|
|
Ольга Елагина
ВОЗДУШНЫЙ ПЕРЕХОД
Рассказы
ЭТО Я ПОЮ
Моя бабушка была певицей. Сохранилась пластинка, где она исполняет
веселую песню про поезд.
«Чух-чух-чух-чух, чух-чух-чух, чу-чу-ууух!» — поет бабушка, помогая себе
задорным жестом, который звукозапись не донесла.
Уже несколько лет пластинку заедает на этом месте. Граммофонная игла,
споткнувшись, возвращается на только что пройденный круг. Поезд мчится
бесконечно. И уже невозможно понять, где на самом деле кончается путь, тот,
который моя певчая бабушка ему отвела.
Бабушка пела в кафе «Виват» — одноэтажном здании без примет, в котором потом
были парикмахерская, булочная, ателье, а еще потом не было ничего, даже
здания. Одно пустое место. Но и этого места мне никогда не найти без
бабушки, потому что и самой ее давно нет ни в одном из существующих мест.
Каждый вечер в «Виват» приходил мужчина с мальчиком. У мальчика был дефект,
«ухо макаки», пухлая ушная раковина, похожая на пельмень. У мужчины —
коричневая шляпа с ремешком.
Мужчина садился за ближайший к сцене стол, покупал себе двести граммов
коньяка, а мальчику ничего, и слушал, как моя бабушка пела. Он сделал ей
предложение в один из вечеров.
Бабушке было двадцать, она не хотела выходить за вдовца, не хотела любить
его неласкового мальчика, который болтал ногами и противно жмурился от
блесток ее концертного платья. Она отказала. И вдовец женился на продавщице
из обувного магазина через дорогу.
Потом прошло много лет. Бабушка ходила замуж, голодала, старела, теряла
голос, курила табак мужа-капперранга, третьего по счету, вскрывала письма
одного красивого подлеца, не хотела жить, забывалась скупыми прикосновениями
врача, строила дачу, училась находить груздь, увозила на щеке равнодушный
сыновний поцелуй, гладила кота, жирного и надменного, как языческое
божество, хоронила четвертого и возвращалась ко второму, теряла правую
грудь, становилась кроткой, училась вязать пинетки, записывала мысли в
толстую синюю тетрадь тем же химическим карандашом, которым распознавала
мед. Она старела.
Она начала перечитывать книги. Сначала отдельными стихотворениями — чтобы
вспомнить строчку, потом сборниками, собраниями, полками, целыми шкафами.
Бабушка подчеркивала незнакомые слова, которые по прочтении не могла найти,
а найдя, забывала выяснить. Они до сих пор встречаются мне между страниц —
«басоны», «пластроны» и «апострофы»...
Кроме неизвестных слов, она находила в книгах сушеные цветки анютиных
глазок, плетеные закладки, фотографии мальчиков в военных фуражках, таких
молодых, что она путала мужей с сыновьями. А однажды в «Вишневом саде»
обнаружился выгоревший календарик. И пока он летел на бабушкины колени,
далекий, ничем не памятный год превращался в заветный... На календаре был
изображен то ли махаон, то ли занкл. Солнце и зрение делали похожими бабочку
и рыбу.
Постепенно буквы перестали ее занимать. Бабушка стала пролистывать книги
просто так. В Достоевском она нашла незнакомый волос. В Набокове — Набокова
же, снимок, вырезанный из газеты. В Есенине — чей-то гербарий, оттиснувшийся
стеблями между строк. В Пушкине — записку на клочке оранжевой миллиметровки:
«Если придет Гарбузов меня не будет ничего ему не давай. Я с ним сам
поговорю».
Бабушка полюбила троллейбусные прогулки и тихие чужие дворы, в которых было
удобно вспоминать.
Так, в троллейбусе она однажды вспомнила, как тридцать лет назад ездила на
курорт в октябре. Погода была плохая, море штормило. Она целый день читала
роман-газету, а утром проснулась очень счастливая. И на море был штиль.
Потом бабушке приснился отдыхающий с того курорта. Он стоял на земноводной
полосе между берегом и морем и обтирался медузами из ведра. От этого он
кричал и краснел, как ото льда, а суша и вода сами, попеременно, подступали
к его ногам.
Днем они поехали к водопаду втроем. Было жарко. Машина шла по дороге с
низкими кривыми соснами и вспышками моря между гор. Отдыхающий рассказывал о
методах селекции, потому что сам был селекционером, а медузами просто
оздоравливался... А когда бабушкин муж отвернулся, быстро поцеловал ее в
щеку.
Потом она вспомнила, что курорт назывался «Железный порт», что там жили ее
родственницы Маня и Аня, и что теперь они почти все умерли. То есть Маня
умерла, а Аня осталась. А может быть, наоборот.
Троллейбус шел на четвертый круг. Сквозь его рокот бабушке послышалась
музыка, и она проснулась.
Рядом с ней сидел пассажир с транзистором. Транзистор играл песню. Пассажир
притопывал в такт. Кажется, у него что-то было с ухом, но бабушка не могла
разобрать, что именно. Она слушала песню. И когда из транзистора понеслись
финальные «чухи», взбила на растранжиренной груди жабо и повернулась к
соседу.
— А знаете, — сказала она с достоинством, — это ведь я пою. Мужчина
посмотрел на ее мягкое, в пигментной крошке лицо, янтарные бусы, красную
полоску рта (бабушка молодилась) и неудобно крякнул.
— Вы мне не верите, — догадалась бабушка, — а ведь это правда я пою...
Тут троллейбус остановился. Мужчина извинился и выскочил в среднюю дверь. А
бабушка посмотрела ему вслед и еще раз сказала:
— Это я, это я пою!
ВОЗДУШНЫЙ ПЕРЕХОД
5-го марта 2001 года студентка Бакаева попала в лучевой поток.
Она шла из одного корпуса в другой по воздушному переходу, но на его
середине вдруг остановилась и замерла.
В руках у Бакаевой были: проект дипломной работы, первый том Бартольда и
красная папка из пластика — которые она растерянно прижимала к груди.
Из окна кафедры за Бакаевой наблюдал преподаватель Ивачев. Он писал
исторический роман и подолгу задерживался в институте после занятий.
Увидев странно стоящую Бакаеву, Ивачев постучал по стеклу ногтем — как будто
она была аквариумной рыбкой, которую приятно спугнуть. Но Бакаева не
услышала. Она стояла в мутном солнечном столбе совершенно счастливая.
Ивачев пожал плечами и вернулся к своему роману.
Он написал о том, как монахи, бережно подобрав рясы, переходят ручей. Как
они наткнулись на мертвую змею и как мудро истолковали это происшествие. Он
описал плоское средневековое небо и крепостные ворота, тронутые по низу
мхом... А потом ему стало интересно — ушла студентка Бакаева или еще нет?
Ивачев подошел к окну. Но теперь солнце переместилось, стекла перехода
налились сочным белым светом, за которым ничего нельзя было разобрать.
Ивачев закрыл кафедру и быстро спустился вниз. Но Бакаевой уже не было.
Он огляделся по сторонам и шагнул на то место, где она стояла. Ничего не
произошло. Он повертел руками, сделал шаг влево, шаг вправо. И пошел домой.
У сквера, в предвесенних пустых ветках молчали три человека.
Это были приличные люди — в пальто и с дипломатами. Они стояли на проталине
канализационного люка и передавали по кругу стакан. Из щелей люка поднимался
пар.
Ивачев попросил прикурить. И человек с мятой бородой, видимо не расслышав,
протянул ему стакан.
— Ну? — дружелюбно произнес он.
И все остальные тоже повернулись к Ивачеву.
А Ивачев прокрутил стакан в руках (так что солнце пронеслось по всем его
фацетам) выпил и сказал:
— Я влюблен.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
