ваш внук... Но если это не вы стерли отпечатки, то тогда это сделал Игорь. Больше некому.
Расчет Коновалова оказался верным. Бабушка не могла позволить, чтобы на меня легла даже тень подозрения в укрывательстве преступления, карающегося статьей уголовного кодекса. Она отрицательно покачала головой и сказала, что ее внук этого сделать не мог.
Коновалов согласился: я действительно этого сделать не мог по причине того, что в кабинет не входил.
— А вы сразу его и пожалели, да? — он укоризненно покачал головой. — А Романова не пожалели? Не подумали о том, что если бы ваш план удался, то сел бы он, бедолага, в тюрьму лет эдак на восемь. А ведь Василий Сергеевич абсолютно ни в чем не повинен. И сын у него растет. А его кормить-поить надо! Воспитывать! Как вы думаете?
Бабушка метнула короткий взгляд на Романова. У нее был такой вид, будто она хотела извиниться перед ним, но не знала, как извиняются перед неодушевленными предметами. А извиниться, конечно, было за что. И прежде всего за то, что в Романове она видела не живого человека, у которого к тому же есть ребенок, а безликого исполнителя завещания, чей приезд в Мыскино случайно совпал с несчастьями, обрушившимися на семью Худобиных.
«А может, — мелькнула у меня мысль, — я ошибаюсь. Может, глядя на Романова, она думает вовсе не о нем, а о Викторе. О том, что никому — ни ему, ни всем нам хуже не будет, если она сейчас скажет правду».
Я оказался прав. Бабушка подумала-подумала и призналась:
— Это я вытерла бокалы…
— И нож тоже? — быстро спросил Коновалов.
— Да. И нож тоже.
— А кто вложил его в руку Романова? Вы?
Бабушка молча кивнула.
— Как все было? Расскажите.
— Я задремала, — немного помолчав, стала вспоминать бабушка. — А потом внезапно проснулась и услышала ругань из кабинета. Ругались, судя по голосам, Витя и Костя. Я глянула: Максим — на месте, спит, а Вити нет. Пошла посмотреть, что там. Вышла в коридор, а тут как раз дверь в туалете хлопнула. Я — в кабинет. Захожу — и глазам своим не верю: Романов храпит, а Костя уже не дышит. Но я же не дура, все понимаю. Ну, или почти все. Не понимаю только… — повысила она голос. — Да, Костя жадный, да, он нехороший! Но как! Как это могло случиться? Ведь Витя... он же такой умный, такой рассудительный! Он всегда учился на одни пятерки! Меня уважал! И вдруг...
— Понятно, — перебил ее Коновалов — Значит, вы вошли в кабинет, увидели, что Константин не дышит, и поняли, что его убил Виктор, который за несколько секунд до вашего появления вышел в туалет. Затем вы решили, что в запарке он мог забыть про отпечатки пальцев, и стерли их. Так?
— Конечно! Ведь Витя был такой впечатлительный! Такой эмоциональный! Для него то, что случилось, я уверена, было страшным ударом!
Бабушка подняла голову, призывая всех, кто знал Виктора, подтвердить это. Не дождавшись поддержки, сложила руки на коленях и, протяжно вздохнув, спросила Коновалова, арестует ли он ее.
Коновалов невнятно пожал плечами: ни да, ни нет. Лишь сказал туманную фразу про долг и личную ответственность, без которых законопослушный гражданин не может считаться полностью законопослушным.
— Конечно арестует! — усмехнулся Рыльский. — И закуют тебя, Екатерина Николаевна, в кандалы по самую пипочку, повесят на плечо суму с табличкой «Она слишком сильно любила своего племянника» и отправят по диким степям Забайкалья на вечную каторгу!
— А чего это вы развеселились? — строго спросил его Коновалов.
Рыльский сказал, что на секунду представил себе состояние Виктора, когда тот услышал, что отпечатки его пальцев исчезли, нож перекочевал к Романову, а все вокруг наперебой признаются в совершенном им убийстве.
— Он, наверное, подумал, что сошел с ума!
Вот уж не знаю, о чем там подумал Виктор, и думал ли он вообще о чем-нибудь, но лично я в этот момент подумал, что он никогда в уме и не был. Он всегда вел себя как сумасшедший. Готов был в любой момент, по поводу и без повода обидеть, ударить, сломать...
— А кстати, — вспомнил я. — Вы выяснили, что за сумасшедший сломал шпингалет?
— Это он, — одновременно ткнули пальцами друг в друга Коновалов и Романов.
— Вообще-то это действительно я, — секундой позже признался Коновалов. — Но придумал все равно он.
— Зачем?
— Затем, что мы не могли доказать причастность Михаила к убийству Виолетты и Виктора Худобиных, — ответил Коновалов. — Улик-то нет! Вот мы и решили спровоцировать его на новое преступление. Для этого Василий Сергеевич придумал историю про извращенца Романова, которую вы, должно быть, еще помните... Вечером мы сломали шпингалет и сами якобы случайно обнаружили поломку. Потом Екатерина Николаевна, нижайший ей поклон за нечаянную помощь, вызвала Михаила починить окно, дав мне возможность спокойно рассказать ему нашу историю... Михаил, как я позже понял из его письма Курочкину, больно реагирует на воспоминание о своей погибшей дочери. Поэтому-то, как мы и предполагали, он решился на еще одно убийство.
— Какого письма? — не понял я. — Никакого письма я от Иванова не получал!
— Разве? — удивился Коновалов. — А я почему-то думал, что отдал его. Извини.
С этими словами он вынул из внутреннего кармана вчетверо сложенные листы бумаги, посмотрел, то ли это, и передал мне. И попросил уничтожить, как только прочту.
— Сам понимаешь, у нас в милиции не принято, чтобы опера служили у убийц почтальонами, — объяснил он свою просьбу. — По крайней мере, официально.
Я сказал, что он может не волноваться. И развернул первый лист.
«Здравствуй Игорь, — писал мне Михаил Иванов. — Ты, наверное, удивишься, узнав, от кого это письмо. Я и сам, признаться, еще час назад удивился бы решению написать тебе. Ты, может, спросишь, что случилось. Отвечу: ничего. Все, что могло случиться со мной и плохого и хорошего, — уже случилось. Еще раньше, когда я по пьянке сбил человека и попал в тюрьму. Ну об этом ты уже слышал. Ты не слышал другого. И раз уж я заговорил об этом — скажу до конца. А ты если не хочешь читать — не читай, выбрось. Я все равно об этом никогда не узнаю. Я вот чего хотел сообщить тебе, Игорь. Плохо, что я задавил человека. И то, что попал в тюрьму, тоже плохо. Но поверь, куда хуже, что дочь оставил без присмотра. Вот она где настоящая беда! Я когда узнал, что ее убили какие-то Худобины, на которых и управы-то на воле не нашлось, чуть последнего ума не лишился. Я ее — мою единственную драгоценность, воспитывал, из ложечки кормил, платьица ей подбирал, а они, суки... Но не об этом я хотел сказать. Я вот что хотел сказать — не пей ты водку! Все беды от этого. У меня вся жизнь пошла наперекосяк из-за одного стакана! В тюрьму угодил, Танечку не защитил, жену потерял. Там дров с горя наломал и получил еще червонец. Хотел было в петлю залезть, да передумал. Зачем? Что в петле, что в тюрьме — везде плохо. Скажу дальше. Пришел срок — вышел я на волю. Выпил, как водится, от души. А когда похмелился и огляделся, — захотелось выпить еще. Еще выпил. Протрезвел и опять ничего не разберу. Вроде люди те же самые, разве что некоторые побогаче стали, а жизнь совсем другая пошла. А может, и жизнь пошла другая, подумал я, что люди побогаче стали? Решил посмотреть я на этих людей. Не помню, как оказался в Мыскино, протрезвел, лишь когда услышал фамилию «Худобины». Я давай к ним! Интересно мне стало знать, как живут люди, убившие мою дочку. Может, думаю, раскаиваются и жалеют о том. Прихожу к Анатолию, так, мол, и так, говорю первое, что взбрело в голову, не нужен ли работник по хозяйству помогать? А сам молчу, кто я такой. А Анатолий возьми да согласись! Помогать, говорит, мне не надо, надо работать, а помощников, говорит, с советчиками тут и без тебя хватает. Понравился он мне тогда. Правильный мужик, не то, что его дети. Виктор — дурак — считал себя умнее отца. Приедет, бывало, покричит, а получит от Анатолия по первое число и тут же, поджав хвост, засобирается в город. И Виолетта не лучше. То у одного хахаля жила, то у другого. И до того у нее все было запутано-перепутано, что Анатолий иной раз не знал, у кого ее искать. Но к отцу она приезжала исправно. Возьмет деньги, быстро пересчитает, чмокнет в щечку и тут же спешит обратно — жизнь устраивать. А вот чего у нее было не отнять, так это красоты. Красивая была, что моя Танечка! Я когда ее на дне рождения в белом платье увидел, радостную, счастливую, дочку сразу вспомнил. И подумал, что, может, оттого она такая красивая, что красоту у убитой Танечки взяла, оттого она такая счастливая, что счастье, предназначенное дочери, все до последней капельки ей досталось, и радостная она потому, что не ей, а кровиночке моей суждено было рано умереть. И до того мне горько стало — хоть выходи в поле, становись на четвереньки и волком вой. Но я простил ее тогда. И всех Худобиных простил вместе с ней. Подумал, раз судьба распорядилась так, а не иначе, значит, так тому и быть. Пусть они живут вместо моей Танечки, красиво живут, счастливо, радостно, как могла бы жить она. А потом Виолетка-шалава все испортила. Ближе к полуночи зашел я в подсобку моток веревки положить на место и чуть не наступил на нее. А Виолетке хоть бы хны! Лежит на телогрейках, пьяная, и матерится на меня. А у меня в тот момент, не поверишь, как будто пелена с глаз спала. Неужели, ужаснулся я, вот этой потаскухе моя дочь дала свою красоту, а я прощение? И вспомнилось мне, как мечтал я, получив известие об убийстве Танечки, закинуть веревку на осиновый сук и вздернуть ее убийц высоко и коротко. И вот еще что знай. Ни тогда, ни после жалости к Худобиным я не испытывал. Больше того. Когда Василий сказал, что Виктор убил Константина, я пожалел, что раньше не удосужился наказать душегубца. Можешь ругать меня за это, можешь хвалить, дело твое. Я не затем пишу тебе, чтобы ты судил меня. Сегодня я подписал признание, а что будет дальше — не знаю и не хочу знать. Я хочу знать вот что. Кем я, Михаил Петрович Иванов, останусь в глазах людей и в их памяти. Вот это по-настоящему заботит меня, и только... За этим навсегда прощаюсь с вами. Не поминайте лихом. Михаил».

За столом продолжался долгий, как дождь в Мыскино, разговор о семье Худобиных. Романов говорил, что на самом деле никакой анонимки не было, и анонимщика тоже не было, и вообще ничего не было, кроме желания дяди Толи спровоцировать убийцу Виолетты на необдуманные поступки.
«Какая это, в сущности, ерунда! — думал я, складывая листы в стопку. — Была анонимка? Не была? Придумал ее дядя Толя или же это Романов выдумал ее для того, чтобы было чем развлечь нас дождливым июньским вечером? Главное, что бабушка не станет больше запираться в спальне, Анечка наконец-то перестанет шарахаться от меня, как от чумного, а я забуду о том, что «Курочкины — далекие предки Худобиных». Потому что вымершие Худобины стали теперь далекими предками рода Курочкиных».
На глазах Коновалова я разорвал письмо в мелкие клочья и бросил в пустую тарелку. Взял зажигалку и со словами: «Гори оно все синим пламенем» — поджег. Бумага вспыхнула и за минуту превратилась в серый пепел.
«Ну, вот и все», — подумал я с облегчением. Пусть не каждая история, которая происходят с нами, всегда заканчиваются хорошо — хорошо уже то, что каждая история когда-то да заканчивается.
И это не я сказал. Так сказала моя бабушка.

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев