Светлана Максимова
ГДЕ МЫ ВСЕ УЛЫБАЕМСЯ
***
Там, где ничего не было,
Или было не то,
Сшили из лёгкого пепла
Детское это пальто.
Чуть повыше щиколотки,
Чуть пониже дна,
Где над страницей прочитанной
Замёрзла вода.
И то, что было зеркалом,
Так и не стало лицом...
И некому... да и некого
Укрыть пальтецом.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ БРАТА
На фотографии пожухлой – детский взгляд.
Твой день рожденья нынче – здравствуй, брат.
Девятый год тебе. А мне – тринадцать.
И так отныне будет повторяться
Зимою каждой в декабре из года в год.
Что твоему рожденью – твой уход?
Крестили нас с тобой в одной купели.
Крещёного тебя да не отпели.
Святой отец вознёс ладони вверх,
Святой отец сказал: “Великий грех...”
Святой отец, целуй ладони сыну –
Одной мы крови лишь наполовину.
Как знать, чей был. А мать у нас одна.
И вся седою сделалась она.
И всё бы ей присесть и прислониться...
Да не осталось ни одной вещицы
Твоей в квартире, чтоб к губам прижать.
И фотографии сняла со стенки мать.
Так в чёрный день пустые бьют копилки
И не зовут соседей на поминки.
Звала любого братом я порой,
Да никому не стала я сестрой.
Но старый стиль. Декабрь. Морозный иней.
День рождества родного брата ныне
И присно, и вовек веков... С утра
Моей душе – тринадцать. Я – сестра.
***
Давай погуляем по центру,
По этому белому свету,
Пока ещё день световой
И нас не берут, как монету,
На зуб по разменному центу,
Но всех выдают с головой.
И между ребром и заплаткой
Дрожит ахиллесовой пяткой,
Как будто круги на воде,
Не сердце, а то, что разъято,
А то, что навеки отъято,
И что никогда и нигде...
Пусть скажут, мы жили на свете,
Как рыбы, как птицы и дети,
Как гордые львы и орлы,
Но между тем веком и этим
Нас фокусник из-под полы
Явил в непонятном предмете
С названием “тартарары”.
С тех пор мы и кружимся в центре,
Хоть нас обломали, как стрелки,
Под корень на этих часах.
Так что ж нам впадать в имяреки,
Тем паче менять батарейки
В своих небесах.
Ведь мы же не зря под волною
Узнали, какое двойное
Меж тысячелетьями дно,
Где каждый навек замурован
Внутри непрочтённого слова,
Как в титрах немого кино.
***
У бабушки за пазухой собачка сидит
И на пассажиров серьёзно глядит,
А они все замерли: это он –
С чёрными кнопочками аккордеон!
С чёрными кнопочками – три десятка в ряд...
Бабушка с собачкой во все глаза глядят:
Это что за горбун тонким голосом поёт?!
На своём на горбу инструмент он несёт.
Не взрывает, не стреляет,
Только музыку играет.
А за ним приплясывает маленький дедок,
Маленький он, маленький – без рук и без ног –
Кружит, кружит с няней
Вальс амурских волн.
На него кто глянет –
Тут же видит сон:
У бабушки за пазухой собачка сидит
И на пассажиров тревожно глядит,
А они все замерли: это он –
С чёрными кнопочками...
Армагеддон!..
У Бога за пазухой собачка сидит
И чёрными глазками на всё это глядит...
***
Давно уж на небе закончен парад
Планет, генералов и танков... Давно
Мы с мамой приехали в кинотеатр
И смотрим кино.
Мы дом наш забыли, ушедший на дно.
Мы ехали долго на перекладных.
И вот мы приехали в это кино,
Где нет неродных...
Где страстно шипит газировки глоток,
Как будто душа пузырьками во рту.
И ангелы дарят нам третий звонок,
И нас принимают на третьем ряду
Потоки индийских мелодий и слёз
На лицах сограждан великой страны.
И мы понимаем, что это всерьёз –
Лишь здесь мы смеяться и плакать вольны.
Пока ещё длится индийский сеанс,
Покуда влюблённых преследут рок,
Отпущен нам всем этот праздничный час,
Отпущен нам всем этот праздничный срок.
Пока ещё светится дивный экран,
Пока не зажёгся светильников ряд,
Мы счастливы в самой индийской из стран,
И двери ещё не распахнуты в ад.
А после мы выйдем огромной толпой,
И каждый пойдёт со своею судьбой,
И каждый уйдёт за своею трубой,
В которую свёрнут экран голубой.
***
Мама моя голодает
В вольной своей Украйне.
Ангелы к ней прилетают.
Справа, который крайний.
Крошки в ладонь собирает -
Голод на небе тоже.
Слева который - играет
Ей на губной гармошке.
Вместе они толкуют
Вот на какую тему:
Как это там рифмуют
Где-то о них поэму,
Если на завтрак - крошки,
Да и на ужин - крошки,
Если дыханье божье -
Только в губной гармошке.
Справа и слева крайний
Глупым поэмам внемлют.
И под цветком герани
Их зарывают в землю.
***
В том краю, где под сводами гулкими
Утешаются всенощными,
Расцветают сады однорукие
И старухи торгуют семечками.
Под рекламой безликою
Врёт про всех нас пропавших справочная.
И куда-то бредёт с улыбкою
Мамочка моя.
Этот мир мне не вспомнится,
Я и в страшном надеюсь видении,
Лишь улыбка паломницы
Прорастёт небывалым растением,
Расцветёт перед отроком,
Собирателем трав Пантелеймоном,
Сквозь пропахшие порохом
Облака исцелением
Он приложит к устам
Это детское таинство,
И очнёмся мы там,
Где мы все улыбаемся.
***
Остановка автобуса
На обрыве – на самом краю
То ли детского глобуса,
То ль кружившего душу мою
Парка отдыха имени...
Дальше стёрто... И трудно дышать...
Там за ёлками синими
Всходит солнце, наверно, опять.
За бумажной черёмухой,
Сотворённой из старых газет,
Парк культуры и отдыха
Происходит раз в тысячу лет.
Колесо обозрения
Циферблатом без стрелок и цифр
Ловит это мгновение,
И оно превращается в миф –
В золотую провинцию...
И как будто районный Гомер
В неваляшку-чернильницу
Окунает перо пионер.
По линейке старательно
Он выводит одно – миру мир...
Он хотел быть писателем -
Жёлтой прессы вернётся кумир.
Циферблатом забвения
Оживёт у него на глазах
Колесо обозрения, -
Сколько стрелок на этих часах!
И на каждой привязаны
И орлица, и львица, и вол...
Словно в стороны разные
И Господь сам себя перевёл.
Без стыда и сомнения
Он оставил, как старенький нимб,
Колесо обозрения.
И застыли навеки под ним
И с калекой колясочка,
И с озябшей культёй инвалид.
И последняя ласточка,
Замерзая, на месте летит.
***
Пока никто из нас ещё не спит,
Никто не знает, кто из нас проснётся.
Но мать ведро поднимет из колодца
И перельётся в цинковый цилиндр
Звенящей жизни онемевший литр.
Звенят и бьются цинковые ведра
Об этот острый угол небосвода,
Что отражён в осколке небоскрёба,
Об этот век фальшивый, как алмаз,
Что сам под лупой скупщика угас.
Но Ростовщик Веков приметил нас.
Мы просыпаемся в фальшивейшей огранке,
Как будто царской узники охранки,
Юнцы, народовольцы, дураки...
Двадцатый век снимается с руки,
Как будто с ядом бесфамильный перстень.
Слова уже все вынуты из песен,
Рождаемость приблизилась к нулю,
И слово уничтожено “люблю”.
А я жива, не много и не мало,
Как зимняя пчела... Как будто жало
Мне вырвали с нутром и медосбором.
Вот замерзает нищий под забором.
Он помнит, но как будто не всерьёз,
Что снегом это Бог его занёс.
Он снится сам себе - невинный отрок.
Звенят и бьются цинковые вёдра,
Которые несёт родная мать
В последний раз дитя своё купать.
В своём бреду - не много и не мало -
Он мне, случайной встречной, шепчет: мама.
И он встаёт, и шаг его нетвёрд,
Он думает, нащупав детский крестик:
Пока никто из нас ещё не мёртв,
Никто не знает, кто из нас воскреснет.
Так почему, мой Бог, который год,
Мне кажется, что всё наоборот!
И красным так метёт по белой Пресне!..
И Ростовщик Веков на прежнем месте...
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
