СЛЕПАЯ ПТИЦА
***
Я за компьютером в себя
гляжу собою поглощённый
самим собою позлащённый
себя за мочку теребя
я за компьютером тебя
припомнил
твой песчанный берег
стократ милей мне всех америк
я на исходе октября
я за компьютером лущу
язык как тыквенное семя
ловя утраченное время
я горы за собой тащу...
***
Уходит мир, в котором я живу,
а я живу и брежу наяву.
Б. К-у.
Мой милый друг, предвижу удивленье
по поводу такого обращенья,
поскольку другом ты моим и не был,
а стал мне другом под нью-йоркским небом,
но лучше многих ты поймёшь меня -
на фоне местных дружб ты мне родня.
Я проживаю в мусорном Нью-Йорке,
тоскуя по тебе и по Майорке,
меня давно покинули виденья,
и сам я стал похож на привиденье,
мне сны не снятся,
мне постыла явь,
я день, как сон, пересекаю вплавь,
и я пишу всё это не для позы,
а потому что нет печальней прозы.
Майорка представляется мне раем
иль по дороге в рай последним краем:
кругом развешаны майорские пленеры,
а на углах майорские венеры
поглядывают хмуро на прохожих
и норовят сшибить с них подороже –
вдыхайте глубже мавританский дух,
пока огонь желаний не потух!
Майорка мне нужна для отключенья
к тебе ж моё сердечное влеченье.
Когда я по утрам сижу в сортире,
я вспоминаю о твоей квартире –
она похожа чем-то на Манхаттан,
но здесь Манхаттан грязен и захватан,
а твой Манхаттан выше этажом,
особенно когда ты пьёшь боржом.
Здесь всё не то и всё совсем другое,
и я себя не чувствую изгоем,
и я себя не чувствую никем –
я просто глух и слеп и нем,
мне сны не снятся, мне постыла явь,
я дни, как сон, переплываю вплавь,
я плохо представляю возвращенье,
должно быть гнусно это ощущенье,
что ты навеки чей-то там должник,
что радиофицирован нужник,
и друг твой даже если не стукач,
закладывать тебя помчится вскачь.
Ну что ж, пора, пора прибавить шагу,
пора забыть дешёвую отвагу,
и думы долгие питать в своей душе,
угадывая в них предвечные клише,
и, избежав пленительных тенет,
искать далёкий невечерний свет.
Ну а пока я жив одной мечтою,
что этот день не близок, не далёк,
когда, мой друг, мы встретимся с тобою
и пробка прянет в потолок.
Нью-Йорк, 1974 г.
***
О этот юг,
о эта Ницца,
о это ю,
в руке синица,
журавль взмывает в облака,
и ветра влажная рука
касается руки поэта,
и море посредине света,
и звёзд прозрачная река.
О это о –
в руке синица,
о эта жизнь –
слепая птица,
журавль корчится в пыли,
ещё не в силах разлучиться
и с этим о,
и с этой Ниццей,
и с морем посреди земли.
***
Мне стыдно жить в Париже, господа,
среди господ сомнительного толка,
Европа закатилась навсегда,
мой друг пропал в ней, как в стогу иголка,
Мне стыдно жить в Европе, господа.
Мне страшно жить в Нью-Йорке, господа,
между господ отъявленного толка,
ковбоев с честными глазами волков,
шпигующих тротиллом города,
мне страшно жить в Нью-Йорке, господа.
А жить в России не хватает слёз,
она уже одна сплошная рана,
её уже пустили под откос,
хозяева и псы телеэкранов,
чтоб жить в России, нужно много слёз.
Всего отрадней жителям Белграда,
что затемно на уцелевший мост
бегут, спеша занять высокий пост
живой мишени подлого снаряда,
да, хорошо быть жителем Белграда.
Ах, скучно жить на свете, господа,
где всё веселье в эти дни в Белграде,
а остальным осталось быть внакладе,
всех радостой лишившись навсегда.
Да, скучно жить на свете, господа.
24. 4. 99 Балканская война начала третьего тысячелетия
***
В новолуние злость обуяла меня
что же это такое
я сказал в новолуние
как не стыдно
сказал я себе
сколько можно
сказал я судьбе
сколько можно на небе
одно за другим городить новолуния
что ты знаешь,
парящий над городом
тонкий и острый предмет
мне твоя непонятна символика
ты пустая дразнилка
юрода и алкоголика
и вообще тебя нет
я устал от дразнящих пустых перемен
от тяжелых непроницаемых стен
от летящих по небу духов
будоражащих попусту слухов...
1970 г.
***
Я удручён моим приятелем,
его настырными ухватками,
его навязчивыми бреднями
его жевательной резинкою,
его лицом, его спиной,
его армейскими замашками,
его плебейскими отмашками,
но даже больше, чем приятелем,
я удручён его женой.
Я удручён женой приятеля,
её крикливым резким голосом,
её вульгарными манерами,
её дешёвыми румянами,
хотя румяна ни при чём,
и всё же больше, чем приятелем,
и больше, чем женой приятеля,
я глубоко и бессознательно
моей квартирой удручён.
Я удручён моей квартирой,
её обшарпанными стенами,
её залапанными окнами,
её подвальным сизым сумраком
и запахами на убой,
но больше, чем моей квартирой,
и больше, чем моим приятелем,
и больше, чем женой приятеля,
я удручён самим собой.
Я удручён своими страхами,
своими охами и ахами,
своими глупыми поступками,
своими жалкими уступками,
своей нелепой болтовней,
но больше, чем своими страхами,
но больше, чем моей квартирой,
и больше, чем моим приятелем,
и больше, чем женой приятеля,
я огорчён моей женой.
Я огорчён её капризами,
её привычными репризами,
её усталыми упрёками,
её туманными намёками,
её больным воображением,
её к себе неуважением,
её небрежностью ко мне.
Достойно только удивления,
что несмотря на огорчения,
капризы и неуважение
и всех понятий нарушение –
меня влечёт к моей жене.
***
Г. Худякову
По комнатам среди зеркальной влаги
летали перламутровые флаги
дымилось утро и полуодета
бродила тень угрюмого поэта
среди зеркальной влаги и окон
разламываясь задыхался звон
голос скрип и кашель – это
приехал друг угрюмого поэта
приехал старый друг – струна дрожала
накалывая тоненькие жала
приятно встретить из иного круга
явившегося спозаранку друга
***
бывает взгляд ударит запоёт
захлёбом желтоклювым
восторгом желтопёрым
но птица больше не поёт:
у соечки
иные баечки
у пеночки
другие пеночки
потеряно
стою у стеночки
с повязкой на глазах.
***
Над нами город наклонился и застыл,
безлюдный город наклонился и застыл...
Георг Тракл
...и занырнув в киническую вьюгу,
я за собой повёл свою подругу,
она была беспечна и больна
(в её зрачках я не увидел дна),
она была беспомощна и зла
(в ней хрупкая настурция жила),
и как бывало много лет назад
мы в город погрузились наугад,
мы проходили с нею сквозь витрины,
и призраки смотрели в наши спины,
мы шли тоннелями и шли мостами
и шевелились мёртвые кустами,
вокруг помоек шелестели змеи,
одетые в блестящие ливреи,
по тротуарам задом-наперед
к прилавкам нёсся озорной народ,
охочий до весёлого разгула,
лишь стрелка светофорная мигнула,
луна закрыла свой зелёный глаз,
и месяца костёр погас...
здесь посреди нью-йоркского развала
меня моя подруга целовала,
и щели в голове моей подруги
зияя, образовывали дуги,
крошился в небе месяц, а за ним
клубился ужас и змеился дым,
и из зрачков её недвижных глаз
шёл сладковатый углекислый газ,
век громоздил свой неуёмный бред,
и города дробился силуэт,
и только мы одни в пустой печали,
застыв, о том что видели молчали...
а между тем под знаменем прогресса
ступала златократия Велеса –
народоблудие и рыночный разбой,
и ангел, пролетая над землей,
при виде Феодосии и Керчи,
с бесстрастием смотрел на наши корчи,
заря вставала и нудила прочь
и будущего тяжкую мороку,
и зрелости мой глухую ночь.
И сказывала надвое старуха.
***
А. П.
я не упел очароваться
поверить в дружбы нашей пух
и вот уже пора прощаться
пропел петух
среди токующих вальдшнепов
среди тоскующих койотов
я думал: ты мне послан небом
на эту землю идиотов
твоя пленительная живость
взяла было меня врасплох...
мне утешенья стали чужды
померк мой свет, погас мой слух
не искушай меня без нужды
пропел петух
Трактат о клее
Известно всем, всем, всем
за исключением Петрова,
что клей – незаменимая основа
соединения частей.
Клей клеек
и невкусен.
Непрезентабелен.
При злоупотреблениях опасен.
Проделайте простой эксперимент:
поешьте клею – склеится желудок.
Секрет успеха: начальство клейте взглядом.
В знак отрешённости себе заклейте уши.
Приклейте ясновидящему третий глаз на лоб.
Клей може быть полезен,
когда использован по назначенью.
Например:
Петров болтлив,
язык его приклейте к нёбу.
Он непоседлив – Петрову склейте ноги
или приклейте бок его к дивану,
(зад к креслу – это тоже хорошо).
А вот ещё идеи:
склейте кошелёк Петрова (рецепт от мотовства),
приклейте член Петрова к ноге Петрова (рецепт от блуда).
С Петрова будет.
Теперь понаблюдайте
произведения живой натуры.
Вот ласточка, а вот её гнездо.
Своей слюной она свой клеит дом.
Загадка:
кто склеил ласточку?
Глядите: вот очки.
Вот подоконник.
Вон облачко, приклеенное к клёну,
а нервный клён трепещет на ветру.
К моей губе приклеился окурок.
Я слышу клей обыкновенных слов
и сам я склеен из летучих снов.
О мирозданья клейкая основа:
в начале Клей, а не пустое Слово.
Всё было Клеем – Клей был Всё во всём.
Несклеенная мгла была кругом.
И Клей был Дух, и Бог и Клей – одно,
но постепенно Клей ушёл на дно.
Разбита чашка, падают очки,
а клён иссох от грусти и тоски.
***
Я искал пьянящего духа,
я испытывал тонкий резон,
а теперь какая разруха –
не поймёшь, где начало, где сон.
А пока я брожу по парку
и сморкаюсь сочно и гулко
удивляясь тайно подарку
самому себе и прогулке.
Когда ж в далёких селеньях
мне отмерят отселе и доселе,
принести слезу поздравленья
кто придёт на моё новоселье?
***
Ты — длящееся дедовское «здесь»,
ты — августа щадящее «теперь» —
не «где-то» и не «раньше», и не «позже», —
взвесь и измерь
отсюда и до Польши
то, что равно себе — не меньше и не больше, —
что твёрже пирамид и радостней потерь.
Что твёрже пирамид и радостней утрат?
Не достижение, не постиженье,
но августа щемящее забвенье,
вместившее в себя и рай, и ад.
Со всех сторон нас окружает смерть,
теснят её насмешливые губы,
её желанья радостны и грубы,
а руки — смеют сметь.
Но твёрже пирамид и выше всех потерь,
неуязвимыя для смерти и для тлена —
ты дедовское «здесь»,
ты вечное «теперь» —
спасительная дверь, ведущая из плена.
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
