|
|
Всеволод Глуховцев
Я, ты, он, она…
Рассказы
СТРАННЫЕ ЛЮДИ
В свое время я учился в одном московском вузе, где какого только народу
не было. И вот, в числе прочих имел там место быть негр из Сенегала по имени
Муса — Моисей, значит. Прибыв в Россию, Муса сразу же постарался спиться, и
ему это удалось: ко второму курсу он стал нормальным, устойчивым хроником.
Параллельно с этим он освоил русский мат — и больше, кажется, не научился
ничему. Все годы моего пребывания в институте нетрезвый Муса торчал в
окружающем меня мире так же привычно, как станция метро «Ждановская»;
обратно в Сенегал он почему-то не торопился.
При всем своем пьянстве Муса был большой пижон. Волосы не ленился заплетать
во множество косичек, украшенных яркими тряпочками — издалека голова его
напоминала уменьшенную в размерах клумбу. Кроме того, зимой он неизменно
носил офицерскую морскую шинель, которая была ему велика.
Ну и представьте себе такую картину: по заснеженной улице Вторая Рязанская
бредет, шатаясь, пьяный негр в шинели офицера Военно-морских сил СССР и
громко матерится — просто так, беззлобно.
И тихо падает крупными хлопьями умиротворенный рождественский снег.
+ + +
В той же Москве однажды в час пик я оказался так притиснут к стенке
вагона метро, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
От нечего делать я стал читать табличку «Правила пользования Московским
метрополитеном», которая, как на грех, висела перед самым моим носом.
Прочел и обалдел — от раздела «Запрещается».
Никогда прежде не приходило мне в голову, что пассажирам столичного
метрополитена необходимо запрещать следующее:
— проводить на перрон домашних животных;
— петь;
— играть на музыкальных инструментах;
— плясать;
— спускаться на пути и ходить там;
— провозить взрывчатые и легковоспламеняющиеся вещества;
— открывать на ходу двери вагона;
— разводить костры (!!!)…
И еще много чего.
Со времен армейской службы я знаю, что все подобные инструкции пишутся на
основании горького опыта — так что можно быть уверенным: в московской
подземке вправду случались индивиды, которые волокли сквозь турникеты
канистры с бензином, орали в три горла, наяривали на гармошке; наверняка
были и те, кто решил развести костерок, погреться, кто-то рвался на свободу
из вагона, а кто-то плясал на рельсах…
«Чудак ты, Коля, на букву «мэ», — говорил герой Шукшина в «Калине красной».
Правильно говорил. Точнее не скажешь.
+ + +
В моем родном городе Уфе много лет назад жила пожилая женщина — водитель
троллейбуса, разговаривавшая со своими пассажирами по громкоговорителю.
— Остановка «Центральный рынок», — объявляла она мягким голосом. — Уважаемые
граждане, проходите дальше в салон, не стесняйтесь, всем места хватит. В
тесноте, да не в обиде… Я понимаю, что вы устали после работы. Но все-таки
давайте будем добрее друг к другу. Если каждый из нас хотя бы раз улыбнется
кому-то, то как лучше станет на Земле, да?.. Ну что ж, пора отправляться.
Двери закрываются, поехали… Я вам не мешаю своим разговором? Нет?.. Ну и
хорошо…
Очень интересно было отслеживать реакцию вновь вошедших. Сначала на лицах их
нарисовывался просто отказ понимать что-либо; затем все-таки прояснялось
осознание того, что они продолжают находиться в стране Советов, в городе
Уфе, в троллейбусе двенадцатого маршрута; после являлась неуверенная улыбка
— ну, а потом уже улыбка настоящая, добрая, и человек вежливо просил соседа
пробить талончик, говорил: «Спасибо», а на вопрос, не будет ли он выходить,
охотно отвечал: «Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я вас пропущу!..»
Это было, я повторяю, много лет назад. Где теперь та женщина-водитель?.. Я
не знаю.
+ + +
Да ведь я и сам чудила еще тот.
Когда я бываю в универмаге, то обязательно захожу в отдел игрушек, долго
смотрю, и только мысль, что мои близкие обеспокоятся состоянием моего
психического здоровья, удерживает меня от покупки детской железной дороги
или автомобиля с радиоуправлением. Или пистолета, стреляющего пластмассовыми
пульками. А живи я один, и говорить нечего: сразу бы купил железную дорогу,
дома собрал ее и игрался бы целый день.
Еще я люблю бесцельно шляться по старым дворам — особенно в сентябре, когда
свет солнца, кажется, остановился над Землей — а там, во дворах, он и вовсе
невесомым теплом наполняет кроны кленов и берез, пространства крылечек,
тропинок и палисадников. В такие дни всегда тихо — вот и хожу я, просто так,
ничего не ищу, не спешу никуда, хожу запутанными тропками, мимо помоек,
сломанных заборов, кошек на солнечных крылечках.
А иной раз на меня нападает такое, что я сажусь в машину и еду на окраину,
за железнодорожный переезд.
Там жила когда-то девушка, с которой я встречался в юности. Недолго: весну и
начало лета. Вот и все.
Может быть, она и сейчас живет там же — я не видел ее больше никогда.
Я приезжаю к ее дому, останавливаюсь под ее окнами. Два окна на третьем
этаже. Пыльные стекла, вялые портянки старых штор.
Здесь тоже всегда тихо. Ветер негромко шумит наверху, в ветвях огромных
тополей, их листва серебристо играет на солнце. Издалека доносится поспешный
перестук вагонных колес.
Я стою и смотрю. Никто не входит в подъезд, не выходит из него. Конечно,
если постоять подольше, кто-то выйдет, но у меня терпения на это не хватает.
Да и видеть ее, ту мою давнюю спутницу, мне вообще-то ни к чему.
Я разворачиваюсь и уезжаю. Верхушки тополей долго провожают меня. Я
перевалил через рельсы, еду вверх, а они все маячат в зеркале заднего
обзора, словно они ждали именно меня и теперь никак не хотят пропадать с
моих глаз, потому что не знают, вернусь ли я еще когда-нибудь.
ПОЛУНОСТАЛЬГИЯ
Когда я в середине девяностых учился в городе-герое Москве, моим соседом
по общаге оказался парень из другого города-героя, Тулы, мой ровесник. Звали
его Володя.
Мы подружились. И частенько подолгу трепались о всяком — не всухую,
разумеется.
Мужские разговоры под бутылочку с закуской — дело непредсказуемое. Вот,
бывало, заводится у нас глубокомысленная беседа о плюсах-минусах разных
систем пистолетов и револьверов (как-никак Тула — город оружейников),
толкуем об этом, толкуем… ан глядь — а речь уже идет о футболе. Или о
поисках клада Наполеона под Смоленском. Или о творчестве Владимира
Высоцкого.
Последняя тема возникала часто: и я, и Володя оказались ярыми поклонниками
его знаменитого тезки. Говорить о нем могли долго, и вот здесь-то
тематический поворот был почти всегда один и тот же — с Высоцкого разговор
съезжал на ту эпоху вообще, времена нашего детства, обладавшие, как и любая
эпоха, своими неповторимыми чертами и черточками. Причем, если черты —
политика, культура, спорт — и до сих пор у многих на слуху, то маленькие
штришки, создающие фон и колорит времени, теперь размыты, вроде бы и
выветрились из памяти… Но они как стихи из школьного учебника: и думать
позабыл о них, а увидал случайно — и вдруг вспомнил все, от первой строчки
до последней.
Волей-неволей будучи кинозрителем, я сделал любопытное наблюдение.
Сравнительно легко воспроизвести в кадре либо современность, либо давно
минувшее. Первое, собственно, и воспроизводить-то не надо, а во втором
случае достаточно показать два-три предмета, чтобы антураж показался точной
копией далеких годов. Но дьявольски трудно — почти немыслимо! — вывести на
экране наш мир таким, каким он был десять, пятнадцать, двадцать лет назад.
Трудно как раз из-за того, что те самые крохотки тогдашнего быта и
позабылись и не позабылись — найти их все уже нельзя, а без них картинка
режет глаз: нет, что-то здесь не то, чего-то не хватает… А чего — не
скажешь.
И мы с Володей выпивали, вспоминали и очень радовались, когда нам удавалось
поймать это что-то, ушедшее от нас, мелочи, без которых, оказывается,
совершенно невозможно представить и понять, какими были в нашей стране
семидесятые годы двадцатого столетия.
Вот что было тогда:
— был в страшной моде хоккей, все пацаны зимой гоняли шайбу. И был такой же
страшный дефицит клюшек, вооружены были игроки кто во что горазд. Некоторые
решали проблему так: находили на помойке выброшенную новогоднюю елку,
срубали начисто ветки, а у оставшегося древка тонкий конец загибали и
закрепляли — веревками, проволокой, чем бог пошлет. Получалось нечто,
напоминающее то ли кочергу, то ли нераскрытый зонтик советского производства
— но на безрыбье ведь и рак рыба… А еще неведомый государственный ум наладил
выпуск клюшек, у которых нижняя часть была алюминиевая. Чтобы по возможности
облегчить это изделие, крюк клюшки («перо» — по нашей мальчишеской
терминологии) высверливался многочисленными круглыми отверстиями, примерно
как решетка мясорубки, через которую лезет фарш; и все же, несмотря на дырки
в чьих-то азартных, но не слишком умелых руках данный спортивный снаряд
косил налево и направо как соперников, так и партнеров по команде;
— были трансформаторы к телевизорам. В современных «сонях», «самсунгах» и «филипсах»
эти приборы, видимо, спрятаны внутри, а в тогдашние деревянные телеящики они
не помещались и располагались снаружи: сначала железные, а потом
пластмассовые коробки с одиноким окошком вольтметра. При работе они мрачно
гудели, словно были до глубины души обижены на всю эту, так ее и перетак,
жизнь;
— было в продаже сухое молоко в круглых картонных банках с жестяной крышкой.
Его полагалось разводить водой, но мы, ребятня, трескали так, всухомятку,
черпая ложкой. Между прочим, отмечу, что этот продукт помог мне решить
вопрос, который прежде ставил меня в тупик, когда я слышал болтовню взрослых
про какое-то «сухое вино». Тут, говорят, выпили, потом туда пошли, еще
бутылку сухого вмазали… Что за глупость, как это вино может быть сухим? А
увидав сухое молоко, я сразу и допер: сухое-то вино — тоже такой порошок,
только красный. Насыпал в стакан, залил водой, ложкой взбодрил — и айда;
— был в магазинах еще один полуфабрикат: прессованное какао с молоком и
сахаром, такие кирпичики размером со спичечную коробку. Их тоже надо было
растворять в кипятке, но опять-таки мы грызли это добро в исходном виде. На
мой вкус — дрянь, однако если б я сказал так вслух, меня бы, мягко говоря,
не поняли. Поясняю: представьте себе, что вы заявились на кафедру
культурологии и объявили всем тамошним профессорам и доцентам, что
Микеланджело — скульптор так себе, а Лев Толстой за всю жизнь ничего путного
не написал. Представили?.. Ну вот и я помалкивал и глодал свой какао-сухарь;
— были на стенах домов жестяные плакаты по технике безопасности — как, мол,
надо обращаться с газовой плитой. Впрочем, они и тогда были пережитками
прошлого: газ в квартире диковинкой не являлся, а эти невеселые картинки
висели ржавые, перевидавшие на своем веку немало дождей, снегов и прочих
непогод. На одном рисунке мужик, свалявший дурака то ли с баллоном, то ли с
колонкой, был, помнится, в кепке и телогрейке; в семидесятые-то годы в
эдаком одеянии не щеголяли даже самые последние работяги.
Все это было тогда. А теперь нет, и больше никогда не будет. Жалею я об
этом?.. Жалеть о прошлом бесполезно, стало быть, глупо. Да если б и умно
было, все равно это ни к чему.
Я помню один свой давний, очень давний день. Он был ясный, теплый и не
жаркий — наверное, был август. Точно не помню. И сколько мне было лет, тоже
не помню. Шесть или семь. Там, где сейчас высятся многоэтажки новых районов,
были сады: домики-скворечники на участках в три сотки. Там я и очутился.
До сих пор я не знаю, чем поманила меня пустынная дорога между этими садами
— только я пошел по ней, и она пошла, потом стала подниматься на холм, стал
подниматься и я, уже и сады кончились, а я все шел и шел, и поднялся на
самый верх.
Теперь я понимаю, что все то, что я оттуда увидал, не должно было уйти. Вот
это все: поля, излучины реки, полоска леса вдалеке, тихие облака позднего
лета надо мной. Все это — навсегда. Чем старше делаюсь я, тем сильнее
понимаю. И то, что оно ушло, не может убедить меня.
Если сейчас взглянуть с того холма, уже не увидать перед собой бескрайнего
мира. Он съежился, сомкнулся, задымил дурацкими трубами, поля пропали под
асфальтом, из-за серых стен виден всего один изгиб реки. Но та полоска леса,
она так же, как тогда, синеет в самом дальнем далеке, куда хватает взгляда —
там, где небо сходится с землей.
Я, ТЫ, ОН, ОНА
…возвращение. Привратник, увидя меня, заулыбался.
— Долго изволили попутешествовать!
— Дела, — я тоже улыбнулся.
Он загремел ключами в ящике.
— Что нового? — я облокотился на конторку.
— Нового?.. — он рылся в ящике. — Да вот кошка окотилась у нас.
— Где? — спросил я.
Зачем спросил, дурак? Разве мне это надо?..
— А вон, слева.
Я заглянул туда. В самом деле, там лежала тощая белая с серыми пятнышками
кошка, около нее копошились мятой грудой совсем мелкие котята. Почему-то
копошились они молча.
И возник неведомо откуда малый лет пяти. Встал, руки за спину. Сам
серьезный, важный.
— Здорово, юниор, — сказал негромко я ему. — Как звать?
— Архип, — ответил он неожиданным басом.
— Вот ключи ваши, — нашел наконец-то консьерж.
— Спасибо, — я взял ключи.
Малый нагнулся к живности и вытащил из кучи одного котенка за хвост. Котенок
был отвратительно голый как крысенок, он вяло барахтал в воздухе лапками.
Кошка подняла голову и смотрела угрюмо.
— Зачем он тебе? — я поморщился.
— Домой возьму, — солидно рассудил малый. — Вырастет, мышей жрать будет.
Я отвернулся. Привратник уже загородился развернутой газетой, шуршал ею.
— Что в газетах пишут?
— А, херню всякую, — ответил он.
Раздался шлепок. Я вновь обернулся. Балбес Архип уронил котенка. Тот лежал
на кафельном полу. Архип поспешно присел, положил котенка на ладонь,
выпрямился. Подул на него, потолкал пальцем. Тот не шевелился.
Дыханье жизни зачем-то залетело в крохотное тельце, чтобы тут же вылететь
прочь.
— Балда, — я легонько щелкнул малого по башке. — Говорили тебе, не трогай.
Он огорченно потер голову.
— Ладно, — вздохнул. — Пойду похороню, чин по чину.
Я пошел к себе. Стал подниматься по лестнице, держа ключи в правой руке. И
эту руку потянуло тяжестью, словно не ключи нес, а гирю. Сильно потянуло,
меня стало перекашивать…
И проснулся.
Я лежал на спине, во рту немного пересохло. Противно ныло правое плечо,
когда-то вывернутое штангой. Сожительница моя крепко дрыхла ко мне задом. Я
ее, конечное дело, растолкал.
— Ну, чего тебе? — сонно буркнула она, не поворачиваясь и не открывая глаз.
— Слушай, — сказал я. — Я такой сон дурацкий видел.
— Сны все дурацкие, — она зевнула. — И ты что, из-за этого меня разбудил?
— Нет, — пожаловался я. — У меня еще плечо болит. Ты, пожалуйста, ляг на
меня, и у меня все пройдет.
— У, наказание мое, — проворчала она, но повернулась и легла сверху,
примостила голову на моей груди и мгновенно заснула. Глаз она так и не
открыла.
А мне стало так хорошо. Она была горячая, и это живое тепло сразу исцелило
меня. Плечо перестало болеть. Я осторожно, чтоб не разбудить, обнял ее,
погладил по нежной спинке. Потом поцеловал в макушку.
Как странно. Разве мог подумать я, что непутевая девчонка станет самым
близким мне на этом свете человеком?.. Не мог. А стала. Почему? Ну, а я знаю
— почему?
Хотя, наверно, странного тут нет. Жизнь ведь закручивает нас такой колбасой,
что только диву даешься. Какими нам дорогами идти, снег каких весен тает
перед нами?.. Мы идем, уходим, возвращаемся, сами не зная того, не узнавая
своих мест. И они не прячутся от нас, а это мы шагаем мимо, кто спокойно,
кто смеется, и у всех свои дела, и невдомек, что никогда не повторится то,
что было, один раз и больше никогда, что было и не будет, было с нами:
Возвращение.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
