|
|
Амир Аминев
Заблуждение
Рассказ
Когда мой односельчанин и бывший однокашник Марсель
пожаловался на то, что в нынешнее время трудно найти интересный материал, а
хотелось бы выдать нечто потрясающее, я посоветовал ему: «Вон твой отец в
войне участвовал, раскрути его да пиши. Война — тема вечная, никогда не
стареющая».
И вот однажды... он взял и пропал. Не звонил, не приходил и вообще на глаза
никому не показывался. И только где-то через полгода позвонил мне домой:
— Завтра будешь на работе?
— Буду.
— Повидаться бы надо.
— Подъезжай.
— Когда примерно?
— Давай после обеда. А что случилось-то?
— А ты почему так спрашиваешь?
— Ты же сколько не звонил. Потому и спрашиваю, может, случилось что.
— Подумаешь, как будто ты сам мне каждый день звонишь. Да нет, у меня все в
порядке. Пока. Скажи поточнее, когда мне приехать. Ведь у вашего брата
журналиста каждая минута на счету.
— Ну... к трем часам добро пожаловать.
— Хорош! Договорились!
Назавтра встретились, руки друг другу пожали, о семейном своем положении, о
родных и знакомых, об одноклассниках поговорили. Настроение у него такое
приподнятое, весь из себя довольный, будто подвиг какой совершил, на месте
усидеть не может, туда-сюда бегает, то волосы свои черные погладит, то
ладонью по портфелю толстому похлопает. Я сижу, дивлюсь на такое его
поведение.
— А ведь я сделал ту вещь, — выдал он наконец.
— Какую вещь?
— Ты что, забыл? Ты ведь сам мне тогда сказал, если, мол, не можешь найти
материал, пиши про то, как твой отец на фронте воевал.
— А-а, позабылось как-то. Я помню, когда мы еще в деревне учились, отец твой
каждый раз 23 февраля в нашу школу приходил и о том, как они Крым обороняли,
нам рассказывал. Если память мне не изменяет, только об одном этом и
рассказывал.
— Да, для отца это было главное сражение.
— А ты что написал, очерк?
— Какой тебе очерк? Бери выше, друг Закир. — Брови моего однокашника высоко
взлетели, на лице отразилось крайнее недовольство моим вопросом, тонкие губы
поджались в обиде, на скулах вспухли желваки.
— Неужели повесть?
— Роман!
Я это просто так сказал, вернее, хотел поддеть его, что на повесть у него
духу не хватит, а он даже глазом не моргнув «роман» говорит. До этого одними
рецензиями, новеллами да мелкими рассказами пробавлялся, а тут на тебе —
роман. Хочешь не хочешь, а удивишься. Это похоже на того спортсмена, который
вчера прыгал в длину на пять метров, а сегодня на все десять рванул.
Впрочем, чем черт не шутит, вдруг ему на самом деле удалось такое сотворить,
не такая уж он и бездарь. И перо бойкое имеет, и в писательском деле далеко
не новичок. В поисках материала тоже не надо далеко ходить, он рядом, в
собственном доме, руку протянул — взял. Больше полугода его не слыхать, не
видать было — выходит, сидел творил.
— Когда дашь почитать?
— Это счастье, друг Закир, ты можешь иметь уже сегодня. Вот оно.
Он снова хлопнул ладонью по пухлому портфелю, показывая, где покоится его
детище.
— Даже так? — Я удивился еще больше: написать — это одно дело, но потом
перечитать, отредактировать и пропустить через машинку или компьютер —
совсем другое и занимает уйму времени. Не прочитав, трудно сказать, какое
там у него качество, однако нельзя и не восхищаться тем, что человек
сподобился создать такое монументальное произведение, как роман. Такое не
каждому дано. Раньше, лет двадцать-двадцать пять тому назад, выпустить роман
считалось событием эпохальным, автору присуждали разные почетные премии, его
прославленное имя звучало в числе первых в докладах, на общих собраниях, на
съездах писательской братии. Если ты выдал роман, значит, ты — настоящий
писатель. Это сейчас романов этих развелось, но теперь сей жанр уже не в
таком почете, не то что раньше. И тем не менее... Самому мне, например, духу
не хватит взяться, все, что я написал, — это рассказы и повесть. Оно,
конечно, если б сел, может, что-то и получилось бы. Но всякие сомнения не
пускают, чувство ответственности по рукам бьет. Однако, как сказал один
знаменитый писатель, объем — это показатель таланта.
— Ну, давай тогда, осчастливь.
Однокашник мой схватил портфель — в таком сундуке только романы и носить, —
торопливо раскрыл его, вынув папку толщиной в кирпич, с размаху бухнул ее на
стол. Артист! Если, мол, не видел — погляди: мы не только в мелких жанрах
работаем, но и по-крупному можем. На обложке новенькой, только что из
магазина папки крупными буквами выведено: «Марсель Ахметов. Победители.
Роман». Ну и ну! Сколько бумаги перевел. Глядя на папку, можно подумать, что
там «Война и мир» лежит или «Тихий Дон».
— Да-а, быстро ты, однако, настрочил. Мы ведь, кажется, совсем недавно об
этом разговор вели.
— Ничего себе «недавно». В первый раз ты завел об этом речь два года назад,
и потом несколько раз вспоминали. — Марсель перевел дух, возбужденно походил
по кабинету. — Впрочем, психологически я был готов к этому — у отца-то вон
сколько выпытывал... Сам же говоришь, что он и 23 февраля, и 9 мая все об
одном рассказывал. Читать долго будешь?
— Роман — это тебе не рассказ. Кроме того, и следующий номер журнала надо
готовить.
— Ты меня в один ряд с теми, которые «и другие», не ставь, ладно? Мы с тобой
— односельчане, одноклассники, скидку надо делать. К тому же вещь эта как бы
по твоему заказу сделана, а заказ всегда в первую очередь ставят.
— Хорош, дней за семь или десять прочитаю.
— Так и скажи. Позвонишь. Пока.
Хотя напряженный, даже где-то агрессивный диалог с однокашником несколько
утомил и озадачил меня, мне было понятно его нетерпеливое желание как можно
скорее услышать мнение о своем первом большом произведении. Он все еще не
отошел от творческой лихорадки, продолжает жить на том подъеме, на котором
писал свой роман. А это — большое, сильное чувство, и он будет жить с ним,
пока я не прочитаю и не вынесу свой вердикт. Состояние — знакомое каждому
литератору.
Мы с Ахметовым еще в школе начали писать. Ну, писать — это сильно сказано.
Тем не менее заметки о школьных мероприятиях, о помощи учеников колхозу,
поздравления отличников и учителей по случаю дней рождения в школьной
стенгазете, информашки в районные и даже республиканские детские и
подростковые издания сочиняли в основном мы вдвоем. Нас величали юными
корреспондентами, уважали одноклассники и учителя. И даже в Артек посылали в
составе республиканской группы юнкоров — один год меня, а на другой Марселя.
Там перед нами выступали известные журналисты и политические деятели, мы
общались со сверстниками со всех уголков Советского Союза. Получили такое
огромное количество впечатлений, что, вернувшись домой, взялись за
писательство с утроенной силой. Уже в те времена Марсель стремился писать
больше и чаще меня, перехватить интересную новость раньше меня. Пальцы,
бывало, растопырит, ладонью по парте пристукнет и голосом, не терпящим
возражения, заявит: «Об этом писать буду я». Помню один год, когда мы
убирали свеклу и наша одноклассница Сагида два дня не появлялась в поле, он
заклеймил ее позором в школьной «Молнии»: «Она не участвует в
социалистическом соревновании, она тянет нас всех назад, таким, как она, не
место среди нас».
А потом выяснилось, что мать Сагиды сломала ногу, а дома, кроме Сагиды, —
три младшие сестренки, братик, за которыми надо ухаживать, да еще скотину
смотреть: вечером загонять, доить, утром провожать в стадо. Как же ей было
тогда на работу выходить? Сагида и обиделась, и возмутилась тем, что Марсель
написал подобное, ничего не выяснив и не проверив. А тот и в ус не дул. Он
вообще считал себя первым корреспондентом в школе, а я никогда не спешил —
то ли характер у меня был такой спокойный, то ли оперативности мне не
хватало. Прежде чем что-то написать, я всегда старался понять причину
события, цель действия, стремился предусмотреть конечный результат
публикации. Еще наша учительница башкирского языка и литературы, бывало,
говорила: «У Марселя — оперативность, а у тебя — логическое мышление».
Потом мы оба поступили на филологический факультет университета. Нам не
пришлось особенно напрягаться, ибо все принимавшие экзамены преподаватели
уже знали о нас по нашим заметкам в республиканской прессе. А один
преподаватель даже так выразился: «О, неразлучные Ишан и Кушан к нам
пожаловали!» Учились мы на одном курсе, даже в одной группе, продолжали
оттачивать свои перья: наши интервью, зарисовки, репортажи постепенно
доросли до новелл и рецензий, мы стали посещать литературный кружок,
познакомились с поэтами и писателями, которые выступали у нас в общежитии,
потом начали общаться с ними в редакциях, где они работали, и, робость
преодолев, творения свои им показали. Марсель поспевал везде — и писать, и
со старшими общаться, одно время даже старостой литературного кружка был, с
преподавателями на «ты» разговаривал. «Я с тем поэтом пил, с этим писателем
сидел, а тот в общежитие ко мне приходил», — частенько хвастался он.
После окончания университета я остался в одном из республиканских изданий:
еще когда учился на старших курсах, писал туда рецензии, обзоры, выполнял
разные, какие дадут, поручения. А Марсель вернулся в наш район учителем. Он
никак не ожидал такого удара судьбы и очень тяжело это переживал. Даже в
мыслях такого не допускал, ждал, что его возьмут за руку и приведут в
редакцию самого крупного издания. А тот редактор детской газеты, который
обещал ему место в своей редакции, принял другого, нужного ему человека.
Марсель начал учительствовать в районе, там же на учительнице женился,
однако писать не бросал. Вроде и почерк свой у него был, но то ли спешил
слишком, то ли что-то не доходило до него, — не сумел он как следует
раскрыться. «Живинки» какой-то не было в тех вещах, которые он писал.
Содержание есть — огня нет, мертво. Одно умствование и громоздкий книжный
стиль. Если что-то у него не печатали, возмущался, что не понимают, зажимают
талант, не дают дороги, и в конце концов вдрызг разругался со всей
редакционной братией.
Может быть, он таким образом выражал свои переживания по поводу того, что
пришлось ему вернуться в село, в то время как я жил в Уфе. Впрочем, об этом
он ни разу не заикался, но я-то чувствовал. Учились-то, мол, вместе, только
он в деревню уехал, а приятель в городе остался. Какая несправедливость!..
Временами общались. Я старался с ним встретиться, когда приезжал в район,
пытался поддерживать как мог. Он хоть и роптал на жизнь, однако верил в свои
силы: «Я все равно напишу вещь, которая станет явлением в литературе». Шли
годы, задуманные планы в жизнь не претворялись, все откладывались, с одного
года переходили на другой.
До октябрьского переворота в наших краях был один знаменитый конокрад —
Марсель о нем материал собирал. Интересовался он и стекольным заводом,
мечтал написать историю электростанции, снабжавшей электроэнергией несколько
деревень с 20-х до 60-х годов прошлого века. Ничего не получалось. Но все же
одна его мечта сбылась: вместе с семьей удалось ему перебраться в Уфу. По
случаю юбилея Великой Победы его отец Хайбулла-бабай как фронтовик
выхлопотал себе в городе квартиру, и Марсель со своими домочадцами тоже в
ней обосновался. И все редакции близко — давай пиши, печатайся.
И вот оно: принес роман на трехстах страницах. Но то ли это произведение,
которое должно было стать заметным явлением в литературе и привести в
восхищение и неискушенных читателей, и профессиональных писателей?
Я, как и обещал, прочитал роман за десять дней. К сожалению, надежды не
сбылись. Весь ход событий Марсель изложил буквально так, как рассказал ему
отец, — ни начала, как говорится, нет, ни конца. В таком духе можно еще на
триста страниц растянуть. Как была создана их воинская часть, как шли
занятия в училище, как их в спешном порядке погрузили на поезд и перебросили
в район Керчи, когда создалась угроза вторжения немцев в Крым, как они по
дороге попали под бомбы вражеских самолетов, как добрались до места
назначения и заняли круговую оборону — эти и все остальные события были
изложены в элементарно хронологической последовательности. Конечно, все это
нужно, но описывается долго и утомительно, события не нанизаны на сюжетную
нить, завязки нет и явный перебор с лирическими отступлениями...
Я позвонил Марселю. Он явился.
— Большое дело ты совершил, товарищ Ахметов, — начал я, когда пожали друг
другу руки и справились взаимно о здоровье.
— Ладно, ты уж не величай меня товарищем Ахметовым, — нетерпеливо перебил
меня мой однокашник. А сам головой крутит, длинные свои руки не знает куда
девать. Я же посмеиваюсь про себя, потому что мы, одногруппники, только по
фамилии его и звали. Эта привычка до сих пор осталась, да и сам он не
возражал, чтобы его так называли, — даже нравилось ему. А история такова.
Когда сдавали приемные экзамены в университет, он ходил и всем
представлялся: «Ахметов». Одни удивлялись, другие не обращали внимания,
третьи... В общем, имени его никто не спрашивал — Ахметов да Ахметов. Так и
повелось. А после окончания университета он вроде стесняться начал такого
обращения.
Вот и я назвал его так по старой памяти. Обычно-то я, конечно, по имени к
нему обращаюсь, а в этот раз нарочно так сделал, чтобы придать разговору,
так сказать, официальный тон — хоть и друг он мне, но пусть знает, что
находится в кабинете заведующего отделом прозы.
— Да, Марсель, большое дело ты совершил, — повторил я. —Ведь я тебе давно
твердил, чтобы ты о Хайбулле-бабае написал обязательно. Грех не использовать
такой материал! Похвально, что ты, хоть и поздно, взялся за него, но в таком
виде твою вещь романом назвать нельзя.
— Почему? — вопрос прозвучал резко, как выстрел из ружья.
— Потому что... это не художественная вещь. Нет обобщения...
— Почему же не художественная? Как отец рассказывал, так я и написал.
— Вот потому и не художественная. Надо все переделать, одни эпизоды следует
укрупнить, другие вообще убрать. Ты же просто нанизал их друг на друга. В
таком виде вещь не пойдет. И самое главное, нет стержня, нет события,
которое держало бы на себе все произведение.
— Наоборот, там событие на событии. Передвижение по железной дороге,
бомбежка, поиск погибших товарищей, их похороны, жизнь в катакомбах,
героическая оборона — это разве не события? — Марсель вскочил на ноги,
замахал длинными руками.
— Это жизненные события, их нужно художественно обработать, а ты не сумел
этого сделать, просто перечислил одно за другим. Как в природе нет
гор-близнецов, так и в литературе не бывает событий одинаковой величины. У
тебя главное событие — оборона катакомб. Поэтому занятия курсантов в
училище, их путешествие на поезде, смерть под бомбами — это
подготовительные, второстепенные эпизоды, им не нужно отводить так много
места, в фокусе должны быть катакомбы, картина их героической обороны,
подвиг их защитников. Ты эту пропорцию нарушаешь. Материал есть, и хороший,
а техническая сторона сильно хромает, точнее отсутствует. Нет философского
видения, у тебя получилась обглоданная кость.
— Чего я больше всего не люблю — цепляться за какие-то там нормы, каноны.
Каждый должен писать по-своему. Ни в коем случае нельзя произведение в
какие-то рамки втискивать. Именно поэтому проза наша заполнена творениями,
похожими друг на друга, как инкубаторские цыплята.
— Мы с тобой о разных вещах говорим, Марсель. Я согласен с тем, что каждый
должен писать по-своему, но есть правила, обязательные для исполнения всеми.
История литературы насчитывает тысячи лет, за это время у нее образовались
собственные традиции, правила, порядок, созданы так называемые классические
произведения. С них мы берем пример, опираемся на них, когда пишем сами,
чтобы каждый раз не изобретать велосипед. Поэтому было бы глупостью отрицать
такие понятия, как сюжет, композиция, конфликт, кульминация, развязка. Как
использовать, применять на деле — это уже отдельный разговор.
— Мне это известно...
— А если известно, почему игнорируешь?
— Короче, вещь не состоялась?
— Я так не говорил. Материал есть, но все нужно в корне переделать. Я ведь
тогда не зря тебя про очерк спрашивал, я бы на твоем месте из этого
материала сначала очерк сделал и только потом взялся за роман.
— А зачем одно и то же дважды в ступе толочь?
— Во-первых, ты научишься отбирать события и факты, во-вторых, перо свое
отточишь, опыта наберешься, в-третьих, если выйдет — люди про отца твоего
узнают. Ведь в литературе известны случаи, когда на основе очерка создавался
рассказ, повесть и даже роман. Например...
— Глядя на собаку и вошь побежала.
— Ну ты уж слишком... Отмахнуться легко, свое сделать трудно.
— Значит, отвергаешь?
— Не отвергаю, возвращаю переделывать. Только одно пожелание: не пиши от
первого лица, пиши от третьего. Иначе это воспринимается как один
бесконечный монолог. Для очерка такая форма, может быть, годится, а для
романа — вряд ли. Выбери из рассказа отца самое значительное событие, доведи
повествование до самого напряженного, драматического момента, покажи
патриотизм, готовность солдат драться за каждую пядь земли до последней
капли крови. Боец знает, что за малым клочком, который он защищает, — его
Родина, его народ, его жена и дети, большая земля, на которой живут его отец
с матерью.
Настроение Марселя упало прямо на глазах, он уже не ходил туда-сюда по
кабинету, поглаживая волосы, а сидел неподвижно, вжавшись в кресло.
— Выходит, дело опять затягивается. Хорошо, если отец до этого доживет. Ему
ведь очень хочется, чтобы при жизни напечатали.
— Напиши очерк и опубликуй в какой-нибудь газете.
— Да не хочу я возиться сразу с двумя вещами...
Я ничего не ответил ему. Марсель взял лежащую передо мной папку, затолкал ее
в свой пузатый портфель и захлопнул за собой дверь. А я после этого
разговора как будто груз огромный скинул с плеч — таким трудным было для
меня это объяснение. Конечно, он придет еще, будет спорить, будет твердить
свое, а я свое. И кто знает, может, он и вытянет...
На этот раз Ахметов не показывался на глаза почти год. Вначале, за
каждодневной работой, я редко вспоминал о нем, но потом стал подумывать:
может, очерк выйдет, однако ни в журналах, ни в газетах очерк не появлялся.
Ну что поделаешь, если у человека такие странности характера, причуды нрава,
стремление удивить людей чем-нибудь этаким, из ряда вон выходящим.
И вот однажды, без всякого звонка, подобно урагану он ворвался ко мне в
кабинет.
— Привет! Я сделал! — закричал он еще с порога. — На сто страниц урезал.
Документальной повестью назвал. Не уверен полностью, что понравится тебе, уж
больно крепко ты меня в тот раз вдарил. Так под страхом-мандражом и писал.
— Не мандраж это, Марсель, а чувство ответственности. Ладно, что сделано, то
сделано, сотня выкинутых страниц — это наверняка к лучшему. Слабых мест
точно многовато было, динамизма не хватало.
— Если признаться, друг Закир, я уже сам пожалел, что взялся за это. Очень
трудной оказалась тема — столько сил, столько времени потратил, за это время
сколько рассказов, очерков можно было написать и напечатать. Бросить — перед
отцом стыдно. Похоже, он уже и не верит, что я до конца сумею дело довести.
— Бросать нельзя. Если уж столько сделано, обязательно надо завершить. Будем
читать.
На этот раз я прочитал все произведение за три дня — уж очень хотелось
поскорее узнать, что же выдал Марсель. И в самом деле, вещь стала более
компактной, а если говорить конкретно, уплотнились эпизоды, описывающие
поездку курсантов в поезде, короче стали их характеристики, более
лаконичными картины бомбежек, и самое главное — повествование теперь велось
не от лица Хайбуллы-бабая, а от лица автора, Марселя Ахметова. И еще один
положительный момент — расширилось описание обороны катакомб, в итоге все
действие стало более динамичным, напряженным. Отметив эти и другие
положительные стороны, я указал и на недоработки.
— Ты разбрасываешься. Не помню, говорил я тебе или нет в тот раз: ты и в
ставке Сталина появляешься, и Гитлера описываешь, читателя то в штаб фронта,
то в штаб дивизии посылаешь, то в катакомбы возвращаешь. А сражение за
Крымский полуостров — это событие величиной с ноготок на фоне гигантской
картины Второй мировой войны. Сталин как Верховный Главнокомандующий мог и
не знать обо всех деталях. Гитлер у тебя беснуется, требует убить,
уничтожить, задушить газом. Не убеждает. Хоть он и Гитлер, но нельзя же
изображать его какой-то бешеной собакой. Ты уводишь читателя не в ту
сторону. В литературе российской, да и всей советской, была такая традиция:
делить прозу на солдатскую, офицерскую, генеральскую... Вчерашние солдаты,
ставшие сегодня писателями, изображают солдатскую жизнь, офицеры — жизнь
своего круга, а генералы больше пишут о дивизиях, армиях, фронтах. То есть о
том, что сами хорошо знают, сами пережили на своем опыте и уровне. Твой
главный герой — это рядовой солдат, и именно это нужно класть в основу
повествования.
— Да-а, на этот раз ты, пожалуй, прав, — выдавил из себя Марсель. Но потом
еще много чего мне наговорил. Он хоть и признался, что я прав в целом, но со
многим не соглашался, спорил, защищал свою точку зрения. А когда я предъявил
ему бесспорные доказательства, был вынужден замолчать и отступить. Пытался
перейти и на личности: я тоже, мол, как и ты, университет кончал, жизненный
опыт имею, всю прозу, которая в журнале выходит, не пропуская прочитываю.
Что ж, пусть будет по-твоему, так и быть, переделаю еще раз, но если снова
откажешь, пойду к главному редактору. И с тем покинул мой кабинет.
На этот раз Марсель потерялся больше чем на год. Сказать «потерялся» будет
не совсем верно: изредка мы все же встречались, перезванивались, несколько
раз пересекались на праздниках у общих друзей, однако про роман ни гу-гу.
Он, как и раньше, преподавал в школе язык и литературу, ходил на
писательские юбилеи, посещал собрания в Союзе писателей, заседания секции
прозы. Изредка в газетах выходили его информации, рецензии, короткие статьи.
Как-то при встрече, находясь в приподнятом настроении, он мимоходом кинул,
что взялся за новую вещь, и вскоре в трех номерах молодежной газеты вышел
отрывок из его повести о любви. Это было произведение
назидательно-воспитательного толка — видимо, биографическое, — весьма
неряшливое, если судить по отрывку, оно грешило все теми же шараханьями из
стороны в сторону, описательностью, длиннотами. Когда Марсель спросил меня,
читал ли я отрывок, я ограничился уклончивым ответом, что, не зная
произведения в целом, трудно судить о нем по трем небольшим главам.
Знакомство с романом, который стал называться теперь документальной
повестью, тоже не принесло удовлетворения. Вроде советам моим он внял,
однако особых подвижек в сторону улучшения не было заметно. То, что было
раньше терпимо, в новом варианте он испортил, где-то местами ослабил
действие, внес что-то дополнительно в сюжет. Когда я высказал обо всем этом
свое мнение, он резко бросил в ответ:
— Ты издеваешься надо мной, завидуешь мне, потому что сам не можешь такое
написать!
Вот тебе на! Я искренне хочу помочь ему, а он обвиняет меня в зависти.
— Марсель, ты ведь знаешь, сколько в журнале печатается романов. Если б я
стал завидовать каждому писателю, меня давно надо было бы гнать отсюда или я
должен был бы лопнуть от зависти и умереть.
— Здесь другого рода зависть. Мы — однокурсники, и ты считаешь, что две
головы в одном котле не уместятся и двух писателей из одной деревни не
должно быть.
— Не говори ерунды!
— Если ерунда, почему не даешь мне ходу? Почему считаешь, что все должны
писать только по твоим меркам? Литература — вещь субъективная: не нравится
тебе — понравится другому.
— Для меня главный критерий — художественность. У тебя есть жизненный
материал, но ты не смог превратить его в литературный. Мне трудно тебе
объяснить, но писателя делает писателем именно это. Конечно, и на твою книгу
найдутся читатели. Но зачем же предлагать сырую вещь? Это тебе должно быть
стыдно, а не мне.
— Все равно ты относишься ко мне предвзято. Я три раза переделывал и просто
не верю, что повесть не годится для печати. Так, значит, не пропустишь?
— Нет!
— Тогда я пойду к главному редактору.
— Имеешь право, Ахметов.
— Опять «Ахметов»!!!
Марсель схватил со стола свою красивую папку и, словно подхваченный вихрем,
вылетел из кабинета. Я ждал, что главный вызовет меня, но он почему-то не
сделал этого. Видимо, как человек умный, не захотел сталкивать лбами нас с
Марселем. На другой день, перед самым обедом, редактор заглянул ко мне сам.
— Что, повесть Ахметова совсем не годится?
Взглядом молнии не мечет, голос ровный — значит, против меня ничего не
имеет. Вообще-то, кто его знает, может, что-то и было, но сегодня уже
прошло.
— Да, совсем не годится.
— Марсель говорит, что он три раза переделывал, что ты хочешь быть
единственным писателем из своей деревни, что завидуешь, потому что сам не
можешь роман написать...
— Ну, он скажет. Во-первых, на роман это не тянет, во-вторых, никакого
предвзятого отношения к нему у меня нет, я отношусь к нему так же, как к
любому другому автору. Для меня главное — это качество произведения.
— Почему-то он слишком агрессивен. Придется все до конца прочитать. Если
дело пойдет по-крупному, ответ вместе будем держать. Напиши для меня свой
отзыв.
На этом разговор с главным редактором завершился. В душе после него остался
горький осадок. Как мог мой земляк и однокашник пойти к шефу и наговорить на
меня бог знает что? Выходит, мне не поверил, мои советы, мое мнение для него
— пустой звук, думает, пойдет к главному, тот прочитает и сразу распорядится
дать в печать.
Марселя, конечно, тоже можно понять: сколько раз все переделывал, сколько
сил положил, глаза попортил, со сколькими знакомыми радостью поделился, что
роман закончил, и родные все ждут, когда его напечатают.
Главному редактору вещь тоже не понравилась. А это ведь третий, самый лучший
вариант; интересно, что бы он сказал о первом? Этот факт обрадовал меня:
ведь если бы шеф сказал «пойдет», Ахметов затаил бы на меня зло на всю
оставшуюся жизнь.
Очень болезненно воспринял мой земляк мнение главного. Когда я позвонил и
сообщил ему, он долго молчал, а потом бросил трубку.
— И все же я считаю, что повесть получилась, — заявил Марсель, когда через
неделю опять появился в редакции. — Вы оба не разобрались. Он, наверно,
вообще не читал и сделал вывод лишь с твоих слов.
— У главного нет привычки высказываться о произведении, не ознакомившись с
ним.
— Очень сомневаюсь. Оба вы — два сапога пара. Мафия! Я этого так не оставлю,
пойду к председателю Союза писателей. Пусть и там прочитают.
— Ваше право, товарищ Ахметов...
— Опять «Ахметов»... Доиграешься! А вы официальный ответ напишите.
Ответ, точнее отзыв, был уже готов. Главный редактор, который собаку съел в
подобных делах, добавил к написанному мной свои замечания и распорядился все
обобщить и отпечатать на редакционном бланке, поставил под готовым текстом
свою подпись и приказал вручить Марселю. Председатель правления ознакомился
с отзывом, затем поручил прочитать само произведение заведующему секцией
прозы и через несколько дней провел собрание, пригласив на него и нашего
главного редактора. Собрание прошло бурно, с громкими спорами, и в итоге
рукопись была отвергнута. Марсель обвинил всех в тенденциозности, обозвал
консерваторами и мафиозниками, не дающими дорогу талантливому прозаику.
— Нехорошим человеком оказался твой земляк, из ничего что-то хочет слепить.
Не автор должен ходить за произведением, произведение само должно пробить
дорогу в литературу, — высказался полушутя-полусерьезно по этому поводу
главный редактор. Оказывается, Ахметов погрозился обратиться в еще более
высокие инстанции.
В редакции Марсель появился дней десять спустя. Мрачный — очень похоже, что
все это время он крепко пил, волосы всклокочены, небритый и без портфеля.
— Легкая рука у тебя оказалась, земляк, — сказал он, сверля меня взглядом. —
Победил, добился своего. А ведь мог бы пропустить, не доводить до крайности.
Ведь вещи моего уровня выходят у вас. Если поискать, то и в твоих рассказах
и повестях сколько угодно огрехов можно найти. Никто из нас не гений!
— Во-первых, не надо разговор в Союзе принимать близко к сердцу. Ты ведь
знаешь — сам участвовал в заседаниях секции прозы, — какие жестокие баталии
там частенько разыгрываются. Если разговор конструктивный — это только на
пользу автору. Во-вторых, предположим, я пропустил, но, кроме меня, есть еще
ответственный секретарь, заместитель и главный редактор. Ты что, их совсем
за дураков считаешь? Так просто ни одно произведение не проходит. И у
председателя Союза писателей ты был...
— Ты думаешь, в Союзе полезный разговор состоялся? Там меня просто высекли и
выставили. Будто я не понимаю, будто я не знаю, что такое художественное
произведение. И то, и се... Разве не так?
Я пожал плечами, взглянул в окно...
— Писательством мы с тобой занимаемся со школьной скамьи, только тогда я был
первым, а теперь ты вперед вырвался. Ты — заведующий отделом, член Союза
писателей, автор популярных рассказов, повестей, пресса хвалит, книги
выходят. А я... я никто! Самая главная моя ошибка — не надо было после
университета в деревню возвращаться, нужно было любым способом здесь
зацепиться. Черные дни моей жизни! Писать толком не мог. Знания, силы свои
даром растратил, расти возможности не было, литературного общения не
хватало, в деревне даже просто поговорить не с кем. — Соскочив со стула,
Марсель встал у окна. — И вот итог. Если бы я с самого начала вращался в
этой среде, давно бы уже и членом Союза, и романистом бы стал. А коль среди
них не крутился, вместе с ними не пил, то принимать и признавать меня не
хотят.
Все это Марсель выкладывал или для того, чтобы оправдаться, или сам с собою
разговаривал.
— Может быть... — произнес я, поскольку дальше молчать было уже неудобно.
— Не может быть, а точно. Ты ведь крутишься, и я бы крутился. Чем же я хуже?
— Ничем, даже наоборот.
— Я на этом не остановлюсь. Пан или пропал. Я потратил годы на этот труд и
не допущу, чтобы они были потрачены даром. Буду жаловаться министру, пойду в
правительство. Необходимо разорвать этот порочный круг, разоблачить всех,
открыть дорогу молодым и начинающим авторам. Разгромить вас надо, показать
всем ваше истинное лицо.
— Воля твоя, Ахметов.
— Опять «Ахметов»! Перестань обезьянничать! Я с тобой серьезно разговариваю,
— подскочил мой одноклассник, как будто его кипятком ошпарили. — Изволь
называть меня Марсель Хайбуллович, хватит надо мной издеваться, понял?
— Не кипятись, Марсель, я не сказал тебе ничего обидного. Твой...
— Пошел ты... Такой вещи, как моя, нет в нашей прозе. Если выйдет, это
произведение потянет на Государственную премию. Впрочем, не получится, не
дадут, в той комиссии твой шеф сидит, председатель Союза писателей. А может,
перевести на русский язык и отправить в Москву в какой-нибудь журнал, а? —
Лицо Марселя просветлело, глаза засверкали. Я испугался, что он, может,
повредился в уме. Как это в Москве издадут то, что у нас не прошло? «Я это
напишу, я это в журнале напечатаю». Со всеми переругался — от такого точно с
ума можно сойти.
Через некоторое время дошел слух, что Марсель был в министерстве культуры, в
управлении по делам печати. Те для выяснения вопроса спустили письмо в Союз
писателей, и опять ходил туда главный редактор, и опять отправили наверх
письмо, в котором еще раз подтвердили, что произведение не годится для
печати, что рукопись требует значительной доработки.
Я ждал, что Марсель придет снова и еще раз учинит скандал, однако на сей раз
он не появился. Я уже собирался сам к нему съездить или позвонить по крайней
мере, но что-то меня все удерживало. Не чувствуя себя в чем-либо виноватым,
считал, что первый шаг должен был сделать Марсель. И тем не менее однажды,
не вытерпев, я позвонил ему домой.
— Нет его дома, в больнице он, — ответил мне хрипловатый голос.
— Это вы, Хайбулла-бабай?
— Да, я. А сами-то кто будете?
Я назвал себя.
— В самом деле? — вскрикнул от радости отец Марселя. — Так что в больнице
он.
— А что с ним случилось?
— И случилось, и не случилось... По телефону долго объяснять. Я лучше к тебе
приеду, если время у тебя найдется. Поговорить надо.
— Надеюсь, ничего страшного?
— Да так, не очень...
— Жду, приезжайте.
— Хорошо, утром буду.
В свое время Хайбулла-бабай больше всех в деревне выписывал и читал газет и
журналов, много лет работал учителем, секретарем сельсовета.
Когда он появился на следующий день, я первым долгом справился о здоровье
Марселя.
— Рубить, так рубить сплеча. Он этим самым писаньем изнурил себя. Коль не
получалось — надо было бросать. Вот на этом и свихнулся.
— То есть как?
— После того, как вы его роман забраковали, он перестал писать и начал
строчить жалобы по всем инстанциям: до самого верха дошел, а когда и оттуда
отказ получил, разъярился, пил несколько дней, с женой скандалил.
Писательскую шайку проклинал, власть ругал, а потом вообще начал несуразицу
нести. Однажды говорит: «Шведский король мне позвонил: за роман, который я о
тебе написал, мне Нобелевскую премию дали, съезжу получу, этим всем носы
утру». Фамилии перечислял: Шолохов, Пастернак, еще одну фамилию упоминал,
забыл какую...
— Не Бродский?
— Во-во, он самый, вчетвером, говорит, поедем, и все остальные лауреаты,
говорит, соберутся. А когда таким манером он донял всех нас, сноха позвонила
в «скорую помощь». Приехала спецбригада и увезла его в психбольницу.
— Вот оно как... Ты смотри, даже не подумаешь. Хайбулла-бабай, вещь его на
самом деле не годится, чтобы печатать в журнале, а вы, наверно, подумали,
что я нарочно, умышленно это сделал?
— Хотя я от этих сфер человек далекий, но все же понимаю: есть там нечто
такое, что недоступно для него. Марсель сам себя погубил. Учил бы себе
спокойно детей, и такого не случилось бы. Он с детства самолюбивым да
обидчивым был. Когда мальчишкой в школе учился, еще не так чувствовалось, я
даже думал — хорошая это черта. Но с годами все больше стали проявляться
доселе скрытые, далеко не лучшие черты его характера. Он все время твердил:
«Я должен быть первым, я должен быть впереди». Хоть бы выздоровел он, —
вздохнул Хайбулла-бабай, немного помолчал, собираясь с силами, и уже более
твердым голосом продолжил:
— Я слежу за всем, что ты пишешь, особенно мне нравятся те статьи и очерки,
в которых ты поднимаешь вопросы сохранения языка, развития нации, будущего
нашего народа. Продолжай в том же духе, эта тема должна быть у тебя
постоянной. А главная причина моего появления, сынок, такая: изучи детально
то, что написал Марсель. Ты сможешь, у тебя это получится. Чтобы труд его не
пропал даром. Сам-то он навряд ли уж сможет. Впрочем, и до больницы у него
ничего бы не вышло. А тут увидит, что напечатали, и, кто знает, может, на
ноги поднимется. И мне, старому фронтовику, подарок будет, хотя геройства
особого я не проявлял, но прошел через этот ад вместе со всеми. Сейчас о
фронтовиках много пишут и юбилей Победы широко отметили. Я бы тоже гордился,
если б и про меня написали.
Просьба аксакала не была для меня новостью. В последнее время я и сам об
этом не раз думал. Марсель все равно до ума довести не сможет, тем более
теперь, когда с головой у него не в порядке, а материал уже готов, собран.
— Ну что ж, возьмусь, — ответил я.
Хайбулла-бабай очень обрадовался, даже по спине похлопал.
— Берись, Закир, сынок, берись, тебе это сторицей зачтется. Ведь когда-то ты
сам Марселя на это натолкнул.
Мы тепло попрощались с бывшим односельчанином. Прежде чем сесть за работу, я
решил сходить в больницу. Марсель лежал в трехместной, почти пустой палате,
из мебели в ней были только кровати с тумбочками и стол. Когда я вошел,
Марсель сидел на своей кровати, уставившись взглядом в пол. Выглядел он
неважно: похудел, щеки ввалились, глаза глубоко запали, весь оброс, на
висках седина.
На мое приветствие не ответил, даже не пошевелился. Сидел я у него довольно
долго, но потом понял, что общения у нас не получится, и собрался уходить. И
только тогда Марсель заговорил: «Ты роман не выпустил, а ему Нобелевскую
премию присудили. Уже прислали приглашение на церемонию вручения, да только
мне не показывают, ехать хотел — не выпускают, жена на фрак денег не
дает...»
Пошел меня проводить и, крепко захлопнув за собой дверь, сказал: «Сходи к
нам, забери роман и сожги его, вражину, это он меня погубил», — и быстро
зашагал в противоположный конец коридора.
Я забрал рукопись, снова перечитал ее, потом взял отпуск и... сел
переписывать заново. Поработать пришлось крепко, отпуска едва хватило. Еще
месяц ушел на перепечатку на компьютере, доработку, исправление ошибок. И
вот наконец я положил роман на стол главному редактору. Хотя он и знал,
зачем я брал отпуск, но все же немного удивился тому, как скоро я управился.
Довольно быстро прочитав, вынес свой вердикт: «пойдет». Разумеется, главный
сделал свою правку, где-то сократил, где-то добавил, но тем не менее оценка
шефа меня обрадовала.
Через полгода роман вышел в свет. Захватив журнал, я направился в больницу.
Как и в тот раз, Марсель сидел неподвижно на кровати, так же упершись
взглядом в пол. На мое появление он никак не среагировал, но все же я
почувствовал, что мой приход не остался незамеченным. Он еще больше похудел,
стал совсем седым, в глазах не осталось ни света, ни надежды. Я
поздоровался, положил на стол журнал. Марсель медленно, со скоростью
ползущего червяка перевел взгляд с пола на журнал, в глазах его зажглись
искры. Некоторое время он сидел в оцепенении, а потом вдруг резким движением
руки смахнул журнал со стола. Я ничего не сказал. И не поднял с пола
улетевший до самой двери журнал, ибо это не была реакция сумасшедшего, но
поступок нормального, ненавидящего меня и журнал человека.
— А Лейла-апа ведь умерла, — произнес, не поднимая взгляда, Марсель.
— Какая Лейла-апа?
— А наша учительница. По литературе.
— Так ведь она умерла уже лет десять тому назад.
— Мне только сегодня утром сказали. Хотел на похороны поехать, да не
отпустили. Посадили меня в концлагерь. Зря отец мой сражался, чтобы немцам
Крым не отдавать, лучше бы отдали его им. По крайней мере там концлагерей
нет.
Я поднял журнал и положил перед ним, открыв на той странице, с которой
начиналось его произведение.
— Марсель, смотри, твоя вещь вышла.
Марсель перевел взгляд на журнал, но выражение его осталось безразличным. Он
лег на кровать и отвернулся от меня к стене.
Я ждал довольно долго, думая, что он все-таки скажет что-нибудь, однако он
даже не пошевельнулся. И мне ничего больше не оставалось, как встать и уйти.
Через несколько дней у меня появился Хайбулла-бабай, сказал, что прочитал
журнал, вещь ему понравилась, поблагодарил меня, отечески похлопал по спине.
Когда я спросил у него, смог ли Марсель прочитать журнал, Хайбулла-бабай
ответил:
— Читал и плакал навзрыд. Наверно, это был тот момент, когда разум вернулся
к нему. Видите, говорит, какую хорошую вещь я написал, вот здесь и фамилия
моя стоит. И по бумаге пальцем водит.
— Ну что же, это хорошо, что читать может, — с каким-то облегчением заключил
я.
— Вот это действительно вещь, говорит, вот так, говорит, надо писать. А
когда сегодня утром я пришел к нему, от вчерашней его радости и следа не
осталось. Сидит сокрушается: «Я, оказывается, сам себя всю жизнь обманывал,
таланта у меня никакого не было, наверно, настоящее художественное
произведение именно таким и должно быть. А это не мое, это Закир написал,
его стиль, его манера».
— Может, выздоравливает?
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
