|
|
Галина Русанова
Анютка
Рассказ
Метель не утихала уже третьи сутки, столько же маялась Мария. Боль была
нестерпимой, накатывала, держалась долго, а потом отступала на мгновение, и
уже не хотелось никакого ребенка, думалось только об одном: «Скорей бы уж
помереть...». И не было сил даже помолиться. Все соседские бабы перебывали в
доме Марии и Маркела, но помощи от них не было никакой.
Только на дворе стихла метель, Маркел завернул полуживую жену в ватное
одеяло, накрыл овчинным тулупом и повез в районную больницу. Там Мария и
разрешилась благополучно дочерью. Было это аккурат на третий день после
Николы зимнего. Девочка родилась здоровенькой, толстощекой, с глубокой
ямочкой под нижней губкой. А Мария отсыпалась после тяжелых родов и дочку
увидела лишь через сутки. Нянечка, широко улыбаясь, принесла девочку на
кормление:
— Ну, девка, держи! Да не вставай, лежа корми, ты у нас тяжелая!
Мария приложила девочку к груди, та жадно зачмокала, а Мария, читая молитву,
чувствовала, как по всему телу разлилась теплая волна нежности, сердце
колотилось от нахлынувших чувств: «Вот и у меня дочка! Бабой стала!» От
грешных мыслей о смерти, приходивших во время схваток, Мария перекрестилась.
Выписали Марию с дочкой только на десятый день. Маркел приехал за женой и
дочерью, глаза радостно светились, бережно взял из рук нянечки сверточек и
ткнулся Марии украдкой где-то между щекой и носом. Дочку решено было назвать
Анной. Всю работу по дому Маркел делал сам, приходила еще его мать, помогала
во всем, невестку берегла, да и Мария после тяжелых родов еще ничего не
могла делать. Случилась еще беда, молока совсем стало мало, хотя Мария ела с
аппетитом, но сказались, видимо, тяжелые роды. Тогда свекровь стала кипятить
коровье молоко, добавлять туда сахар, и Анютка быстро набирала в весе.
Первые два месяца дочка приглядывалась как будто и к людям, и к своему дому,
много спала и вообще вела себя спокойно. Мария уже совсем оправилась,
Маркелу стало полегче, и свекровь часто забегала, чтобы чем-то помочь и
понянчить свою первую внучку. Глазки у девочки совсем прояснились и
оказались круглыми, густо синющими, а на солнышке, которое каждое утро
заглядывало в горницу и от которого, чихая, просыпалась Анютка, казались
даже лазурными.
Зима подходила к концу. К концу подошла и спокойная жизнь в доме Маркела.
Анютка, как и все дети, совсем освоясь в новом мире, стала проявлять свой
характер. Сначала ночью просыпалась по нескольку раз, хотя была сухой и
сытой, начинала хныкать, потом орать во весь голос. Поочередно носили ее на
руках то отец, то мать; утром, задремав немного, дав передохнуть родителям,
начинала орать снова. И так целый день.
«И че ей надо-то? Сухая, сытая!» — спрашивали друг друга Мария с Маркелом. А
дальше — больше. Анютка орала день и ночь. Уже свекровь приводила старух
заговаривать пупок, но никакой ни заговор, ни шепоток не помогали.
Посоветовали даже трижды протащить волоком через порог, но и это не помогло.
А на дворе уже была весна. Крестьянская работа не ждала, но Анютка не
отпускала от себя ни на шаг, при этом росла и толстела, как говорится, ни по
дням, а по часам, и трясти ее было ох как тяжело. «Ой рученьки, мои
рученьки!» — причитала Мария. В тихие весенние вечера Марии хотелось
поболтать с такими же молодыми бабенками, она выходила с запеленатой Анюткой
на улицу, но та не давала присесть ей ни на минуту. «Да когда это кончится!»
— уже со слезами не на шутку вскрикивала Мария. Только когда Анютке
исполнился годик, она успокоилась и оказалась веселой и игривой. Мария к
тому времени опять была беременной, и свекровь часто забирала внучку к себе
домой, там тешились ею, баловали, потакали во всем. Анютка росла
своевольная, иногда приходилось и хлопнуть ее по заднюшке.
Время шло. Анютке шел уже пятый годок, и у Марии с Маркелом уже родилась
третья девчонка, а Маркел ждал сына. Было тяжело и неспокойно. Мужиков
забирали на военные сборы. Мария была беременна четвертым, когда началась
война. Маркела призвали в первый же день. При расставании Мария и Маркел
чувствовали, что больше не увидятся, но эти грешные мысли гнали прочь и, как
всегда, строили планы на будущее. «Вот вернуся, Бог даст, с войны-то,
недолго ведь будет война-то, дак дом дострою, здеся вот переделать надо». И
Маркел показывал Марии, как он переделает перегородку, и будет не одна
горница, а сразу две комнаты. Потом, глянув как-то странно на жену, словно
между прочим сказал: «Не вернусь, дак коли сына родишь, Ваняткой назови».
Маркел пропал без вести в первый месяц войны, а осенью Мария родила
мальчонку и, как наказывал Маркел, назвала его Иваном. В долгие зимние ночи
Мария не могла уснуть, вспоминала тихого покладистого Маркела, чтоб не
напугать детей, беззвучно выла, тоскуя по мужу. Днем за домашней работой да
за хлопотами о детях забывала о своей утрате, а ночью опять захлестывала ее
тоска. И только молитва спасала Марию. Тяжело было ей одной с четырьмя
ребятишками. Свекровь уже не могла помогать как раньше, маялась больными
ногами. Из соседней деревни приходили мать с младшей сестрой Зоей, чтобы
помочь Марии, а потом и вовсе решили забрать Анютку к себе. Попросили
соседа, чтоб довез на лошади. Анютку укутали, была уже зима, и повезли. Она
даже не заревела, что увозят ее от маманьки, поджала губешки, отчего ямочка
под нижней губкой сделалась глубже, надула щеки, сердито глянула и
отвернулась. А бабушка с теткой Зоей посмеялись над сердитой Анюткой,
расцеловали не Марию, а внучку и тронулись. Лошадка бежала скоро, Анютка
задремала и проснулась уже на новом месте. Сначала со сна не поняла, где
она, разревелась, а потом, увидев бабушку, успокоилась. И началась для
Анютки вольная жизнь. Не было рядом строгой маманьки, орущего Ваньки,
младших сестер, с которыми приходилось иногда воевать, если вдруг они не
слушались Анютку, а лупила Анютка сестер частенько, да еще по-особенному,
согнув средний палец, норовя побольнее ударить по голове. У бабушки в доме
было вольно, лучший кусок — для Анютки, и большие в ней души не чаяли.
Бабушка потихоньку учила внучку нехитрому женскому делу: то пол подмести, то
картошку очистить, а то и приготовить простую крестьянскую еду. Летом брала
с собой по грибы по ягоды, благо что лес был прямо через дорогу,
заготавливать приходилось на зиму все подряд, а это большая подмога, когда и
мужиков-то в деревне не осталось.
— Проклятущая эта война! Чево уж людям не живется, все под Богом ходим, всем
жить охота! — ворчала бабушка.
— Баушка, а тятенька-то где, на войне?
— На войне, внученька, на войне, да только уж век ему там оставаться, —
тяжело вздыхала бабушка.
— Баушка, а меня-то на войну заберут? — не отставала Анютка.
— Тьфу ты, Бог с тобой! Не наше это бабье дело, воевать-то. Ты вот
вырастешь, выучишься на ученую, взамуж выйдешь, деток родишь. Будешь большая
да красивая!
— Не надо мне деток, а то уж орут больно, как вон Ванятка у маманьки.
Вечерами Анютка слушала длинные бабушкины сказки, жалела Чуфидушку,
похищенного злой Единишенкой, а потом засыпала под неторопливый бабушкин
говорок. А однажды бабушка подозвала Анютку:
— Садись-ка, внученька, научу тебя нашему бабьему делу. Гли-ко, как носки да
варежки выходят. В нашей-то породе все вязать умеют, ровно да красиво. И ты
поучись.
И бабушка начала показывать внучке, как у нее ловко получается на спицах.
Анютка вертелась, не слушала бабушкиного объяснения и не смотрела на ее
руки. Но бабушка не прикрикнула, а как-то настойчиво сказала:
— Ну-ка, внученька, сиди да слушай! — после чего уж Анютка больше не
вертелась.
А потом уж она взяла спицы в свои ручонки и начала сначала неуклюже, путая
петли вывязывать, и вскорости смекнула, как надо, да еще бабушка
нахваливала:
— Молодец, внученька, молодец, главное-то уж поняла! Вот маманьке и подмога
хорошая будет!
Анютка, гордясь бабушкиной похвалой, еще больше старалась, надувала щеки,
поджимала нижнюю губешку с глубокой ямочкой под ней.
Вот и еще одна весна пришла. Снег таял, можно было дольше бегать на
улице. Однажды Анютка влетела в дом, круглые глаза широко распахнула, отчего
они еще больше казались синими, еле-еле отдышалась, и только тогда бабушка
разобрала:
— Баушка, там, там такие маленькие, такие щенятки! Ба-баушка, давай одного,
только одного возьмем!
— Какие тебе щенятки! Самим бы с голоду не помереть!
— Ба-у-у-ш-ка-а-а! — Анютка не ожидала бабушкиного отказа, и слезы брызнули
из круглых глаз Анютки, текли по толстым щекам не останавливаясь, —
ба-а-у-у-ш-ка-а-а!
— Я вот тебе, будешь орать-то! — пригрозила бабушка, — грех это — собака в
доме!
Весь вечер Анютка ходила за бабушкой, клянчила, ныла, но бабушка ни за что
не соглашалась. Спать Анютка легла, осердясь на бабушку. Утром проснулась
веселая, а потом, припомнив вчерашнее, опять надулась, не разговаривая,
сбегала в уборную, а потом так же молча села за стол попить чаю.
— Дак ты че, сама-то ешь, а собачонке-то и молочка не дашь?
Анютка сначала не поняла, а потом вскинула свои синие глаза на бабушку,
взвизгнула и, схватив миску, вылетела в сени. Там, забившись в угол, дрожа
от страха, сидел малюсенький щенок. Анютка схватила его на руки, прижала к
себе, целовала в мордочку, а потом ткнула в миску, и тот залакал сначала
неумело, а потом жадно, фыркая, захлебываясь, одной лапкой заступив в
кормушку. Вышла в сени бабушка, смотрела добрыми глазами на внучку:
— Господи, дитя малое!
Анютка обняла бабушку, уткнувшись ей в живот, повизгивала от радости. А
бабушка гладила внучку худой шершавой ладошкой по беленькой головке:
— Только уж в дом-то не пускай, грех это. А так пускай живет, чего уж, с
голоду не помрем. Пока маленький, пускай здесь живет, а потом попросим вон
соседа, деда Петра, конуру сколотит. Пусть живет, чего уж там!
Целыми днями Анютка то сидя на корточках, то ползая на коленках, а то лежа
на животе играла с собачонкой, назвала ее Тузкой. Щенок совсем привык к
новому жилью, уже не скулил жалобно, тоскуя по матери, знал свой угол на
теплой войлочной подстилке. За Анюткой бегал всюду и предан был своей
хозяйке до конца своей собачьей жизни.
Весна третьего года войны была неустойчивая. То солнышко стояло весь день,
сгоняло сугробы, оголяло проталины, отогревало перемерзшую за зиму землю, то
к вечеру мороз ударял так, что подтаявшая за день земля, обманутая первым
весенним теплом, за ночь снова перемерзала. Но уж радовало только то, что
все равно была весна, и деревенские с надеждой ожидали нового дня, веря, что
обязательно наступит тепло, а там и войне конец. И лед вот-вот должен
тронуться…
Весна звала на улицу. Бабушка строго-настрого запретила Анютке подходить к
берегу и играть там, да Анютка и сама боялась туда ходить, грохот льдин чего
только стоил!
Теперь Анютка к подружкам выходила играть только с Тузкой. Собачонка бегала
за девчонками, хватала их за ноги, а те с визгом, хохоча, разбегались в
стороны. Анютка даже ревновала Тузку к подружкам. Однажды, заигравшись,
Анютка и сама не заметила, как оказалась на берегу реки, собачонка, радостно
лая, забежала на лед.
— Анютка, бабушке расскажем, что на лед бегаешь! — кричали девчонки.
Анютка перепугалась, но Тузка, ничего не понимая, продолжала играть с
хозяйкой, хватая ее за подол платья. Анютка уже изловчилась и схватила
собачонку на руки, та вырывалась, но Анютка крепко прижала ее к себе, хотела
уже перебежать на берег, но вдруг раздался треск такой силы, что Анютка
оцепенела, прижала к себе Тузку так сильно, что та заскулила. А в это самое
время лед раскололся на куски и на льдину, на которой стояла Анютка,
набежала вода, черная и страшная. Льдину кренило на бок, но Анютка еще
держалась на ногах.
— Гли-ко, никак, девчонку сносит на льду-то!
— Никак, Кирьяновой бабки это, — заметили вдруг проходившие по берегу парни,
на ходу суетясь и оглядываясь, нет ли где хоть какой-нибудь палки или жерди.
А льдину со стоявшей на ней Анюткой крутануло и подбросило так, что она уже
не смогла удержаться на ногах, упала, не выпуская Тузку из рук, и их смыло
набежавшей волной. Только и могла почувствовать Анютка, что вода была до
того ледяной, что перехватило дыхание, а потом и вовсе нельзя было дышать,
потому как вода налилась в рот и во все тело.
В это же самое время к берегу подбегали бабы, старики, и среди них семенила
бабушка, она, споткнувшись, упала на одно колено, тяжело поднялась и опять
побежала, платок сполз с головы, седые волосы растрепались, губы беззвучно
шептали:
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божие...
+ + +
Стало так жарко, хотелось перевернуться на другой бок, левый совсем
затек, но никак не получалось, ватное одеяло туго обхватывало все тело, да
еще овчинный полушубок лежал сверху, подоткнутый как следует. От печки
пыхало жаром, хотелось все с себя сбросить, освободить руки и ноги от
тяжелой одежды.
— Пресвятая Дева Богородица, матушка, заступница наша, спаси и сохрани
невинное дитя, огради от всех напастей и болезней, — читала, опустившись на
колени, молитву бабушка.
— Баб, ба-а-ба, — Тузку-то накормила?
— Накормила, накормила, — ответила бабушка и продолжала читать молитву, а
потом, поняв, что это Анютка подала голос, вскочила с пола, с трудом
взобралась на полати, скинула с Анютки полушубок, одеяло, схватила внучку и
прижала к себе. Слезы текли по впалым бабушкиным щекам и капали на беленькую
головку Анютки. «Столько годов уж слез-то не было», — почему-то подумалось
бабушке.
— Накормила, накормила твою Тузку, вон уж спит у печки.
— Баушка-а, и мне чего-нибудь поисть-то охота!
— Сичас, сичас дам,— кивала головой бабушка, а сама никак не могла
остановить своих старческих слез.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
