|
|
Валерий Коваленко
Ты не вейся, черный ворон…
Повесть
Я конечно вернусь,
Весь в друзьях и в мечтах.
Я конечно спою,
Не пройдет и полгода.
В. Высоцкий
Глава I
В народе такое поверье живет: кто в детстве под радугу попадет, тот век
счастливым будет. Пашку радуга объехала, зато молния так звезданула, что
целым комплектом народных средств полдня отхаживали. И отходили. Но с того
дня он стал врать. И врать безбожно. Хотя и был крещен небом. Односельчане
слушали его брехню и только головой качали: мол, что поделаешь —
безотцовщина он и есть безотцовщина.
Но Пашка и тут нашелся. Принялся яро доказывать, что отец его полярный
летчик и сейчас приехать к ним не может по причине метели на Севере.
Но сельчане-то знали, как появился на свет божий Пашка. Десять лет назад
Клавка, то есть Клавдия Филипповна Стрельцова, Пашкина мать, тихая,
меланхоличная молодка, отправилась по путевке от колхоза за ударный труд
отдыхать на юг. Откудова и вернулась через месяц — пышущая здоровьем, с
блестящими глазами. А после ее приезда ровно через девять месяцев появился
на свет божий ангелочек Пашка.
Не сказать, что большая радость в доме Стрельцовых по рождению Пашки была.
Дед с бабкой блудливую дочь чуть из дому не выгнали. Но все обошлось.
Затихли, затаились до тех пор, пока десятилетний Пашка под молнию не попал.
И тут начались содом и гоморра не только в доме Стрельцовых, но и в школе,
где Пашка учился, на удивление всем, хорошо.
Мальчишка-то рос видный: телом поджарый, ловкий, а лицом смугл — ну просто
кавказец. Его так и прозвали на деревне: Пашка-Абрек. А вспыльчивый — ну
сущий порох! Чуть что не по нем — без разговоров кидался в драку. Ему было
все едино: сильнее ли его противник или превосходит его количеством — он не
задумывался, пер напропалую и нередко из подобной свалки выходил побитым, но
мстительно не успокоенным.
Пашка-Абрек учился уже в восьмом классе, когда на свою беду взял да и
влюбился. И не в какую-то простушку, а в первую красавицу школы, дочь завуча
Прохоренко Лейлу. Но у нее уже был воздыхатель — сын колхозного агронома
Вовка Соловьев. Лейла училась с Пашкой-Абреком в одном классе, а рыжий Вовка
— на два класса старше. Парень он был из себя видный — хорошо выкормленный,
по-мужски рослый. Вот он с дружком своим Зениным и решил проучить
влюбленного Абрека. Чтоб, значит, знал, кому дорогу перебегать. После школы
подстерегли они его за колхозными амбарами и так накостыляли, что Пашка
неделю ходил в школу с синяками под глазами. Но кто его избил, он не
признался. Отмалчивался, как партизан на допросе.
Однако через неделю он и сам ухитрился подловить и отметелить рыжего, а на
следующий день и Зенина.
Абрека долго честили в кабинете директора и пригрозили, что за повторение
подобного он со школой распрощается.
Пашка-Абрек не заставил себя ждать и буквально через месяц отчебучил номер,
который и поставил крест на его дальнейшем обучении.
В восьмом классе шли у них экзамены, и все ученики, как и положено ученикам,
прилежно спешили на них. А у Пашки-Абрека дурацкая привычка была каждое утро
к деду Семену заходить. Надо сказать, что дед Семен его любил как никого
другого. Души в нем не чаял. Носился с Пашкой как с писаной торбой. И не
приведи господи, если кто при нем неуважительное слово про Пашу скажет: в
лице деда Семена врага на всю жизнь наживет. Друзья были не разлей вода. Но
чудная дружба: один еще молокосос, второй три войны на плечах протащил. А
сдружила их фанатичная любовь к песне. И старый и малый были просто помешаны
на ней. Пашка из-за такой сумасшедшей любви на стариковском баяне выучился
играть, да так хорошо играл — заслушаешься. Бывало, с дедом Семеном сядут
вечерком на скамеечку в садике да как затянут в два голоса свою любимую «Ты
не вейся, черный ворон, над моею головой!». Так душевно ведут, заслушаешься.
Вот и зашел, значит, к нему Пашка-Абрек и за воспоминаниями старика о
военной молодости совершенно забыл об экзамене по математике. И, конечно,
опоздал. Другой бы пал директору школы в ножки, выклянчил бы для себя
переэкзаменовку.
Но Пашка пошел иным путем. Вбегает, значит, в класс, где шел этот треклятый
экзамен, да как заорет:
— Чё сидите? Доярки на дальнем пруду перевернулись. Ехали в кузове
голощаповской машины по плотине, а машина-то возьми и съехай в пруд. И все в
воду.
Знамо дело, что почти у каждого ученика в классе мать, тетка или сестра
доярка, — ну все скопом и кинулись, напрочь забыв об экзамене, на дальнюю
плотину. А это на другом конце деревни.
Пашка вместе со всеми бежит и сердобольно, прочувствованно вздыхает: «Такая
авария, такая авария, просто жуть берет». Знали ведь, что врун махровый, а
все одно поверили. Он, шельма, предвидел, что в такой значимый день все за
чистую монету сойдет.
Прибежали и видят: гуси по воде чинно плавают, а никакой перевернутой машины
и в помине нет. Все тут на Абрека и накинулись. Он в свою защиту одно
талдычит: «Мне Фролов сказал, что машина перевернулась. Что он сказал, то я
вам и передал слово в слово, чё вы от меня хотите-то?»
После этой катавасии экзамены он с горем пополам все же сдал, но при
вручении свидетельства об окончании восьмилетки на торжественной линейке
директор, похлопав его по плечу, всенародно заявил:
— Стрельцов у нас последний год учился, жаль, конечно, но пусть ищет другую
школу, нам его клоунство не нужно, просто нет сил все это видеть и терпеть.
Прощай, наш незабываемый Стрельцов. Прощай!
Пашкина мать неделю со слезами обивала порог директорского кабинета, но тот
был неумолим. На все увещевания и просьбы отвечал неизменно: «Пусть в цирк
идет работать, там ему место, а не в школе».
Пока мать ходила клянчила ему школу, Пашка сидел дома, как сурок. Дед Семен
сам к нему приходил, и до позднего вечера точили они лясы в садочке. Дед
Семен вел нравоучительные беседы, а Пашка молча слушал и согласно кивал
головой.
В конце месяца в садочке заиграл баян и ладно зазвенел Пашкин голос: «Ты не
вейся, черный во-о-рон, да над моею головой...» А рано поутру мать с золотым
сыночком отправились на попутке в город Стерлитамак, пристраивать Абрека на
дальнейшую учебу. С баяном, подарком деда Семена, и саквояжиком в руке
отправился Абрек в большой мир, пытать свою судьбу.
Ох и лихая судьбинушка ему досталась! Ох и круженая! В станкостроительном
техникуме, в который он правдами и неправдами все же поступил, Пашка-Абрек
проучился ровно два курса, а потом, как и положено, его отчислили.
За что — ни мать Абрека, ни его друг дед Семен не ведали. Деревенские
ребята, что учились с ним в этом техникуме, приехав летом на каникулы,
поделились убийственной новостью: «Абрека директор попросил покинуть
техникум за то, что избил сынка работника райкома, избил за дело, но
директор решил, что будет лучше, если Стрельцов покинет стены техникума без
лишнего шума».
Три месяца от Абрека не было ни слуху ни духу, и только к концу ноября мать
получила от него долгожданное письмо. Клавка за время его неизвестности
километр слез на кулак намотала, а вздохам и всхлипам счета не было.
А он, видишь ли, курвец, в Оренбург уехал и поступил в автомобильный
техникум. Писал еще, что ему там нравится, что профессия будет — лучше не
найдешь: автомобильный механик. И еще приписал привет деду Семену: «Скажи,
что на баяне каждый вечер играю, спасибо ему за такой подарок».
Клавка после письма ожила и засияла, принялась Абреку копить на новый
костюм: «Парень, чай, уже, одежка новая, добротная нужна, — объясняла она
товаркам на работе. А директор-то наш присоветовал: пущай, мол, в цирк идет
работать, потому что врун и шалопут. А он вон в Лямбурге на механика учится,
вот утер нос директору-то школы. Ишь какой грамотей очкастый сыскался — в
цирк, чё захотел».
Пашка так ни разу и не заявился в родную деревню, словно пропал. А может,
обида не давала проезда. Только каждое лето мать нехотя сообщала: «Он в
стройотряд уехал — деньги для учебы зарабатывать».
А года три назад по весне поехала она вместе со своим отцом к Пашке в
Оренбург. Вернулась чернее осенней тучи, на все вопросы со слезами нехотя
отвечала: «В армию забрали».
Спрашивается, для чего слезы лить? Армия не тюрьма, радоваться надо, а не
слезами умываться. Но как чувствовала: тут следом и Афганистан начался.
А как на войне без Абрека будут? Да никак! И потому угодил он в первые же
дни войны в первую боевую линию. За считанные дни мать обличье приняла —
краше в гроб кладут.
По деревне слух пополз, мол, ни на какой он не на войне — в тюрьме сидит за
побитого им же учителя, вот она слезы и льет. Дед Семен в корне подобные
слухи пресекал, в сельмаге даже с палкой на баб накинулся:
— Вы думайте, что балаболите. Панька не вашим соплям ровня, он сейчас кровя
на чужой земле проливает, в нем геройская жила бьется, а вы его грязью
пачкаете, слухами черными обижаете, дуры дырявые, склочницы. — Плюнул им под
ноги в сердцах и вышел, весь багровый от негодования.
Клавка с того дня стала Пашкины письма товаркам приносить и зачитывать с
тихим счастьем те, где он о службе рассказывал, о присвоении очередного
звания, о наградах своих.
Тем временем к Клавке мужик с соседней деревни посватался, и они стали жить
вместе. Она, конечно, сыну про это отписала. Пашка за мать порадовался и
сообщил ей свою новость: мол, остается на сверхсрочную. Писал и Лейле, но
Лейла не отвечала, потому что вышла замуж, было недосуг, а вскоре разошлась
и уехала на Север.
И ровно тринадцать лет спустя с того дня, когда Пашка ушел в город, его мать
получила на него похоронку. Потом приехали военные, привезли его тело в
глухом цинковом гробу и под выстрелы автоматов похоронили.
Мать каждый день под руку с мужем шла на кладбище и подолгу, обняв могилу,
шепча сквозь рыдания скорбные слова, лежала на ней.
Дед Семен стал молчалив до немоты и, как скала, угрюм.
Лишь на могильной фотографии все улыбался чему-то своему Паша-Абрек —
красивый, с волнистым черным чубом из-под лихо заломленной беретки
десантника, с синевой глаз на смуглом лице и такой обворожительной улыбкой.
ГЛАВА II
Оксана поставила на привокзальную скамейку чемодан и наплечную сумку,
сверху на чемодан положила фотоаппарат, подарок бабушки внуку, и окликнула
гоняющего голубей маленького сына: «Сережа, ну-ка прекрати баловаться».
Трехлетний Сергей словно и не слышал грозного оклика матери, бессмысленно
продолжал бегать за взлетающими голубями, визжа от восторга.
Оксана сжала руку в кулачок и, потрясая им, пошла к разбаловавшемуся сыну,
говоря нарочито громко и строго: «Ну что за ребенок, что за неслух!»
В это время за спиной у нее кинулся к ее оставленным вещам худощавый парень
и, схватив фотоаппарат, побежал к остановке троллейбуса.
Прапорщик, куривший неподалеку, увидел все это и мгновенно бросился вслед за
парнем. Нагнал его на остановке, перед самым троллейбусом, и, скрутив ему
руку за спину, равнодушно предложил:
— Тебе уши отстегнуть или зубы повыбивать, сучонок?
Парень задергался, но, почувствовав железную хватку, сразу виновато заюлил:
— Да это моя сестра перепутала и взяла мой фотоаппарат, вот я и приехал за
ним.
— Пошли спросим, — предложил прапорщик, беря его за шиворот. — Ну а если
соврал, знаешь, какое удовольствие тебя ждет?
— Да не нужен мне ваш фотоаппарат, заберите его, — слезно взмолился парень.
— Ваш родственник? — спросил прапорщик, подведя уркагана к Оксане.
Молодая женщина отряхивала костюмчик на мальчугане, на голос удивленно
подняла голову: перед ней стоял военный с орденами и медалями на груди и
держал за шиворот паренька.
— Я спрашиваю, это не ваш родственник? — переспросил военный, снимая с шеи
парня фотоаппарат.
— Я его впервые вижу, — ответила она, усаживая сына на скамейку.
Он положил фотоаппарат рядом с вещами и, не выпуская парня, мягко укорил ее:
— На базаре да на вокзале за своими вещами внимательный глаз нужен. Ну а с
тобой что делать будем? — спросил он безо всякого интереса у задержанного
паренька. Но тут увидел вышедшего из дверей автовокзала милиционера и повел
воришку к нему. Он недолго что-то объяснял милиционеру, указывая рукой на
Оксану и кивая головой на воришку. Блюститель правопорядка повел паренька в
отделение, находившееся через улицу, а военный вошел в автовокзал. Через
минуту он вышел, но уже с баяном на плече и спортивной сумкой в руке, и
направился к скамейке, на которой расположилась Оксана. Ставя вещи на землю,
он открыто улыбнулся ей. Она только сейчас рассмотрела его лицо. Смуглое,
жесткое, будто вытесанное из камня, нос с горбинкой и извивающийся шрам на
левой щеке. Но больше всего ее поразили глаза — они были большие и
синие-синие, как морская гладь поутру. Удивленные и радостные. Чистые и
добрые. Как-то не вязалось: суровое, даже жестокое лицо — и мягкие,
успокаивающие глаза.
— Его посадят, да? — спросила она, когда он присаживался рядом.
— Да нет! — успокоил он, смеясь глазами. — Руки отрубят и отпустят.
— Да не может быть! — искренне возмутилась она, отшатнувшись от военного.
— Конечно нет. Напишет пять объяснительных и пойдет — теперь уже на рынке
воровать. Вы же на него заявление не писали? Ему ничего и не грозит, —
сказал военный, раскуривая сигарету.
Сережка залез на колени прапорщика и стал играть его медалями. Мать шлепком
согнала его на землю:
— Это что за панибратская выходка, Сережа?
Мальчишка расплакался от обиды.
— Что вы, ему же все интересно, понимать надо, — сажая вновь мальчугана на
колени, весело проговорил военный.
— Ему дозволь — он и на шею сядет.
К ним подошли старик со старухой, и подвыпивший старик, весело
поздоровавшись с ними, обратился к молодой женщине:
— Что, Оксана Валерьевна, попроведала родителей своих, все нормально?
— Нормально, дядь Коль, слава богу, живы-здоровы, — в тон ответила Оксана,
уступая им место на скамейке.
— Ничё, сиди, щас уже наш автобус подойдет, — старик, взяв женщину за плечи,
усадил на место. — Вот ежели бабка моя присядет.
Бабка, вытирая концом платка одутловатое лицо, поинтересовалась льстиво:
— А это никак твой ухажер будеть? — и кивнула на военного.
— Вы что, Стародубовы, своих деревенских не признаете? — смешливо возмутился
прапорщик.
— Да чей ты будешь? Чё-то не признаемо, — пропела бабка.
— Павел Стрельцов, знакомо?..
— Ой-й, да не могет быть, — пораженно вскрикнула старуха, закрывая рот
ладонями.
Старик заломил фуражку на затылок:
— Да-а, дела. Тебя же месяц назад военные похоронили, из ружей стреляли, на
музыке играли, слова там всякие правильные говорили, а ты вон жив и здоров,
при полном параде. Как так, а кто же там-то лежит, ну в могиле? — недоумевал
он в удивлении.
— Там скорее всего руки да ноги неизвестного героя России. Такое тоже на
войне бывает, — тускло обронил Павел.
— А у меня суседка Горелова антиресуется, кого там так важно хоронят. Я
говорю: да Пашку-Абрека, а она как чуяла: «Да не могет быть, — говорит. —
Пашкина смерть далеко, пуля еще для него не отлита». Как в воду глядела, — с
суеверным страхом глядя на Павла, проговорила старуха, не отнимая рук от
лица.
Подошел, подняв облако пыли, автобус и, зовя пассажиров, мелодично
засигналил. Люди засуетились.
Пашка сел у окна, посадив Сережку на колени. Мальчишка сразу начал махать
оставшимся на улице пассажирам и весело звать их с собой:
— Поехали с нами!
Оксана угомонила его:
— Прекрати шуметь, Сережа, они едут в другую сторону. — Но Сережка не
унимался. Тогда мать заняла его конфетой.
— А вас, значит, Оксаной зовут, что-то я вас не помню. Наверно, выросли,
поэтому. А я Павлик.
— Я из города, мужа по распределению в вашу деревню направили, вот мы три
года назад и приехали, я в больницу медсестрой устроилась, муж инженером. А
в том году погиб, — тихим, падающим до шепота голосом ответила она и
отвернулась, уводя разом заслезившиеся глаза.
— Извините, не знал.
— А вы к нам надолго? — утерев глаза платочком, ровным голосом
поинтересовалась она.
Павел непонятно хмыкнул и пожал плечами:
— Как примете: может, и навсегда. Я ведь по профессии механик, но в
военкомате предложили участковым в свою деревню, — говорят, старый на пенсию
вышел по болезни. Место свободное. Подумаю, время еще есть.
Пашка ушел памятью в свой последний бой в Афганистане. Они тогда шли взводом
разведки и тащили с собой пленного «духа». Он, как командир, шел позади,
прикрывая отход. Перед маленькой горной речушкой возле них рванул снаряд, и
в его глазах весь белый свет померк.
Очнулся через неделю в госпитале в Ростове, лицо и грудь перебинтованные,
рука в гипсе. Тем снарядом их всех накрыло. Подобрали десантники из
соседнего полка, шедшие следом. Трое его бойцов погибли сразу, а их
шестерых, тяжелораненых, отправили на большую землю, в Ростов.
Из госпиталя попросил выздоравливающего соседа написать матери, что он
здоров и у него все хорошо, но письмо, по-видимому, не дошло, а вместо него
пришла черная похоронка, а следом «груз двести».
Теперь жить ему за себя и за того похороненного вместо него неизвестного
десантника.
— А вам надо работать милиционером. Вон как вы ловко вора поймали, — голос
Оксаны вывел его из воспоминаний.
— Не все так просто, — раздумчиво ответил он и пересадил Сережку поудобней
на другое колено.
Уже въезжали в деревню. Тяжело завздыхали под колесами автобуса доски
деревянного моста. С испуганным блеяньем метнулась привязанная у обочины
пегая коза. Деревня встретила их солнечной тишиной и запахами свежей зелени.
ГЛАВА III
Через два часа старики Стародубовы разнесли по деревне сногсшибательную
новость: Пашка-Абрек возвернулся, живой и невредимый, а орденов и медалей
полна грудь. Вот Клавке счастье подвалило: сынок ого-го какой орел, прям
людям на заглядение. Ежели бы не шрам по всей морде, то был бы красавец
писаный.
А Павлик с дедом Семеном загуляли на неделю. Только и челночили от Пашкиного
дома до дома деда Семена. Дед Семен в калошах на босу ногу и в костюме,
надетом поверх майки, но весь пиджачок увешан боевыми наградами. Пашка в
армейских штанах маскировочного цвета, тельняшке и лихо посаженной на самый
затылок десантной беретке. Ходили с баяном, вразнобой горланя любимую песню:
«Ты не вейся, черный ворон…»
Через неделю Павлик стал собираться в правление колхоза. Надел парадную
форму. Над орденами пустил плетеный аксельбант, на голову надел армейскую
фуражку, выпустив завитушку смоляного чуба поверх лакированного козырька.
Фасонисто крутанулся перед напольным зеркалом и, вполне довольный самим
собой, вышел на кухню. Там за столом завтракали мать, отчим Егор и бабка
Пелагея.
Заметив немой восторг на материнском лице, Пашка, скорее по привычке,
подмигнул ей и, шутейно козырнув остальным, отказавшись от завтрака, зашагал
в правление.
По дороге встретилась ему бывшая классная руководительница Ольга Николаевна,
тихая безобидная женщина с большими выразительными глазами на красивом лице.
Она, как бы не веря глазам своим, при разговоре нет-нет да и трогала его за
рукав, словно пыталась убедиться, что перед ней не привидение.
— Ты в сентябре заходи к нам в школу, — прощаясь, пригласила она, —
выступишь перед учащимися, расскажешь о своих наградах. Вон их сколько у
тебя — как у генерала.
Пашка пообещал ей зайти, хотя сам не верил в это. Слишком отчетливо
вспомнились прощальные слова директора школы, который работал сейчас простым
учителем.
На ступеньках крыльца конторы гуртовались колхозные мужики. Отталкивая друг
друга, каждый поспешил поздороваться с Пашкой. Он здоровался с ними,
вспоминая почти каждого из присутствующих. Пожимая руки, шутил. Они отвечали
ему тем же, с хорошей завистью поглядывая на его ордена.
В приподнятом настроении он вошел в кабинет председателя. Председатель был
прежний: сколько себя помнил Пашка, столько и был в колхозе председателем
Мудрый Алексей Максимович. Мужчина как кряж крепкий и резкий характером.
Взрывной, как динамит, что не по нём — сразу жгучий мат на всю деревню. Но
справедливый, как папа римский.
От порога кабинета Пашка, козырнув, отчеканил:
— Гвардии прапорщик Стрельцов демобилизован из вооруженных сил Советского
Союза, прибыл для прохождения трудовой деятельности во вверенном вам
предприятии.
— Добре, добре, — прогудел председатель, идя к нему навстречу, и долго
тискал его в объятиях, не переставая басить: — Герой, герой, наград-то, как
подсолнухов на поле, три ордена, пять медалей… как тюрюшлинцы воюют! Как
сказал поэт: «Коль рубить, так уж сплеча, коль ругнуть, так сгоряча», —
горделиво, громко прогудел он. — Знай наших! А коли работать возьмутся, так
работают не хуже. Ну а вы что стоите, марш по местам, — прикрикнул он на
людей, собравшихся в кабинете. — Ишь, уши поразвесили, трутни, вместо того
чтобы работать. А ты, Николай Спиридонович, останься, — попросил он
невысокого мужчину в штормовке.
Ошарашенный таким радушным приемом, Пашка не знал, как вести себя дальше.
Хотя скорее всего председатель не помнил его, и сегодняшняя встреча была не
более чем дань уважения его боевым наградам. Но все равно Пашке было очень
приятно. Он был рад, хотя знал, что этот прием был аванс, за будущую его
работу. А за работой он и пришел в правление.
Председатель прошел к столу и достал из выдвижного ящика несколько листов
исписанной бумаги.
— Вот Николай Спиридонович тебе все расскажет, — кивком головы указал он на
невысокого мужчину в штормовке. — Говори, Николай Спиридонович.
— Да был у нас в сельсовете позавчера подполковник с райотдела милиции.
Сказал, что военкомат предложил вас участковым к нам в деревню. «Где он
сейчас?» — спросил. Я сказал, что возвращение отмечает. Уезжая, подполковник
присоветовал: «Как наотмечается — пусть напишет заявление на службу и на
казенное обмундирование».
Николай Спиридонович протянул Пашке ключи со словами:
— Это ключ от вашего кабинета в сельсовете. А второй от гаража, где стоит
милицейский мотоцикл. А этот ключ от сейфа с документацией. Можете хоть
сегодня приступать к своим обязанностям, результаты медкомиссии военкомат
переслал. Так что, как говорится, с богом.
— Бывший командир разведки должен быть толковым участковым, — пробасил
председатель колхоза, протягивая Пашке лист бумаги. — Это начало твоей
трудовой деятельности милиционером, заявление от заведующего свиноводческой
фермы. Понимаешь, у него кто-то поросят ворует. Разберись и представь нам
этого свинокрада, я ему сперва тут шею намылю, а потом пусть закон
разбирается. Все будет по-людски.
Сложив вчетверо лист заявления, Пашка в смешанных чувствах удивления и
восторга вышел на крыльцо правления. Народ уже разошелся, остался один
старый дед с сучковатым посохом. Пашка закурил и протянул старику пачку
папирос.
— Закуривай, дед. — Старик засмоктал папироску. — Скажи мне, дед, — забросил
он пробный камешек, — кто у вас на свиноферме сторожем работает, а кто
фуражером, знаешь?
— Дык Савельев, Рыжиков и-и-и… — на мгновение замялся в воспоминании старик,
— и-и Васькин Федор. Они жа и фуражерами прирабатывають, да. А ты чаво про
них антиресуешьси, знакомцами будуть?
— Вроде того, — уклончиво протянул Пашка. — А кто из них, к примеру,
любитель выпить на халяву?
— Дык они все не супротив на халяву остограммиться, а Васькин дык вообще за
сто грамм мать родну продаст. Ох и любитель! — закатил глаза старик.
— Председатель мне то же самое говорил, — вслух подытожил новоиспеченный
участковый, сходя с крыльца. — Ну ладно, отец, бывай, — кинул он руку к
фуражке.
— А ты счас куды? — полюбопытствовал старик.
— Вперед под танки! — хохотнул Пашка.
— У Таньки нету, всю трактористы перетаскали, лучше бери у старика Сопрыкина:
он хоть и куркуль, а самогон у яго отменный и чистый, ну прям тебе божья
слеза, — присоветовал глухой дед.
Пашка со смехом заверил деда, что непременно зайдет к Сопрыкину, и с улыбкой
на лице отправился в сторону сельсовета — знакомиться со своим кабинетом и
мотоциклом. По дороге он снял китель и, аккуратно свернув его, понес на
плече. В переулке к нему подбежала маленькая женщина: волосы ее были
растрепаны, один конец платка, зажатого в руке, волочился по земле.
Она выкрикивала, задыхаясь:
— Изверги, изверги, что делают...
— Да успокойтесь вы, объясните все толком, — ровным голосом сказал Пашка,
кладя женщине руку на плечо.
Она вытерла лицо платком, торопливо повязала его на голову, возбужденная до
предела, и зачастила:
— Слава богу, что председатель сельсовета повстречался, он и сообщил, что у
нас новый участковый Павел Иванович Стрельцов — вы, значит…
— Да в чем, собственно говоря, дело? — недоуменно переспросил он.
— Сашка Криворуков с дружками из Стерлитамака вчерась так избили моего сына
Алешу, так избили, а главное — ни за что, — опять запричитала она сквозь
слезы.
Пашка как мог успокаивал ее, но ему это вскоре поднадоело, и он взорвался:
— Черт побери, да расскажите все по порядку и прекратите попусту слезы лить,
или я сейчас уйду.
Она извинилась и сквозь затихающие рыдания принялась рассказывать:
— Сынок мой Алешенька учится в Салавате в техникуме, а его одноклассница
Света в Стерлитамаке в пединституте, они дружат, а сейчас у них начались
каникулы, перешли они на второй курс. Встречаются они, значит, вечерами,
гуляют по деревне, про свою учебу друг дружке рассказывают. Вчера, значит,
собрались и пошли в клуб на танцы. Я как раз корову подоила, они молока
попили и пошли, а через два часа приводит его Светка, а на нем живого места
нет, и у самой рукав платья оторван и щека окорябанная. Я руками аж
всплеснула: господи, да где вы так зашиблись, про дурное-то я не думаю. Тут
Светка мне все и рассказала. У клуба их встретил Мишка Уляшин с
дружками-товарищами из Стерлитамака, он там учился в училище и познакомился
с ними, ну, они теперь в гости к нему и приезжають самогонку трескать. Те
два бугая уж по возрасту в армии отслужить должны, а Уляшина ни в армию не
берут, ни в тюрьму не сажают, какая-то особенная сволочь. — Она утерла губы
кончиком головного платка и продолжила: — Как только заявються городские,
день-деньской на мотоцикле с коляской туда-сюда по деревне рыскают, да все с
криками да визгами, дурачатся так. А на той неделе Николаева-тракториста
избили, запросто так, взяли и избили. Вот изверги так изверги…
Ну, подошли к клубу Алешка со Светкой, а там энти мотоциклисты уже пьяные
выкобеливаются и давай, значит, к Светке приставать, тащат за рукав:
«Поедем, мол, красотка, кататься, давно мы тебя поджидаем!» Алешка кинулся к
Светке, начал оттаскивать ее от них, а они тут взбеленились и давай молотить
Алешку, и все норовят ногами по лицу да по ребрам, издевались как фашисты —
и никто ведь не вступился, не унял извергов. У каждого своя хата с краю.
Идемте к нам, со Светкой поговорите, она как раз к нам пришла, возле Алешки
сидит, расспросите, чё и как, — с надеждой ухватила его за руку женщина.
— А почему я фамилию Уляшиных не знаю? — по дороге к ее дому поинтересовался
Павел.
— Да они с Дмитриевки переехали лет пять назад, тебя тогда здесь не было.
Клавдия говорила, что ты в Оренбурге учишься, в техникуме.
Вошли во двор, и женщина сразу направилась к летней кухне: там в дверном
проеме виднелась хрупкая девичья фигура в светленьком платьице.
Девушка Пашке понравилась. На все вопросы отвечала охотно и толково. Алеша
лежал на раскладушке, отвернувшись к стене лицом, и молчал, не встревал в
рассказ Светланы.
— А с чего Уляшин прицепился именно к вам? — задал Паша очередной вопрос,
переставляя стоящую на столе сахарницу.
— Он мой сосед, — коротко отрезала Светлана, — и никогда никакого повода для
более близких отношений я ему не давала.
Павел подошел к Алеше и тронул того за плечо:
— Алексей, кто именно тебя бил?
Парнишка повернулся лицом, и участковый вздрогнул: не лицо, а сплошной
синяк, распухшее, с разбитыми губами. Едва слышно он прошелестел ими обо
всем.
Участковый что-то записал в блокнот, затем спросил девушку:
— Ты не знаешь, где мне найти этих удальцов?
Светлана охотно согласилась показать их пристанище:
— Идемте, они там день-деньской купаются и самогонку трескают, им местные
мальчишки носят.
Они пошли по тропинке, ведущей за здание старого клуба к пруду: Светлана
впереди, Пашка следом с кителем на руке, размышляя, правильно ли он сейчас
поступит. Но вспомнив лицо избитого паренька, сказал самому себе, что
по-солдатски — правильно, а как по закону — он пока не знает. На мгновение
засомневался: «А не такой ли я шпана, как и они? Чем я лучше их, когда закон
решил заменить самоуправством?» Но снова всплыло перед глазами лицо избитого
мальчишки, и он почти безразлично ответил себе: «А будь что будет! Они сами
выбрали закон войны, они его и получат. Клин клином вышибают».
Светлана остановилась под старой березой и указала рукой вниз:
— Ну, что я вам говорила? Вон они пьют, все в сборе.
На берегу пруда стоял мотоцикл с коляской, недалеко от него лежали на траве
два парня, третий разливал по стопкам самогонку и ставил их осторожно на
сиденье мотоцикла.
— Ты ступай домой, к Алешке, — сказал Пашка Светлане, — я сейчас с ними
потолкую и приду к вам.
Девушка согласно покивала головой и отошла под березу — наблюдать за
происходящим. Но Пашка этого уже не видел, он шел к парням.
Подойдя, он положил на сиденье мотоцикла свернутый китель, смахнув небрежно
стопочки с самогонкой на землю, и панибратски поздоровался:
— Здорово, казаки! Я тут случайно опрокинул вашу бормотуху, так вы уж
извиняйте, — рассыпался он в издевательской любезности и пнул попавшую под
ногу стопку.
Лежавший на траве рослый парень пружинисто поднялся.
— Гуляш, — окликнул он паренька с бутылкой самогонки, — это что за козел в
мундире сюда прискакал?
— Меня вообще-то в деревне Абреком прозвали, а козлы — это, по-видимому, вы,
остолопы, кто мальчишку ни за что ни про что избил. А сейчас за это ответ
держать будете, — не упуская из виду все три фигуры, едко парировал Пашка,
ожидая удара от рослого.
И тот его нанес сокрушительно, целясь в подбородок. Паша легко увернулся,
перехватил руку нападавшего, сделал подсечку и отправил его на мотоцикл.
Ударившись лицом о бак, тот закричал, болезненно и безвольно свалился на
землю. Краем глаза следя за Уляшевым, Пашка увидел, что тот кинулся на него
со спины. Павел обманчиво качнулся вперед и, возвращаясь в прежнее
положение, нанес ему локтем сильный удар в солнечное сплетение. Тот упал на
землю, свившись в клубок, и с вытаращенными глазами силился вздохнуть.
Третьего участника драки Паша, перехватив за руки, сбил ударом головы в
переносье.
Все произошло настолько молниеносно, что наблюдавшая за происходящим
Светлана и глазом не успела моргнуть, как все трое ее обидчиков лежали
побитыми на земле. Она стремглав кинулась бежать к Алексею, чтобы поделиться
увиденным.
Павел надевал китель, когда на четвереньках стал подниматься рослый, и
резким ударом вновь успокоил его. Потом поднял его за шиворот и, глядя на
разбитое лицо, сказал, нервно дергая сизой калеченной щекой:
— Ты, урод, слушай меня внимательно: я не просто бывший боевой прапорщик, я
сейчас участковый уполномоченный этой деревни, и я не очень желаю заниматься
бумажной волынкой, чтобы упечь тебя в тюрьму за избиение малолетнего парня.
Думаю, ты расчет сполна получил. Даю тебе полчаса, чтобы ты убрался из этой
деревни и чтоб я больше вас здесь не видел. — Пашка накрутил ворот рубахи в
руке так, что посинело битое лицо рослого, и продолжал глухо шептать: — Ты
слышишь, никогда, чтобы ноги твоей здесь не было, а иначе я не стану
заниматься бумажной волокитой, а стану тебя просто бить. Все ясно?
Рослый, задыхаясь, согласно задергал головой, испуганно шлепая разбитыми
губами.
— Ясно, ясно, товарищ прапорщик.
Пашка отшвырнул его к колесу мотоцикла, подошел к сидящему на коленях
Уляшеву и взял его рукой за голову:
— Как тебя там, Уляшев или Гуляшев, ты все слышал относительно твоих
дружков, а теперь слушай в свой адрес: ежели я узнаю, что ты блатуешь по
деревне, то я тебе наступлю на одну ногу и раздеру на две половинки за
другую, усек, ковбой?
Уляшев, не спуская намагниченных глаз с орденов военного, лишь жалостно
сглотнул слюну.
— Не слышу ответа! — ударив Уляшева по шее ребром ладони, сурово сказал
прапорщик.
— Я понял, понял, — испуганно закрывая голову рукой, торопливо зачастил
парень.
— Так-то оно будет лучше, — сказал Павел и зашагал прочь. Подойдя к березе,
где недавно стояла девушка, обернулся к шпане и крикнул: — У вас полчаса на
все сборы, повторять не буду.
Дом сторожа с фермы Василия Савельева Пашка нашел по старой памяти:
маленький и приземистый, он стоял напротив бригадной конюшни, смотря на
белый свет пустыми незашторенными окнами. Весь внешний вид его был какой-то
серый, покинутый.
Сам Савельев сидел на крыльце в обрезанных резиновых сапогах на босу ногу и
ковырялся в стареньком будильнике. Увидев Пашу, добродушно ощерился:
— Какие люди, и без охраны, ну и ну. Слышал, слышал, что в родные пенаты
заявился. Милости просим в наши хоромы, — он встал и в шутейном полупоклоне
пригласил гостя войти в раскрытую сенную дверь.
— Да не, спасибо, я, собственно говоря, к тебе по делу зашел, — отказался от
приглашения Пашка.
— Что за дело? — потирая ладони, снова заулыбался Василий.
— Сейчас был у Чагадаева: он мне сказал, что в твое дежурство пропал
трехмесячный поросенок.
— Ну а я тут при чем?
— Видишь ли, меня назначили участковым в нашу деревню, и это как первое
задание на новой должности, — начал как бы с долей вины объяснять Павел, — и
мне совсем безрадостно начинать службу с обыска в твоем дворе.
Они прошли в полуразрушенный сумрачный сарай. В засиженное мухами оконце
билась, жужжа в паутине, зеленая жирная муха. Стояла неестественная для
деревенского сарая тишина. Ни крика гусей, ни квохтанья курей, ни визга
поросенка — тишина, как будто вымерло все.
Павел сел на корточки и закурил. Его взгляд удивленно застыл на стоящем в
противоположном углу тазике с остатками простокваши.
— Жена котят кормила — у нас их аж четыре штуки, тебе не надо одного? —
понятливо перехватывая его ищущий взгляд, спросил Василий.
Паша поднял руку, что означало «замолчи», и неожиданно для Савельева
профессионально захрюкал. И тут же откуда-то из-под земли с противоположного
угла донеслось встречное, приглушенное похрюкивание.
Паша захватил стоящие у стены вилы и пошел в противоположный угол сарая,
где, раскидав солому, поднял доски лаза. Там, на глубине метра, бесновался,
похрюкивая, трехмесячный поросенок.
— Ну, что по этому вопросу можешь сказать? — обернувшись к Василию,
поинтересовался с улыбкой Паша.
— Скажу, что ордер на обыск нужен, — кривя небритые щеки в ехидной ухмылке,
ответил Савельев, — доказать ведь еще надо, что это колхозный поросенок.
— Эх, Василий, ты, говорят, хорошим ветфельдшером был, а напрочь забыл про
колхозную метку, про разрезанное левое ухо. Давай, доставай колхозную
живность, суй в мешок и пойдем вместе радовать завфермой, — прикрикнул Пашка.
Решили идти по задам, от любопытных глаз подальше. Переходя через канаву,
Савельев неуклюже споткнулся о камень и, падая, выпустил из рук мешок с
поросенком. Освободившийся от опеки поросенок с довольным визгом метнулся в
росший на задворках перелесок.
Кинувшийся было за ним Паша в ближайших кустах потерял его из виду и,
недовольный, вернулся на дорогу, где Савельев, сидя на пеньке, раскуривал
папиросу. Паша набросился на него с упреком:
— Ты все специально сделал, ты нарочно поросенка выпустил, подлец.
— А это разве поросенок был? А я думаю, за кем это наш участковый по лесу
гоняется, в толк не возьму, — взметнув как бы недоуменно брови на лоб,
хохотал Савельев. — Ну ладно, командир, ты тут сражайся с поросятами, а мне
недосуг: я ведь к соседу за самогонкой шел, а тут, гляжу, погоня с
перестрелкой. — И он, насмешливо помахав Паше рукой, пошоркал в
сапогах-калошах в обратную сторону.
«Вот так горбатых и лечат», — безрадостно думал Пашка, сосредоточенно
отряхивая фуражку от невидимых соринок.
Отсюда, с холмистого подъема, деревня смотрелась как на ладони. Пашка,
отходя сердцем, какое-то время смотрел на разбросанные по деревне пруды,
закутавшиеся в зелень речных ив, на извилистую ленту дороги, пробегающую
вдоль разлапистых дворов с зелеными прямоугольниками огородов, на редкие
фигуры людей, копошившихся на них, и ему вдруг разом стало легко и чисто в
груди. «Хорошо, что я вернулся домой, — сбивая фуражку на затылок, радостно
подумал он. — Все будет нормально», — утешил он себя, направляясь в
переулок. По дороге думал об Оксане, о том, что непременно надо зайти к ней
в гости. Ненароком вспомнился веселый бутуз Сережка, и он с теплой, тихой
улыбкой подошел к своему дому.
ГЛАВА IV
Возле его двора стояло два «уазика» и толпилось человек шесть милиционеров.
Навстречу с улыбкой шагнул круглый как колобок майор и весело
продекламировал:
— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Замначальника по
воспитательной работе майор Шарипов Рафкат Исмагилович, твой
непосредственный начальник, — пожимая Паше руку, представился он. — А это
замполит управления Бирюков Иван Данилович, — указал он на подполковника в
позолоченных очках и сером костюме.
Паша радушно пригласил их в дом.
Майор отрицательно закачал головой:
— Нет, нет, пойдем лучше в твой рабочий кабинет, мы здесь с официальным
заданием, а значит, встречаемся в твоем кабинете. Надеюсь, ключи тебе
передали.
Он тут же приказал вручить Павлу милицейскую форму.
Два сержанта вытащили из машины пару мешков и пошли с ними в дом. Майор
достал из кармана погоны младшего лейтенанта милиции и, протягивая их
прапорщику, пояснил:
— Министерство тебе авансом лейтенанта присвоило, думаю, оправдаешь
возложенные на тебя обязанности.
— Я уже начал это делать, — сдержанно усмехнулся Пашка.
Рафкат Исмагилович с удивлением посмотрел на него.
Павел нехотя, с пятого на десятое, пересказал все произошедшее с ним
сегодня.
— И поросенок убежал в лес, — закончил он убитым голосом.
— Хорошо, что ты понял свою ошибку, — после минутной паузы сказал майор. —
Кто не делал ошибок, тот не был молодым. А что касается шпаны, то по
молодости, когда я, как и ты, был участковым, и у меня вывернулся подобный
случай, так тоже не понадеялся на закон, занялся самоуправством. Я тогда
выговор схлопотал — и правильно. Мы здесь представители закона и, значит,
первыми должны блюсти его, быть на страже…
Майор, поджав губы, вдумчиво посмотрел на прапорщика:
— Но ты не тушуйся, и на старуху бывает проруха, или, как говорят, кто не
работает, тот не ошибается. Давай поедем в твой кабинет, там и поговорим.
Кабинет в сельсовете был маленьким, скудно обставленным. Стол, крытый
зеленым сукном, заляпанный чернильными пятнами, за столом ободранное кожаное
кресло, маленький несгораемый сейф в углу комнатки, черный телефон с пузатым
графином на столе, да четыре стула. Правда, на стене еще висела большая
карта Советского Союза и давно, видимо, замолчавшие ходики. Все напоминало
об отсутствии хозяина кабинета, все было каким-то бесприютным и скучно
одиноким.
Паша подобрал с пола скомканную газету и распахнул окно. Свежий ветерок
ворвался в комнатку. Все расселись по стульям, немного погодя вошел
сержант-водитель с иностранным фотоаппаратом на шее и картонной коробкой в
руках.
— Ставь на стол, — кивнул майор. — А мы с прапорщиком займемся писаниной.
Пока Пашка под диктовку майора писал заявления, капитан с сержантом
доставали из коробки провизию и расставляли ее на столе. Подполковник,
перенеся телефон на подоконник, названивал в город.
Павел отложил ручку и посмотрел выжидательно на майора.
— Ну вот и славненько, — потер тот ладонь о ладонь. — Салихов, — обратился
он к сержанту, — сфотографируй-ка его для истории.
Сержант Салихов усадил Павла у беленой стены, поправил на его голове
непокорные волосы и защелкал фотоаппаратом. Через несколько минут снимки
были готовы. Капитан выбрал фотографию и наклеил ее в удостоверение, а
подполковник пришлепнул печать. Все расположились за накрытым столом, и
подполковник поднял руку, прося тишины и внимания.
— Я утомлять вас разговорами не стану, скажу одно: выпьем за нового бойца,
пришедшего в наши ряды внутренних дел, а дел у нас и правда много. Он,
кавалер двух боевых медалей «За отвагу», не станет в тяжелую минуту
прятаться за спины товарищей, он всегда будет в передовых рядах, собственным
примером показывая стойкость бойцов МВД. За нового бойца и нашего друга!
Майор положил на стол уголовный кодекс, а поверх него — портупею с
пистолетом.
— Это читай как библию, — посоветовал он, — а вот это, надеюсь, не
пригодится. Наставником твоим будет капитан Макущенко, сосед твой,
участковый колхоза имени Шевченко, прошу любить и жаловать, — указал он на
седого капитана, сидящего напротив Павла. Тот, улыбнувшись, слегка качнул
головой, разгладил подкову тяжелых усов и залпом опрокинул куда-то в них
жгучее зелье.
В распахнутую дверь из коридора заглянул мужик на костылях, весь какой-то
взъерошенный, похлопал глазами и тут же скрылся, простучав костылями по
скрипучим половицам.
— Твой будущий клиент, — улыбнулся майор и протянул свой стакан навстречу
стакану нового участкового: — За тебя, герой войны.
Засиделись до темноты. Уезжали все на том же «уазике». Майор, прощаясь,
кивнул в свете фар на портупею стрельцовскую:
— Тут такое дело: с месяц назад из мест заключения с Колымы бежала группа
особо опасных преступников. Многих уже поймали, но трое еще в бегах. У
одного из них сестра живет в Федоровском районе, могут навострить лыжи туда,
и не исключено, что пробираться будут по вашим местам, так что имей это в
виду. Один на задержание не ходи, вызывай подмогу. Пистолет держи при себе:
они могут быть вооружены. Все ясно?
— Так точно, товарищ майор, — козырнул Павел по-военному.
«Уазик» фыркнул мотором и покатил в сторону Золотоношки, ныряя на
неровностях дороги светом фар.
Паша выпил молоко, оставленное матерью на столе, и пошел в сенцы спать. Ему
приснился сон из боевой афганской службы: едут они, срочники, на головном
БМП, веселые и счастливые. Рядом сидит друг Заплетин и дразнит его сочным
яблоком. Но тут на скале появляется худющий старик с бревном на плече и
скалится, показывая им гнилые зубы на бородатом лице. Потом вдруг бревно на
его плече становится гранатометом, и он стреляет в них.
От вспышки разорвавшегося снаряда Павел с криком проснулся. Но, оглядевшись,
успокоился и вытер взмокшее лицо.
— Приснится же чертовщина, — то ли прошептал, то ли подумал он и пошел на
кухню пить воду. Там у печи уже расторопно хлопотала бабка. Пашка сел за
стол и налил в кружку вчерашнего молока.
— Что, касатик, не спится? — присев за столом напротив, поинтересовалась
дотошная бабка.
— Афган приснился, — наливая в кружку молока, нехотя ответил Павел.
Бабка покачала головой и зачмокала губами. Из другой комнаты, скалывая на
затылке косу, вышла мать.
— Чё, полуношники, в такую рань поднялись-то? — зевая, спросила она.
— Да малаю твому Афхан все снится, вот и не спится, — опередила Пашку с
ответом бабка, ставя на стол тарелку с блинами.
— Мам, форму подгонишь? — крикнул вслед выходившей во двор матери Пашка.
— Вот позавтракаем, машинку из шифоньера достанешь и за седни изделаю.
После завтрака Пашка по-быстрому разобрал мешки с одеждой, выбрал на
сегодняшний день рубашку, галифе и хромовые сапоги. В таком обличье и
отправился на службу. Боковым зрением увидел, как мать тайком перекрестила
его в спину. Он мягко улыбнулся ее материнской наивности и вере, но ничего
не сказал.
По дороге зашел к дяде Семену, чтобы форсануть перед ним в новой форме.
— Ну гарный хлопец, гарный... — гудел старик, лихо нахлобучивая на свою
седую голову Пашкину фуражку. — Орел, давай выпьем, — неожиданно предложил
он и, не дожидаясь ответа, тут же полез в шкафчик.
— Ты что, — ужаснулся Пашка, — я же на службе.
— Дык без рюмочки служба в России-матушке не начинается, — смахивая крошки
со стола, философски изрек Семен.
— Придется поверить, — согласился Пашка, чтобы не обидеть старика.
— Ну, за первый день твоей службы, — поднял стакан хозяин.
— Не пойму, что у тебя за бумаги по всей комнате валяются, — чуть пригубив
стакан, поинтересовался Пашка.
Старик поднял с пола несколько листов и бросил их на стол:
— Вот воспоминания о своей жизни пишу — пишу, что полжизни по войнам провел,
а как был нищим, так им и остался. Все наши победы коту под хвост.
Побежденные живут лучше победителей.
— Ты лучше бы письмо правительству со своими предложениями написал, а не
жаловался на кухне. А то под старость лет, как сказал Шукшин, или табуретки
делают, или мемуары пишут. Делай лучше, дядя Семен, табуретки, пользы больше
будет. Нашему государству ничего не докажешь. Партия — ум, честь и совесть
нашей эпохи. Другого ответа не дождешься.
— Какой же ты милиционер?! — вдруг взвился захмелевший дядя Семен. — Ты
против коммунизма, против партии, а кто как не партия тебе награды выдавала?
— ярился он. И не понять было, серьезно это он или просто дурачится.
— Да пошел ты с наградами. Лучше поинтересуйся, кто меня на эту бестолковую
войну отправил, — взорвался Пашка, сдергивая с головы старика фуражку. —
Сколько молодых парней там ни за что полегло, один безымянный на нашем
кладбище лежит, а ты — «коммунизм, партия наш рулевой»... Зарулили хрен
знает куда, а теперь мемуары пишете.
— А я-то тут при чем, я и сам недовольный, — пробурчал старик шагнувшему к
двери Пашке. — Давай чайку лучше попьем, зачем ругаться?
— Нет, хватит, политинформация закончилась. Надо идти охранять покой страны
— кто-то же и служить должен.
— Ну, заходи вечером, на баяне поиграем.
— Зайду, — пообещал Пашка, толкая дверь.
Пройдя несколько дворов, он увидел идущую навстречу женскую фигуру. Позади
нее катил камеру от «уазика» мальчишка. Паша узнал бы ее и в темноте, ночью.
Потому что все эти дни думал только о ней. Вспоминал первую их встречу,
первое прощание, когда он пообещал непременно зайти к ним. Но пошла уже
третья неделя, а Паша все медлил, все оттягивал встречу. Но думать о ней не
переставал.
— Здравствуйте, Оксана Валерьевна, — козырнул он, поравнявшись с медсестрой.
И тут же почувствовал, как кровь хлынула ему в лицо.
— Здравствуйте, Павел Иванович, — сразу признала его Оксана, тоже краснея
лицом. — Я смотрю, вас переодели из одной формы в другую, и она вам тоже к
лицу, — скромно улыбнулась она.
В это время Сережа, изображая фырчание машины, подкатил баллон и, ткнувшись
им в ногу Пашки, с разгону затараторил:
— А мне дед Миша колесо дал, а еще луль даст.
— Руль, — поправила сына Оксана, вытирая ему платочком нос. — Дед Миша —
сосед наш, вот и балует его.
— А вы далеко собрались? — спросил для поддержания разговора Паша, наматывая
ремень планшетки на левую руку.
— Девчата с работы за грибами позвали, вот мы и идем им навстречу.
— Да какие сейчас грибы, дождей-то нет, — проведя рукой по шраму на щеке,
выдохнул он. — Вы поосторожней в лесу будьте, — и он пересказал ей рассказ
майора о бежавших уголовниках.
— Мы по краю деревни грибы поищем, далеко не пойдем.
— А идемте в субботу в кино, хорошая кинокартина будет, — предложил он разом
осипшим голосом. Закашлялся, прочищая горло. — Идемте, не пожалеете.
Она раскраснелась пуще прежнего и почему-то полушепотом проговорила:
— Я согласна. А Сережку у соседей оставлю.
После сказанных ею слов на душе у него стало светло и просто.
— Так до субботы?
Она согласно кивнула головой.
«Какая славная женщина», — думал он, подходя легким шагом к сельсовету. Все
в нем радостно пело. Весь мир был чист и прекрасен. И хотелось запеть. И он
вполголоса замурлыкал: «Ах эти черные глаза меня пленили...»
ГЛАВА V
Зайдя во двор сельсовета, Павел сразу же увидел председателя его, Николая
Спиридоновича. Тот стоял возле гаражей и разговаривал с двумя возбужденными
до предела женщинами. Вернее сказать, разговаривали или кричали, размахивая
руками, только они. Он же, словно воткнув глаза в землю, качал согласно
головой. Невысокого роста, худощавый, сегодня одетый в костюм и шляпу, он
пошел навстречу Паше мелкими шажками и так прямо, словно оглоблю проглотил.
— А вот и участковый! Он в вашем деле и разберется: ему это по закону
положено, — здороваясь с Пашей, радостно сообщил он женщинам.
— Кто кучу песка к воротам гаража насыпал? — спросил удивленно Паша у
председателя. — Я сегодня выезжать хотел.
— Вчера сказал шоферу, чтобы высыпал возле гаражей, а он, балда, и вывалил
под самые ворота; хотим здание штукатурить, — кривя бритые щеки, быстро и
виновато проговорил председатель, беря Пашу за локоть.
— Ну и что теперь делать? — сказал недовольно Стрельцов. — Убирать эту кучу
придется: мне мотоцикл нужен.
— Артем, Артем! — неожиданно заорал председатель, оборачиваясь в соседний
двор.
К изгороди пришкандыбал на костылях молодой, весь как солома взъерошенный
вчерашний инвалид и сиплым, пропитым голосом поинтересовался:
— Звал, председатель?
— Слушай, Бирюков, найди людей песок от гаража убрать, магарыч поставлю, —
заискивающе попросил Артема председатель.
— Ты еще за бревна не рассчитался, — буркнул Бирюков. — Хитрый больно, ты за
бревна сначала рассчитайся, а уж потом проси.
— Да будет тебе сразу и за бревна, и за песок, — махнул Николай Спиридонович
рукой. И, оборачиваясь к Пашке, пояснил: — Бирюков — инвалид с детства; вот
когда надо, обращаемся с просьбой к нему, всегда выручает. А у старого
участкового он и понятым был, как на службе. Ну, конечно, ему кое-что
перепадало за усердие. Надо сказать, безотказный хлопец, молодец, — льстиво
говорил председатель, косясь на застывшего за изгородью Бирюкова.
— Соловья баснями не кормят. Рассчитайся за бревна, а потом уж хвали, —
прохрипел безразлично, оборачиваясь через плечо, Бирюков.
— Да ладно тебе, говорю, все будет, — сказал, поморщившись как от зубной
боли, председатель.
Бирюков качнул согласно головой и похромал к калитке в сельсовет.
Маленькая толстенькая женщина тут же прицепилась к Стрельцову:
— Товарищ милиционер, а как же с нами быть? Ведь просто сил терпеть более
нету. Так жить невозможно.
— Я же не в курсе, что у вас за беда, расскажите, — улыбнулся Пашка.
Вторая жалобщица, с бигудями под ситцевым платком, в простеньком халатике,
отодвинув от участкового подругу, затараторила, размахивая руками:
— Соседка наша, Манька-Вертолет, гонит самогонку и напропалую торгует ей.
Все бы не беда, да мужики наши кажное утро и вечер тащат ей кто утюг, кто
курицу, кто что может утащить из дома — все прут ей, стерве ненасытной, в
обмен на зелье поганое. А она зенки вытаращит и берет все без зазрения
совести, последний кусок у детей отбирает. Вот стерва так стерва!
— Мы вон Николаю Спиридоновичу заявление от нас передали, чтобы ее наказали
и чтоб это безобразие деревенские власти прекратили, — встряла в жалобу
подруги толстенькая.
— Держи, Пал Иванович, — протянул председатель участковому вчетверо
сложенный тетрадный лист, — это заявление от пострадавших.
— Вы уж, Пал Иванович, не кладите наше заявление в долгий ящик, поскорей
разберитесь, пожалуйста, — просительно сказала толстенькая и вытерла полной
рукой губы.
— Разберемся, обязательно разберемся, — нарочито громко и торопливо заверил
пришкандыбавший на костылях Артем и, ища поддержки, лукаво глянул на
участкового.
— Не волнуйтесь, женщины, разберемся, — успокоил подруг Пашка.
Когда вошли в сельсовет, председатель, уже держась за ручку своего кабинета,
сказал участковому, сморщив худощавое лицо.
— Маньку-Вертолета пора останавливать — обнаглела баба. И гонит, главное, из
свеклы, вонючую — впору в противогазе пить. А Бирюкова бери с собой —
понятым будет. Он всегда с капитаном Терениным на такие дела ходил.
Специалист матерый, самогонку враз сыщет, где бы ни запрятали. Теренин — это
твой предшественник, — пояснил он, открывая дверь.
Артем сидел на ступеньках крыльца и, нетерпеливо перекосив лицо, курил
самокрутку.
— Держи сигарету, — протянул участковый пачку «Примы».
— Да я их терпеть не могу, ваши сигареты, то ли дело самосад, — отказался
штатный понятой.
— Ну, что скажешь о Маньке-Вертолете? Вертолет это что — фамилия ее? —
присаживаясь рядом, спросил Пашка. — Что-то не припомню такую.
— Вертолет — это деревенское погоняло; она когда-то почтальоншей работала,
вот ее так и прозвали, — сплевывая на землю, пояснил Артем.
— А ты, говорят, по поиску самоката дока хороший? — поинтересовался Пашка,
прикуривая сигарету.
— Тут станешь докой, когда в башке звон колокольный, а в трубах сушняк
азиатский; тут сразу почуешь, где спасительная жидкость, — кисло ответил
Артем и зло раздавил костылем брошенный окурок цигарки. Пойдем к Вертолету
шмон делать, у меня как раз подходящее состояние, — предложил он, неуклюже
вставая.
— Идти далеко до нее? — спросил Пашка, подавая Артему костыль.
— Минут тридцать ходу.
— А ты дойдешь?
— Да я за час до Бадкана пешком дохожу, — покривясь, успокоил участкового
Артем.
— Ну тогда идем, если ты до Бадкана за час доходишь, — улыбнулся Пашка. — А
на мотоцикле быстрее бы вышло.
— Да уберем мы сегодня от гаража песок, — обнадежил Артем, проходя боком в
калитку сельсовета. — Когда я самокат найду, то я тебе словами знак хитрый
подам, а ты уж сам смотри, что делать.
— А что старый участковый делал?
— Самогон и брагу выливал, а аппарат ломал и еще писал документ на штраф за
самогоноварение и какую-то «несансаанированую» продажу его населению. Черт,
язык сломаешь, пока выговоришь, — сплюнул Артем в сердцах.
— Понятно, век живи, век учись и дураком помрешь, — вздохнул участковый. А
как у Оксаны Валерьевны муж погиб? — вдруг без всякого перехода спросил он у
поводыря.
— Как, как?.. У вихляевского «ЗИЛа» с движком возились, — начал Артем,
останавливаясь, доставая из замызганных штанов сложенную газету и отрывая от
нее полоску на самокрутку, — он же инженером. Башковитый мужик, хотя и
городской. Я с ним пару раз в компании был, водку пили…
— Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Ты мне расскажи, как он погиб, — сухо
обрезал Пашка. — На черта мне рассказы про твою пьянку?
Артем, прикуривая, зачиркал по коробке спичкой, но она не зажигалась. Тогда
он принялся шоркать ею по взлохмаченной голове, пытаясь высушить ее. Пашка
щелкнул зажигалкой и поднес огонек к его самокрутке.
— Прикуривай, да волосы маленько разгладь, а то ходишь как бомжара.
— Ну, наладили они двигун, тогда Славка, ну, инженер, чтобы проверить его
работу, стал заводить кривым стартером, — рукояткой, значит, — продолжил на
ходу рассказ Артем, держа на губах, как приклеенную, цигарку. — Вихляев
забыл, что машину на скорости оставил, ремонтировался-то в боксе. Чтобы,
значит, не покатилась с ямы, он ее и оставил на первой скорости, а инженер
рукоятку крутанул, она с пол-оборота и заведись… Инженера к кирпичной стене
бокса и придавило. Жил он часа два, не больше… А сынишку жалко, без отца, —
тяжелым вздохом закончил свой рассказ Бирюков.
Шли молча, каждый обдумывал свое. За мостом их обогнал «уазик» и, проехав
метров десять, резко остановился, подняв облако пыли. Из кабины вылез
председатель колхоза и поздоровался с ними.
— Куда направилась, доблестная милиция? — ощерился он в улыбке.
Паша открыл планшетку и достал заявление. Председатель, читая его, хмыкнул:
— «...так как Манька-Вертолет спаивает наших мужей, чем разрушает наши
семьи». — Он перевернул лист, посмотрел на его обратную сторону и, возвращая
участковому, сказал густым басом: — Драть их, мужиков, надо, как сидорову
козу. А то ишь, агнцы нашлись, безвинно пострадавшие. Да, Павел Иванович, а
ты поросенка не ищи, его уже малаи в перелеске поймали. Как он с яслей
вылез, в толк не возьму, — искренне удивился он, почесывая квадратный
подбородок. — Ты лучше поищи жулика, что со строительства Дома быта шифер и
доски прет. Не иначе какой-нибудь басурман сарай себе строить надумал, — уже
садясь за руль машины, посоветовал он…
— Ну и куда ты меня завел, Сусанин? — возмутился Пашка, стоя напротив
большого, из белого кирпича дома, обнесенного новым штакетником.
— К Маньке-Вертолету, куда ты и собирался.
— Да-а, вот это хоромы отгрохала баба, прямо правление колхоза, — восхитился
участковый, сдвигая на затылок фуражку.
Вошли во двор, под ноги бросилась с каким-то скрипучим лаем маленькая,
лохматая и кривоногая собачонка.
За ней следом с полотенцем в руке выбежала тетка. Размахивая полотенцем,
грозила:
— Ну никакого сладу с ней нету, просто бесенок какой-то.
Тетка была под стать собаке. Низенькая и кривоногая, с хищным, как у
ястреба, носом на худом прыщеватом лице и непомерно длинными руками. Просто
хрестоматийный образ хапуги.
— Проходите в летнюю кухню, она и угомонится, — нехотя пригласила она,
уныривая глазами от сурового Пашкиного взгляда.
Бирюков первым, как бы не слыша приглашения в летнюю кухню, неуклюже полез
на высокое крыльцо дома.
Глядя на взбирающегося по ступенькам хромого, хозяйка забеспокоилась.
— Я же пригласила в летнюю кухню, а ты куда поперся, видишь, как тебе тяжело
подыматься.
— Хочу посмотреть, как богатеи живут, может, чему и научусь, — улыбчиво
отбрехивался с высоты крыльца Артем.
Пашка вытер сапоги от пыли о ступеньку крыльца и пошел за ним следом, ничего
не объясняя шумной тетке.
— Нашел богатеев, — убито выдохнула Манька-Вертолет и обреченно пошла за
ними.
В коридоре, ведущем к кухне, стоял ни с чем не сравнимый запах самогона. А в
кухне, вернее сказать, на кухонной голландке, раскорячился и сам виновник
зловония — самогонный аппарат. Стоял и делал свое вонючее дело.
— Поймана на месте преступления, — отчеканил голосом ученика-отличника
неунывающий Бирюков, заглядывая в стоящие на лавке ведра.
— А у вас документ-то есть? — спохватилась с надеждой тетка, зло стреляя
глазами в Бирюкова.
— Думаю, этот подойдет? — Павел бросил на стол заявление женщин.
— Мы люди бедные, — тут же слезливо запричитала Манька. — Кажный обидеть
может…
— Это вы-то бедные? — покривил губы участковый, снимая с голландки аппарат.
— Такие бедные, что жаль, расстрела нет за ваше стяжательство.
— Чего мы сжали? — не поняла Манька-Вертолет и хлопнула по спине Артема
полотенцем. — Ты что, басурманин, делаешь?
Артем, зачерпнувший кружкой из ведра, пил мелкими глотками, давясь и страшно
морщась.
— Чё, чё, твою вонючую самогонку пробую, я свидетель, — с ноткой бахвальства
ответил он и, взяв из стоящего в углу мешка две пустые бутылки, тут же
принялся наливать их, объясняя хозяйке: — Это для доказательства твоей
жадной деятельности — так сказать, следы преступления.
Пашка, выдрав змеевик, теперь резал шланги, а обрезки бросал на пол у
голландки.
Покончив со шлангами, подошел к столу и, достав из планшетки чистый лист
бумаги, позвал самогонщицу.
— Вы присаживайтесь, будем составлять протокол, — пояснил участковый, двигая
табуретку к столу.
Бирюков в это время рассовывал наполненные бутылки по карманам.
— А ты куда собрался в таком вооружении? Под танки?! — глянул участковый на
своего помощника.
— Председатель же сказал песок убирать, так это нужно людям, кто убирать
будет, денег-то не дал он, — пояснил Бирюков, блестя ожившими глазами.
— Иди отсюдова, — погнал понятого Пашка, — да вот змеевик захвати, положишь
возле моего кабинета.
Бирюков неровно пошел, задев плечом о косяк. Он еще не успел уйти, как на
кухню решительно вошли четыре женщины, авторы заявления.
И тут начался такой сыр-бор, что, как говорится, хоть святых выноси. Они
обступили Маньку-Вертолета и каждая, что-то требуя, кричала ей в
обезображенное страхом лицо:
— Отдай мою машинку, стерва.
— А где мой утюг?
«Нашла коса на камень», — думал участковый, прикрывая Вертолета от
заслуженных пощечин.
— Успокойтесь! — зычным криком перекрыл он базарный гвалт. — А ты верни им
все, что они требуют, — велел он Маньке. Та послушно пошкандыбала в зал, по
дороге вытирая платком заплаканное лицо. Женщины устремились за ней. У Павла
не было к Вертолету жалости, было лишь смешанное чувство недоумения и
какой-то неприятной загадочности. «Для чего все это, — думал он, — для чего
обирать людей, чтобы затем попасть в такую грязь? Для примитивной наживы,
для того, чтобы поставить себя над людьми и властвовать над ними? Но вся эта
смешная мишура лишь до поры до времени. Час расплаты все равно придет».
Из залы вышла толстенькая женщина со швейной машинкой в обнимку, за ней
вторая, с утюгом в руке. Минуты через две оставшиеся женщины молча вытащили
флягу с кислушкой и так же молча поволокли ее во двор выливать. Вслед за
ними, с тем же платком в руке и с зареванным лицом, вышла Манька.
— Поделом наука, — встретил ее на крыльце участковый. — Пока отделаешься
штрафом в сто рублей, а будешь продолжать в том же духе — получишь
соответствующее наказание, вплоть до выселения из деревни, — решительно
рубанул он рукой по воздуху.
Манька искусно залилась слезами, сквозь рыдания выдавливая из себя:
— Да ведь дочка с зятем приезжают, для зятя и гоню.
— Что ты врешь, паскуда, — взвизгнула одна из женщин, порываясь влепить
Вертолету пощечину. — Обобрала всю деревню до нитки, а еще врет: «Для зятя»…
Вторую машину ему купить, сквалыга, хочешь. Не верьте ей, товарищ
милиционер, не верьте. Врет, все она врет. Как любила на дармовщинку пожить,
так и сейчас живет, ах ты… — замахнулась женщина влепить самогонщице
пощечину. Паша едва перехватил ее руку.
А в коридоре все никак не мог встать с диванчика улыбчивый Бирюков.
— Вы, бабенки, ступайте по домам, я тут и сам справлюсь, — выпроваживал
незваных помощниц участковый.
— А вы, гражданка Никифорова, — обратился он к Вертолету, — в четверг
придете в сельсовет, заплатите штраф и с вами поговорит председатель. Не
заставляйте себя ждать, — посоветовал он ей, застегивая планшетку.
В коридоре он поднял барахтающегося Бирюкова и потащил его к выходу. Артем
дергался, пытаясь освободиться от его рук, и невнятно лопотал, что он
нормальный, что он сам дойдет…
Возвращаясь в сельсовет, Павел безрадостно думал, на черта сдалась ему эта
собачья работа: за пять минут врагов нажил полдеревни. Лучше бы слесарем
гайки крутил, и то бы, наверно, больше пользы было. Но тут же сам себе
отвечал: «Что, Афган забыл? А там разве легко было? На легкость в своей
жизни не рассчитывай, это твоя судьба, твой крест, и нести тебе его всю твою
жизнь».
Тогда, прогнав мысли о службе, он начал думать о предстоящей субботе, о
встрече с Оксаной.
— Надо до субботы хороший костюм купить, туфли, рубашку, — стал перечислять
он весь гардероб, не чувствуя, что против своей воли счастливо улыбается.
Улыбается их будущей встрече.
ГЛАВА VI
Ночь была звездной и душной. Он шел за Оксаной с наброшенным на плечо
пиджачком и молча курил. Шли берегом пруда, где большой дыней плавала
золотистая луна, и тихо перешептывались листвой густые шатровые ивы.
— Вам, Паша, фильм понравился? — спросила, оборачиваясь к нему Оксана.
— Давайте искупаемся, — уходя от ответа, предложил он, — духотища, что в
печке.
— Да нет, я без купальника, — с нотой смущения в голосе отказалась она. — Вы
купайтесь, а я подожду.
Он залез в теплую воду, потревожив косяк спящих гусей. Забив крыльями по
воде, они возмущенно загоготали. Доплыв до середины пруда, Павел два раза
окунулся там и размашисто поплыл обратно.
— А вы с мужем долго были знакомы до замужества? — поинтересовался он,
застегивая рубашку.
— Давайте на «ты» перейдем, — предложила Оксана, подавая ему одежду. — Мы
учились в одном классе, а после окончания им института расписались и
переехали сюда, место взяли напротив магазина, дом хотели строить, да все
разом оборвалось, — шепотом проговорила она и отвернулась.
Затем Паша услышал ее чуть слышное всхлипывание. Он повернул ее за хрупкие
плечи к себе и, целуя в безвольные горячие губы, промолвил:
— Ничего, пробьемся! И жить будем, как люди живут.
Она слабо отстранилась от него.
— У меня сын, Паша, ты найдешь еще себе девушку, и у вас все будет хорошо.
Ты же очень красивый, — гладя его по раненой щеке, ласково говорила она.
— А как же, красавец! — ухмыльнулся он. — Без тебя мне не будет хорошо, —
гладя ее по русым волосам, убеждал он. — А что до Сережки, так у нас с ним
почти схожие судьбы, и я не хочу, чтобы он пошел моей дорожкой, очень уж она
терниста.
— Мужчину шрамы украшают, — покачала она головой. — Давай присмотримся друг
к другу, а потом решим, как нам быть дальше. А то как-то с бухты-барахты и
сразу замуж. Что люди скажут? Посмеются и все.
На крыльце ее дома он прижал Оксану к себе и, как маленькую обиженную птицу,
стал нежно целовать ее лицо и глаза. Она была такая милая, что хотелось
взять ее на руки и носить всегда, всегда.
Она слабо, по-птичьи же, трепыхаясь, уговаривала его:
— Паша, ну идем по домам, уже светает. Какая я буду завтра на работе? Завтра
плановая операция, а я буду как сонная муха, ты этого хочешь?
Он возвращался домой вдоль берега речки Тюрюшлинки, перегороженной
плотинами, когда увидел впереди двух крадущихся мужиков с листами шифера на
голове.
— На ловца и зверь бежит, — отметил он, прибавляя шаг.
Мужики шли по узкой тропинке, норовя сорваться в воду. Вторым шел пожилой
мужик Зеленцов, его Паша узнал по чахоточному, задыхающемуся голосу, который
невозможно было спутать ни с каким другим. Он всю дорогу зудел:
— На хрена мы туточки пошли, пошли бы улицей, давно бы на месте были…
Паше вспомнилось, как лет пятнадцать назад загорелся сарай у бабки Фроси. А
Зеленцов тогда уже в пожарке работал. Лишь через полчаса появилась их
телега, запряженная парой поджарых лошадей. Лихо так, на полном ходу,
свернули они к сараю бабки Фроси, да не учли только столб, вкопанный посреди
двора. Лошади с разгону на него и налетели. Ударились дышлом и, как по
щучьему велению, тут же распряглись. Пришлось телегу с бочкой и насосом
толкать ближе к сараю вручную. Когда дотолкали, то в бочке не оказалось
воды, а ко всему прочему и шланги были дырявыми. В общем, сарай догорел сам
по себе. А пьяные пожарники в свое оправдание костерили председателя
колхоза: мол, его вина, он нам машину не дает…
А сейчас эти удальцы тащили в пожарку ворованный шифер. А участковый Паша
шел за ними таясь, как на афганской земле. Начинало уже светать, когда
запыхавшиеся жулики вошли в пожарку. Павел посмотрел на часы, было
полчетвертого утра, и вошел вслед за ними. При тусклом свете
одной-единственной лампочки он осмотрелся. Помещение было большое, но
какое-то перекошенное и заваленное всякими ненужными вещами. Стояла машина с
бочкой в кузове, тут же рядом с машиной лежал старый, разобранный насос —
этот еще с конной повозки, отметил мысленно участковый. За насосом в углу
лежали аккуратно сложенные в штабель свежеструганные доски и листы
треклятого шифера.
Он постучал в дверь дежурки и вошел в нее:
— Ну, здорово, казаки!
«Казаки» нервно передернулись. И без того бледное лицо Зеленцова приняло
цвет бумаги, он от удивления прошел в угол хибарки, снял с гвоздя кожаную
шапку-ушанку и молча надел ее.
— Уши мерзнут? — поинтересовался у него Паша.
— Дык старый я очень, — нашелся с ответом Зеленцов и тут же снял шапку.
— Дядь Мить, — неожиданно вспомнил имя лихого пожарника участковый, — а
ворованный шифер ты тащишь как молодой.
Второй пожарный — шофер, начавший было разливать по стаканам тройной
одеколон, так и застыл с пузырьком в руках.
— Что, удачную кражу отмечаете? — забирая у него пузырек из ватной руки,
усмехнулся участковый.
— Дык мы для себя, что ли? — ожил и забрызгал слюной Зеленцов. — Сколько
председателю сельсовета ни говорим про починку крыши в пожарке, он одно
талдычит: мол, срок еще не пришел. А все пожарники болеют. Попростывали от
вечной сырости. — Выпалив все разом, он отмахнулся рукой и, взяв со стола
стакан с одеколоном, махом выпил, лишь судорожно задергался большой,
хрящеватый кадык. — Вот дикалоном токмо и лечимся от хвори, — занюхивая
кожаной шапкой, оправдывался он.
Паша посмотрел на часы, потер в раздумье подбородок и взялся за телефон. В
такое раннее время он набирал номер домашнего телефона председателя колхоза
впервые. К аппарату подошел сам председатель.
— Алексей Максимович, это участковый Стрельцов вас беспокоит. Тут такое дело
интересное получается, не знаю, как и начать, — заговорил Павел.
— Да чего уж там, все одно поднял, режь правду-матку без стеснения, —
закашлялся председатель.
— Я лучше расхитителям шифера слово предоставлю, пусть они и объяснят вам
свою нужду, — прокричал участковый, передавая трубку молодому.
Тот, покосившись на Зеленцова, взял ее в огромные лапы и понес невесть что.
При этом он тупо и нещадно скреб щетину на подбородке, словно желал
уничтожить ее навсегда. Возмущенный рокот председательского баса завалил всю
маленькую дежурку.
Покрасневший и вспотевший молодой пожарник вернул трубку участковому.
Алексей Максимович прорычал в нее:
— Ты напомни этим Робин Гудам, чтобы после смены были у меня в кабинете, я
им тут по арбузу вставлю, вот пусть им от дождя и укрываются. Ну, а у тебя
что нового, как жизнь идет? — после короткой паузы уже ровным голосом
спросил он.
Паше почему-то вспомнилась Оксана и ее тихий голос, дом, который напротив
магазина хотели строить, а вон что получилось...
— Алексей Максимович, у меня к администрации колхоза просьба будет, как
думаете, пойдут они навстречу?
— Что за просьба, шифер на сельсовет? — хохотнул председатель.
— Ссуду у колхоза хочу просить, на строительство дома. Уже двадцать семь
лет, пора своим хозяйством обзаводиться, не буду же до пенсии на шее матери
сидеть. А сруб в Бурзяне хочу брать: там, говорят, и недорого, и материал
хороший.
— Добре удумал, добре, — загудел председатель. — Мыслю, бухгалтерия пойдет
тебе навстречу, а если что, и прикрикнем. Ты сегодня подойди ко мне вместе с
председателем сельсовета, тут и решим твои дела.
Кладя трубку на аппарат, Паша посмотрел на траурно-худую фигуру Зеленцова и
сказал:
— Как сдадите дежурство, идите к председателю — арбузы на день рождения
получать.
Солнце еще не взошло, а над крышами домов полыхала, как пожарище, утренняя
заря. В перелеске за дворами куковала кукушка, вразнобой мычали недоенные
коровы, лаяли собаки и скрипели колодезные вороты. День в деревне начинался.
Павел достал пачку сигарет и собирался уж было закурить, как услышал детские
голоса. По дороге к пруду шли босиком двое мальчишек с удочками в руке. Из
одежды на них были только черные трусы и простенькие рубашки, а головы
прикрыты пилотками, сделанными из газеты. Они топали дружно по пыльной
дороге, переговариваясь между собой. За ними бежала, высунув язык, маленькая
мохнатая собачка.
Паша вышел им навстречу, разминая сигарету в пальцах.
— Кого же это в такую рань вы ловить собрались, казачки? — спросил он у них.
— Щук вот таких, — ответил самый маленький, широко разведя в сторону руки.
— Молодцы, казачки, вот добытчики, а чьи же вы такие будете?
— Кононенко Ольги Николаевны, — ответил самый старший и переложил удочку в
другую руку. — Знаете?
— Как же, моя бывшая классная руководительница, хорошая учительница и
человек хороший. А вас-то как зовут? — полюбопытствовал он.
— Валерий, — протянул руку старший.
— Вовка Кононенко, — крикнул звонко, как отрапортовал, младший.
— А меня дядя Павел — будем знакомы.
Мальчишки засияли.
Утро было хорошим, чистым и свежим, и еще он разговаривал этим чудесным
утром с маленькими хорошими людьми. Паша светло и открыто улыбнулся и
доверительно сказал, пожимая при расставании им руки:
— Хорошей рыбалки вам, ребята, еще увидимся!
— Когда? — спросил розовощекий Вовка, засовывая в рот палец.
— А вот в сентябре приду к вам в школу, там и увидимся, — ответил он,
потрепав дотошного мальца по пилотке.
Вовка засопел и согласно затряс головой, захлопал мохнушками ресниц. А потом
они припустились к реке наперегонки, весело перекликаясь между собой. Он
долго с задумчивой радостью смотрел им вслед, пока они не скрылись за
покатым бережком.
ГЛАВА VII
Паша, ковыряясь вилкой в омлете, сказал, поднимая глаза на сидящих за
столом:
— Дом строить собрался.
— Кто, говоришь, собрался? — плохо расслышав, спросил отчим.
— Кто, кто… Я собрался. Позавчера с председателем участок под строительство
выбирали, дали на пустыре за магазином. Алексей Максимович обещал ссуду
выхлопотать и с техникой помочь, — разъяснял он нарочито обыденным голосом
буквально кипящую в нем новость.
— Хорошее дело удумал, — охотно поддержал отчим. — Да и мы, чем сможем,
поможем. Не грех и обмыть такое начинание, а, мать, как ты мыслишь? —
потирая ладони, разом засуетился он.
— Кому чего, а шелудивому баня, — пропела рассерженно мать, стоящая у
газовой плиты. Но кивнула бабке, и та, переваливаясь по-утиному, пошла в
зал, откуда вернулась через минуту, пряча под фартуком четвертинку. Ставя ее
на стол, догадливая бабка поинтересовалась:
— Никак жениться удумал?
Пашка, проглотив омлет, широко улыбнулся и ответил:
— Так точно, ваше благородие, жениться!
Мать ойкнула и запричитала:
— Двух месяцев не прошло, как вернулся с госпиталя, и сразу же на работу, а
следом и жениться, так разве можно? Хоть бы отдохнул чуток.
— И вечный бой, покой нам только снится... — глядя матери в глаза, громко
продекламировал он.
— Жениться не напасть, как бы женатым не пропасть… А кто она будет? —
вкрадчиво подхватила бабка.
— Человек с ушами, — разливая по рюмочкам водку, пришел на помощь отчим.
— В конце сентября свадьба, готовьтесь, — бросил солидно Паша, отказываясь
от подаваемой отчимом рюмочки. — Мне еще ехать в Золотоношку, к участковому.
Хочу успеть к свадьбе дом поставить, два месяца — срок порядочный. Вот и
собираюсь золотоношкинского участкового на помощь пригласить, он по диплому
все-таки строитель, может, что толковое подскажет. — Из дверей в залу он
улыбнулся дотошной бабке и, чтобы оборвать все недомолвки и гаданья, сказал:
— А зовут ее Оксана Валерьевна, и работает она медсестрой в больнице.
После его слов мать тихо и молча опустилась на табуретку и с непонятным
выражением лица воззрилась на сына.
— Душевная женщина, отзывчивая, что ни попросишь, одно в ответ: сейчас,
бабушка, сделаем. А красивая, ну прям тебе королевна писаная. Хороший твой
выбор, внучек, очень хороший, — неожиданно для всех похвалила Оксану бабка.
— Все будет как надо, — подмигнул Паша родственникам и пошел одеваться.
Домолачивая хрупкую утреннюю тишину, мотоцикл участкового затарахтел к
центру деревни. Повернув в проулок на соседнюю улицу, Паша затормозил свой
«Урал» напротив пожарки. Там спозаранку уже кипела работа по ремонту крыши.
Два мужика доколачивали новую обрешетку, двое других поднимали наверх листы
шифера. Зеленцов с молодым водителем торчали рядом и, довольные, пыхали
самокрутками.
Паша подошел к ним и, поздоровавшись, спросил:
— Ну как, ворюги, добились своего?
— С твоей помощью, — осклабился Зеленцов.
— А как насчет обещанного арбуза? — подколол с удовольствием участковый.
— КТУ лишил, — обиженно пробурчал молодой и швырнул окурок под ноги, — как
будто мы себе воровали.
— Скажи спасибо, что заявление не подал, иначе бы ты сейчас парился на
нарах, не вспоминая про КТУ, — веско сказал участковый, отходя к мотоциклу.
Выскочив из-за пожарки и подняв облако пыли, возле мотоцикла участкового
резко затормозил красный «жигуленок». Из него испуганно выскочил бывший
директор школы и кинулся к Паше. Участковый не помнил зла, относился к
произошедшему с ним в юности как к дурному сну.
Заикаясь от волнения, Валентин Ильич (так звали бывшего директора) начал
сбивчиво объяснять:
— Еду я, значит, с Золотоношки, смотрю, за поворотом на Федоровку, на
обочине, стоит двадцать четвертая «Волга», а возле нее дерутся три или
четыре человека. Один с ножом в руке. Я от греха подальше. Не остановился, —
виноватым голосом закончил он.
— Разберемся, Валентин Ильич, — хмуро ответил участковый, трогаясь с места.
— Может, вам помочь? — крикнул вдогонку директор. Но участковый, выезжая на
плотину, его уже не слышал.
На плотине с удочками терпеливо стояли двое мальчишек Кононенко. Павел
помахал им приветственно рукой. Мальчишки восторженно ответили ему тем же.
«А зря я в кабинет не зашел за пистолетом, — с сожалением вспомнил он,
поднимаясь на Золотоношкинский подъем. — Ничего, пробьемся, не впервой. Не
на волков идем», — хладнокровно успокоил он себя.
С высоты горы перед ним предстала вся картина происходящего внизу. Опытный
взгляд боевого разведчика оценил ее мгновенно и точно: «Это те самые
бежавшие урки промышляют. Вот тебе и не волки». И он, разогнав под спуск
мотоцикл, выключил двигатель.
Один из нападавших просунул туловище в открытую заднюю дверь «Волги» и искал
что-то на сиденье. Второй, низенький и коренастый, стоял по другую сторону
«Волги» с ножом над стоящей на коленях и закрывающей лицо руками женщиной.
Третий, сидя на корточках, увлеченно копался в чемодане, вытащенном из
машины. Чуть сбоку от «Волги» лежал ничком окровавленный мужчина. Был он в
крахмально-белой рубашке.
Мотоцикл летел под гору смертельной стрелой. Участковый встал ногами на
сиденье, не упуская из вида парня, висящего на дверях машины. Он вел
мотоцикл на него, он шел на таран. Как шел в Афганистане, на горящем БМД,
его лучший друг Серега Никитин. В эти минуты он встал у Павла перед глазами.
Еще коляска не успела врезаться в мародера, и его животный крик не успел
разрезать воздух, как участковый, перелетев через салон машины, молниеносно
встал на ноги за спиной стоящего с ножом. Коренастый на истошный крик
подельника стал оборачиваться, но это было его последнее движение в жизни.
Он так и рухнул со свернутой шеей женщине на колени. Та истерично завизжала
и отняла руки от лица. Это была Лейла. Но Стрельцов ее не видел, он шел на
третьего, последнего бандита.
Тот, увидев все происшедшее с его дружками, поспешно и ошалело выдергивал из
кармана брюк зацепившийся там пистолет.
Участковый шел на него, пристально глядя в его тронутые страхом и
обреченностью глаза. У преступника другого выхода не было. И он пошел на
это. Наконец-то выдернув из кармана пистолет, он успел два раза выстрелить в
бросившегося на него участкового.
Паша судорожно дернулся телом и, падая на своего врага, успел все же выбить
пистолет из его руки и намертво схватить его за горло.
С Золотоношкинской горы спускались красные «Жигули» и бортовой «зилок»,
набитый людьми с палками и вилами в руках.
Они долго отдирали пальцы участкового с горла хрипевшего зека. Паша открыл
глаза, и благодарственная улыбка к людям, приехавшим к нему на помощь,
тронула его побледневшие губы. Он что-то прошептал и впал в беспамятство.
Его бережно положили на заднее сиденье «Жигулей», и машина быстро тронулась
в сторону деревни. Там, у медпункта, его аккуратно переложили на носилки.
Оксана, выводившая старика из перевязочной, увидела Павла на носилках,
истерично закричала и бросилась к нему.
Она гладила его по щекам, и ее обильные слезы капали ему на меловое лицо.
— Паша, Паша, — умоляла она сквозь рыдания, — только не уходи, не оставляй
меня одну, только не уходи, прошу тебя, любимый.
Врач отводил в сторону столпившихся возле участкового людей.
— Ему воздух нужен, что вы, право, как в цирке, ступайте по своим делам, не
мешайте.
Паша, услышав умоляющие слова Оксаны, слабо приоткрыл глаза и, еле шевеля
губами, зашептал: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой. Моей смерти
не дождешься. Черный ворон, я не твой», — и, закашлявшись, утомленно прикрыл
глаза.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
