|
|
Ирина Николенко
Он согревает землю своим теплом
Я была так мала, что даже не сумела обратить внимание на это веселое имя
— Мустай Карим. А диковинное название книжки «Таганок», которую мне читали
по очереди старшие сестры, заслонило собой очень многое. Мне казалось, что
аул Беркутный и гора Кукрэк, если и существуют на самом деле, то находятся
где-то далеко-далеко в каких-нибудь казахских степях.
Потом я выросла и стала понимать (как мне казалось), кто такой Мустай Карим
на самом деле: большой недосягаемый человек, великий поэт. И наверное, так
бы скучно о нем думала всю свою жизнь. Однако журналистская судьба погнала
меня к нему домой брать интервью. Причем, честно говоря, погнала пинками,
поскольку мне очень этого не хотелось: я боялась, смущалась собственной
неуклюжести, неумения правильно и свободно с такими важными людьми говорить.
Наверное, и коленки дрожали, и голос, но, скорее всего, не более одной
минуты. Рядом с Мустафой Сафичем всегда и сразу становилось спокойно, легко
и уютно. Помню, во время беседы раздался телефонный звонок: какая-то газета
обратилась с просьбой дать интервью, и Мустафа Сафич очень интеллигентно
отказал:
— Я бы рад, но не имею душевного разрешения.
И я уже вовсю радовалась, что мне повезло работать в «Республике
Башкортостан» — газете, которой редко отказывают.
Рядом с ним душа то замирала, то тихо ликовала от восторга, потому что
Мустай Карим никогда не позволял себе говорить банальные, скучные,
неинтересные вещи. И чувство изумления, которое обычно испытываешь, если
слушаешь редкие откровения или обнаруживаешь внезапные открытия, — оно было
во время этих бесед постоянным.
У каждого человека — разное чувство юмора, оно может быть и агрессивным, и
злобным. Мустай Карим никогда ни над кем не насмехался, никого не высмеивал.
Он обладал каким-то необыкновенно мягким и вместе с тем озорным чувством
юмора.
Как-то мы делали интервью во время выборной кампании, обстановка в
республике была сложная, к власти рвались очень странные люди. Словом,
разговор наш был достаточно напряженным. Часов в одиннадцать утра дочь
Альфия принесла чай с пирожными. Мустафа Сафич оживился:
— А может, ты нам все-таки водки нальешь?
Дочь растерялась:
— Ой, пап, может быть, все-таки чего-нибудь полегче, чтобы без последствий.
У тебя же давление.
Отец довольно рассмеялся и как-то радостно подытожил:
— Вот так! Меня от водки как государственную границу охраняют.
Однажды после очередной публикации позвонил и говорит строго так:
— Ирина, я в вас ошибся. Я-то думал, что вы — умная.
У меня душа в пятки ушла.
Мой собеседник сделал ледяную паузу и очень тепло продолжил:
— А вы — очень умная!
В другой раз, когда что-то зачитывал, признался:
— Вы уж простите за дикцию, у меня ни одного зуба нет, челюсти вставные.
Я решила поддержать:
— Да, я вас очень хорошо понимаю — у меня тоже мало зубов.
Мустай Карим радостно воскликнул:
— Вот! Не зря же я чувствую, что мы — пара.
Он был чрезвычайно щедрым на добрые слова. Причем раздавал их как одежку, на
вырост, а иногда и вовсе не очень заслуженно, но при этом всегда хотелось
постараться, чтобы когда-нибудь эти слова стали заслуженными. Прочитала ему
его же интервью. Последовала пауза. За ней — озорная реакция:
— Ох, ну ты и окаянная!
— Почему?
— Потому. Талантливая больно.
Знаю — я здесь ни при чем: послушала, записала — чисто секретарская работа,
а все равно приятно, все равно веру в себя обретать начинаешь.
Я очень часто вспоминаю его слова. «Верьте друг другу. Даже тем, в ком
сомневаетесь. Пусть лучше вас обманут, но вы не обманывайте». Меня по жизни
очень часто упрекали в излишней доверчивости, я, как могла, пыталась с этим
бороться, получалось плохо, я отчаивалась. Мустафа Сафич четко расставил
точки в моих сомнениях, и я вывела для себя формулу: «Пусть лучше буду
дурой, чем стервой».
Он столько раз лично меня в жизни утешил и поддержал, даже не подозревая об
этом. Стоило просто услышать его голос, как сразу становилось спокойно,
легко и ясно. А мы донимали его, не считаясь ни с возрастом, ни со здоровьем
и бросали на такие амбразуры, заткнуть которые ни у кого не хватало духу. И
он безропотно шел, выступал, вразумлял веским словом, потому что считал
своим долгом, потому что сам себя ощущал народным поэтом:
— Я — национальный поэт Башкортостана, пишущий на башкирском языке, но,
слава Богу, меня своим поэтом считают и русские, и татары, и чуваши, и
мордва. Я действительно принадлежу им всем. И горжусь этим безмерно.
Национальная ограниченность — не есть показатель высокого интеллекта.
Среди почитателей его таланта — несметное количество людей, которые на себе
испытали его внимание и поддержку. Известен случай про женщину, жительницу
острова Сахалин, которая приняла решение покончить жить самоубийством, но
именно в этот момент ей подвернулась под руки его книга «Долгое-долгое
детство», она открыла ее и захотела жить. Мустафа Сафич говорил, что этот
случай — самая высокая оценка его труда. И уверена, он— не единственный,
поскольку видела кипы писем, на каждом из которых стояла пометка: «Ответил»,
«Выслал книгу», «Вопрос решен».
Ему присылали письма из мест лишения свободы, и он принимал участие в
судьбах заключенных. И сколько еще людей, согретых теплом его строк,
получили силы жить и побеждать несчастье!
А самому ему бывало и трудно, и грустно довольно часто. Особенно в последние
годы жизни. Как-то накануне Дня Победы, отказавшись выступить по этому
поводу в газете, признался печально:
— Так больно сознавать, что мы воевали не за эту страну, за другую которой
нет. И душа не ликует, а рыдает. И чем дальше — тем больше.
И еще одно не очень веселое рассуждение по поводу оптимизма осталось за
рамками интервью — в записной книжке:
— Сейчас меня трудно заподозрить в том, что я — хвастун, ищу особого
признания и славы. Теперь на многие вещи могу смотреть как бы со стороны —
эта привилегия дана мне возрастом. Конечно, имеются свои сожаления. А
оптимизм в нашем возрасте — результат того, что в жизни мало в чем следует
раскаяться. Однако без раскаяния и оптимизма быть не может. Поэтому, если
хочешь стать оптимистом — прежде раскайся. Да, воспоминания о грехах
отправляют человека назад, но без этого нет пути вперед. Раскаяние дает
освобождение и силы.
Однажды, когда было опубликовано в нашей газете его интервью, ближе к вечеру
позвонила Мустафе Сафичу, с тем чтобы передать ему добрые отзывы, которые
прозвучали на нашей планерке. В ответ на бойкий рапорт Мустай Карим тихо
заметил:
— Этот звонок первый. Больше никто не откликнулся...
В ответ на суетливые заверения в том, что мало кто может осмелиться
беспокоить народного поэта по этому поводу, он грустно согласился:
«Наверное, думают, что Мустай Карим в этом не нуждается».
Когда вышла в свет его книга «Мгновения жизни», автор робко выразил свою
потребность в оценке этого литературного труда. Он сказал:
— Мне это важно.
С оценкой же возникла напряженка. Во-первых, собратья по писательскому цеху
особенной отзывчивостью в подобных случаях отличаются не всегда. Во-вторых,
оказалось, что книгу эту отыскать непросто. Отпечатана она была тиражом
всего в три тысячи экземпляров, и продавцы книжных лавок (в которых в
изобилии представлено озверяющее чтиво про бешеных пираний) снисходительно
поясняли: «Местными авторами не торгуем».
Словом, опубликовали на первой странице письмо ветерана о бесценности
«Мгновений жизни» — тем пока и ограничились, в надежде, что все успеется,
хотя нетрудно было догадаться, что книга эта — своего рода завещание.
В части первой под названием «Чудеса» автор пишет:
«...А нынешняя смерть разве самых близких покойника ввергнет в горе,
остальных же не опалит. Стало быть, какое же у такой смерти достоинство?
Короче: смерть нынче крепко упала в цене. Вот если живому цена высока, тогда
и смерть потрясает.
Но как в эти смутные и тревожные времена, когда опорой тебе лишь твое
маленькое обнаженное сердце, ум твой, порою ясный, но чаще помраченный, и
надежда, что ни день затуманенная, как лишь с этим немногим оставаться
верным вечной сути жизни? А верным оставаться надо.
Вот поэтому я и стал вспоминать разные случаи, что были со мной — и чудные,
и причудливые: одни разум мой потрясали, другие — душу утешали, третьи —
болью обжигали сердце. Но угли в очаге жизни раздувают не только чудеса. Еще
— надежда. Надежда — золото бедных».
Написаны эти строки были за пятнадцать с лишним лет до того, как «маленькое
обнаженное сердце» Мустафы Сафича не выдержало и перестало быть ему опорой.
Он все продумал до конца — до конца своей книги, которая завершается уже
известным и ранее опубликованным «Письмом к академику Богушу», написанным в
октябре 1967 года, — и не только потому, что это благодарность человеку,
которого уже давно нет на свете и который спас его от неминуемой ранней
смерти, но и потому, что он, скорее всего, хотел обратиться с этими
последними (в книге!) словами к каждому человеку, который станет читать
дорогие ему «Мгновения...»: «...После всего сказанного мне не хочется
обращаться к Вам с пышными словами. Просто тихо говорю:
Живите долго, живите хорошо.
Ваш Мустай Карим».
Книга «Мгновения…» — как раз пример доверия и верности: себе, своему
времени, своему читателю. Неважно, какие события разворачиваются вокруг,
плохие или хорошие люди встречаются на пути, самое главное — свое
собственное, достойное ко всему отношение.
Народного поэта всегда отличало стремление к тому, чтобы все вокруг жили
хорошо. На каждый телефонный звонок, который раздавался в его квартире, он
откликался не просто голосом — душой. А нам всегда от него что-то было
нужно: мудрого слова, комментария странных событий и скользких позиций. И он
никогда не ускользал сам, говорил взвешенно, четко, спокойно. Иногда —
отказывал. Если чувствовал, что это, на его взгляд, необязательно. Словно
дозировал собственное вмешательство в текущие события, чтобы не выглядеть
истиной в последней инстанции. А ведь он таковым, если честно, как раз
зачастую и был... Каждый раз приходилось испытывать волнение, неловкость за
причиняемое беспокойство, но стоило услышать в трубке его озорное,
протяжное: «Алле-е-е...», вся хмурь с души слетала без следа, становилось
спокойно и тепло.
В тот, первый, раз, когда мне довелось переступить порог его квартиры,
Мустафа Сафич был приветлив и... скучен. Чувствовалось, сколь утомили его
бесконечные интервью. Он начал говорить заученно, будто отвечал школьный
урок. Потом развеселился, стал шутить, причем — «для печати», что по любым
временам для журналиста большая редкость. И еще подарил сборник стихов с
веселой надписью: «Обаятельной Ирине от симпатичного Мустая». Процитировал
при этом своего друга, известного дагестанского поэта Расула Гамзатова:
«Раньше я был молодой и красивый, а теперь просто красивый».
Подобных добрых мгновений у тех, кому посчастливилось хоть самую малость
лично общаться с Мустаем Каримом, я уверена, — несметное количество. И после
встречи с таким невероятно щедрым на добро человеком неизменно возникала
потребность копить в своей душе и радость личных встреч, и фрагменты его
публичных выступлений, и моменты встреч с читателями, и особо полюбившиеся
строки прозы и стихов.
Как-то он позвонил из больницы, я решила поведать ему аналогичную историю
болезни со счастливым концом, Мустафа Сафич в ответ рассмеялся:
— Ну никак не дают мне пооригинальничать: у всех, оказывается, все уже
переболело, а я-то думал, что один такой.
В тот последний вторник его жизни пришло доброе известие: Мустафа Сафич
чувствует себя значительно лучше. И вместе с ним сверкнула надежда: он
выкарабкается, он сильный — и войну прошел, и сложные операции перенес, ну и
что же, что годы — зато он духом крепче многих самых молодых...
А ночью снится сон, такой странный, будто и не сон вовсе, будто как наяву.
Мне опять поручили ему звонить, просить... Опять неловко, беспокойно... Но
как услышала его добрейшее «Алле-е-е-е...», душа до краев наполнилась
сладкой радостью и покоем. И баюкала мысль: «Как хорошо, что он у нас есть».
И мы с ним очень долго говорили, и как-то без слов, а все было понятно...
Утром сон забылся, осталось ощущение какого-то нереально сладостного тепла.
С ним и отправилась в командировку. Солнце сияло весело, осень сверкала
золотом, когда раздался телефонный звонок: «Мустай Карим умер...» Ощущение
недавнего разговора было столь явным, что никак не могла вспомнить, где мы с
ним только что так долго и подробно беседовали...
Вот таким разным встречался мне в моей жизни Мустай Карим: веселый и
грустный, но неизменно искренний, добрый и очень-очень теплый. Мне и теперь
кажется, что он изнутри согревает землю своим теплом…
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
