|
|
Салиса Каримова
Младшая мать
ДОЛГОЕ-ДОЛГОЕ ДЕТСТВО
Как-то я спросила у своего брата: «Абый, а почему ты назвал свою книгу
“Долгое-долгое детство”?» Он сказал: «Ну, по разным причинам. Хотя бы
потому, что поэт долго-долго не выходит из детства, остается ребенком». А я
ему сказала: «Я вот не поэт, а у меня тоже детство было долгое. Почему? Да
потому что, слава Богу, и отец наш Сафа, и первая жена отца — Минлеямал,
наша Старшая мать, жили долго, а мама жива и сейчас. А пока родители живы и
стоят между тобой и тем миром, чувствуешь, что ты еще не совсем вышел из
детства».
Тогда мама наша, Вазифа, была жива и даже здорова. Я 66 лет своей жизни
прожила за спиной матери. Вазифа с арабского переводится — «обязанность».
Имя было ее сущностью.
«ОТ ПЛОТИ МУЖА — РОДНАЯ ПЛОТЬ»
Семья наша была большая: «ишле гаилэ», если дословно перевести, то —
«парная, двойная семья». А по смыслу: у нашего отца Сафы были две жены (в то
время мусульманам дозволялось иметь несколько жен): Минлеямал, или Старшая
мать, была первой женой отца, наша мама была второй женой, ее «наперсницей».
(Впрочем, об этом написано в «Долгом-долгом детстве».)
Но мы, малые дети, этого не знали — узнали, когда уже подросли. Сын Старшей
матери Муртаза-абый , ее внуки от умершей дочери — Мирсаяф-абый и Саиха-апа,
мы, четверо детей Вазифы (в том числе Салих-абый, мамин сын от первого
мужа), жили вместе. Словно дети одной матери. Мирсаяф и Саиха были несколько
старше нас, но нам приходились племянниками, ведь они были внуками Сафы, а
мы его детьми!
Мама говаривала: «У каждого человека в мире своя доля, своя судьба, заветная
серебряная монета. Этим выпавшим на мою долю серебром был ваш отец. Всю
жизнь так считала и теперь так считаю. Высокий, степенный, красивый, очень
умный, работящий человек. Хотя я была на много лет младше (ровесницей его
старшей дочери), он поднял меня с собой вровень, с моим мнением, с моими
желаниями всегда считался. И что с Минлеямал-тути прожили наперсницами, не
жалею. Она меня как сестру приняла. И отношения сложились хорошие, и в
семейных делах мы с ней были заодно. Одна большая любовь объединяла нас
троих. Вас, моих детей, первыми приняли ее руки, она была повитухой, на ее
руках росли вы; тетешкая, называла вас синнай, «ценные» значит. И пока не
скончалась она, вы оставались под ее приглядом, под ее крылом.
Случилось это, когда еще колхоза не было. Мы с отцом, Салихом и Муртазой
жали на дальнем поле, а Старшая мать каждый день в обед приносила кого-то из
вас (то ли тебя, то ли Ильяса), чтобы я покормила грудью. И при этом
приговаривала: «Нельзя, чтобы ребенок был обделен материнским молоком, это
его пища, нельзя лишать человека положенной ему пищи». И вот как-то в
знойный день возвращалась она с поля с младенцем на руках, и ее нагнали
соседи, завершившие свои дела в тот день пораньше, и взяли в свою телегу.
Проехали немного, и кто-то из них говорит: «Минлеямал-абыстай, зачем ты в
такой солнцепек мучаешься, в такую даль ребенка таскаешь? Нажуй хлебного
мякиша, коровьим молоком дай запить и сиди в прохладной избе в свое
удовольствие. Не твой ведь ребенок, наперсницы». Может, пошутили только, но
вспыхнула ваша Старшая мать, разобиделась, обижалась она прямо как ребенок:
«От плоти мужа — родная плоть,– сказала, — они мне не чужие дети, не
говорите мне таких слов!» — сошла с телеги и пошла пешком».
Вот так рассказывала Младшая мать. Тяжело мне сейчас писать эти строчки:
семеро детей нас, от одного отца и разных матерей, кишмя кишели в одной
избе, были времена, каждое утро десять-двенадцать человек разом поднимали
ложки и, позавтракав, расходились — старшие на работу, младшие в школу.
Теперь кажется мне, что не было дней, счастливее тех. На сегодня из той
большой семьи осталась я одна. Скоро и мне стукнет 83. Грустно, но не
сдаюсь.
НЕУДАВШЕЕСЯ СВИДАНИЕ
Я сама педагог (похвастаюсь), отличник народного просвещения, заслуженный
учитель школы РСФСР, но вспоминаю, как воспитывали нас отец, Старшая мать и
Младшая мать — и диву даюсь. Какие же прекрасные три педагога были они! У
нас в семье не было насилия, давления на личность, неразумных требований.
Все было у нас: и друзья-товарищи, и добрый совет, и нужные книги. Родители
не приказывали, они старались понять нас, войти в наше положение и так
направлять нас. И в детстве, и потом.
…Ильясу исполнилось семнадцать, скоро должен был уйти на фронт. Уже на
девушек поглядывал. Приглянулась ему Зухра, дочка Кудашева Ахияра, жили они
на выселках Акманай километрах в трех от нас, на берегу озера. Как-то
вечером отправился он на свидание. Стемнело уже. Поднялся Ильяс на
Казангуловское взгорье и заметил, что кто-то идет следом, прячась за
кустами. Пригляделся, а это мама. Ильяс спросил, почему она идет следом,
пусть поворачивает обратно. Мама говорит: «Нет, подожду тебя у Кафии,
обратно вместе пойдем». Кафия, ее двоюродная сестра, жила по соседству с
Кудашевыми. Ильяс стал уговаривать ее, чтоб шла обратно, ему, мол,
провожатые не нужны, но мама стояла на своем. Вздохнул Ильяс, махнул рукой,
и пошли они обратно.
А причина оказалась такая. Как это иногда бывает, некоторые из подросших уже
парней влюбились в одних и тех же девушек. Ничего особенного, сделает
девушка выбор, и все как-то утрясется. Но в этот раз дела пошли иначе.
Неудачливые соперники с кучкой приятелей стали нападать на тех парней и мять
им бока. Ватагу такую сколотил сын мельника Степана. Мама, чтобы в случае
чего уберечь сына от их злых кулаков, и пошла за ним, да, на беду, попалась
Ильясу на глаза.
Ведь не плакала, не кричала: «Никуда не пойдешь! Сиди дома! Не пущу!», как
это, наверное, сделали бы мы. Тем более, что за несколько лет до этого в
уличной драке убили Муртазу, сына нашей Старшей матери. Но мама считала, что
не может лезть во внутренний мир сына, командовать им. Сделала, что могла, —
тайком пошла следом, чтобы в случае чего заступиться за сына, но не
получилось.
«СТРАНА ТЕРПИТ, И МЫ ВЫТЕРПИМ»
Она и чужие тяготы всегда на себя примеряла. Три ее сына были на фронте (Салих-абый,
Мустай-абый и Ильяс), и, конечно, все думы были о них, все пыталась
представить, как там, на войне, что переживают ее дети? Однажды вечером,
когда поднялся сильный буран, она не выдержала, взяла заплечный мешок с
веревочными лямками, наложила доверху картошки (такая, считала она, должна
быть выкладка у солдата), закинула за спину и вышла прямо в буран. Сначала
за баней, через сугробы продираясь, туда-сюда походила, побегала даже, потом
в гору против ветра пошла. Вернувшись, сказала: «Хоть и тяжелый вьюк, но на
самое Казангуловское взгорье поднялась, правда, мешок сам вперед толкал.
Терпеть можно, и дети мои тоже вытерпят, не из квелых. Страна терпит, и мы
вытерпим».
Было ей тогда 60 лет.
«ЗРЯЧАЯ ИГОЛКА»
Ее старшая сестра Минзифа дожила до 102 лет, один старший брат, Фатих, до 98
лет, другой, Гали, до 96-ти. По моим подсчетам получается, что все вместе
они прожили ровно 400 лет (а может, на год-другой больше). Но не только
генам она обязана своим долголетием. Мама всегда была в работе, а когда уже
работать не могла, оставалась в движении. Наша сноха Назифа, жена Ильгиза,
рассказывает: «Однажды утром на даче слышу в зале какой-то шум, заглянула, а
там нэнэй быстро-быстро наискосок по комнате ходит. Я к ней: «Что случилось,
нэнэй? Болит где?» — «Нет, деточка, врачи велели так ходить, суставы
разминать. Физкультура это».
Я и сама знаю: чтобы оставаться на ногах, она (когда жила уже в городе)
одевалась в хорошие одежды и шла кого-нибудь навестить или просто
прогуляться. Про одежду говорила так: «В старости надо красиво одеваться.
Сама-то старость красоты не прибавляет. А если и одежда убогая, то и себя
убогой чувствуешь». Летом она больше гуляла (одежда легкая), пользовалась
каждым случаем — старушек, приехавших из районов навестить своих детей,
водила по городу, показывала, какая Уфа красивая. И так же — когда жила со
мной в Салавате. Зимой ходила уже меньше: и под ногами скользко, и одежда
тяжелая. Тогда она выходила в подъезд и несколько раз спускалась и
поднималась по лестнице (в Салавате мы жили на втором этаже), при этом
аккуратно считала и, вернувшись, сообщала: «Сегодня столько-то раз
спустилась и поднялась». Если получалось меньше семи-восьми, расстраивалась,
чувствуя, что силы убывают.
Бывало, смотрит на свои руки и говорит: «Чего только не переделали эти руки,
а теперь ничего не могут». Неправда, до самой кончины ее руки не оставались
без дела. Она даже шила, штопала. Я отбирала у нее шитье: ведь это большое
напряжение для человека, которому пошла вторая сотня лет! Но мама просила
соседку, как у нас говорят, «сделать иголку зрячей», то есть вдеть в нее
нитку, и шила тайком от меня. В коробочке с швейными принадлежностями у нее
был полный порядок. Нитки смотаны, не перепутаны; уже почти не видела, но
сразу находила все, что нужно ей.
ПРО ЧЕСНОК, ВАННУ И РАЗВОДНОЙ КЛЮЧ
Сколько я помню (а когда я родилась, ей было уже сорок), она всегда с
большим интересом воспринимала все новое. Когда я пошла в школу, она не
просто водила меня, а сама тоже сидела на уроках. Пыталась выучиться
грамоте, но дело не пошло, все-таки уже под пятьдесят ей было. Однако к
учителям всегда чувствовала уважение и была к ним внимательна, особенно к
тем, кто преподавал в кляшевской школе, потому что мы, ее дети, закончили
ее. «Они моих детей выучили, на большую дорогу вывели, — говорила она, — их
труд забывать нельзя». И учителя тоже всегда с благодарностью вспоминали ее.
В военные годы директором школы была Шафика-апа, она приехала издалека,
никого из близких у неё не было, только маленький сын. И через многие годы
она вспоминала : «Заботу, которую я от Вазифа-эби видела, я больше не видела
ни от кого на свете. Это она тогда не дала нам с сыном умереть с голоду».
Очень была активна в общественной жизни. Помню, и делегаткой в красной
косынке была, и в Чишминском районном суде заседателем, и десять лет
ударницей в колхозе.
Хотя по-русски знала чуть-чуть, с русскими женщинами общалась очень бойко.
Когда слов знаешь мало, поможет сообразительность. В Боголюбовке, Лекаревке,
Осоргине — всюду у нее были приятельницы. У них она вызнавала, какие куры
лучше несутся, какой овощ лучше родится.
Эту сноровку она не потеряла и в старости. Однажды в Салавате, когда я была
на работе, она затеяла плов. А чеснока нет, и как он по-русски называется,
не знает. Взяла луковицу и пошла к соседке. «Шура, — говорит, — тауариш нада»,
— и показывает луковицу. Шура тут же поняла, кто луку «товарищ», принесла ей
чеснок.
Или такой случай. Правда, абый уже писал про это, но все же расскажу. До
войны еще было. Тянулся по улице обоз из какой-то русской деревни. Один
возчик спросил, далеко ли до Чишмов. Младшая мать дважды хлопнула в ладоши и
сделала жест, что отбрасывает два пальца: «Два рубля долой». Возчик понял:
восемнадцать километров. Теперь спросил, как надо ехать. Мама показала прямо
вдоль улицы: «Шулай пойдушь, один умиришь, — затем махнула рукой направо. —
Былай пойдушь, два умиришь, шунан келдер-келдер шашайка». Не понял русский
возчик. А чего проще? Прямо поедешь — одно кладбище будет, направо повернешь
— другое кладбище, а там шашайка (шоссе), езжай «келдер-келдер» до самых
Чишмов. Что тут непонятно? Разве только «келдер-келдер». Так по-русски это
будет «трюх-трюх».
Сметлива мама была и в житейских ситуациях даже непривычного вроде бы
городского быта. В начале 60-х годов она жила в семье Ильяса. Дом был только
что сдан, даже ванны еще не поставлены. Но вот ванны привезли и, как у нас
водится, свалили возле подъезда. Дальше — дело самих жильцов. Мама, увидев
это, тут же обежала пять-шесть соседок-старушек, каждая выбрала себе ванну
по душе. Но как до прихода детей с работы сохранить ванну от чужих
посягательств? По совету мамы каждая старушка уселась в свою ванну. И когда
народ стал возвращаться с работы, то увидели: весь двор заставлен ваннами, а
в самых лучших сидят торжествующие старушки.
Впрочем, находилась и на маму управа. Случилось это в Салавате, когда Батыр,
мой муж, ее зять, был еще жив. В доме шел какой-то ремонт, кажется меняли
батареи. Мы с Батыром на работе, двое рабочих заняты делом, то в одной
комнате сделают что-то, затем в другую комнату перейдут, а мама, как
пришитая, за ними ходит: как же, пригляд нужен, мало ли чего… Да и интересно
ей, она на всякую работу любила смотреть, особенно незнакомую. Видно,
надоело это ребятам, один взял разводной ключ и говорит: «Садись, бабушка, и
держи эту штуку ровно и смотри, чтобы не скосилось, а то ты нам всю работу
испортишь». Посидела мама с полчаса смирно, потом говорит: «Пять часов, зять
придет, суп кормить надо». — «Ну, если зятя кормить, давай сюда эту штуку.
Нам бы такую тещу!» Вечером сама нам со смехом и рассказала, как молодые
парни вразумили ее.
«КЛЕТЧАТАЯ ТУЖУРКА»
Чем мир живет, куда идет, мама понимала, конечно, по-своему, но, в общем-то,
чувствовала верно. Международные дела ее интересовали всегда. Охотно слушала
радио, и с телевизором, несмотря на слабнущее зрение, была дружна.
Все новости я узнавала от нее. Приду с работы, а она пересказывает все, что
по радио услышала. Как-то прихожу домой, а она уже на пороге встречает:
«Новый царь у нас теперь, какого и не ждали. Фамилия, говорят, Горбачев».
Когда началась перестройка, ее уже от телевизора было не оторвать. Хотя
русский знала не очень, все новости понимала правильно. О чем на заседаниях
Верховного Совета спорят, тоже разбиралась на свой лад, многих ораторов
узнавала, особенно Сахарова и Собчака. Про бойкого Собчака говорила: «Этот в
клетчатой тужурке (т. е. клетчатом пиджаке) больше всех говорит, чуть что —
вскакивает или к трибуне бежит. — И вздыхала: «Как бы они нам советскую
власть не повалили!»
Как в воду глядела.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
