|
|
Дильбар Булатова
ВНУЧКА*
— Муслимова, зайдите в ординаторскую, — сказала Софья Хасановна в конце
обхода.
Со своего места нехотя поднялась молодая женщина среднего роста, с лицом
бледным, как шары под высокими потолками палаты, с зелеными, глубоко
запавшими потускневшими глазами, накинула бывший когда-то красного цвета
халат. Нашарив ногами, надела старые тапочки, поднялась, опираясь на рядом
стоящую тумбочку. Закрыв осторожно за собой дверь, вышла вслед за терпеливо
ожидавшим ее врачом. И еще какое-то время было слышно, как она шаркала
тапочками по коридору.
— Неужели, девочки, она и в самом деле не возьмет ребенка? — нарушила тишину
миловидная Ирина.
— Тоже спрашиваешь! — надула красивые губки Язиля, которая выщипывала свои
брови, глядясь в крохотное зеркальце. — Вы же сами видели вчера, когда
приносили кормить, — она даже не взглянула на него.
— Наверно, у нее сердце каменное, — заметила печальная Айгуль. И тут же
начала, всхлипывая, плакать: — И зачем таким Аллах детей дает! Вот я как
только не береглась, каких только дорогих лекарств, витаминов не принимала.
А она… Наверно, даже не почувствовала, и ребенок вон тоже крепыш какой.
Айгуль была в очень тяжелом состоянии, когда ее привезли в роддом. Спасли и
ребенка, и ее, сделав кесарево сечение. Хотя сама женщина уже пошла на
поправку, состояние ребенка все еще тяжелое, кормить его до сих пор не
приносят.
— Успокойся, Айгуль, успокойся, — стала утешать ее Оля. Она работала
адвокатом, была очень общительной и всегда была готова прийти на помощь
любому. Она ласково, будто маленького ребенка, погладила Айгуль по спине.
— Не изводи ты себя так! Что поделаешь, твоей вины тут нет. Все в руках
божьих, плачь не плачь — ничего не изменишь. Вот увидишь, поправится твой
ребенок. Они ведь неприхотливые, даже те, что как хворые цыплята, и то
такими здоровяками вырастают, даже глазом не успеешь моргнуть. Ты сама-то
забыла, что ли, как тут все за тебя боялись, что умрешь?
— Да, верно, — улыбнулась сквозь слезы Айгуль.
— Первый блин, он обычно комом бывает, через год-два опять сюда придешь, —
пообещала никогда не унывающая Язиля.
— Вон Ирина… — усмехнулась Оля. — Двадцать один год ей, совсем девчонка,
худенькая — а мать троих детей! Если бы я встретила ее где-нибудь на улице,
больше восемнадцати лет бы не дала.
—————
* Перевод с татарского Валерия Чарковского.
— Как ты не побоялась? — спросила Язиля у Ирины. — Теперь ведь одного
ребенка родить и то за подвиг считают.
— Да так, — пожала плечами та. — Я Вадимчика еще кормила, смотрю однажды, у
меня в животе как будто что-то шевелится, трепыхается. Наверно, опухоль в
кишечнике, подумала я и пошла к терапевту. А он, еврей старенький, смеется:
«У тебя, говорит, в другом месте опухоль». — «А что же там такое?» —
спрашиваю я и так испугалась вся. — «Не меньше четырех месяцев», — говорит.
Только тогда до меня дошло. Что поделаешь, решила рожать. А гинеколог
донимает: «В такое время троих детей как поднимать будешь, давай делай
аборт». Как это заведомо живую душу губить будешь! Вот мы шестеро росли, и
никто по миру не ходил. И теперь тоже, работать будешь — с голоду не
помрешь. Барахла, его всегда не хватает, жадность никогда не насытится.
— А я так не думаю, — возразила Язиля. — Один раз живем, и всеми земными
удовольствиями надо успеть попользоваться. Это разве плохо: модно одеваться,
есть все, что душа пожелает, разные страны повидать? Одного ребенка вполне
достаточно! Зачем нищету плодить? Моя дочь не будет страдать, у нее будет
все, что она захочет.
— А если твой единственный ребенок заболеет, или, тьфу-тьфу, что-нибудь
случится с ним? И с кем он будет общаться? Ведь когда вырастет, у него ни
одной родной души не будет, чтобы словом перекинуться! — заявила Ирина,
которая приняла близко к сердцу слова Язили.
— Девочки, девочки, постойте, — прервала их Оля. — Это такой щепетильный
вопрос, нам его не решить, каждый живет так, как он сам хочет, как сам
находит нужным, так ведь? Давайте поговорим о чем-нибудь более веселом! Я
вот уже сколько времени голову ломаю: после того как мы отсюда выйдем,
ребенка когда можно будет купать?
— Врачи сами об этом скажут, — успокоила Ирина. — Ох, сколько же это хлопот
за ребенком смотреть. Только сама об этом знаешь. Сначала даже в руки взять
его боишься, чуть температура у него поднимается — все, думаешь, умрет. Мы
первенца нашего, Марата, одно время по часам только кормить пытались. Он,
бедненький, проголодается, орет что есть сил, а я плачу, минуты считаю. В
книгах, мол, так написано. А потом взяла да и махнула на все рукой, и как
сама знала, так и кормить начала. И он на глазах начал расти, мой ребеночек.
А один раз так…
Разговор прервался на полуслове. В палату вошла Рахина, еще более мрачная,
и, ни на кого не взглянув, повалилась на кровать. Несмотря на то, что в
помещении и так было душно, она натянула на голову красное одеяло. Женщины
переглянулись.
Язиля не вытерпела и спросила:
— А Софья Хасановна что тебе сказала?
Рахина не ответила. Однако Язиля, судя по всему, не собиралась угомоняться:
— Ты с какой душой ребенка своего в чужие руки отдаешь, Рахина?
Рывком скинув с себя одеяло, Рахина вскочила на ноги и закричала, задыхаясь
от злости:
— Какое вам дело до меня? Что вы ко мне все вяжетесь? И вообще, дадите вы
мне передохнуть или нет? — и, яростно хлопнув дверью, выскочила из палаты.
Она прислонилась к окну в конце коридора. Перед глазами у нее мелькали
фиолетовые круги, в голове гудело. Ей стало легче только тогда, когда она
открыла окно и вдохнула глоток свежего воздуха. Немного придя в себя,
увидела, как там, высоко в голубом небе, плывут белые облака. Какие они
легкие, пушистые! А ведь это только пар, только капельки воды, но красивые,
все равно красивые! Никакой у них печали и заботы, никаких тревог, в отличие
от детей человеческих они свободны от ошибок и заблуждений, от горя и мук. И
не суетятся они туда-сюда, как люди. Покой, тишина…
Глядела Рахина, глядела на непрерывно плывущие облака, и сама, показалось,
тоже поплыла. И вот уже облака стоят на месте, а она плывет куда-то, летит,
торопится… Такое блаженное состояние она испытывала только в далеком
детстве.
Услышав чей-то громкий смех, Рахина будто спустилась с небес на землю. У
подъезда, расположенного напротив здания терапевтического корпуса, над
чем-то забавным для них хохотала группа подростков.
«Кому-то весело, а мне… жить не хочется», — подумала про себя Рахина и,
перегнувшись через подоконник, взглянула вниз. Вся земля была усыпана
желтыми листьями. Поредевшую, золотом отливающую листву толпившихся вокруг
больницы берез пронзали копья — лучи осеннего солнца. Бабье лето… Как бы ни
старалось солнце, у него уже нет прежней летней силы. В дневном мареве, в
летящих по воздуху заблудившихся паутинках — во всем дыхание осени, ушедшего
времени, невозвратного былого горестный знак.
Сердце девушки сжалось, из глубины сознания всплыла омерзительно холодная
мысль: «Прыгни туда! Избавишься! Забудешься!» Тело ослабло, голова
кружилась, и какая-то неведомая сила тянула вниз. В этот момент что-то
липкое коснулось ее лица. С усилием разжав пальцы, Рахина провела рукой по
щеке. «Ой, оказывается, это паутинка, и крохотный паучок тоже тут».
Брезгливо вытерла ладонь о раму и, очнувшись, ухватилась за нее. Так ведь и
упасть можно! Нет, нет, ей еще не хочется умирать. Она еще молода! Ей ведь
всего восемнадцать! Спрыгнешь отсюда, со второго этажа, и не разобьешься, и
целой не останешься. А кому нужен инвалид? Она уже и теперь никому не нужна.
В этом проклятом мире кто кому нужен?
— Эй, девушка, здесь тебе не парк, а ну, марш в палату, — прогнала ее от
окна медсестра, за неусыпную строгость прозванная Совой. — Ты что, грудь
хочешь застудить? А твоего ребенка я, что ли, буду кормить?
«Оказывается, есть еще люди, которые не знают обо мне», — подумала Рахина.
Ей казалось, что каждой женщине, каждой медсестре известно о том, что она
хочет отказаться от ребенка, и все только о том говорят, как это она, Рахина,
решилась на столь безнравственный поступок. Вот и в палате тоже ее белье
полощут. Осуждать человека, мораль ему читать — это легко, а вот что бы они
делали на ее месте? Куда она пойдет с ребенком, когда они втроем с
родителями живут в однокомнатной квартире, детскую кроватку даже поставить
некуда. А где она найдет денег, чтобы кормить, одевать его? Вот если б
закончить техникум да место получше найти, да устроиться туда, тогда бы она
не растерялась… А до этого еще целых два года... На мать полагаться нечего.
Она сразу сказала как отрезала: «Не вздумай, надеясь на нас, принести в дом
ребенка. Сама споткнулась — сама и подымайся. При первой беременности аборт
делать не советуют. Родишь — сдашь в детдом, теперь государство за сиротами
вон как смотрит! И про учебу тоже думай. Сколько мы за нее заплатили... Что
же, мы столько денег как в воду кинем?»
В противоположном конце коридора настежь распахнулись белые двери. Тишину
нарушил громкий детский плач. Пришел час кормления, новорожденных начали
развозить мамашам по палатам. Лежащие в ряд на тележке с колесами младенцы
спеленаты так, что из белых коконов видны только красные с ладошку личики, и
все они дружно ревут, недовольные тем, что их так долго заставили голодать.
Во время кормления в коридоре находиться нельзя, и Рахина зашла в палату.
Все молодые мамаши повязали на лица белые марлевые повязки, у всех на
головах белые косынки, и все, сняв свои серые халаты, остались в белых
ночных сорочках. «Подумаешь, тоже мне, ангелочки», — неприязненно подумала
про них Рахина. Понуро сидит в своем уголке Айгуль. Она с ненавистью
взглянула на Рахину и отвернулась к окну. Медсестры с ворчанием: «Идите,
идите на свои места, мы их прямо вам в руки дадим», — передали младенцев
мамашам. А сына Рахины, которая лежала отвернувшись к стене, положили к ее
ногам.
Дочка Язили плачет что есть силы. И грудь не берет, и не укачивается, криком
заходится. Молодая мамаша зашмыгала носом, голос ее начал дрожать.
«Когда меня учила, хорошо было, а вот теперь своего смотри!» — зло подумала
все замечавшая Рахина. Вскоре девочка все же затихла, послышалось ее
чмоканье. А дочка Ирины, наоборот, спит. Мама ей и нос зажимает, и пятки
щекочет — ребенок не просыпается.
— Что ты за соня такая, а?! — возмущается Ирина. — Ты, оказывается, вместо
того чтобы сосать вкусное молоко, из пузырька там наедаешься.
Оля накормила своего сыночка, взяла его на руки и разговаривает с ним,
всякими ласковыми словами называет:
— Солнышко ты мое, месяц ты мой ясный, лучик ты мой светлый, звездочка ты
моя, соколик ты мой, малюсенький ты мой! Ой-ой, как смотрит, а может, ты
маму узнать стараешься? Глазки у тебя мои, а ротик точь-в-точь папин, носик
у тебя курносенький — это от бабушки! У, мой красавчик долгожданный…
А ее, Рахины, сын на кого, интересно, похож — на нее или на Марселя? Может,
посмотреть хоть краешком глаза? Ведь совсем рядом лежит, в ногах только…
Спит, наверно, ни звука не слышно. А когда вчера вечером приносили, плакал.
В какой-то момент ей захотелось взять на руки плачущего от голода малыша,
прижать его к груди, укачивать лаская, вдыхать его запах. Груди ее, крепко
перевязанные, чтобы не подошло молоко, сильно ныли. Но это чувство длилось
всего какое-то мгновение, лишь несколько секунд, она быстро взяла себя в
руки. Сама себе твердила: «Успокойся, Рахина… Это — инстинкт, эмоции,
сентиментальность. Дала один раз волю чувствам и крепко ошиблась, «люблю»
говорила, в розовых облаках витала. Вывод какой? Как это сказал Марсель?
«Еще одно очередное увлечение», «зов природы». Возьми себя в руки, Рахина,
поступай по уму!» И матери своей наставление припомнила: «Не вздумай даже
взглянуть на ребенка, во сне будет мучить, забыть не сможешь и страдать
будешь через это…»
Но все равно не могла успокоиться. Душу ее кровоточащую терзала тоска: «Не
увижу! Не увижу тебя, Марсель! И сама тоже хороша — разиня, простушка! Я
что, ребенка этого подлеца буду растить, род человека, меня растоптавшего,
буду продолжать? Нет! Тысячу раз нет! За ребенка мы оба в ответе, если ему
не надо, зачем мне одной страдать!»
Как будто почувствовав мысли матери, в ногах ее заплакал ребенок. Немного
поплакав, вытянул крохотные губки и поискал грудь, как будто пытаясь
освободиться от своих пеленок, покрутил головой, пошевелился и заплакал
горше прежнего.
Рахина продолжала лежать как мертвая. Ирина не вытерпела, положила на
подушку свою продолжавшую спать девочку и взяла на руки плачущего ребенка.
— У, маленький, проголодался? Ты уж потерпи, тети потом тебя накормят. Вон и
моя Лилечка тоже не сосала. Я бы тебя сама накормила, да врач заругается,
так ведь? И, чего доброго, от пузырька откажешься… — Под воркованье женщины
ребенок успокоился и, будто пытаясь что-то понять, хлопал большими синими
глазами. — Вот ты какой, оказывается, спокойный да послушный, — улыбнулась
Ирина, — тьфу-тьфу, как бы не сглазить! — Размякнув в тепле и неге, ребенок
сладко заснул. Ирина осторожно положила его на свою кровать.
А это время, на счастье Рахины, в палату зашла медсестра и стала по одному
собирать младенцев.
Снаружи послышался чей-то свист. «Ну, начался китайский базар», —
неприязненно подумала Рахина. — Теперь один за другим пойдут мужья, матери,
свекрови. Толпа целая. Окна откроют и часами болтают. Частенько даже через
окна гостинцы на веревках поднимают. Медперсонал, конечно, знает об этом, но
пока на месте не застанут, особо не придираются.
Рахина попыталась заснуть. Но только заснешь разве, когда тут такой гвалт
стоит? Сначала она слушала, как культурно, будто в кино разговаривали Оля и
ее муж-бизнесмен. Потом пришел муж Ирины, уже три дня подряд обмывавший
рождение дочери. А потом мама-пенсионерка Язили, беспрерывно строчившая как
пулемет. Когда же под ее монотонное, как у долгоиграющей пластинки,
жужжание, Рахина задремала, ее окликнула Оля:
— Ты спишь? — спросила она, улыбаясь. — К тебе пришли.
— Кто? — У Рахины перехватило дыхание. «Может, это Марсель?» — заколотилось
у нее сердце.
— Бабушка одна.
Внизу, в тени берез, стояла маленькая сухонькая старушка, повязанная белым
платком, в зеленом с длинными рукавами платье, черном жилете, на ногах
новенькие блестящие галоши и шерстяные белые носки. Старушка, прикрывая
глаза рукой, разглядывала окна их палаты.
— Картинай! — закричала Рахина. — Ты чего тут ходишь?
— Здравствуй, дочка! — произнесла старушка тоненьким голосом. — А что, к вам
не пускают?
— Да, не пускают, картинай. Ты вон к тому окну иди, там потише. — Рахина не
хотела, чтобы их разговор слышали в палате. — Я сейчас!
— Когда тебя выпустят, дочка? — спросила бабушка, когда внучка открыла окно.
— Не знаю. Температура, уколы делают, неделю, наверно, продержат.
— Похудела ты. Что, плохо ешь? Я там гостинцы передала. Вчера приехала в Уфу
и так удивилась, когда отец твой сказал. Курица как раз для тебя и, наверно,
еще не остыла, ты ешь! Бульон, он силы дает. Сметана тоже есть, яйца
положила. Ешь, не вздумай выбросить. После родов питаться надо. А то молока
не будет.
— Маму не видела? — спросила Рахина.
— Зять сказал, что в командировке. Ты разве не знаешь?
— Забыла. — «Она про меня не знает, — подумала девушка. — Видать, отец не
рассказывал».
— Сын грудь сосет?
— Да, — вырвалось у Рахины помимо ее воли.
— Муж навещает?
— Да…
— И свекровь тоже? Хорошо, очень хорошо. Ребенок, он сближает, соединяет.
Аллах даст, еще как заживете. Что поделаешь, время ведь сейчас такое. Вон у
нас одна, по имени Гуля, ребенка в роддоме оставила. «От кого он — не знаю,
знала бы, может, и взяла бы», — так и сказала, бессовестная. Ладно, дочка,
закрой окно, а то еще простынешь. Я завтра опять приду. Думала, за день
обернусь, но коли так, дела подождут, куры-гуси не в счет. Когда я уезжала,
соседям наказала, накормят. Мужчины разве понимают, тебе же бульон каждый
день нужен. Матери твоей сказала бы, только она за деньги расшибется, в
такое время какая может быть командировка! Ладно, дочка, пошла я, будь
здорова!
Будто помолодев, старуха Газиза шустро зашагала к воротам. Для радости у нее
есть причина: выходит, что род их не кончится, в жилах сына Рахины будет
течь, Аллах даст, и ее, Газизы, кровь. Хотя у нее самой было трое детей, но
сын погиб в Афганистане, а у старшей дочери с мужем детей почему-то нет, вся
надежда на Рахину — единственную внучку.
Почему наврала Рахина… с языка само собой сорвалось? Матери она не боится. А
вот с бабушкой — совсем другое дело. Или побаивается ее немного, или очень
уважает? Во всяком случае, восхищается ее энергией, трудолюбием,
деловитостью, тем, что всегда держит свое слово. Но и предрассудки у бабушки
есть: когда Рахина приезжает к ней в гости, она даже в клуб по вечерам
внучку не пускает. Рахина пыталась ее переубедить: «Дома я и у подруг
остаюсь ночевать, мама не ругается». Но нет, старуха Газиза свое твердит:
«Веди себя прилично, голову не теряй». «Деревня до сих пор живет по
старинке, — думала Рахина. — Старые обычаи, старые порядки. В городе-то этих
ограничений нет, полная свобода. Дискотеки, кафе, видео…»
«Если б я эти старые обычаи соблюдала, то, глупая кукушка, здесь бы не
куковала», — с огорчением подумала девушка. А потом махнула рукой: «Да разве
только я одна такая! Все так живут. Просто мне не повезло…»
— Ты разве татарка, Рахина? — спросила Оля, когда та вошла в палату.
— Да, а что?
— Глядя на твою внешность, можно подумать, что ты русская.
— Сейчас не разберешь, кто есть кто, — вмешалась в разговор Ирина, — все
равно все по-русски разговариваем. Когда я лежала на первом этаже, еще на
той неделе, выдали нам новые халаты, белье постельное заменили. Оказывается,
с телевидения приехали. И в нашу палату зашли. Один в очках на список
посмотрел и говорит: «Ага, здесь все фамилии мусульманские. Кто из вас
Хуснутдинова?» — «Я, — говорю». — «По-башкирски или по-татарски знаешь? —
«Нет, — говорю, — знать не знаю». В общем, в какой-то палате одну башкирочку
из деревни нашли, кажется.
— Мусульмане все равно в церковь не ходят, — высказалась Оля.
— Тауба, тауба!* — сама не заметив как, воскликнула Ирина по-татарски. — С
какой это стати я пойду в церковь? Вот как отсюда выйдем, ребенку сорок дней
исполнится — надо волосы ему остричь, собрать старушек, Коран прочитать и
имя наречь.
В памяти Рахины сразу всплыл рассказ бабушки: «Наши деды бежали в эти края
из-под Казани, чтобы их насильно не окрестили. Мы люди крепкой веры, мы
совестью не поступимся». «А в детском доме не крестят ли детей? — испуганно
подумала девушка. — А, не все ли равно…» — отмахнулась она.
—————
* Тауба — раскаяние в содеянных греховных делах.
Рахина немного говорит по-татарски. Научилась, когда в деревню к бабушке
ездила. А так все по-русски, и дома, и в школе. На радио и телевидении тоже
по-татарски мало знают. Отец с матерью разговаривают иногда между собой.
Хоть и записано в паспорте, что татарка, Рахина сама себя татаркой не
считает. В то же время она и не «марзя», как называет русских женщин
бабушка. Кто же она тогда? Черт его знает, самая что ни на есть
обыкновенная, простая девчонка. Ей нравятся дискотеки, кока-кола,
шампанское, веселые компании. Она — поклонница рок-группы девушек
«Блестящие», увлекается модой, взахлеб читает журналы с глянцевыми обложками
и с портретами топ-моделей на них, глотает детективы и любовные романы. А
про всякие высокие материи, вопросы национальной принадлежности пусть
ученые, философы думают, это их дело.
И все же… Был один случай…
Они втроем — бабушка, мать и Рахина — пошли по ягоды. Был ясный, очень
жаркий день. Ягод на пологом склоне горы столько — хоть лежа собирай. Быстро
набрав ведра с верхом, уселись на траве перекусить и попить чаю.
— Да-а, нет ничего лучше чая на приволье, — нахваливала напиток старуха
Газиза.
— Из одного ведра сварю варенье, а другое продам, хорошо, что пришли вместе
с Рахиной, — радовалась мать.
— Зачем продавать, добро переводить! — возразила бабушка. — Свари из обоих
варенье. На всю зиму хватит.
— Сахар ведь еще нужен, — ответила мать.
Вот всегда она так. На балконе два мешка сахарного песку лежат, а она все
жалуется, все ей не хватает. Отодвинувшись подальше, Рахина легла вниз лицом
на траву.
Не зная устали, играют на скрипках кузнечики, пчелы жужжат, какая-то птица,
прищелкивая, подает голос — вся поляна гудит. И приятно, и страшно Рахине,
привыкшей ходить по асфальту и спать в мягкой постели, лежать, ощущая тепло
нагретой солнцем земли, чувствовать, как тело щекочут травинки. Лежа она
взяла в рот крупную красную ягоду, сдунула злого, кусавшего руку муравья.
В это время откуда-то прилетел ветер. Ноздри девушки защекотал запах горячей
пыли, свежескошенного сена и еще какой-то незнакомый ей запах. Не то чтобы
незнакомый, она знает, узнаёт его — вот от этого душистого цветка он
исходит. На первый взгляд, невзрачная крохотная травка, а запах… Даже самим
гордым розам до него далеко. Сорвав цветок, жадно вдохнула его изумительно
терпкий аромат. Он разбудил в ней какое-то неведомое чувство, от него шел
запах солнца, ковыля, бескрайних степных просторов. Ей послышался топот и
ржанье тысяч коней, гиканье вихрем мчавшихся всадников, звуки домбры и
кубыза, звяканье уздечек и стремян. Как будто незримое войско из глубин
прошлого стремительно промчалось в неведомое будущее. Даже сверкающие на
солнце сабли и копья, тяжелые развевающиеся на ветру знамена привиделись ей.
Что это было? Галлюцинация? Девушке лень было о том думать. Отбросила в
сторону цветок и поднялась. «Бог знает что стало мне мерещиться, —
пробормотала она про себя, — наверно, на солнце перегрелась».
— Рахина-а-а! — протяжно донеслось со двора. Она быстро подошла к окну.
Оказывается, это вернулась бабушка.
— Забыла я, дочка. Ты что на это скажешь: когда из больницы выйдешь и дома у
себя побудешь, может, потом ко мне приедешь, а? Ведь до сорока дней ребенку
каждый день баня нужна. Чем в ванне бултыхаться… В деревне-то воздух какой
да вода какая! Дров у меня хватит, слава Аллаху, пенсия идет, соседи в
молоке не отказывают. Вот это я хотела сказать, дочка, думай пока. Ладно, я
пошла.
Внучка долго смотрела вслед уходящей бабушке. Ее тронуло, как та переживала
за нее, как за сына ее болела всей душой. Расчувствовалась Рахина,
засомневалась: «Может, взять мне ребенка? Мой ведь он, кроме меня, никого у
него нет…» Подумала про то, как он лежит один, в холодной кроватке,
представила, как он на чужих руках будет расти сиротой, без любви и ласки.
«А что, если уехать в деревню? Рассказать все бабушке, она поймет, поможет.
Назначение женщины — рожать детей, растить детей — так и только так. А
городская жизнь — жестокая, обманчивая, фальшивая — заставляет об этом
забыть, действовать по лживым своим канонам. Бабушка поймет меня,
обязательно поймет… Она и так уже, кажется, догадывается. Плевать на
Марселя! Разве я единственная мать-одиночка? Три года ребенку исполнится — в
садик его отдам, сама на работу пойду, выучиться тоже постараюсь. А стыд, а
позор? Что люди скажут? А если будут изводить моего ребенка вопросом: «Где
твой отец?»
«Ребенок без отца — наполовину сирота, а без матери — полный сирота, —
возразил внутренний голос. — Ты что, думаешь, от ребенка откажешься — и жить
тебе легко станет? Угрызения совести всю жизнь будут терзать, длинными
ночами без сна будешь маяться, а что время излечит, что каяться не станешь —
на это не надейся!»
От этих противоречивых мыслей у Рахины заболела голова, она легла на кровать
и закрыла глаза. И тут, похоже, у нее вдруг упала температура, она
почувствовала облегчение, по всему телу побежало приятное тепло. Через час
привезут кормить младенцев. Она, наверное, возьмет своего ребенка, возьмет…
Наконец наглядится на него досыта, будет глядеть, пока глаза не устанут,
будет укачивать, прижав его к груди, будет кормить грудью, когда… Она
развязала стягивавший грудь обручем кусок простыни, с наслаждением, свободно
вздохнула. Появится ли только молоко? Должно появиться, появится, даст
Аллах! Тело блаженствует, с души свалился тяжелый камень. Рахина взяла
кастрюльку с лапшой, развернула фольгу с завернутой в нее золотисто-желтой
куриной ножкой. Когда она поела, настроение ее совсем улучшилось, на щеках
выступил розовый румянец.
Волнуясь, вся дрожа от нетерпения, Рахина стала считать минуты, ждать первой
встречи со своим сыном.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
