|
О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2006 г.
РуЖи
|
Виктор НИКИТИН
Когда слово берёт память
Проза Нурпеисова менее всего походит на формуляр происшествий или
перечень обыденных событий, ещё один неосознанный слепок повседневности,
выдаваемые ныне за самый демократичный и удобный жанр литературы. В моде
расслабленная физиологическая проза. Либо «ироничный детектив» от
домохозяйки, либо дневник «деловой бабы» (женщины – это другое) в стиле
sms-сообщений.
Эту книгу не напишешь на коленке. В строгом смысле её вообще нельзя
написать. Её можно только построить – как дом. Главный архитектор – время,
писатель выступает в качестве инструмента. Последний необходим как зрение,
как дыхание. Настоящий писатель в этом строительстве отвечает за прямой
взгляд и ровное дыхание. Как-то успели надоесть наскоро сколоченные
сарайчики, заполонившие весь горизонт. Это и понятно: строили случайные
люди, дыхание сбивчивое, затруднённое, взгляд пустой, отрешённый. Смотреть
некуда – только глаза прятать.
«Так уж, видно, угодно было матери-природе сотворить посреди пустынных
степей синее-синее море, похожее на чашу с прозрачной водой. Две могучие
реки, как два материнских сосца, испокон веков щедро питали его. И теперь
особенно жалко и больно смотреть на него, когда оно усохло, спало, обмелело
на четыре человеческих роста… И как у изголовья безнадежно больного стали
собираться разные там знахари, бабки-гадалки, так и вокруг погибающего моря
суетятся какой уже год провидцы-прорицатели».
Было бы удобно свести всё содержание романа-дилогии Нурпеисова к проблемам
экологии, тем более что и Байконур о себе напоминает – после запуска ракеты
обыкновенно поднимаются пыльные бури, и дней десять дует злой ветер, –
однако это не совсем так. Трагедия высыхающего Аральского моря служит
писателю поводом для серьёзного разговора на более широкие темы. И одной из
таких тем является ответственность человека за то, что происходит с ним и
вокруг него. Исследование писателем человеческой породы становится
равнозначно философскому осмыслению. Собственно, это сам погибающий Арал
заставляет людей проявлять себя в разнообразных ипостасях – от самых
низменных до возвышенных.
Председатель колхоза Жадигер, его жена Бакизат, его дядя – одноухий
родственник Сары Шая, его бывший друг – академик и карьерист Азим Сулеич,
Толстяк Жакен из рода Жакаим, вдруг оказавшийся кандидатом наук, Упрямый
Кошен, Рыжий Иван, шофёр Кожбан, Заика-Быдык, Тыквоголовый Мукан – это всё
дети рыбачьего посёлка Бел-Аран, как бы кто из них не определял себя иначе и
как бы они не относились друг к другу. Они привязаны к своей прежней и
нынешней жизни не только географической общностью, своего рода несмываемой
печатью местности, которую никак нельзя утратить, куда бы ты не переехал, но
и общей памятью, которая оказывается ещё и посильнее всего прочего. И когда
Бакизат в сердцах говорит Жадигеру: «Не знаю, почему ты цепляешься за эту
Богом проклятую землю?!… Люди вон уезжают в другие края… лишь ты привязался,
прилип к своему обреченному на погибель морю», то, скорее всего, она и сама
понимает, что нового счастья обрести ей не удастся. Можно утратить дом
внешне, но внутри себя распрощаться с ним не получится.
Это наглядно показано Абдижамилом Нурпеисовым в сцене прощания жителей
Бел-Арана с решившими уехать навсегда семьями – сцене драматичной,
сопрягаемой с библейскими мотивами, если говорить о христианском понимании:
«К ужасу малышей, крики и вопли нарастали. А когда во всей этой сумятице
криков и воплей разглядели своего отца, свою мать, которые тоже, крепко
обхватив кого-то за шею, выли и причитали, до того тихонько сглатывавшая
слезы малышня вдруг разом заревела». И вот доказательство – песня покидающей
родной край белоликой певуньи: «Вам, о родные места, говорю в этот миг:
прощайте! Море родное, чаек пронзительный крик, прощайте! Ветер в пойме
зеленой и ты, прозрачный родник, прощайте! Все, к чему взор с колыбели
привык, отныне прощай». Одно это перечисление уже говорит о невозможности
расстаться со своей памятью. Она, память, следует за физическим телом и
везёт всё нажитое в полном объёме.
Гибель многих привычных укладов вырастает в катастрофу жизни. Не только
люди, но и животные тяжело переживают утрату былого равновесия. В этом
угасающем, исчезающем мире верблюдица, увозимая на грузовике, «в
предчувствии тяжкой, отныне безрадостной своей судьбы смотрит… в тоске
влажными и черными глазами, смотрит, не отрываясь, вытянув высокую шею,
туда, где остался навсегда ее родимый край». И не случайно, «прощальный
ревущий стон бессловесной твари резанул… по сердцу». Здесь все связаны друг
с другом единой бедой.
Метафорой сиротства и отчаяния оказываются сотни кошек, оставшихся без людей
на острове, в брошенном селении, бывшем рыбацком колхозе. Ушла рыба, а
следом за ней ушли люди: что делать? чем жить? Одичавшие кошки бросаются на
Рыжего Ивана, и это едва не стоит ему жизни.
Номинально действие романа Абдижамила Нурпеисова состоит из двух частей:
собственно, день, в который главный герой повествования Жадигер, стоя на
берегу Аральского моря, оказывается втянутым в беспокойный поток памяти,
захвативший всю его жизнь, и ночь, которую Жадигер, его бывший друг Азим и
ушедшая к нему Бакизат проводят в открытом море на льдине. Жизнь всякая: ещё
советская, потом перестроечная и нынешняя свободная.
Эти день и ночь становятся равнозначны целой вселенной – многоцветной,
многоликой, многолюдной. Она и появляется в результате напряжённой работы
памяти. С героями обширного романа Нурпеисова говорит само неумолимое время,
оно обращается с ними на «ты», оно заставляет их вспоминать – как бы это
больно и неприятно им не было. Время спрашивает с каждого.
И даже некогда всемогущий Азим, тот самый академик, придумавший подземное
море почище Аральского, почувствовав свое падение, задумывается: «неужели
всегда была такая собачья жизнь?.. Как же это?.. Неужели так будет и завтра,
и послезавтра, через год, во все времена?» А его оппонент, Тыквоголовый
Мукан, учёный, последовательно выступавший против вредной деятельности
дельцов от науки, «оглянувшись окрест … увидел всю эту жизнь такою, какая
она есть. И ясно почувствовал, что настал последний его день… Обреченно
ощутив эту неотвратимость всем своим существом, он решил во что бы то ни
стало встать перед миром и высказать то, что ему хотелось: «Да, я больной… Я
с рождения калека… потому что был рожден у огня дьявола… Но разве я один
такой… разве вы все… ныне живущие… не родились у последнего костра, который
разжег для нас дьявол? Вы тоже больны… И вся природа больна, обезображена…
Находясь рядом с искалеченной, поруганной природой, человек и сам становится
калекой…»
Но что же можно сделать со всем этим? С чего начать? Да хотя бы перестать
врать, не превращать жизнь в «картопию» – мёрзлую, разваренную до полужижи
картошку. Урок, преподанный одним забиякой-мучителем Мукану в детстве, на
всю оставшуюся жизнь научил его, как надо бороться с неправдой. Нелепое
слово «картопия» в романе вырастает в символ фальши и лицемерия, в символ
всего лживого и поддельного.
Предостережения Мукана об алчности, «страшной беде», губящей людей,
сбываются с пугающими подробностями. Картина ночной охоты на сайгаков, за
которыми любители лёгкой поживы выезжают на машинах, выглядит как кровавая
бойня в аду: «При виде огненноглазых чудищ, с ревом наползавших из тьмы, они
оцепенели от ужаса. Ослепленные и оглушенные животные начали сбиваться, давя
и налезая друг на друга, в одну сплошную обезумевшую и хрипящую массу.
Грохочущие чудовища налетев со всех сторон сбивали бамперами, бортами,
давили колесами, с хрустом переезжали сайгаков. На другой день, едва
дождавшись сумерек, снова покатили в степь. То же самое и на третий. Сотни и
сотни сайгаков, коз и косуль с мутными от ужаса глазами были задавлены ради
рогов… Все только повторяли и повторяли слова Сары Шая: «Добыча. Рога.
Дармовые деньги. Кипы, охапки денег. Настигай! Хватай! Истребляй, где
можешь!».
Время пластично, оно имеет форму. Содержание заключено в памяти. Это точки,
собранные воедино. Лучи, сведённые в фокус. Итог может оказаться негативным.
Отрицательное содержание корёжит время, коверкает людские души. Нынешнее
время, к сожалению, отмеряется по кривому циферблату.
Память удерживает всё – до самого последнего штриха. И уже никогда не
забыть, как погибла лошадь: «Вынырнула и отчаянно рванулась, но не к
береговой льдине, а к вашей, на которой вы уплывали. Фыркая, порываясь из
последних сил, она достигла, наконец, ее и положила голову на край льда. И
такую муку, такую тоску увидел ты в ее расширившихся от страха глазах, что,
ничего не соображая, кинулся к ней, схватил за недоуздок, стал рвать на
себя». А вот другая смерть – тихая, без свидетелей: «В тот год замерзла,
забредя в овраг за аулом и ваша беломордая верблюдица. Наступила весна.
Сошел снег. И однажды голодный пес охотясь на полевых мышей, набрел на труп
верблюдицы, замерзшей стоя на ногах. Пес оббежал вокруг верблюдицы. Подошел
сзади и обнюхал ей ноги. И по своей собачьей привычке пес, затем задрав
заднюю ногу, помочился на только что обнюханную ногу. Видно, задетый за
живое тем, что верблюдица ни на что не среагировала, пес, чуть отступив
назад, загавкал. Едва только откликнулась эхом безмолвная степь, как труп,
словно набитое соломой чучело, рухнул прямо на пса…»
Память углубляется в бездонный колодец. Мало кто сегодня берёт на себя
смелость заглянуть в него, – легче плавать на поверхности. Абдижамил
Нурпеисов не боится этого делать, и за это ему огромное спасибо. За то, что
он продолжает верить в высокое назначение литературы, её силу, её
способность изменить человека.
В этой дилогии всё как в жизни: рядом со слезами идёт смех. То, как
старик-адаец впервые в жизни ел пельмени, описано в довольно комичных
подробностях. Недоверчивый, мясо он отделял от теста: «похоже ему упорно
мерещился мышонок, ошпаренный кипятком». Много места в романе занимает
сатирический образ Сары-Шая – дяди Жадигера, родственника с одним ухом,
продавца-ловчилы до войны, ловкого приспособленца, умевшего составлять
разные жалобы и прошения. Он для важности цитировал либо уголовный кодекс,
либо Коран. А в прежние времена с Кораном боролся, как с суеверием. Всё
хотел преподать рыбакам выученную им наизусть Конституцию СССР. «В те годы
Сары Шая молил Бога (! – В. Н.), чтобы испортилась погода, бушевало море – в
непогоду рыбаки в море не выходили, кто чинил сети, кто очищал их от ила и
водорослей. И вот тут-то появлялся Сары Шая. Народ до сих пор помнит, как
Сары Шая, войдя в раж, чесал как по газете «сталинский золотой закон»
промысловикам. Рыбаки только диву давались: «Ох, и башковит, дьявол! –
говорили они. – На лету хватает все. Только создатель здравого смысла не
дал…» Трагикомична история о том, как Сары Шая потерял своё ухо. Она и
начинается, именно как драма, когда Сары Шая и Упрямый Кошен из-за упрямства
и дурости потеряли отару овец, бросив её на произвол судьбы, а уже потом
заканчивается фарсом: злосчастное ухо у Сары Шая Кошен откусит в драке.
Абдижамил Нурпеисов воссоздаёт аутентичное жизни пространство –
пространство, заполнённое взаимосвязанными полнокровными образами,
внутреннее содержание каждого из которых уже само по себе равнозначно
планете. На глазах читателя происходит возвращение утраченного смысла. Это
трудная работа – противостоять хаосу и нарастающему распаду. Донести этот
сложный мир до русского читателя сумели переводчики Анатолий Ким и Геннадий
Бельгер. Думается, что писателю Анатолию Киму было интересно решать эту
задачу ещё и по причине творческой близости с Абдижамилом Нурпеисовым.
Критиками, писавшими о творчестве Нурпеисова, уже проводились аналогии с
Чингизом Айтматовым и Уильямом Фолкнером. Всё это справедливо, можно
вспомнить и Маркеса (чем Бел-Аран не Макондо?), и я бы добавил ещё сюда
американского писателя Томаса Вулфа, с его обострённым чувством времени и
памяти, не упускающей малейшей значимой детали. Другой видимый ориентир –
Лев Толстой. Неслучайно старый тополь в мыслях Жадигера сравнивается с
толстовским дубом, а дальше следует закономерный вывод: «Все ограничено. Все
быстротечно. Ограничена и недолговечна в человеке его сила. Его страсть. И
красота... Все это временный дар своенравной природы. И потому все самое
драгоценное, чем обладает человек, всего лишь долг, который следует в
предписанный срок вернуть».
Публицистичность в романе Нурпеисова закономерно сочетается с
художественностью, социум с мифологией, и в этом нет ничего искусственного.
Это и есть сама жизнь, её полнокровное многообразие, а не какая-то одна
сторона, выхваченная по воле случайной моды на показ. Здесь всё гармоничным
и естественным образом обретается в едином целом. Это мир, в котором можно
узнать, о чем думает волк по имени Корноухий Куцехвостый Матерый, или
увидеть, как Бакизат во время бега превращается в лисицу. И когда Жадигер на
окровавленном берегу среди множества выловленной рыбы узнаёт саму
Мать-Белорыбицу и её дитя Маленькую Белую Рыбку, это не вызывает удивления.
Ведь он сам прежде во сне становился рыбой в косяке, идущей из солёного
Арала к спасительному руслу разлившейся Амударьи, туда, где пресная вода.
Возможно, несколько схематично прописан в начале второй, «ночной» книги уход
Бакизат к преуспевающему Азиму. Понятно, что старая любовь. Однако этот
псевдоучёный деятель говорит как на трибуне во время партийного собрания
(автор это даже подчеркивает), а слушает-то его живая и красивая женщина.
Кого могут обаять или зажечь его номенклатурные речи? Разве что девушку с
плаката тех лет?
Главным же остаётся то, что роман Абдижамила Нурпеисова поднимается на ту
высоту, с которой видна вся жизнь – жизнь, как явление, как дар, как
проклятие, как судьба.
Заканчивается ли роман поражением главного героя? Однозначного ответа на
этот вопрос дать нельзя, так же как нельзя однозначно назвать Жадигера
положительным героем. Он жил, а значит совершал ошибки. Любил, ненавидел,
боролся, затихал и вновь восставал. Пытаясь разобраться в себе и в людях,
никогда не играл со своим сознанием в поддавки. А потом выпорхнул в небо
божьей птичкой – в надежде на непрерывность жизни, на то, чтобы не обмелела
она как море.
Написать
отзыв
Не забудьте указывать
автора и название обсуждаемого материала! |
