О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2006 г.
РуЖи
|
Всемирная отзывчивость
авангарда
По поводу дискуссии Вальдемар Вебер – Д.А.Пригов – в
журнале «Иностранная литература» № 7 (2005 г.)
Мы существуем, а некоторые живут припеваючи в уже изжившую себя эпоху
постмодерна. Взгляните на телерекламу, где вся семья, как в сказке про
репку, идиотски вопит и прыгает от восторга, получив доступ к очередному
напитку из прокисших фруктов. Посмотрите на телевизионное ток-шоу, где глаз
противоречит уху, и смысл не соответствует звуку. Все это дико, зато дико
интересно.
В своем эссе «Интересное» философ Голосовкер, предвидя нам уготованное
будущее, объяснял, что подлинное и высокое скорее неинтересно, так как
содержит в себе не всем и не сразу доступный культурный код, а «интересное»
- в смысле «занятное» - часто находится вообще вне культуры.
Если Ортега и Гассет заявлял о восстании масс, то сегодня следует говорить о
падении элиты. Это связано с тем, что «элита» в своих отношениях с массами
все более ориентируется не на традиционную (книжную) культуру, а на массовую
информацию. Таким образом «элита» превращается в «информафию». Не потому,
что она обладает некой особо важной информацией, а потому что приватизирует
и узурпирует средства массовой информации. И все эти (или многие) более
мелкие образования пытаются не отстать в строительстве мозаичной, дробной и
довольно случайной картины мира. Но, если, скажем, наркомафия вполне себе
представляет смертельный вред от своего бизнеса, то «информафия» всегда
делает высокомерно важный вид в своей уверенности, что творит благо.
Зарубежные слависты (как и прочие идущие впереди прогресса) приняли условия
пост-культурного постмодерна и включили в сферу своих интересов именно тех,
кто формировал и формирует вкусы этой виртуальной элиты.
Читать Вальдемара Вебера надо так, как он пишет, рассчитывая на диалог.
Читать Пригова надо там, где он не говорит, а проговаривается. Пригов с
проблемы, которой озадачена личность, переводит сразу на личность,
завоевывая симпатии единонемышленников. «Которые не хотят вас, так ведь они
имеют право». Но Вебер пишет не о себе, которого кто-то «не хочет», а о
достаточно сложном пласте литературы модернизма ХХ века, который еще не
вполне освоен ни через перевод (чем он занимался и занимается), ни через
осознание в оригинальной традиции. Вебер серьезен, потому неинтересен
невнимательным и опасен развеселившимся. Последним интересен Пригов, потому
что пуст и располагает сочувствием в резвящейся пустоте.
Загадочные для Вебера слависты якобы «раскручивают не тех, кого надо»,
потешаясь на Вебером проговаривается Пригов. Все правильно: слависты
«раскручивают» именно тех, кого надо. Было бы нелепостью «раскручивать»
Пушкина. Пушкина как не понимали вне русского языка, так и не понимают.
Вопрос: но почему «раскручивая» кого-то из ныне бодрствующих, надо
попридержать и принизить Пушкина или Тургенева? Традиция такова, что,
скажем, Блок своим явлением делает более очевидным явление Пушкина. Но когда
Пригов «интерпретирует» Пушкина посредством блеяния и кудахтания, становится
очевиднее Пригов.
Беспроигрышная стратегия авангарда во все времена в претензии на новый
стиль, более (или вообще) соответствующий духу времени, это стратегия,
рассчитанная на тех, кто сам не определился в своей стилистике. Дух времени
сам по себе и без авангардистов пытается открещиваться от всего
традиционного, дабы овладеть источниками временного процветания в этой
жизни. Однако мы выживаем внутри традиции в широком смысле этого слова, и
культура воспроизводит себя именно в рамках, поставленных традицией:
Пригов упрекает Вебера в литературцентризме, от которого столь успешно
освобождает нас постмодерн. Я не буду здесь рассуждать о том, насколько «литературоцентризм»
связан с трудами А.А.Потебни и его школы и насколько это чисто русское или
советское явление. Скорее китайское. Но, что важно, - литературоцентризм
лишь часть общего «культуроцентризма», когда культура и язык культуры
понимаются как основа существования и воспроизведения человеческого
общества. Здесь антитрадиционный энтузиазм постмодерна вполне совпадает с
политикой нашего государства в области образования – свести до минимума
русскую словесность в русской школе. Дело тут не просто в сокращении часов
на литературу. Дело в тщательном выхолащивании этического императива нашей
классики из преподавания, в вычитании воспитания из образования. Постмодерн
уже в негласном союзе с ведомством образования в принципе готовит общество к
существованию вне культуры. К монетизации культуры и сведению ее к платной
забаве.
Авангард (сегодня все еще постмодерн) всегда знак переходного периода, он не
оставляет после себя традиции, хотя определенные поновления в традицию
вносить может и должен. Авангард не всегда знак поколения, он скорее
отношение к нему, вечная апелляция к вновь входящим в самостоятельную жизнь,
соблазн малых сих.
Поэтому понятно, почему Пригов осаживает Вебера, мол, мы не бегали в
советские издания – как вы – а ждали своего времени, вот оно и пришло, так
что теперь вы знайте свое место в своем прошедшем времени. Вполне житейская
коллизия. Поэтому смотреть надо сегодня не на озадачивающее произведение
художника, признанного (прежде всего информафией) современным, а на то
законное место, которое он занимает в неубывающей современности. Замечу
только, что Вебер вряд ли заискивал перед издателями в советское время, ибо
тогда была – сегодня для многих необъяснимая - установка на традиционную
культуру, и для поэта-переводчика поле деятельности было более-менее
открыто.
«Повествование о крахе всего святого и падении нравственности – один из
древнейших жанров. Самое старое свидетельство относится к какому-то
ветхозаветному тысячелетию до нашей эры», свидетельствует Пригов, полагая,
что в ветхозаветном тысячелетии нашей эры сокрушаться по этому поводу уже не
модно. Когда говорят робким защитникам морали, что это уже было в допотопные
времена, то суть в том, что время не друг, а враг культуры. Время, как все
временное, скорее всего союзник авангардистов. Почва культуры тонка, и если
говорить о почвенниках языком культуры земледелия, то их задача не дать
почве истощиться в труде по воспроизводству жизни. Если почвенникам
противопоставляются западники, то это люди, которые хотят чужими руками
собирать урожай с чужой почвы, вытаптывая при этом и свою.
Культура рушится ежедневно, как ежедневно истощается живой организм. Так
было и так будет. Стоит человеку замешкаться в блаженстве сиюминутного
достатка, как он тут же забывает о бедах ближнего своего и спешит отречься
от морали, которая вечно стремится чего-то недодать ему, поскольку он не
один на белом свете. Вебер столкнулся с непониманием европейцами самих себя,
что наиболее очевидно в области искусств, некогда бывших изящными. Об этом
писал в своей недавней книге «Если Европа ненавидит себя…» нынешний Папа
Римский Бенедикт ХVI: «Запад… больше не любит себя, в собственной истории он
видит только прискорбное и разрушительное и уже не способен принять то, что
было великим и чистым» (РЖ, 26 июля 2005, Интервью с Орианой Фаллачи). Не
потому ли для интеллектуалов Запада столь близки именно те художники из
России, которые подыгрывают им в «нелюбви к себе», подчеркивая
разрушительный и несколько затушевывая эстетически прискорбный характер
своего творческого поведения. Кто здесь кого заражает неизлечимой болезнью
бесчеловечности? Мешающая передовикам культурного производства мораль есть
естественная иммунная система как личного, так и общественного организма.
Сон морали, как и сон разума, рождает чудовищ. Чудовища интересны в мире,
который вдруг почувствовал себя неуязвимым, самоустроенным и благополучным.
Террор, порождаемый низменным пластом традиционной культуры (не обязательно
востока!) пугает, но пока еще не отрезвляет западного постчеловека. (cм.
статью в ЛГ 27.07.) Авангард неосторожен, но его бесстрашие в том, что он
уверен в безобидности преобразуемой им насильственно традиционной культуры.
Есть здесь некоторая параллель с революцией и эволюцией. Потому авангардисты
по своей стилистике поведения весьма смахивают на большевиков. Да и любой
концлагерь не что иное как инновация, гигантский перформенс, под
руководством деловитых фанатиков-авангардистов. Злые тупиковые проделки
истории. И Ленин,и Сталин и Гитлер были типичными авангардистами в политике,
потому их так якобы не любят авангардисты от культуры: подобное отпугивает.
Культурное существование в пост-модерное время становится подобным
мафиозно-кланово-тусовочному (в случае с культурой происходит скатывание в
«тусовку», хотя иные деятели могут допускаться и «выше», если они преуспели
в шоу-бизнесе, например) устройству общества, отсюда небывалый откат морали
в сторону первобытной (практической). В лучшем случае, как навязывает Пригов,
вы – сами по себе, а мы со своими - сами по себе. Не пересекаемся. Не будем
пересекаться. Давайте не пересекаться, но модель подобного существования в
культуре следует рассмотреть.
Г-н Пригов признает, что не всегда было так, одно время было не до
авангарда, слависты увлекались Солженициным и Бродским. Но отрезвление
пришло: «…нынешний авангард просто даже и литературой не считался. И его
открытие и осмысление было делом личного энтузиазма отдельных молодых
людей.» Ну, литературой он и сейчас не считается, а как сам Пригов
определяет - способом существования в литературе, способом поведения. В
какой степени постмодерный авангард увязывается с либерализацией (почему бы
и не с «монетизацией»?) общества? Здесь назойливо напрашивается прямая
зависимость. Упомянутый Приговым интерес к «той самой телесности» вспыхивает
в период «нашей» приватизации и всеобщей монетизации. Нашу домашнюю ситуацию
оценивает философ Михаил Рыклин : «Люди и человеческие отношения
выставляются на продажу, как если бы речь шла о заурядных товарах; за ними
не признается никакого достоинства» («Время диагноза», М. Логос, 2003,
стр.148-149) Либерализация проституции (торговля живым телом) по времени
совпала с торговлей мертвецами на благо искусства – я имею в виду нашумевшую
в Германии выставку («Телесные миры») ободранных человеческих трупов,
закупленных в моргах когда-то моего родного Новосибирска. Возникает
подпольная торговля человеческими органами как вид бизнеса. Это же время
отмечается пиком активности поколения, на которое 20 лет назад пришелся как
раз спад гуманитарной составляющей в образовании. Оно вполне принимает все
эти эксцессы как норму, его реакция – от либерального восторга до более
сдержанного «почему бы и нет». Это то самое «совпадение культурных возрастов
российского и западного постмодернизма» - по Пригову. Однако не бывает
«культурных возрастов» самих по себе, бывают более культурные, бывают менее.
О довлеющем ныне «культурном возрасте» больше говорят анекдоты о новых
русских.
«Почему бы и нет» является одним из мерил постмодерна, лишенного иерархии
ценностей и потому старающегося лишить и традицию эстетической иерархии.
Упоминаемое Приговым отсутствие якобы интереса к «музейной» классике
(Рафаэль) у передового западного человечества столь же сомнительно, сколь и
незначимо по отношению к классике, которая пребывает в культурной памяти
веками и ее бытие не зависит от того, любуются ею или нет какие-то
преходящие поколения. Это известно хотя бы из стихотворения авангардиста
минувших лет В.Маяковского - «Лев Толстой и Ваня Дылдин». Г-н Пригов с
проницательностью своего великого предшественника Козьмы Пруткова замечает,
что на выставках авангардистов народ есть - Ваня Дылдин числом прибывает…
Вот пример. Единственный (так в аннотации) немецкий сатирический журнал
«Цинн» (от «циник») после сатиры о пигмеях летом сего года (2005) в
Интернете закономерно переходит к сатире о русских. Публикации предшествует
редакционное вступление, где отмечены все после-перестроечные неудачи
России, откуда предполагается, что выход у русских один – угрожать всем
прочим, потому немецкий циник провоцирует: «Что нам всем угрожает: РУССКИЙ,
или иначе: ДЕР ИВАН». И вот сочиняет уже некто Эрик Бернер: «Когда первый
русский вылез из своего припятского болота и вытер грязь со своих валенок,
весь остальной мир уже много веков назад полностью завершил свое развитие.
Русский протер глаза и, заикаясь, произнес свое первое слово: «Водка». В
глубокой печали от своего запоздалого прихода он так напился, что снова упал
в свое болото». Затем «русский» спит на печи 200 лет, спускаясь с нее только
чтобы поколотить жену и детей, и так далее между печкой и водкой. Викинги
ему государство построили, а он все водку пьет, и так на четырех страницах
да и до наших дней. Причем сталинский ГУЛАГ выставлен как «Массовый
вытрезвитель». (Найдите параллель с легерем смерти в Саласпилсе,
политкорректно называемый ныне в Латвии «трудовым лагерем»). Вот вам и
перформенс! У нас есть своя «История государства Российского», горько и
остроумно сочиненная А.К.Толстым, есть и Веничка Ерофеев с его бутылочными
налетами на нашу историю: «Скажи мне по совести, Минин, сколько ты сегодня
выпил?» - «Сейчас скажу (Пожарскому отвечает): сначала 150 грамм российской,
потом 580 кубанской…» и т.д. («Москва – Петушки», глава «105-й километр -
Покров»). Немец же, не обладая ни вкусом, ни чувством юмора, между тем
подспудно проводит мысль, что все в России путное не русским умом и не
русскими руками создано. Интересно, пусть нет у него литературного дара, но
насколько авторитетен этот немец? Нахожу в Интернете: Эрик Бернер, славист,
плодовитый переводчик русской прозы и поэзии, и в том числе Пригова. Значит,
любит он Россию, но странною любовью. Между прочим, после возмущенных
читательских откликов была сделана попытка выдать этот текст за непонятую
пародию на глупые истории о славянах.
Что мне это напомнило? Более тридцати лет назад мой коллега Борис Хлебников
привез из Германии труд некоего профессора Штерна – «История жестокости в
России», изданный в 1908 году. Последующие две мировые войны добавили свои
реальные страницы в «историю жестокости», а в этой книге я впервые в
печатном виде прочитал русский мат, подхваченный нашими
издателями-постмодернистами почти через столетие, а также, кроме прочих
исторических гадостей, узнал, что все наши классики, включая Пушкина и
Лермонтова были извращенцами и педерастами. Так что г-н Сорокин, который
германцу так полюбился, не первый со своими похоронными мотивами и т.д.
Однако любопытно проследить, как происходит милая сердцу постмодерниста
справедливая «раскрутка» на примере того же В.Сорокина.
Вот он в 1998 г. получает место приглашенного профессора в Свободном
университете Берлина. Вот как немецкие слависты рекомендуют нового
профессора своим студентам: Сорокин «считается экспертом по людоедству,
садизму, дерьму, пыткам и убийствам» (все цитаты из немецкого Интернета).
Эти качества дают основание госпоже Керстин Холм, корреспонденту «Франкфуртер
Альгемайне Цайтунг» в Москве считать означенного эксперта представителем
«русской души» (вспомните дважды довоенного профессора Штерна!). К прочим
заслугам этого эксперта причисляется следующее: он «не только против
официальной советской культуры, но и против культа классиков, против
неонационалистической деревенской прозы, против морализирующей диссидентской
литературы». Сорокин освобождает новых немцев от химеры русской литературы:
«Большевики заморозили трупы, чтобы они не разлагались. Когда Советский Союз
умер, испустил дух и холодильник, труп оттаял и теперь он смердит. Надо его
похоронить». Продолжение этой знаменательной фразы я слышал своими ушами еще
за два года до профессорства ее автора на его выступлении в Мюнстере в 1996
году, когда на наивный вопрос из публики, кто же эти «трупы», последовал
ответ: «Ну, эти… Пушкин, Достоевский, Толстой». Последователи не бурные, но
все-таки аплодисменты. Так развлекаются те, кто, по-Пригову, «не хотят вас»
и «имеют право», отнюдь не считая себя «тварями дрожащими».
В немецких газетах в июне 1998 года это событие освещалось весьма широко и
почти без комментариев. Вот перед студентами показывают фильм, где в
частности по-сорокински «обыгрывается» 2-я Мировая, а для нас все еще
Отечественная война: «…двое русских ползут на коленях с ключом от Москвы»,
при этом Сорокин от себя добавляет, что его всегда занимал «исполненный
любви взгляд немецкого захватчика в советских фильмах». Затем отношения
России и Германии излагаются как сексуальная связь любовников, где русским
предписывается склонность к анальному сексу. Собеседник Сорокина берлинский
писатель Дурс Грюнбайн, выросший в ГДР замечает, что его детство прошло «под
русскими», на что Сорокин подобострастно добавляет, что и его детство в СССР
тоже прошло…«под русскими».
В то же время этот страдавший и страдающий «под русскими» автор объявляется
немцами «кумиром» российской молодежи. Надо ли говорить, что отношение к
нему в России все-таки иное, не смотря на любовь к нему политика Хакамады.
Но и отторжение этого господина русской культурой тут же вызывает
преувеличенную реакцию западных славистов. Говоря о «преследовании» (в
чем-то и за беспардонный цинизм) своего любимца, переводчик Эрих Кляйн в
австрийском журнале («Веспеннест» 132, сентябрь 2003) обвиняет в «известном
цинизме» всю Москву и полагает, что за этими «гонениями» стоит – «сам
Путин». И добавляет, что даже «при Брежневе» не трогали Сорокина, не
догадываясь, что «при Брежневе» этого автора еще не существовало.
Очень часто изумляют отношение к фактам и логика зарубежных ревнителей
русской словесности. И в то же время, конечно, слависты все милые и
интеллигентные люди, здесь я согласен с Приговым. Сами по-немецки матом не
ругаются. Но, имея с ними дело, надо соглашаться с их самым бредовым
мнением, а не настаивать на своем. Прав проницательный Пригов: «И
действительно, многие нынешние славистские исследования вполне далеки от
тем, волнующих Вебера. Славистов интересуют вопросы культурологические,
проблемы той самой телесности и ее метафоризации». То есть увлечены
анатомией, а не словесностью. Тело по новейшим воззрениям интернационально и
либерально, особенно в нижней своей части. Слово же остается патриархальным
и национальным, если вас интересуют его разумные функции, то вы уже
«почвенник», и с вами даже редакция «Иностранной литературы» иметь дело не
захочет. И я понимаю, например, профессора Регенсбургского университета
господина Кошмаля, когда он, зная мое отношение к постмодернизму, не велит
мне на лекции говорить об этом предмете: «Вы нам испортите студентов». Здесь
не принимают полемики, здесь свобода только одного всеми принятого мнения. И
их забота о нас, предметах пристального их изучения, меня не может не
умилять. Вот снимают в кино о переводчиках ученую даму из университета в
Цюрихе (Доротея Троттенберг, одна из переводчиц статей о Пригове), главной
страстью которой стал этот самый загадочный русский мат, уже возникло на
немецкой почве новое понятие, до коего наши отечественные умы не додумались:
«Матизмы». Как не пожалеть швейцарскую славистку, можно сказать, жизнь на
мат положившую, когда она в конце фильма сокрушенно изрекает: «К сожалению,
в России еще есть противники матизмов». То же самое, что сказтаь: «к
сожалению, есть еще противники мелкого хулиганства».
И здесь я выскажу предположение, чего не хочет понять Вебер и о чем не хотят
говорить ему вежливые немецкие интеллектуалы: для них (не для всех, с чем
смиряется даже Пригов) традиция то, что мы по чужому же наущению считаем
авангардом. Не важно, что они его упрямо кличут авангардом, но это традиция,
идущая еще от Ломоносовских баталий с немецкими академиками, от профессора
Штерна, специалиста по «врожденной» русской жестокости, от времен двух
мировых войн и от не вполне завершенной холодной войны.
Как бы не прикидывались аполитичными наши авангардисты, сама история
показывает, что они такие же бойцы идеологического фронта, как и
благоволящие им филологи, тоже старательно берегущие свои стерильные халаты
кабинетных ученых. Постмодерн востребован сегодня благополучными элитами как
анестезирующее средство в восприятии культуры. Повторяю: анестезия
художественного и нравственного восприятия. Если когда-то искусство
высвободилось из ритуала, то теперь оно втягивает потребителя в ритуал.
Попробуй помешать втянутым в ритуальное действо (бедный Вебер) – убьют.
Здесь не цинизм только, но нежное пестование цинизма. Все может быть
искусством, каждый имеет право быть художником, но – при определенном
поведении. Поведение художника важнее самого произведения (не
воспроизведение, не чтение произведения, хотя и это тоже, но и весь контекст
игры в художника). При всех своих скандалах постмодерн политически
корректен. Нет даровитых и бездарных, так же как нет богатых и бедных:
эстетическая парадигма проецируется в этическую, потому и такое поношение
морали: надо заметать следы. Но и не надо скрывать свой аморализм, можно его
оправдывать веянием времени, в переводе на старый советский язык -
социальным заказом новой элиты. Чтобы не отдавало «советизмами», скажем не
социальный заказ, а смена парадигмы. Как пишет сам Пригов – «идеология
нового культурного поведения». Неслужение большевикам закономерно переходит
в обслуживание новой господствующей среды, у которой нет и не может быть
своей философии культуры, кроме культуры балагана, зато есть деньги.
Культура сводится к отдыху наряду с баней, походом к проституткам, с
элементарным бытовым обжорством. Рафаэль здесь будет только раздражать,
все-таки он рисовал Мадонну, а это уже призыв. А нужен не призыв, а позыв.
Потому вернисаж постмодерниста обычно заканчивается вместе с фуршетом. На
объекты «искусства» взирают лишь в ожидании оного. А тут приходит Вебер и
упорно вопрошает – по какому случаю выпивали? И, как правильно пишет Пригов,
– «Интеллигентные люди… не хотят расстраивать дотошного вопрошателя и
деликатно уходят от вопросов», - уходят к своим заслуженным рюмкам и
тарелкам.
Авангардистов-потмодернистов уважаю хотя бы за то, что у них хватило чисто
русской смекалки дать хлеб насущный незадачливым славистам, не излишний, но
достаточный по их зубам и не вызывающий несварения в их и без того сытых
желудках. Кроме Пригова за них буквально некому заступиться. Но полагать,
будто это еще и пища для ума и для души, было бы большим преувеличением.
Более того, вполне сочувствую постмодернистской стратегии выживания, это
нынче не с волками по волчьи выть (Пригов и это может), а подстраиваться под
птичьи диковинные языки, когда важно даже не пение как таковое, а ритуал
птичьего знакомства: кулик кулика видит издалека. А для Вебера и не только
для него одного (и тут прав Пригов) - кулик весьма бесполезная птица, как бы
аргументировано он не хвалил свое болото.
Можно писать, подчиняясь либо вдохновению, либо накопленному мастерству.
А можно ни то ни другое – писать из принципа. Тут все в итоге равно: из
принципа соцреализма или из принципа концептуализма-постмодернизма. Ведь
принимали заграницей в свое время с распростертыми объятиями столпов
соцреализма – да еще как! А теперь принимают адептов другого течения.
Сменился не стиль, а формат. И не надо сетовать на то, кого жалуют, а кого
нет: подобное притягивает подобное. И им нелегко в этом течении
удерживаться, потому что в принципе все они – за бортом культуры - в воде
(вместе со сброшенными ими же с парохода современности), а господа слависты
лишь время от времени протягивают им свою барскую руку с того же парохода.
Так и придется барахтаться до какого-нибудь порога.
Обозреватель Г.Шульпяков принимает эристику (набор ложных посылок с ложными
же выводами при защите собственных интересов) за диалектику
(последовательный поиск и нахождение истины, независимой от личных
интересов) и оценивает фельетон Пригова как «полную риторическую победу» (РЖ,
26 июля 2005), но в то же время для него «полемика носит пустопорожний
характер». Г.Шульпяков о Вебере: «Местами очень точные наблюдения этого
автора убиты манерой изложения, то есть языком, который неаккуратно заляпан
советизмами». Где, какими? Не замечает развязной «советскости» Пригова.
Приятно обозревать из виртуальной пустоты. Жанр фельетона в ответ на чуть ли
не крик души господина Вебера - деяние стилистически безнравственное, на что
и было рассчитано: «Живи своей жизнью. Все нормально, старик». Точка зрения
куда как советская: платоновский большевик Умрищев из «Ювенильного моря».
«Соваться будешь? Не суйся!» Ведь мы не суёмся!
Вообще говоря, поза страуса, спрятавшего головку в стог сена и что-то
изрекающего свободной частью своей телесности, и есть горделивая поза
преуспевающего постмодерниста. Отсюда и его голубая мечта об «идеологической
победе и финансовом преуспеянии» (Пригов), что к нелегкому игу культуры
отношения не имеет.
Написать
отзыв
Не забудьте указывать
автора и название обсуждаемого материала! |
