|
|
ВСТРЕЧА НА
ОЗЕРЕ
Рассказ-быль
Потухла малиновая заря, и над потемневшей стеной высоких, как лес,
камышей проклюнулись первые звездочки.
В сгущающихся сумерках послышался быстро приближающийся свист крыльев и
сиплое покрякиванье одинокого селезня. Слышу, как он резко тормозит крыльями
и стремглав падает к моим чучелам, еще различимым на чуть-чуть белеющей
водной глади озера.
Целюсь в серое пятнышко в центре расходящихся по воде кругов. Стреляю...
Есть! Он не взлетел — значит, попал.
Подплываю на резиновой лодочке — селезень уже не трепыхается. Достаю его из
воды. «Какого красавца погубил!» — обжигает покаянная мысль. И так всегда:
на охоте мною безраздельно владеет страсть добытчика. При удачном выстреле
радуюсь, торжествую, но когда вижу свою жертву, сердце каждый раз
протестует, казню себя за содеянное. С годами это чувство испытываю все
чаще.
На охоту я начал ходить со старшим братом Вячеславом. Тогда я был
подростком-школьником. У меня не было своего ружья, и брат брал меня на
охоту вместо охотничьей собаки. Он подстреливал утку или чирка, а я, не
помня себя от радости, плыл за подстреленной дичью…
Вечереет, начинаю собирать чучела. В наступившей темноте нелегко будет
выбираться через чащу камышей. Правда, направление к берегу я знаю точно. Но
озеро это огромно. Заблудиться в нем ничего не стоит, легче, чем в лесу. К
тому же руки болят: камышовые порезы очень болезненны.
Поспешая, возвращаюсь в свой скрадок, который я соорудил на отмели. Подо
мной толстые залежи камыша, с годами образовавшие маленький сухой островок.
Местечко тихое, укромное, для охоты самое подходящее. Я еще весной наблюдал,
как утки кружились тут над камышовыми зарослями и садились в самой их
середине. Догадывался, что здесь есть озерко. И вот я тут.
Малиновый закат обещал ненастье, и я отбросил мысль о ночлеге в скрадке.
Быстро подкачал лодку и, побросав в нее свои охотничьи пожитки, поплыл
искать свой след по примятым камышам.
С большим трудом продвигался я вперед. Камыш уже не шумел, а свистел и
гудел, как корабельный лес в бурю. Небо стало темным, словно его накрыли
черным пологом. Но основная полоса густого камыша была уже пройдена, я ее
преодолел от страха в два раза быстрее, чем днем. Появились прогалины.
Короткие весла-лопаточки коснулись дна. На берегу я скатал лодку и уложил ее
в рюкзак. Теперь мне предстояло обогнуть озеро и выйти на дорогу, ведущую к
домику егеря.
Ветер гудел с нарастающей силой. Мелкие сухие снежинки, подобно
потревоженным в гнезде осам, жгли и секли лицо. Передохнув, я взвалил на
плечи тяжелый рюкзак, взял ружье на ремень и отправился в путь.
Когда я добрался до объездной дороги, началась настоящая метель. Идти
становилось все тяжелее, но холода я не ощущал, потому что был тепло одет и
все время был в движении.
Ни земли, ни неба — непроглядная тьма. Шел на еле заметное впереди желтое
пятно. Видимо, это горела керосиновая лампа. Наверное, ее специально зажгли
и поставили на окно, обращенное в сторону озера. И вот послышался лай
собаки, а затем из белой пелены появился человек. Он молча подхватил меня и
повел за собой.
— Ах, батюшки, жив! — всплеснула руками жена егеря. — А мы тут
затревожились, места себе не находили. Карпуша с собакой уже ходил искать
вас.
— А вы заплутали, небось, в камышах? Вот уж воистину охота хуже неволи...
— Я там на островке своем, в скрадке, ночевать было собрался, — с трудом
ответил я.
Губы у меня стали непослушными, словно одеревенели, язык с трудом ворочался.
Карп Иванович, так звали егеря, помог мне снять рюкзак и сказал жене:
— Соловья баснями не кормят. Давай скорее горячего чая. И не забудь про
баурсаки, они сразу восстановят силы.
Принимали меня русские люди, а еда была приготовлена восточная. Баурсаки —
это маленькие кругляши из теста величиной с грецкий орех. Они румяные и
душистые, потому что обжарены в свежем жире.
Пока я ужинал, Карп Иванович сидел напротив меня и чинил старую сеть. В
местном озере водилось много рыбы, а больше всего сазана. Жена его Настя то
подкладывала в печку дрова, то подвигала ближе ко мне баурсаки и крепко
заваренный чай. Она не успокоилась до тех пор, пока я не съел их полную
тарелку. Говорок у нее был по-домашнему уютный, ласковый, и я ловил себя на
мысли: вот так же встречала меня в Бирске в зимние студенческие каникулы
мама, когда я приходил домой из Уфы на лыжах с пустым желудком…
В доме егеря я почувствовал себя как дома.
— У нас тут прошлой осенью один охотничек заблудился. Хорошо, что Карпуша с
Умкой его нашли, а то замерз бы. Никудышный совсем был. Степь надо знать. В
ней много дорог, легко сбиться с пути, а зимой замерзнуть в два счета можно,
— говорила Настя.
— В разведке, бывало, с такими — одно мучение, — отозвался молчавший до сих
пор Карп Иванович.
— А вы на фронте разведчиком были? — спросил я.
— Был. И бронебойщиком тоже пришлось побывать.
Он отложил в сторону сеть и достал колоду потрепанных карт:
— Сыграем, в подкидного? Мы с Настей в такие метели спасаемся от скуки
картишками.
Настя сноровисто вытерла стол и села играть. Вся она какая-то кругленькая,
росточком маленькая, улыбчивая. И вроде нет в ней особой красоты, а вот глаз
от нее не оторвать, притягивает, как магнитом. На своего мужа смотрит с
восхищением, ловит каждое его слово, не перечит ни в чем. И в то же время к
скупо сказанному слову мужа добавляет то, что он не досказал из-за своей
скромности и неразговорчивости. Больше говорит она, а он только иногда
двумя-тремя словечками уточнит или дополнит ее рассказ. Она же то и дело
оборачивается к мужу и, как бы убедившись в его согласии, опять обращается к
нему, уважительно называет Карпушенькой.
— У моего Карпушеньки три ордена Славы и орден Красной Звезды. Да еще много
разных беленьких медалей. Только они все в коробке лежат, не носит он их.
— Перед кем мне тут, в степи, красоваться? — хмыкнул Карп Иванович.
— А в город когда едешь, почему не цепляешь на свой костюм?
— И в городе сейчас никто орденов не носит. Вот человек может подтвердить, —
обращается он ко мне.
— Не носят, не носят… Да ведь не у всех же такие награды есть, — с
подчеркнутой гордостью говорит Настена. — Я вон ему и нашивки по ранению
сделала, чтобы носил. Ведь никто не отменял их. Тоже не хочет. Говорит, что
это я буду выпендриваться перед другими? Мало ли нас покалечили, шрамов на
телах оставили?.. Миллионы таких на Руси, как я…
— Не носят, а зря, —поддерживаю я ее. — Может быть, больше было бы уважения
от молодежи.
— Дождешься от нее уважения! — не выдерживает егерь. — В городе того и гляди
с ног собьют при посадке. Очерствели души у молодых.
— А на каком фронте вы воевали? — спросил я.
— Да он же в самом пекле был, везде прославился! — вставила Настя. —
Скольких немцев живьем перетаскал! О нем и в газетах писали, даже с
портретом его печатали. Карпушенька там такой молодой, лихой. Я бы вам
показала ту фронтовую газетку, но отвезла в город, чтобы там ее пересняли,
сделали цветной. Хочу в комнате повесить. Пусть висит, как картина.
Карп Иванович незло покосился на жену, дав понять, что она говорит не то.
— А откуда вы сами? Родом откуда? — Этот вопрос я задал егерю не случайно. В
Казахстане в годы репрессий отбывали ссылку крымские татары, немцы с
Поволжья, уроженцы Кавказа. Мне приходилось с ними встречаться,
разговаривать об их трагической судьбе. Какое-то внутреннее чувство мне
подсказывало, что и Карп Иванович — человек тоже с необычной судьбой.
После моего вопроса он поднял на меня свои карие грустные глаза, но ничего
не сказал. Заговорила опять Настя:
— Он у меня уральский, из Башкирии, из села Дуван.
— Как? — удивился я. — Из Дувана?
В далекой казахской степи совершенно случайно встретились земляки. В Дуване
похоронен мой отец, на могиле которого я никогда не был. Как и мои братья и
сестры. Наша семья жила какое-то время в этом селе. Мы туда приехали в
трудные годы в поисках заработка. Отец был мастером по пошиву мужских
головных уборов, и это нас выручало. Через два года вернулись в Бирск. Умер
же отец, возвращаясь от дочери из Тбилиси: по дороге заболел тифом.
Телеграмма о смерти запоздала, с транспортом было трудно. Одна мама и видела
холмик свежезакопанной могилы. Оплакала его за всех.
— Карп Иванович, что же случилось с вами на войне?
Не поднимая глаз, он тихо ответил:
— В плен попал. Был тяжело ранен — перебило ноги, зацепило голову. Потерял
сознание…
— Ну и что дальше?
Карп Иванович отложил карты, сходил в свой уголок за кисетом, сделал
самокрутку и закурил.
— Всегда вот так — как спросят о войне, сразу — за табак, — вздохнула Настя.
— Да и по ночам во сне все бредит войной. Сидит она в нем, как заноза.
— Зачем вам это? — обратился он ко мне. — Сами-то вы были на фронте?
— Был, в лыжном батальоне. А осенью и летом — в пехоте.
— В плен не попадали?
— Нет, бог миловал.
— Ну, счастливый вы человек! А мне вот не повезло.
— Тяжело пришлось?
— В плену-то? Известное дело, не сладко. Как выжил — не знаю. В бараке нас
было 900 человек. Нары — в три этажа. Каждый из узников был в полной власти
немецкого капо — надсмотрщика, эсэсовцев, коменданта лагеря. За малейшую
провинность наказывали, изувечивали, убивали. Жили впроголодь: на день 200
граммов хлеба, кружка какой-то полужидкой баланды и три картофелины — все
это на один день после каторжного труда. Свыше тысячи скелетов, обтянутых
кожей, каждое утро ровно в 4 часа с немецкой педантичностью выстраивались на
ветряном плацу. Каждый стремился протиснуться в середину — там было теплее,
поддерживали друг друга, чтобы легче было стоять. Обессилевшие падали. Ну,
значит, отмучился. Ежедневно бытовала такая картина: повозка, запряженная
военнопленными, увозила трупы туда, где дымила труба. То был крематорий для
сжигания трупов…
На территории лагеря было кирпичное здание с маленькими окнами. Его называли
«казницей». Ходили слухи, что там сидят комиссары и коммунисты, командиры
Красной Армии. Их участь была одна — расстрел. Каждый из нас смотрел и
думал: может быть, завтра и меня постигнет это же...
Забираясь поздней ночью на нары, я думал про себя: друзья по оружию бьют
фашистов, матери, наверное, написали: «Пропал без вести». А я еще жив, не
пропал, но бессилен бороться. Я даже сам себе не принадлежу. На полосатой
пижаме лагерника имел, как и все, на груди железную бирку с продавленным
номером. У меня этот номер был 11453.
Самым настоящим адом был этот Заксенхаузен. Уделом сюда прибывших была
только смерть: от истощения, от побоев, от страшной скученности, которую по
мере прибытия новых жертв разряжал крематорий, дымившийся все двадцать
четыре часа. Пленники здесь разделялись на «смертников» и штрафников. Шансов
выжить у тех и других не было. Уже потом я узнал, что наш лагерь находился в
тридцати километрах севернее Берлина, построен был еще в 1936 году и имел 53
филиала с множеством внешних рабочих команд. Рассчитан лагерь был на
пятьдесят тысяч узников. Он являлся местом испытания способов массового
уничтожения людей для последующего их применения в других лагерях.
Пленники трудились на металлургическом заводе города Ораниенбаума, на
самолетостроительных заводах, на испытательном полигоне самолетов-снарядов
ФАУ на острове Озедом (Балтийское море).
Первый транспорт с советскими узниками сюда поступил 31 августа 1941 года.
Все они были расстреляны. Всего через лагерь прошло более двухсот тысяч
узников из двадцати семи стран. Из них было умерщвлено свыше ста тысяч, в
том числе несколько десятков тысяч советских граждан. 22 апреля 1945 года
нас освободили американцы. Я уже опухшим был. Еще несколько дней — и моя
песня была бы спета. Подкормили они нас, поставили на ноги, даже шоколад,
сигареты давали. Задабривали. Затем стали вербовать, обещали райскую жизнь в
Америке. Пугали тем, что на родине нас лишат жизни, будут судить за измену.
Но ведь я не был изменником, воевал честно, как положено солдату, по
присяге, которой был верен до конца. В бою был в таких переплетах, что не
верится, что жив остался. Возвращаться на родину не боялся.
Он посмотрел мне в глаза: верю я его словам или нет.
Я ему верил.
— Американские вербовщики затем куда-то исчезли. Другие люди появились — от
советских властей, в погонах. Выстроили нас, бедолаг, и скомандовали: «Кто
желает вернуться на Родину, два шага вперед!» И весь наш пестрый люд сделал
эти два шага. Потом нас привезли в порт, погрузили на морское судно и
повезли на Родину.
— Как сельдь в бочке везли, — сокрушенно вздохнул Карп Иванович. — Когда
подплывали к Архангельску, мы все обнимались от радости, плакали,
целовались. Однако радовались рано...
Карп Иванович надолго замолчал. Я предложил ему сигарету, он взял ее,
осторожно размял, но прикуривать не стал. Настя принесла чайник с плиты и,
наполнив всем чашки, подбодрила мужа:
— Что же ты замолчал, Карпуша? Расскажи человеку, как вы сошли с того
парохода, как вас сквозь строй наших автоматчиков повели...
— Да, что потом было? — спросил я Карпа Ивановича.
— Привели нас на болото, на торфоразработки. Увидели мы снова колючую
проволоку и сторожевые вышки. И начались допросы, унижения, издевательства.
— Карп Иванович опять замолчал. На глазах старого солдата стояли слезы.
Придя в себя от глубокого волнения, он продолжил:
— Нас поместили в барак не лучше, чем в немецком лагере. Там хоть было
электрическое освещение, и он отапливался. Кормили тоже не лучше. И шли
допросы — днем и ночью. Меня допрашивал молодой розовощекий лейтенантик из
отдела «Смерш». Я ему рассказывал про бой, где был тяжело ранен, показывал
шрамы, говорил, что наши отступили, а меня оставили. А он все не унимался,
кричал: «Откуда у тебя в кармане оказалась немецкая листовка?»
Никакой листовки у меня не было, никому и никогда я ее не читал и не
раскуривал. Не нюхавший фронтового пороха, лейтенант клеил мне умышленное
пленение, добровольную сдачу в плен. Когда он крикнул мне в лицо: «Трус!
Изменник Родины!», я не выдержал и взорвался. Переломал в кабинете все, что
попало под руку: настольную лампу и мраморный прибор на столе, задел на
стене портрет Сталина, и тот упал. Двинул в скулу самому лейтенанту, бушевал
как бешеный.
Следователь вызвал двух автоматчиков, те скрутили меня и избили до
полусмерти. Очнулся в лазарете. Чуть оклемался — в карцер. А затем суд
военного трибунала — и восемь лет отсидки.
Вначале послали на лесоповал в мордовские лагеря, на торфоразработки. Затем
на строительство Рыбинского водохранилища, на урановые рудники…
— В пятьдесят четвертом освободили?
— Реабилитировали полностью. Вернули награды, документы — все…
Я знал о судьбах многих безвинно пострадавших в то время людей. До сих пор
стоит перед глазами прекрасный преподаватель зарубежной литературы в
институте Моисей Григорьевич Пизов.
В Уфу он был выслан из Ленинграда по доносу подлеца. На его лекции сбегались
студенты всех факультетов. Студенты его боготворили. По доносу стукача он
был арестован и осужден «за восхваление западного образа жизни». Маленький,
тщедушный, он вышел из лагеря седым, но не сломленным. У него при аресте (об
этом он мне рассказал лично при встрече в Уфе, после пятилетнего пребывания
в мордовских лагерях на лесоповале) изъяли стихи Ахматовой, готовые к печати
рукописи исследований творчества Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова. Среди
стихов Ахматовой нашли такие:
...Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними каторжные норы
И смертельная тоска.
В те страшные годы сама поэтесса семнадцать месяцев отсидела в
ленинградских «Крестах». Да разве только у нее была такая страшная участь...
— Из дома, — завершил свой рассказ Карп Иванович, — мне написали, что отец с
матерью скончались, а супружница живет с другим. Решил остаться здесь. Потом
вот Настену встретил. Запала она мне глубоко в душу, полюбил. Жили в городе,
но все тянуло на природу. По весне здесь красота: вся степь в ярко-красных и
желтых тюльпанах, чабрецом пахнет. Работал комбайнером, а теперь вот уже
несколько лет как егерь. С ружьем не расстаюсь, с рыбалкой. Все на свете
забываю, когда в степи. Но Башкирия снится, родные дуванские леса. Вот и вся
моя жизнь. Больше-то и вспоминать не о чем. Хотя… Запил я в городе после
освобождения, белой горячкой заболел. Тогда-то один умный врач и посоветовал
лечиться природой…
— Теперь он у меня всегда тверезый. Ни вина, ни пива в рот не берет. — Настя
с умилением гладила широкую спину мужа и ласково заглядывала ему в глаза.
— Ну, ладно, — поднялся Карп Иванович, — поздно уже, спать пора. Идемте-ка в
нашу гостиницу. Настя ее уже натопила.
На дворе творилось что-то несусветное. Густой снег не долетал до земли,
ветер яростно взвихривал его и уносил, оставляя землю голой. Мы перебежали
вдоль стены из одних сеней в другие и вошли в охотничью гостиную.
Карп Иванович зажег лампу, висевшую на крюке, вбитом в потолок.
— Ну вот, устраивайтесь как дома, на любой из коек. — Он показал мне на
десяток железных коек, заправленных синими шерстяными одеялами. — Не
забудьте протереть ружье, а то заржавеет.
Он пожелал мне спокойной ночи. Я разделся, потушил лампу и лег. Укрылся
несколькими одеялами, взяв их с других коек. Но сон не шел. Сказывалось
переутомление, саднили изрезанные камышом руки. Слушая завывание снежной
бури за окном, представлял себе, что было бы со мной, останься я в своем
охотничьем скрадке.
В эту ночь я много думал о судьбе близких мне людей, о своих братьях
Вячеславе, Глебе, Александре. Все они тоже воевали.
Вячеслав был ладный, красивый, добрый. На войну ушел из школы, где
преподавал военное дело. Последний раз я видел его незадолго до войны, когда
он отслужил действительную и заехал ко мне в Красноусольск, где за неделю
пребывания сосватал в жены преподавательницу биологии. Оба мы не знали, что
вскоре грянет эта проклятая война, что погибнет и он, и Александр.
Младшему брату Глебу повезло — выжил. Война его застала после окончания
десятилетки. Он служил в кадровых частях, был десантником. Дошел до
Будапешта. После войны закончил Московскую сельскохозяйственную академию
имени Тимирязева. Стал ученым. Живет в Москве.
Повезло и мне. Военными дорогами я дошел до Берлина. Служил в гвардейском
597-м Берлинском полку. С мыслью о матери, перенесшей две похоронки,
вспоминалось посвященное ей стихотворение:
Что могла в отчаянии мать?
Сыновей прикрыть собой от пушек?
Матерей не брали воевать,
Матерям стреляли прямо в души...
Уснул я под монотонное завывание снежной метели за окном. Уже поздним
утром меня разбудила Настя. Она уже растопила печь.
— Доброе утро! А на дворе все метет и метет. Чем мы прогневали степь, не
знаю... Не замерзли?
— Что вы! Отлично выспался.
— Тогда одевайтесь и милости просим к завтраку.
На завтрак были зажарены сазаны. Они были час тому назад вынуты из садка.
Карп Иванович имел добротное хозяйство. Он уже успел хорошо поработать:
накормил кур, задал корове сена, сводил лошадь на водопой, утеплил сарай с
наветренной стороны. И теперь сидел за столом спокойный, немного усталый. Ко
лбу его прилипли темные, тронутые сединой волосы. Ел он молча, с аппетитом,
строго соблюдая солдатское правило — за столом не болтай! Я это правило тоже
знал и разговоров за завтраком не заводил.
— Поеду воды питьевой привезу, — выходя из-за стола, сказал он. — А то
метель может и покруче завернуть.
Когда он оделся и вышел, я спросил его супругу:
— А скажите, Анастасия Петровна, не скучно вам здесь в степи сидеть всю
зиму?
— Мне-то? Да что вы! — удивилась она. — Мне с Карпушенькой никогда не
скучно. Он ведь мне рассказывает про все, когда мы вдвоем. И живет он с
тремя обидами, — первую вы знаете. Это его за плен казнили. Другая еще
гложет, другой камень давит — жена ему первая изменила. Крепко любил он ее,
окаянную...
Настя помолчала, строго поджав пухлые и по-молодому свежие губы. На круглых
ее щеках и на вздернутом носике сквозь летний загар ярче проступили
веснушки. Они ее делали совсем молодой. А золотистые блестки, которые обычно
светились в ее приветливых глазах, вдруг погасли. Глаза стали серыми и
печальными.
Вот она вздохнула, разглаживая скатерть на столе, и снова заговорила:
— А третья обида в том, что обидел его фронтовой дружок. А случилось это
так. После отсидки обратился он к бывшему дружку по фронту. Тот стал большим
начальником, кабинет заимел. Обнялись они:
— Жив?
— Жив!
— Откуда прибыл? — спрашивает. Мой-то и рассказал, как все было. А тот
слушает, хмурится. Потом обошел вокруг своего дубового стола, сел в кресло и
спрашивает моего Карпушу: «Ты, Зотов, по делу ко мне или как? Знаешь, я ведь
человек занятой...». А сам бумажки на столе перекладывает... Как ошпаренный
выскочил от него Карп...
Настя помолчала. В глазах ее опять вспыхнули золотистые блестки, и она
повторила убежденно:
— Нет, с Карпушенькой моим мне никогда не будет скучно!
— Все-таки без людей...
— Почему без людей? Здесь по осени чабаны отары овец и коней гонят да из
села к нам гости приезжают: весной и осенью — охотники, а летом — рыболовы.
Нет, не скучно и зимой, койки не пустуют.
Метель бушевала еще двое суток. Припасы мои давно кончились, и я полностью
перешел на попечение своих земляков. Чтобы скоротать время, я читал им свои
короткие рассказы, пытался даже помочь Карпу Ивановичу плести сеть, хотел
научиться этому древнему ремеслу. Егерь наш принадлежал к той породе
мастеровых людей, которые умеют делать решительно всё. Жилистые руки его
ловко орудовали самодельной деревянной иглой и дощечкой.
После трехдневной снежной бури степь осталась почти голой. Здесь редкую зиму
выпадает снег, но тогда метель перемешала его пополам с песком, уложила
поперек степи мелкими серыми волнами.
До ближайшего села, где проходила автострада, надо было пройти двадцать семь
километров. Выйдя на дорогу, я облегченно вздохнул и стал ждать попутную
машину.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
