|
|
Тимур Тимиргазев
Несвоевременные мысли Анатолия Яковлева
Кончина любого человека преждевременна. Но Анатолий Яковлев умер даже
подчеркнуто «не вовремя». История, задавшая образец в Торквато Тассо,
которого не успели увенчать лавром в Риме, по своему обыкновению повторилась
в другом масштабе: Яковлеву не хватило недели, чтобы увидеть свою первую
книгу. Затем появилась вторая, может быть, появятся еще. Но все уже
произошло:
Свершилось! Я стою над бездной роковой
И не вступлю при плесках в Капитолий;
И лавры славные над дряхлой головой
Не усладят певца свирепой доли.1
Как бы спохватившись, о Яковлеве начинают писать в местных журналах и
газетах2. «Кардинал Цинтио (или Чинцио) объявил Риму, что воздвигнет поэту
великолепную гробницу. Два оратора приготовили надгробные речи, одну
латинскую, другую италиянскую. Молодые стихотворцы сочиняли стихи и надписи
для сего памятника. Но горесть кардинала была непродолжительна, и памятник
не был воздвигнут. В обители св. Онуфрия смиренная братия показывает и
поныне путешественнику простой камень с этой надписью: «Torquati Tassi ossa
hie jacent» [‘Здесь лежат кости Торквато Тассо’ (лат.)]. Она красноречива»3.
Будет ли продолжительной скорбь по Анатолию Яковлеву современных кардиналов,
предсказать мы не беремся. А вот в том, почему поэт оказался невостребован
при жизни, разобраться можно.
Самая очевидная причина глухоты публики — это несвоевременность
представления ей плодов творчества. Стихи Тютчева, напечатанные в пушкинском
«Современнике» остались незамеченными, потому что в России того времени
наблюдался существенный спад интереса к поэзии вообще. И только Некрасов в
1851 году напомнил о забытом стихотворце, вернув ему интерес читателей.
Европе потребовалось десять лет, чтобы сначала построить тоталитарные
государства, ужаснуться их мрачным фасадом, а уже потом по-настоящему
вдумчиво прочесть и понять Кафку. Есть и обратные примеры. Не секрет, что
существуют поэты завтрашнего дня и поэты дня вчерашнего. Анатолий Яковлев
как раз тот самый случай. Он не только ушел из жизни, но и писал «не тогда».
Время расцвета его поэтического таланта — это время всепоглощающей иронии,
которой литература пыталась оградить себя, а после и вовсе очиститься от
тяжелого (потому что под завязку нагруженного идеологией), но главное —
насквозь фальшивого литературного официоза: от романов на производственную
тематику и бодрых стихов про вечно молодой комсомол. Первейший поэтический
насмешник новой России Тимур Кибиров иронизирует сначала над советским
дискурсом (поэма «Жизнь К. У. Черненко»):
——————
1 Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. — М.: Наука, 1977. — С. 327.
2 Муслимов Д. Анатолий Яковлев «Время падения с Луны» // Гипертекст. — 2006.
— №4. — С. 22.
3 Батюшков К.Н. Опыты... С. 332–333.
Вот гул затих. Он вышел на подмостки.
Прокашлявшись, он начал: «Дорогие
товарищи! Наш пленум посвящен
пятидесятилетию событья
значительного очень…»4
Затем с почти раблезианским запалом переключается на все что попадает в
сферу его внимания. Ирония сквозит в каждой строке и, в конце концов,
затекает на устах, превращаясь в кривую ухмылку:
И надежнее всех дезинфекций
галилейское это вино,
что текло по усам, не попало
в искривленный ухмылкою рот.
Позже это назовут постмодернизмом, но в тот момент так выражала себя
неминуемая реакция на сложившуюся литературную ситуацию, в которой читатели
не хотели, а писатели не могли жить по-прежнему.
Потому Кибиров и становится поэтическим героем времени. Олег Лекманов совсем
недавно сформулировал эту мысль со всей ясностью: «Хорошо помню, как в конце
80-х годов мы с друзьями открыли для себя стихи Тимура Кибирова. Это было
ощущение, близкое к счастью: появился наш поэт. Наши мечты, нашу ненависть,
наши страхи, наши кухонные разговоры он отчеканил во времяустойчивые, потому
что — стихотворные, строки. Он стал голосом нашего и предыдущего поколений,
сказал за нас то, что мы должны были сказать, но по косноязычию не умели»5.
Будь Яковлев таким же, может быть, и ему удалось бы «попасть в волну»,
вовремя стать замеченным, но его путь был иным. И как Эдип у Софокла,
Яковлев не отказывался от времени, в которое, как и все мы, жил не вполне по
своей воле. «Все дела людей детерминированы обстоятельствами, свобода воли —
иллюзия, и единственное, в чем человек волен, — это свободно принимать
ответственность за несвободные поступки»6. Постмодернист этой
ответственности избегает. Симптоматично, что смеяться Яковлев предпочитает
как раз над насмешниками постмодернистами, как в стихотворении «Постмодерн»:
— доедет ли Пушкин из петербурга в москву
не заправляясь дорогою?
— а чего не доехать с двумя-то баками?
постмодерн — квадратура седьмого круга неба
эх блаватская бабка blah-blah-blah! от теософии
я тоже люблю езду в незнаемое но не на собаках
————————
4 Кибиров Т. Стихи. — М.: Время, 2005. — С. 680.
5 Лекманов О. Тимур Кибиров глазами человека моего поколения // Новый мир. —
2006. — № 9.
6 «Читать меня подряд никому не интересно...»: Письма М.Л. Гаспарова к
Марии-Луизе Ботт, 1981—2004 гг. // Новое литературное обозрение. — 2006. — №
77.
утро вечера мудренее но не на полшестого
а что пьяному море то плохому танцору по колено
завязал я с выпивкой узелок на память гордиев
мачете мне мачете! — реплика ЧАТского персонажа сетературы
шекспир У бросил на драматическое искусство тень отца гамлета
опустился топор басурманский и растекся баян мыслию по древу.
Анатолию Яковлеву не чужда ирония, но она не становится стихообразующей.
Для него поэзия «не читки требует с актера, а полной гибели всерьез»:
Станет тебе Она ангелом мести
За холостяцкие дни.
Но отчего-то умрете вы вместе —
Как приговорены.
Неразделимы на две половины
Те, что друг друга смогли
Выдумать из космической глины
На лоскуте Земли.
Финальный образ очень показателен, он встречается у Яковлева еще несколько
раз, непременно завершая собой стихотворение:
И разлетаемся домой
Под мировыми сквозняками.
И не цепляемся руками
За неделимый шар земной.
Интерес этого образа в том, что он помогает понять, какая эпоха могла бы
быть родной для Яковлева хотя бы в поэтическом смысле. Это 60-е. Литература
«шестидесятников» сильно скомпрометировала себя в девяностых годах. С бывших
героев сопротивления советскому режиму слетел флер бунтарства, выяснилось,
что их показной нон-конформизм либо явным образом противоречит прочно
засевшему в них «соглашательству», либо обусловлен какими-то личными
обидами. «Я не представляю своей жизни, своей поэзии и каждого своего слова
без коммунизма», — пытался отстоять себя 7 марта 1963 г. Андрей Вознесенский
на встрече руководителей партии с деятелями искусства. За этими открытиями
разом потускнели и их поэтические достижения. А уж попытки угнаться в стихе
за реалиями рубежа веков выглядят совсем жалкими: ни поэма об Интернете
(«Чат молчанья»), ни стихи о терактах («…русские дома без середин»),
написанные для газет и вместе с газетами становящиеся оберткой для овощей и
рыбы, уже мало кого трогают по-настоящему и, что понятно для овощей, но
непростительно для стихов, имеют срок годности. Поэтому написавший о
Яковлеве как о «шестидесятнике» рискует навлечь на себя гнев тех, кто хранит
память об уфимском поэте. Но сходства нельзя не заметить.
Конечно, образ Яковлева-человека не похож на образ Вознесенского: никакой
одиозности и позерства. Конечно, Яковлев не похож на Вознесенского
поэтически: совсем другая специфика рифмы, другие ритмические рисунки, все
написано по-другому и для других. Но на фоне этого контраста еще ярче
предстает каждый раз замеченное (пусть и мимолетное) идейное сходство,
которое вряд ли возможно будет списать только лишь на общепоэтические
фигуры. Так, многие стихотворения Вознесенского строятся по одной схеме:
начав с частного случая, неприметного факта, доступного лишь внимательному
взгляду, пройдя по извилистым путям подчас парадоксальных размышлений, поэт
делает вывод обязательно планетарного масштаба:
Слоняюсь под Новосибирском,
где на дорожке к пустырю
прижата камушком записка:
«Прохожий, я тебя люблю!»
<…>
И как цена боев и риска,
чек, ярлычочек на клею,
к Земле приклеена записка:
«Прохожий, я тебя люблю!»
Зарисовка о появлении в Москве арбузов вырастает снова до размеров небесного
тела:
И так же весело и свойски,
как те арбузы у ворот —
земля
мотается
в авоське
меридианов и широт!
А вернее сказать, это Земля сжимается до обозримого бытового предмета. Таков
был взгляд той эпохи: только-только запустившего в космос спутник и
Гагарина. Человек успел поверить, что Вселенная — это его дом, в котором у
него есть полное право устраиваться по собственному вкусу. «Изменение
масштабов и пропорций было подготовлено заранее. С 1 января вступила в
действие денежная реформа, в 10 раз укрупнившая рубль. 12 апреля выше всех
людей в мировой истории взлетел Юрий Гагарин, за полтора часа обогнувший
земной шар, что тоже оказывалось рекордом скорости. В сознании утверждалось
ощущение новых пространственно-временных отношений», — так описывают модель
восприятия мира шестидесятника П. Вайль и А. Генис7. Не случайно, что то же
пространственно-временное видение обнаруживается и у Яковлева. Да и Гагарин
для него актуальная тема:
презрев ньютонову с землей
взаимосвязь
звезда взмывала по кривой,
что родилась!
прокисли мотыли во рту
у рыбаков...
А Юрий взрезал высоту —
и был таков.
7 Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. — М.: Новое
литературное обозрение, 1998. — С. 15.
8 Там же. — С. 35.
«Боль и ответственность за все на свете были насущной необходимостью для
тогдашнего поколения поэтов»8. Вот и Яковлев, как мы уже говорили,
ответственности не боится:
Господи, суди меня, суди,
Что причастье выплюнул в угаре.
Говорю: икарову — икарье.
Ослепило солнце впереди.
Яковлев в своих стихах был ближе к тем мыслям, которые наполняли атмосферу
шестидесятых годов, он был ближе к шестидесятникам, чем к современникам.
Наверное, такому положению вещей и не следовало бы удивляться. В любое время
найдутся авторы-традиционалисты, не стремящиеся идти в ногу с эпохой, а
лучше и глубже передающие свои ощущения в формах, кажущихся в их дни давно
себя изжившими. И такая позиция вовсе не должна казаться недостойной, такие
поэты просто лучше других понимают, что механизм культуры — это механизм
наследования. Но, во-первых, Яковлев не повторяет за шестидесятниками, он
просто сохраняет в себе и воплощает в стихах ощущение той невозвратной
эпохи. Как раз используемые им поэтические формы даже шестидесятникам
показались бы давно устаревшими. Никаких «микрофонных» рифм, вроде «старея —
стихотворения», «казнимую — корзину», ритм — мерный классический дольник без
ухищрений, вроде «лесенки», а не рваный тактовик Вознесенского и Евтушенко.
Формально ничто не напоминает о внешнем виде стадионной поэзии
шестидесятников. Тем удивительнее тематические и образные переклички.
А во-вторых, Яковлев не игнорирует современной литературы, но все
эксперименты совершает не в стихах, а в прозе. Его роман «Время падения с
Луны», удивительное совмещение повествовательных и лирических форм,
придуманных самим же автором травестийных эпиграфов, принадлежит другому
крылу литературы, другому времени, но тому же самому автору, который
непостижимым образом сумел до неузнаваемости преобразить свою стилистику.
«…Опрокинешь пивка и шляешься себе по Интернету… пока не наткнешься на сайт
WWW.mina.bah...», «Лев Толстой не признавал музыки Сурикова, в свою очередь
Суриков не признавал картин Толстого. Как они уживались в своем XIX веке —
загадка». Гротеск и ирония — два опорно-направляющих начала «Времени падения
с Луны» — кажутся весьма далекими от поэтики стихов того же автора. Может
быть, это был знак движения в сторону своего времени. Не попытка угнаться за
ним, нет, а просто осознание долга времени. Движение, которого Анатолий
Яковлев завершить не успел.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
