Алексей Бердников
СОБСТВЕННЫЙ ПЛАТОН
О поэзии Платона Кореневского – с приложением его стихов
Что может?.. Собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
- будто бы из Ломоносова -
Собственно у Ломоносова обращение к юношеству звучит так - дерзайте ныне
ободренны раченьем вашим показать, что может собственных Платонов... Но
время, неумолимое время, вносит свою интонацию как в другие гениальные
стихи, так и в послужившие здесь эпиграфом. При этом - имя Невтон Ломоносову
открывалось как символ точных наук и мистических откровений, имя Платон -
олицетворяло философию и поэзию. Темой этого разговора как раз является
собственнo Платон... Платон Кореневский.
Я лишь слегка коснусь того, что Кореневские ведут свое происхождение от
Лермонтовых и являются одной из ветвей рода тех российско-польских
Коженевских, которые дали миру писателя Джозефа Конрада, - но сразу
перенесусь в те очаровательные и трудные годы, когда российские (украинские,
литовские, еврейские и т. д.) юноши, следуя заветам пращура и как могли,
старались своим раченьем показать... но далее цитату вы продолжите сами.
Между Невтонами, с одной стороны, и Платонами, с другой, немедленно же
возникло соперничество под кодовым названием "физики и лирики". Борис
Слуцкий отозвался на эту небеcконфликтность следующими стихами (цитирую по
памяти):
Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне – дело не в сухом расчете,
дело в мировом законе... Значит, что-то не открыли – то, что следовало нам
бы, значит, слабенькие крылья – наши сладенькие ямбы…
Слуцкий, разумеется, лукавил. Ситуация им воспроизводилась с точностью до
наоборот. Сладенькие ямбы получали незамедлительно миллионную аудиторию,
загранвояжи, мировую славу. Физики, засекреченные, закупоренные в своих КБ и
лабораториях, были вынуждены довольствоваться паечками и псевдонимами и не
имели выхода наружу ни в каком из подразумеваемых смыслов. Это было
несправедливо - они были талантливее и бесталаннее своих соперников. Слуцкий
это понимал, именно об этом гласит его тогдашняя шифровка.
Спортзально-выездная поэзия, кроме головной боли чиновничьей, особенных
последствий для российских муз не имела. Невтоны в ту пору были, с Платонами
вышел небольшой напряг. Ужас заключался в том, что комсомольские (противукомсомольские)
пииты исподволь утверждали все те же правила несвободы, к которым все никак
не привыкал российский интеллигент. Россия Платонов зачинала, но рождались
почему-то не Платоны, а Львы Камбеки, хотя и пишушие в рифму.
Но собственнo Платон все же был - хотя непознанный, хотя в единственном
числе. Фамилия его была Кореневский. Мы с ним познакомились и подружились на
общественных площадях и стройплощадках (оба были на соответствующем курсе
Торезовского института, он - на испанском отделении переводческого
факультета; обоих нас страна бросала на стройки века в периоды каникулярные:
мы рыли московские пруды, мели и облагораживали станции метрополитена,
поднимали целину где-то за Бийском - всего не буду), был рубеж 50-х с
60-ми - то есть начинался ...тот особый век, где ужас с творчеством придут
на поединок - где если ужас обратится в бег, все ж творчество не выйдет
невредимым (Кореневский - Сезанн).
Я не понял тогда его увлечения Матиссом - "искусство мелочей" заметив
как-то полупрезрительно на занятиях немецким, которые также сводили нас
вместе. Не помню, что он возражал мне тогда (я балдел от Рембрандта). Он был
весь в Серебряном веке (в его литературных вкусах он был всецело сын своего
отца Георгия Николаевича Кореневского, скромного учителя русского языка и
литературы в школе - блестящего знатока и острого любителя одного
трагического периода русской словесности). Платону Георгиевичу я решил
впервые открыться. Дело в том, что я с отрочества стихами - не то чтобы
балуюсь, но как бы почитаю это главным делом моей жизни, а он - поэт со
всеинститутским именем и вряд ли позволит себе замечание вроде: стихи сугубо
мещанские и лирический герой их весьма пошл, ну и т.д..Впрочем, бог с ней -
с институтской известностью - возможно, никогда и не бывшею - за него
говорили его же стихи (он их не помнит, а я и теперь еще ловлю себя на том,
что нет-нет, повторю их про себя, как молитву). Вот они:
Нет в мире ничего невинней снега, упавшего с высоких облаков (и все...
далее - нет, не помню, или, постойте, вот: не знавшего саней лихого бега, не
стоптанного сотней каблуков - но неважно) - вот так мелочи! Представляю, что
бы написала ему по его же поводу литконсультант Елена Грачевская,
обслуживавшая в аккурат тогда "Литгазету": "Как можете вы, молодой человек,
студент, жантильно умиляться по поводу пресловутой невинности атмосферного
явления".
Но он не посылал стихов в печатные органы. И знать не знал какую-то там
Лену Грачевскую в ея невеселом конфликте с атмосферной невинностью. Словом,
ему-то я не побоялся открыться. Он прочел мои стихи, кажется, не выказав
удивления, заметив только, что он так не может. Ну и ладно.
А как же он может? По моей нездоровой тяге к типическим обобщениям он
может, как никто. Прошу тебя, Платон, не возражай мне, если мое обобщение
тебя не устроит, - даже если очень не устроит. Ты, мне кажется, - последний,
неназванный рыцарь Серебряного века, но с мудростью Гонгоры и Хименеса,
читаемых тобою в подлиннике, чтимых тобой, переводимых тобой на наш
российский язык - российским же стихом, в котором дивно сплелись - у тебя
одного сплелись - черный уголь облетевших роз и раскрытое кем-то окно, и я
не погибла и не воскресла, и я не рождалась и я не жила - словом, сны
величавой грусти - над которыми недоумевают Елены Грачевские и приходят в
неистовство поэты, вроде меня грешного или Славы Куприянова.
В начале шестидесятых нас и было всего-то шестеро: Кореневский, Куприянов,
Кирий, Боря Хлебников, Женя Бовкун и аз многогрешный - у истоков
литобъединения "Фотон" в стенах ин-яза (Кореневский предложил "Фаэтон", но
Слава сказал: так разгонят). У "Фотона" был свой печатный орган - "Фотон" же
- еженедельная стенная газета на двух ватманах - сплошь из стихов фотоновцев.
Мы просуществовали месяц с чем-то. В ту славную зиму, когда Никита Хрущев
почал сводить счеты с преданной ему в принципе художественной порослью без
партбилета - в Институте хватились - а не завелись ли и у нас? Обшарили
аудитории и сняли и выволокли из неосвещавшегося коридора два несчастных
листка со стихами. Последовал разгром присяжного критика на страницах
"Советского студента" и через неделю - форменный погром в собрании под
председательством парторга института. Наибольшее неудовольствие почему-то
вызвал 66 сонет Шекспира в переводе Юры (Кирия) и образчик
Платоновой лирики. Привожу его полностью:
Дома как снежные курганы, Меж ними ленты диких троп. В пещерах люди
строят планы, на звезды смотрят в телескоп. А может, знают даже птицы, как
изменился белый свет - как тварь двуногая гордится бескрылым племенем ракет.
Стихотворение вызвало шок. Это я-то тварь? Это я-то двуногая? –
возмущалась молодая истматиха. Это я-то живу планами в пещере? - не
унималось другое существо с той же кафедры. Нас публично осудили (после того
как продержали 8 часов безвылазно). Студенты старших курсов на таковом
собрании, как водится, отсутствовали - из-за аудиторных занятий.
Это был дипломный год для нас с Платоном - и обоим нам явленное нами
непокорство отыгралось, как по нотам - на "госах". Однако еще до "госов" над
нами учинили опеку, отдав нас под начало партийной женщине – Инне Дмитриевне
Шкуняевой - филологине и публикатессе. Она быстро нас разочла на
"черненьких" и "беленьких" (в "черненьких" почему-то оказался Куприянов).
Платон и я - мы не были сосчитаны: мы выпускались. И.Д. немедленно привела
из ЦДЛ, где завсегдатайствовала, двух очаровательных коротышек: Льва
Гинзбурга и Евгения Винокурова. Винокуров мне запомнился прежде всего по
тому, как все грозился перевести Чекко Анджольери (если я дам ему
подстрочник) и еще по тому, как (я следую его рассказу) взял у Пастернака
почитать его роман в двух толстенных папках и вернул спустя год по первому
требованию автора, собравшегося наконец с духом тиснуть творение в Италии,
но не заглянув туда ни разу. Не знаю почему, но это невнимание к будущему
нобелиату меня тогда в нем огорчило чрезвычайно.
Впрочем, вернусь к "Фотону", а потом к Платону. Гинзбург и Винокуров
пасли нас недолго - потом возник еще молодой Павел Грушко - потом уже, без
нас с Платоном, нами заправил триумвират из Грушко, Солоновича и Андрея
Сергеева (свежий букериат). "Фотон" просуществовал (уже безо всех нас) без
малого двадцать лет в стенах заведения и умер от истощения сил и старческой
анемии уже в начале 80-х.
Мы встречались дальше (да и теперь нередко видимся). Вначале без Кирия -
уехал к себе в Крым и как-то пропал; потом - где-то в редактуре растворился
Боря. Женя Бовкун стал делать сногсшибательную карьеру где-то в "Известиях".
Слава все куда-то ездил и доездился до Славы. Мы с Платоном встречались на
лодочных станциях и в привокзальных забегаловках. Читали друг другу стихи -
от его я неизменно приходил в состояние восторженной зависти. Все дело в
том, что я тоже так могу. Могу так, могу и лучше. Но вот это - я не погибла
и не воскресла, и я не рождалась и я не жила... Я не смог бы так никогда в
жизни... И я всякий раз встречаюсь с ним и прошу новых стихов и,
завороженный до боли, вслушиваюсь в роскошь этой гармонии (и в повторение
старой - тридцатилетней давности) и не могу ничего понять - где я? что со
мной? что, вообще-то говоря, происходит?
Это диво дивное, это чудо чудное было явлено им еще в переводах:
взгляните - это Хименес, извольте видеть - это Рехино... А вот это Рильке,
его божественный Рильке, - услышав которого Куприянов в тоске запил и
развелся с первой женой, а Бердников принялся тщательно поверять алгеброй
гармонию, да так ее ею и поверяет по сей день.
Вы скажете - фактики, фактики биографии нам давайте! Так какая же тут
биография?.. и я не рождалась и я не жила... пол? возраст? Э, да бросьте
ради Бога! Личность, вы говорите? Да как же у нас с личностью - если сегодня
личность так - а завтра личность эдак? Вот только, может быть, лет эдак
триста спустя вынырнет из всего нашего времени одна... ну самое большее, две
строки - и строки эти - об этой нечеловеческой невинности этого
человечнейшего снега... Или я очень сильно ошибаюсь...
11-12 июня 1997 г. Алексей Бердников
СТИХИ 1965-1999 гг.
ОТДЫХ В ДЕРЕВНЕ
Одна и та же картина
В нашей забытой деревне.
Ласково мудрое солнце,
Птицы немолчно поют.
Нет никаких новостей.
Вечный полет мошкары,
Вздроги зеленых ветвей,
Нет никаких новостей.
Спит беззаботная кошка,
Люди заботой полны,
В сердце моем одиноком
Нет никаких новостей.
Ходит ко мне по ночам
Житель далекой планеты
Красный худой марсианин.
Ростом не выше стола.
Он говорит потихоньку
Голосом как у сверчка
О марсианских каналах
И небывалых цветах.
Утром его я не вижу,
Долго брожу по болотам -
До золотого заката.
В сердце моем одиноком
Нет никаких новостей.
АВГИЕВЫ КОНЮШНИ
К навозу слетаются мухи,
Зеленую жижу сосут:
по древнему нраву грязнухи
покорно свой жребий несут.
Но кони со склееным задом
стенают, кляня свою боль,
и яркие лужи парадом
сверкают в красе голубой.
Сам Авгий все так же надменен
и бороду щиплет. Привык.
Уже не один соплеменник
в конюшнях увяз по язык.
Рабы здесь задохлись от вони,
и чуткие звери вдали
бегут как от быстрой погони
от этой смердящей земли.
Но спят в ожиданьи героя
холмы над соседней рекой,
вдыхая миазмы отстоя,
вкушая дурманный покой.
КУСТОДИЕВСКИЕ ЧАЕПИТИЯ
Розов и нежен над садом закат
дымкой бездумной сидящих одел,
кошки на трапезу сладко глядят,
кто-то еще на нее поглядел.
Он заприметил дебелость купчих,
блеск самовара и чашек узор.
Желтый закат полусонен и тих,
для чужаков на воротах запор.
Кто же проник в огороженный рай?
Нищих страна - там, где света конец,
свет же кончается там, где сарай
в куще деревьев построил купец.
Знайте, не только здесь пьют и едят,
сонно гуторя о том и о сем,
есть и такие, что долго глядят
и на холсты переносят потом.
Что им запоры, что сладостный сон,
все эти сны в подчиненьи у них,
это нарочно закат вознесен,
вечер нарочно так благостно тих.
Толстый купец удивленно застыл -
что это - доблесть или позор? -
чревоугоден и важен он был,
ан превратился навеки в узор
ОЖИДАНИЕ
Вас сосны ждут на этом берегу,
ждут стойко, как положено деревьям,
то желтизной сверкая на снегу,
то тихо разговаривая с ветром.
Вас солнце ждет на пиршество заката,
огнями завлекая за холмы,
за ним уйти заманчиво куда-то
еще до наступленья полной тьмы.
Вас птицы ждут, порхая в поднебесьи,
рисуют петли, эллипсы, круги,
придумывают радостные песни,
к земле снижаясь, слушают шаги.
И ждут вас стены древние, глухие,
и новые, стеклянные, стоят,
чтоб отразить движения простые
или поймать рассеянный ваш взгляд.
Картины, книги ждут вас потаенно,
презрительно немного море ждет,
луна таинственно, легко, влюбленно
и старый пень, как добрый идиот.
Кто ждет вас радостно, а кто тревожно,
кто кровожадно, как в засаде рысь,
коль вы мертвы - наверно, безнадежно,
с надеждою, когда не родились...
ВЕЧНОЕ ОБНОВЛЕНИЕ
Пожухлые листья в лучах засверкали
как древнее золото скифских могил,
весны археолог своими кирками
курганы молчанья и снега изрыл.
О, эта весна предистории странной,
как будто история вся впереди,
как будто исторгнут был вопль первозданный
у юного мира из мощной груди.
И нашего века гуденье и скрипы
смешались с шумами живучих ветвей,
и ходят по скверу косматые скифы
в одеждах вполне современных людей.
Античного солнца летит колесница,
над башней в Останкино звонко гремя,
еще неизменно под нею лоснится
поет и топорщится наша земля.
ПРЕДСКАЗАНИЕ БУДУЩЕГО
Гадалка, цыганочка в шали цветистой,
Обманщица ради корысти невинной
Плюет на монету с нахальным лукавством
И прочь удаляется с прытью звериной.
Но лучше ль компьютер весь в кнопочных бусах?
Из гладкой утробы он тянет мочало,
Не терпит предчувствий, не спорит о вкусах,
В нем фатум бездушен, как сухо начало.
Симпозиум ведьм, футурологов разных
Однажды приснился мне в глупом кошмаре,
Там не было дум Велемира прекрасных
И не был никто даже просто в ударе.
И Шатобриан не открылся там новый,
Хоть были иные пророки и правы,
Что, мол, на такой-то научной основе
Взрастут непременно такие-то травы.
Но утром закончилась вся свистопляска,
Я радостно снова взглянул на светило.
Что было? Что будет? Туманная сказка.
А солнце опять свой узор повторило.
***
О, нежный стебелек среди чертополоха,
осколок мрамора среди битых кирпичей,
приятный цвет среди всего, что плохо,
и чей-то взгляд, когда весь мир ничей.
Кусочек льда среди жары палящей,
комочек теплой шерсти в мерзлоте,
единственный живой среди сыгравших в ящик,
один задумавшийся в глупой суете.
Одна строка среди столбцов казенных,
один стоящий средь упавших ниц,
носящий голову один среди казненных,
одно любимое среди мелькнувших лиц.
В МИРЕ ПРЕКРАСНОГО
Не идти на службу, к чину не стремиться
и весенним утром пивом похмелиться,
не ловить вертлявой и опасной славы,
наблюдая, как растут на лужайке травы,
не искать повсюду убежавшей милой,
чтоб не плакать в старости над ее могилой,
издали красотками только любоваться,
облако на небе обнимать пытаться,
слушать, как бегут по крыше струи дождевые,
то ли в старой Англии, то ль в былой России,
иль, склонившись вечером над раскрытой книгой,
заедать Монтеня пирогом с вязигой.
ВИДЕНИЯ ПОЗНАНИЯ (ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ)
1. где видел я сиянье до рожденья
с тех пор, как звезды начали движенье -
об этом знает только Божество.
2. ни стройные доктрины космогоний,
ни чувств непостижимые погони
не раздробят на строки естество.
3. поэтому я духов призываю,
кого я знаю и кого не знаю,
кто жил задолго до моей весны.
4. пусть духи соберутся тихой стаей,
как облака, не сразу пусть истают
и явят мне причудливые сны.
5. и я вгляжусь в изгибы очертаний,
что отразят все сферы мирозданий,
и выберу себе проводника.
6. я не хочу спускаться в ад кромешный,
горячий отблеск нашей жизни грешной,
и в рай нас не уносят облака.
7. меня не привлекают внешний облик,
ни образы людей себе подобных,
ни сущность даже, коей, может, нет.
8. отрадно путешествовать в сознанье
и воссоздать живущее созданье,
поймать один неуловимый след.
9. хочу взаймы я попросить у смерти
и не вернуть вам долга, мрака черти,
пожалуй, просто посмотреть сквозь мрак.
10. купаться в доле солнечного спектра,
зиждителя дождя, прохлады, пекла,
всего, что есть в земле, на небесах.
11. мне первым предстает философ темный,
его огонь сжигает неуемный,
встающий из пучин, летящий с гор.
12. за Гераклитом следом легендарный
вновь некий сын Эллады светозарной,
в обличиях нетленный Пифагор.
13. один течет струей неуловимо,
не остановишь в небе пилигрима,
он каждое мгновение иной.
14. второй, проделав круг, опять вернется,
и, повторившись, снова разомкнется,
потом предстанет прежним под луной.
15. но я, уставши, прогоняю тени
и вижу вниз сходящие ступени,
где, кажется, всегда покой царит.
16. там Будды улыбаются в пещерах
и помнит о движении и сферах
растущий долго-долго сталактит.
17. приветствуй, смертный, вечное жилище,
оно ядро имеет, а не днище,
и где-то там волшебный древний клад.
18. оно манит немеркнущим магнитом,
и несть числа сокровищам зарытым,
и наши корни там всегда лежат.
19. рассеять сумрак можно светлым оком
в колодце самом мрачном и глубоком,
в зрачке осколок солнца сохранив.
20. чуть серебрится смутный берег Леты,
одним лишь взором мысленным согретый
среди бесплотных и бесплодных нив.
21. средь духов роз и бывшей повилики
бредет душа зыбытой Эвридики,
без голоса зовет ее Орфей.
22. не слышно здесь ни вздоха и ни эха,
блужданью теней воздух не помеха,
и все же я опять пришел за ней.
23. за бледной, за исчезнувшей, безликой -
вернулся я сюда за Эвридикой,
возьму ее отсюда, уведу.
24. вот вслед за ней Орфей преобразился,
сперва в ключе холодном возродился,
и снова встал у рощи на виду.
25. прошелестел легко в листве могучей,
пролепетал дождем одних созвучий
и соловьем из балки просвистел.
26. и снова встрепенулись звери, птицы,
блеснуло солнце золотою спицей,
когда Орфей, как в древности, запел.
27. но пусть пришла одна лишь тень Орфея,
и не доступна дню, как прежде, фея,
но что-то вынес из глубин поток.
28. одну жемчужину из тьмы сокровищ,
алмазный порошок с хвостов чудовищ,
а из глазниц пустых взошел росток.
29. и в этом трижды отраженном мире
уже стран света стало не четыре,
а по задуманному слову вновь.
30. из мифа плоть растет и миф из плоти,
и можно подышать в прохладном гроте,
не видя, как течет из вены кровь.
31. но кровь течет и пропитала травы,
на всем печать свинцовая отравы,
на горизонте шум зловещих гроз.
32. зачем же приводить сюда поэта,
в палящий зной отравленного лета,
где черный уголь облетевших роз?
33. пусть спят завороженные вершины
и свежей мглой наполнены долины -
певец пролить уже не может слез...
ОТКРОВЕНИЕ
Я наугад из Книги книг открыл страницу,
Больной от губ, чуть смоченных в вине,
И было странно смыслу поразиться
Того, что я прочел впервые в полусне.
Второзаконие, в грех впавшему проклятье,
Израиля перед Отцом его вина...
Все одиноки грешники, они совсем не братья,
Но я Израиль, тот, кому не пить вина.
И червь пожрет плоды его и дале.
Я строк улавливать в смятении не мог...
Глаза мои во мгле немного различали,
Я был тут - существо, но что шепнул мне Бог?
Что Бог шепнул или клинком ударил,
Из тьмы веков проклятье мне принес?
Мне откровение, а не презренной твари,
И я в глазах своих от страшных слов возрос...
XX СОРЕВНОВАНИЯ ПО СПОРТИВНОЙ РЫБНОЙ ЛОВЛЕ "ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ" В КОХИМАРЕ
(ГАВАНА) В МАЕ 1982 Г.
Забрызганный кровью мурены помост,
на стенде подвешена рыба за хвост.
Едва не касаясь подмокшей земли,
висит наконечник тарана-иглы.
На бойню глядит умиленно Эрнест,
душа его жаждала битвы окрест.
Глядит он с плаката как сам Посейдон,
был бога морей воплощением он.
Языческий бог, бородатый тиран,
не сам ли он выловен, рыба-таран.
Убийца стал жертвой и наоборот,
кто знает, что в глуби подмирной живет?
Возможно под спудом тяжелых морей
старается в тину втянуться Нерей.
И нет на него переметов, сетей,
и можно пугать им беспечных детей.
А души всех тех, кто без веры погиб
опять поселяются в панцирях рыб.
ОКРАИНА
Пожалуй, я приемлю мир,
лишенный лишних треволненний,
где тишину глухих квартир
не потрясает бурный гений.
Где вперемежку лень и труд,
где ровно в небе тают сутки
и в час назначенный бредут
в пивную пьяницы Мазутки.
Здесь не видали райских птиц
живут здесь голуби и мыши,
что ж, на окраинах столиц
бывает часто как-то тише.
И даже есть деревни грусть
у самой кромки лесопарка,
ну, ладно, ничего, и пусть
все так привычно и неярко.
Мы будем дни здесь коротать,
уже нас привечает старость,
и нас устали бить и гнать
былого боль и далей ярость.
***
Задолго до рассвета
на окраине Гаваны поют петухи.
Вдруг петухи кричат
голосом пропитым.
Скоро ночь уплывет, как чад,
как черный дым.
Но пока я лежу. Темно.
Закрыли мир жалюзи,
и мрак пьянит как вино
от араратской лозы.
А там - за морем моря,
а дальше - горы и снег:
Звезды в небе как якоря
в доисторический век.
Смолк петушиный ряд,
птиц обуяла грусть,
может, они взлетят
и полетят на Русь.
И мне бы за ними вслед,
цепляясь за облака,
ловя отдаленный свет
с лунного челнока.
Душно. Пора бы встать,
стать ближе к огню стихий.
Вот в хрипе зашлись опять,
захлебываясь, петухи.
***
- Кто там в рубище влачится
словно странный муравьед,
искалеченная птица?
- Это, кажется, поэт...
- Как подобное приснится,
как возможен этот бред?
Быть должна всему граница -
без милиции поэт!
Без охраны, без конвоя...
Где писаки из газет?
- Эх, да бросьте вы, пустое?
Чем мешает вам поэт?
Что такое он вам сделал?
Он давно не ел котлет,
на бумаге только пел он
и не хвастался, о нет!
Отойдите-ка в сторонку,
сочиняет он сонет,
и не съест у вас болонку
голодающий поэт...
ЖИВОПИСЕЦ И ОТРОКОВИЦА
Художник гоняется за деревенской девчонкой,
которая истрепала ему окончательно нервы,
он так любовался пейзажами и здешней сторонкой,
а тут нет управы на малолетнюю стерву.
Она издевается, хохочет и бросается грязью,
переплюнув всех критиков - будущих и настоящих,
и не пожалуешься на нее никакому князю...
Ну, куда деваться от этих оторв пропащих?
В той же деревне, напрягая бугры и жилы,
ковыляла с клюкой, от старости дрожа и немея,
девчонка, с которой, как рассказывают старожилы,
Нестеров писал своего отрока Варфоломея.
ГЛУШЬ
Укромно попрятались гнезда
в лесной удаленной глуши,
на ветках зеленые звезды
почти не мерцают в тиши.
Таится там пруд одинокий,
молчит неразгаданный пень,
и словно комета далекий
на небе красуется день.
Чуть слышно шуршание мыши,
и сони действительно спят,
и почва тихонечко дышит,
баюкая стайку опят.
Здесь сонно и мирно и смутно,
до неба ничем не достать
и жизнь протекает попутно,
а сущность ее - благодать.
ГОРОДА
Мне снились Венеция и Вальядолид,
но этих чертогов нигде не найти,
ни этих утесов, ни этих долин,
куда никогда наяву не войти.
Мне снился Воронеж, где я не бывал,
и город Владимир, где позже я был,
мне странной воды рисовался овал, -
наутро я грани строений забыл.
Мне Вологда снилась с планеты другой,
где арок аккорды и хор колоннад,
волшебная явь уплывала с волной,
но в новом виденьи являлась назад.
Там пела волынка мелодию снов,
и миги сливались в длинноты годин,
в безлюдьи пустынных моих городов
всегда и повсюду бродил я один...
БУРИ ДУРИ
Недуг психический заразен -
заразней, чем чума.
Придет в грозу разбойник Разин -
умы объемлет тьма.
Когда потомки Пугачева
поднимают черный стяг,
мы у безумной тучи снова
находимся в гостях.
От солнца близко до дурдома -
всего-то два шага,
кругом горелая солома -
ни друга, ни врага...
ОСЕННИМ ДНЕМ
На скверах нету ягодок рябины -
должна быть осень терпкой и сухой,
но правда, прыгают порой дробины
и ветерок дурачится лихой.
Нам дан в наследие суровый климат,
и непреложны линии судьбы,
опять покойник новый чисто вымыт
и где-то строят строгие гробы.
Проносят незаметно домовины,
и, крематорной музыки полны,
таят в себе прозрачные равнины
приметы обязательной весны.
***
В одной близи далекой
нежители живут,
питаются морокой,
котомочку грызут.
Хлебают хлеб горячий
среди густых болот,
царем у них незрячий
и добрый идиот.
Они одеты в моду
и мчатся не спеша
да молятся комоду,
потом его круша.
В погожую погоду
стремятся в никуда,
в зеленую неводу
бросая невода...
ВОКРУГ СВЕТА
Я всю Землю кругом обежал -
как роскошен полярный пожар.
В горной тундре взорвался вулкан,
а в оврагах вольготно волкам.
Близ болот журавлиный балет,
где не надо платить за билет.
Океаны везде солоны,
по саванне ступают слоны.
Сколько всюду древнейших чудес,
если дышит свободою лес
и зеркальность не тронутых рек
созерцает Нарцисс-человек.
Но зловещие танки ползут,
излучает миазмы мазут...
Пусть исчезнут Гоморра, Содом,
но красуется чудный мой дом.
Пусть кружится в созвездиях шар,
полыхает полярный пожар...
ОТДЫХ
Я прошел огни и воды,
меня ветер не пускал,
я искал себе свободы,
медных труб я не искал.
Не любил я вязкой боли,
но она досталась мне,
не желал я душной доли,
но она жила в вине.
Предавался в кресле лени,
если мог, и я зимой,
избегая треволнений
внешней стужи мировой.
И в такую пору взгляды
чьи-то в темной тишине
ощущались как награды,
предназначенные мне...
Был покой за все тревоги,
за мучительные сны,
за безлюдные дороги
и немыслимость весны.
ВЕЧНОСТЬ
Любовь к родителям печальна,
к ребенку - муки горше нет,
любовь к природе - наша тайна,
философический предмет.
Любить любимую - как будто
увидеть разом круг земной,
быть просветленным словно Будда
в самой пучине мировой.
Вот только страх... Когда б не это,
не опадали бы цветы,
и бесконечно длилось лето,
и вечно улыбалась ты...
СБОР НА ЛЫСОЙ ГОРЕ
Летят на скалы бабульки,
скликая скудный народ,
какие-то тухлые тюльки,
анпиловский мутный сброд.
Отряд приматов пестрых
и ведьм с кривым помелом
блюдут утопию-остров,
утопленный в их былом.
И стали они планктоном,
на вид размеров больших,
плывут в змеистых колоннах,
их знамя - огромный пшик.
Как призрак в пещере бродит
навеки живой мертвец,
и трубные речи заводит
с трибуны седой боец.
Голодных акул харизма
у крепких крутых парней,
поборники баркашизма
стремятся стрелять верней.
Ну вот и сам Жириновский,
на нем и его мундир,
известно какой - отцовский,
истасканный аж до дыр.
Идет волна презентаций,
вздымается пенный вал,
гудит ураган оваций,
а дьявол все правит бал.
И, чтобы расставить точки
на всех зигзагах времен,
Зюганов несет цветочки
к могиле вождя племен.
***
Они ушли, но были все же.
А может, вовсе не ушли -
все эти Васи и Сережи,
Вениамины и Али.
Они витают в междометьи,
похожем на глухое "ах",
где дух роскошный незаметен,
а ветер навевает прах.
Но что-то строится из праха
и зыбкий плавится металл,
влекомый волею Аллаха
со знаком круга и креста.
ИОСИФ
Московский клуб... Там, в комнате неброской,
где зрели переводческие среды,
читал свои стихи Иосиф Бродский,
похожие на долгие беседы.
Потом он с Евтушенко сел за ужин
в писательском бульварном ресторане
Я руку пожимал ему. О ужас!
Когда все было? При каком тиране?
Двух разных тезок он имел, Иосиф.
Им снилось разное во время оно,
их дни несходны, как июнь и осень,
как я не слепок с древнего Платона.
Мы появились с разницей в неделю
на пепелище плоском и унылом,
дабы на свете ничего не делать,
в том признаваясь звездам и могилам.
Мне гороскопы навевают скуку,
ведь этот муж, отправленный в изгнанье,
мою планиду изловил как суку,
которую забыл ее хозяин.
А может быть, мы просто поменялись,
как путают безмысленных младенцев,
пусть услужить мы оба не старались,
равно гордились ролью отщепенцев.
Затем Нью- Йорк, Гавана... Что я? Где я?
Все перепутал, видно, от склероза.
Зачем мне слава рыжего еврея?
Я здесь живу и таю от мороза.
А он, венецианец средь каналов,
где грунт под славными гробами зыбок...
Кто любит ворошить тома анналов,
найдет в них тьму мистических ошибок.
ОГЛЯНУВШИСЬ ВПЕРЕД
Почему я стою и рыдаю
у зловещих и темных ворот,
и чего от судьбы ожидаю,
оглянувшись и глядя вперед.
Что я жил? Не прошло и недели,
а то кажется - тысячу лет,
все романсы цыгане пропели,
но заветный остался не спет.
Недолюбленный и недобитый,
выбираюсь из мокрых сетей,
перепутаны в небе орбиты,
не найти безопасных путей.
Небогатый, скорей полунищий,
все же с крышей над головой,
в пост питался скоромною пищей,
а обычно кормился травой.
Полагаю, что был маловером,
но и Бога повсюду искал
в этом мире и ярком и сером,
где живут и олень и шакал.
Заглянувши вперед, я рыдаю
у зловещих и темных ворот.
Что откроется там? Я не знаю.
Кто за ними, таинственный, ждет?
Обойти бы мне эти ворота
и вернуться на майский лужок.
Там осталось не выпито что-то.
Так давай по последней, дружок.
ПРОЩАЙ, ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
Прощай, проклятый век,
век голодух, разрухи,
где правили с престолов
чуть видимые духи.
Прощай, кровавый век,
век гибели и смерти,
где мрачно веселились
намыленные черти.
Прощай, железный век,
отравленный и чадный,
век к самому себе
глухой и беспощадный.
Прощай, нелепый век,
безумный и лукавый,
где низость так нередко
увенчивалась славой.
Прощай, соленый век,
наперченный и острый,
пугающий пришельцев
своей раскраской пестрой.
Прощай, ничтожный век,
невежественно-грубый,
который дул надрывно
в расстроенные трубы.
Прощай, великий век,
надежды погубивший,
что идеал насущный
перековал вдруг в бывший.
Прощай, замшелый век,
так прошлое лелея,
мы вступим незаметно
в эпоху Водолея.
Прощай, глубокий век,
причастный к тайнам мира,
чьи плечи облекала
других веков порфира.
Прощай, мой дивный век,
пленительный и странный,
где я дышал зачем -то
под радугой обманной.
Тысячелетие,
усни за окоемом,
Джокондой улыбаясь
потомкам незнакомым.
ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Исус Христос идет в Москву в метели,
хоть воскресенье вербное у нас,
торжественный канун страстной недели,
беззвучный снег, седой иконостас.
Покров пришел негаданно в апреле,
такая странно белая весна,
уже из птиц иные прилетели,
в набухших почках молодость смутна.
У старости вздуваются болячки
в такой обильный сонный снегопад,
до белизны все отстирали прачки
и расстелили облачный наряд.
Теперь уже ничто не за горами
и только скрыто инеем от глаз,
ручьи вдруг разом запоют хорами,
продлится вечно величальный час.
НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ
Нетленная кисть Левитана
коснулась полярных высот,
здесь сумерки спят беспрестанно
у самых летейских ворот.
У шкипера старая карта
и он избирает норд-ост,
а там за столбами Мелькарта
открылся былинный погост.
Затерянный остров в пустыне,
на Севере сиры кресты,
и лишь одиночество стынет
среди неземной пустоты.
Здесь еле заметна тревога
чернеет глухая вода,
под оком недреманным Бога
покой и простор и беда.
БАЛЛАДА О ЛЕБЕДИНОЙ ПЕСНЕ
Ничто не предвещало бурю,
кругом величье и застой,
но Брежнев умер, брови хмуря,
и стала грудь его пустой.
Явился вежливый Андропов,
его злодействам был предел,
он самолет один угробил,
как чижика Топтыгин съел.
Откуда ни возьмись - Черненко,
нет партитуры, гол пюпитр,
был слаб он духом и в коленках,
мелькнул как в кинофильме титр.
Тут Горбачев красноречивый
на радость дамам-господам
взлетел орлом над нашей нивой -
"Отмщенье мне и аз воздам".
Стремглав он ринулся на водку
как ястреб дерзкий молодой,
и эту свежую находку
мы оплатили головой.
Смертельной искрой стал Чернобыль -
звезда зловещая Полынь,
отсюда счет ведем особый,
как из огня попасть в полымь.
Что ж, водки нет - давай свободу,
свободу только подавай,
и, пусть совсем не зная броду,
гуляйте, Волга и Валдай.
Сперва воспряли неформалы
и, щурясь, те теневики,
которым света недостало, -
они пошли в боевики.
Так проходили год за годом,
и жизнь прерывисто текла
навстречу бедам и невзгодам,
без сантиментов и тепла.
Союз на дне - вот рок империй,
без пузыренья, без кругов,
ни пуха мягкого, ни перий,
ни младших братьев, ни врагов.
На сцену твердо вышел Ельцин,
он гнул в дугу и выпрямлял,
такие на Руси умельцы,
велик ее потенциал.
Гайдар, Чубайс и иже с ними
и те, кто против, в сей же час,
одни тасуются с другими
и пьют что хочешь, даже квас.
Лужков, Зюганов, Березовский
премьера скинули с поста,
а Ельцин с хитростью бесовской
читает с чистого листа.
Ну, нет блинов на всю ораву,
в ушах темно от их имен,
вдруг Лебедь нам споет во славу
балладу о конце времен.
РАССВЕТ НАД БОЛЬНИЦЕЙ
Кругом одни зашторенные окна,
но тьма ушла, казалось, безвозвратно,
бледны рассвета робкие волокна,
сквозь пелену сочатся только пятна.
Уселась галка на сучке ажурном,
каким-то красным сторожем дежурным
над крышей солнце медленно ступало.
Домов оливковых различны силуэты,
вдруг солнце ярко вспыхнуло и скрылось,
и настроенье пасмурное это
у будущего дня отняло божью милость.
Все стало сереньким, томительным и скучным
и птицы крыльями махнули, мол, исчезнем,
привет нависшим облакам докучным
тело движеньям вялым и болезням.
НА ОСТРОВЕ ПАТМОС
Трагедия жизни как в траурном марше
звучит на трубе всех тревожных времен,
и мокрый отросток как маленький мальчик
колеблется в шуме обрывков знамен.
И ночи подобные халколивану
блистают в туннеле в отверстиях стен,
горят диадемы в слоях неслиянных
мистическим светом небесных систем.
На острове Патмос в пустынном приюте
со свитком сидит духовидец-еврей,
и падают звезды, и волны не шутят,
и образы реют крылатых зверей.
ВКЛЮЧЕННЫЙ ТЕЛЕВИЗОР
Скоро будет Новый Год,
с неба черт луну крадет,
но по ящику опять
Санта-Барбара идет,
Санта-Барбара.
Запад плавает в крови,
мухи дохнут от любви,
но размернно идет
Санта-Барбара в Ти-Ви,
Санта-Барбара в Ти-Ви.
Истомила члены лень,
по углам засела тень,
Санта-Барбара идет
как часы два раза в день,
как часы два раза в день.
Минет век, пройдут года,
сгинут радость и беда,
Санта-Барбара одна
на экране ждет всегда,
на экране ждет всегда.
НОЧНЫЕ ГОЛОСА
Я - сова из высокой башни,
во мгле мои блещут очки,
про нас легенды и басни
любят слагать сверчки.
Я - летучая мышь из развалин,
язык мой во тьме - ультразвук,
мое настоящее званье -
доктор оккультных наук.
Я - бродяга с ножом длиннющим,
шастаю тихо как тать
по зарослям и по кущам,
луна мне родная мать.
Я - вампир, как кабан, клыкастый,
огромен кровавый рот,
я жертву встречаю часто
на кладбище у ворот.
Я - вервольф и ночью в июле
хожу на дорогу выть,
только серебряной пулей
можно меня убить.
А я - просто местный лесничий,
опекаю странную жуть
без всяких чинов и различий,
и в чаще мне ясен путь.
АРОМАТ
Умирают травы, но в разгаре мая
зеленеют вновь, не умирая,
и цветут, цветут, цветут...
Умирают люди, жизнь не умирает,
это все как будто понимают
и живут, живут, живут...
Умирает солнце, но встает с зарею
над водой, над степью, над горою
и горит, горит, горит...
Умирают боги, но не гибнут храмы,
и жрецы там снова курят фимиамы
и дымят, дымят, дымят...
Бытия бессмертый аромат.
Умирает песня, но струна не рвется
и другой в просторе голос раздается
и звучит, звучит, звучит...
Умирают страсти, но любовь не тает
и свое движенье в детях продолжает
и болит, болит, болит...
ЧЕРДАК
А. А. Бердникову
На чердаке, а может быть, в мансарде,
в селе старинном где-то под Москвой
влачился долгий вечер в арьергарде
бесформенной лавины мировой.
Уже на небе набегали звезды,
блестя клинками длинными рапир,
и затхлою гнильцой прогретый воздух
выскальзывал в прорехи у стропил.
Лоскутья колдовские паутины
как витражи костела расцвели,
на лесенках развесились картины
Кандинского, Матисса и Дали.
Бежал туда я, от кого не знаю.
Чердачного окошка телескоп
там преломлял затейливые знаки,
сплетенные из божьих волосков.
Такое часто после повторялось
с упрямством привидений вековых -
тех чердаков немыслимая старость
и криптограммы мертвых вестовых.
ДАМА НА ЗАДВОРКАХ
Лежалая пыль на задворках
и кучки разбитого хлама,
ненужности в мусорных горках,
в отбросах - крестовая дама.
Зачем она здесь появилась
средь вялой трухи и костей,
какому хлыщу невзлюбилась
забытая дама крестей?
Здесь прячутся псы и бродяги
от ярких витрин и властей,
и сыростью утренней влаги
пропитана дама крестей.
Зачем тут изломанный символ
вчера отшумевших страстей,
с улыбкой своей некрасивой
изящная дама крестей?
Не слышно здесь жизни прилива,
нет милых для сердца вестей,
в сторонке лежит сиротливо
раскрытая дама крестей.
Как замкнута линия круга,
как горестна вечная драма.
И где пропадает подруга -
простая бубновая дама?
КАЛМЫЦКАЯ ВЕТВЬ
Я лишь смутно знаю о предках
и архивов не изучал,
но в любом семействе легенды
ворошат черепки начал.
Говорят, когда-то калмыков
под Тамбов в мешках привезли,
я не знаю причин и смысла
канцелярской этой возни.
Постепенно они обрусели,
Колмаковкой звалось село,
навсегда близ лесов осели,
под державное став крыло.
А ведь были степей сынами
прежде чем успокоиться им,
и с кибитками и конями
кочевали, глотая дым.
Созерцательный образ Будды,
диковатый песенный лад,
подсознанием не забуду
суховейных кострищ аромат.
И, возможно, моя прабабка,
образованная не вполне,
Пушкина треснула балалайкой
по курчавой его голове.
КРОТ
Волчий голод терзает крота,
за столом нестерпим промежуток,
если вдруг кладовая пуста,
он не сможет прожить полсуток.
Собирает в свои закрома
он червей дождевых и улиток,
глубина для него не тюрьма,
там судьбы его прячется свиток.
В полном мраке прикрыты глаза,
в тишине запечатаны уши,
не сияет росы бирюза,
и все звуки невнятней и глуше.
Разветвился ходов лабиринт,
бесконечны внизу галереи,
зверь внедряется в землю как винт
и сородичей жрет не жалея.
Бугорки в чистом поле торчат,
крот минует любые преграды,
чтоб найти для грядущих внучат
на пространствах освоенных клады.
Невозможно крота укротить.
В суете мировой катастрофы
надо жизнь сопредельную чтить
и слагать о ней песни и строфы.
АННА
Когда б я в детстве не жил в Анне,
в святой воронежской глуши,
меня бы не влекло к саванне
и к высям облачной души.
Я не мечтал бы о Тибете,
приняв асфальт за идеал,
не чтил бы память о поэте
и фолиантов не читал.
А так в мозгу провинциала
мир привлекателен, как дом,
сердца травинок светят ало
и космос близок и знаком.
Едва приметный полустанок
в кольце Сатурна промелькнет,
с порога хаты вдруг устало
старик в Австралию шагнет.
ПИКНИК У ВУЛКАНА
Недолговечный ползает слизняк,
а древность чтят в обычаях и храмах.
Истории притихнувший сквозняк,
былого блики в отшумевших драмах:
вот раковины стерлись в известняк,
а известняк преобразился в мрамор.
Полет времен непросто ощутить,
улавливать мгновенья бесполезно,
но хорошо над вечностью шутить,
когда повсюду полыхает бездна
и можно у Везувия кутить
и с Цезарем беседовать любезно.
НА КРАЮ ОЙКУМЕНЫ
Хотелось бы стать мне бушменом,
бесхитростным, долгоживущим,
не склонным к пустым переменам
в каком-нибудь прошлом грядущем.
Младенческий рай примитива,
дремучий кустарник и скалы,
вдали океана приливы,
где прячутся бури и шквалы.
Пусть рядом чужая культура,
она остается далекой,
там спесь горделивого бура
и город с его подоплекой.
Мне снятся скупые рассветы,
чреватые тихим закатом,
у самого края планеты,
где полюс похож на экватор.
ТЕПЛОЕ ТЕЧЕНИЕ
Чего б, Аркадий, мне сказать красиво,
да так чтоб не подумали, - острим?
Нас понесет теченье Куросио
и включится поблизости Гольфстрим.
О чем, Базаров, мне поведать дельно?
Отвечу сразу - не о чем совсем.
Поэзия отнюдь не беспредельна,
чуждается практических систем.
Пожалуй, лучше не чесать в затылке,
а только слушать музыку и ночь,
поставить пред собою полбутылки
и сновиденьям трепетным помочь.
Тогда туман немного прояснится,
но запотеет новое стекло,
и новое течение родится,
чтоб разнести по заводям тепло.
СТИХИ МЕЖДУ 2000 и 25. 08. 2003 гг.
НОЧНОЙ ИНТЕРЬЕР
Непостижимо пространство
ночью спутанного интерьера,
и все уходит корнями
в какой-то простор иной.
На подоконнике
фарфоровая баядера
полуосвещается подлинною луной.
Теней
непередаваема живописная странность,
тихое одиночество
спит в отдаленном углу.
С запредельным соседствуют
хрупкие юность и старость,
первая вышла оттуда,
вторая стремится во мглу.
СНЕЖИНКА
На каждую ветку летит снежок,
любой снежинке назначен срок.
В неслышном вихре всего на миг
я заприметил одну из них.
Она сверкнула как изумруд:
все льдинки верят, что не умрут,
легко ложатся одна к другой
на голый прутик, на зелень хвой,
и вот для елки готов наряд,
морозно лапы ее горят.
А в марте блестка исчезнет вдруг
с безмолвным хором своих подруг.
Как я узнаю тогда весной
судьбу пушинки моей родной?
Из Р.-М. Рильке
Меня угнетают людские слова,
в них видно начало и ясен конец,
и четко решает творенья венец -
вот это ворона, а это трава.
В их смыслах таится всезнайства порок,
им ведомо будто, что было и есть,
гора отвергает чудесную весть
и бык божеству уподоблен, и бок.
Останьтесь поодаль, хочу остеречь -
мешает предметам расхожая речь.
Пусть капля сама в тишине прозвучит,
а то ее тронешь - она замолчит.
МОСТ КОННЫХ РИСТАНИЙ
(Из Р.-М. Рильке «Pont du Carrousel»)
Седой слепец облюбовал сей мост
и не меняет больше положенья,
созвездий пусть продолжится движенье -
он не оставит пограничный пост
как высших сил бессменный монолит.
А все вокруг струится и бурлит.
Он рока неподвижное явленье,
где сходятся дороги у ворот,
в подземный мир неотвратимый вход,
поверхностному данный поколенью.
В ПОЛУСНЕ
....чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
М. Лермонтов
Я превратится не хочу в мельчайший атом
или пропасть песчинкой на огромном пляже,
уж лучше стать в свой срок музейным экспонатом
среди других диковин в чинном антураже.
Шаги смотрителя по половицам слушать,
когда покинет зал последний посетитель,
и грезить о соседних затаенных душах,
низринутых из жизни в пыльную обитель.
Тогда порой рассвет мелькнет сквозь занавески
и повторяться будут к вечеру закаты
да смутно доноситься шорохи и трески
событий вечных через слой стекла и ваты.
НАИВНАЯ ЖИВОПИСЬ
Цветастая баба с тугим коромыслом
бредет неподвижно за синей водой,
точеные гуси взирают со смыслом
с изгиба тропинки довольно крутой.
К пруду неизбежно дорожка приводит,
где милых кувшинок заветная тишь
лишь легкою грустью немного заботит,
особенно если болеет малыш.
Такую картинку повесила тетка,
купив на базаре ее за гроши:
всей жизни моей непослушная лодка
влечет меня спрятаться в те камыши.
ПРИЗНАНИЕ ЭПИГОНА
Как эпопей тяжеловесны траки,
что лязгают по далям и полям,
несущие возвышенные враки,
родные ископаемым углям.
Причуды Телемаха и Помпея,
Ахилла взбеленившегося гнев,
как величава ты, о Эпопея,
с больших экранов рыкающий лев.
По борозде твоей пройти опасно,
отвалы там безмерно высоки,
торжественность сугубая всевластна,
а рытвины преданий глубоки.
Пристрастно отношусь к Гомеру,
в его глаза незрячие гляжу
и, принимая выдумки на веру,
я на котурнах сказочных хожу.
ДИКОЕ ПОЛЕ
Дикое поле, ничейное поле,
ноги ногайцев и половцев пыль,
двести проходят, четыреста, сто лет -
скачущим мимо кивает ковыль.
Тойда, Курлак и красивая Анна
только как речки простые текут,
ночь непроглядна, а утро туманно,
медленна поступь веков и минут.
Помню тех мест бережки и пригорки,
(Дикого поля уже не застиг),
в анненской церкви священник Георгий
в тайне глубокой меня окрестил.
Всё же легла на меня как причуда
Дикого поля тревожная тень,
часто нежданно и прямо оттуда
ночи приходят, является день.
Крымцы, минуя отроги оврага,
мчатся на север в разбойный набег,
сухость степная, пахучая влага
древних просторов остались навек.
***
На куски распадается время,
часовщик удалился в запой,
почему я невольно не с теми,
кто волнуется рядом со мной?
Понимают меня только листья,
что опали и вспыхнули вновь,
во Вселенной укрытые лица
и забытая где-то любовь.
Я-то знаю - живу при Перикле,
но меня не смущает чума,
в круговерти, в спирали и в цикле
гибель выглядит чем-то: чем, а?
НА ИНАУГУРАЦИЮ
Нежно-синий закат и салют многократный
в человечном и вечном на небе слились,
и неведомым эхом, глухим и раскатным,
по годам, предстоящим еще, понеслись.
Что нас ждет, от торжественных дат осовелых,
сквозь которые мы как сквозь сито прошли,
молодых гордецов, мудрецов устарелых
в припорошенной сизым туманом дали?
Трубы медно трубят и стучат барабаны,
пламенеет закат, удаляясь в рассвет,
ночью звезды тихонько плетут икебаны
заунывных таких исторических лет:
ВСТРЕЧА
Когда по улице я шел, понурый и хмельной,
явилась женщина нежданно предо мной.
Она была стара - как изваянье без морщин,
в условном возрасте всех женщин и мужчин.
Она сказала только – «все будет хорошо»,
но голос душу мне смятением ожег.
И я поверил ей, поверил ей легко,
как будто льющееся с неба пил я молоко.
И что я думаю? Довольно, хватит, будет:
не суть, что хорошо, а важно то, что будет, будет,
и значит, смерть меня от жизни не разбудит.
***
Я устал от истории, как от жизни своей,
мне несносно бродить средь могил и камней.
География стала мне и вовсе тяжка,
не взвалить мне на горб горных кряжей мешка.
Ну а с техникой с детства я был не в ладах,
дни свои проводил я в приятных трудах.
Что смущает теперь стариковский мой взор?
Лишь видения прежней любви как укор.
НА ЗАКАТЕ
Мне так легко. Ни Пушкина, ни Лорку
я не беру с собою по пути.
Сам по себе курю свою махорку
И не мечтаю холмик превзойти.
Ушли все хлопоты, пришло смиренье,
мне все родней становится закат,
его цветов прохладное горенье,
его полунездешний аромат.
***
Я возрасту не изменял ни разу,
мне было лет всегда за миллион,
мой ум везде носил с собой заразу,
ничтожество и мудрость всех времен.
Нет, не горжусь ни нацией, ни полом,
ведь эту суть не выбирал я сам,
каким родился сморщенным и голым,
таким уйду, седея, к небесам.
ПОГОДА
В этом мире сейчас бесприютно,
воздух словно напитан враждой,
осы вьются вокруг поминутно,
пахнет сыростью, тленом, нуждой.
Перемешаны быль и погода,
что снаружи, а что там внутри?
Где покой, красота и свобода,
Где узоры вечерней зари?
Здесь туманное солнце печали
из камней вышибает слезу,
а гадальщики обещали
кратковременный дождь и грозу.
КАМЕШЕК
Я вдруг во сне увидел Прагу,
чудесный остров в душе обрел,
я пил накануне вино и брагу
и, окрыленный, взмыл как орел.
Бродил по Чехии незнакомой,
везде опаздывал на поезда,
я путь проделал давно искомый,
а что не въяве, то не беда.
Нашел я камешек в старом граде
(осколки древности обожал)
и утром, одной только грезы ради,
кулак с сокровищем не разжал.
***
Природы неожиданные жесты,
весенний сумрак, грозы средь зимы,
её непредсказуемые тесты
при взрывах солнца и в разгаре тьмы.
Но мне милее вечный распорядок,
спокойное течение светил,
желтение заполненных тетрадок,
паркета нестираемый настил.
***
Осенний день как примиренье с жизнью,
с ее началом и с ее концом,
спокойствие в триумфе и на тризне,
страдание с улыбчивым лицом.
Осенний день, танцующий в балете,
листвы так живописна светотень,
вот первый и последний день на свете,
единственный средь равноправных день.
ЗОВ
В одной из многочисленных пещер
в отрогах недоступных Гималаев
есть множество неслыханных вещей,
о коих даже мудрецы не знают.
Там подлинные списки
первооснов восточного завета -
Экклезиаст и Книга Перемен
и Книга Мертвых из Тибета.
Там в Шамбалу разбуженная дверь,
иных миров дрожащие мерцанья.
Пусть это мне приснилось, но поверь, -
Бессилен дух пустого отрицанья.
А мир необычаен и суров
и полон нам неведомого смысла.
Смотри на звезды и услышишь зов.
Иди на зов. Вот радуга зависла.
ТЩЕТА
Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова.
В. Маяковский
На ковер меня вызвал главный редактор,
человек осторожный, хотя не совсем злодей,
он ругал меня за геологическую карту
доисторического состояния дальневосточных морей.
Эта никому не нужная, в сущности, схема
содержала серьезный политический изъян,
только мне было в этот момент не до смеха -
оказалось, что я в издательстве едва ль не главный смутьян.
Умер редактор, но природа доверчивая жива.
Дети ставят в ручейке журчащем запруду,
пробивается через щели в бугристом асфальте трава.
Ах, Евгений Артурович,
скажите, пожалуйста, оттуда,
как выглядят на том свете Курильские острова?
***
Неделя идет за неделей,
за месяцем месяц и год,
уходят за годом эпохи,
в пространстве кривом повторяясь
тенями в пустых зеркалах:
Такую картину Вселенной
средь множества прочих картин
содержит мой мозг, откровенный,
как полная банка сардин.
ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК
Шарлотта Корде прекратила страданья Марата,
ванна вдруг вороненой наполнилась кровью,
эхо данной эпохи, ее аромата
в данном ракурсе не помогает здоровью.
То ли пышные фижмы и дух просвещенья,
кавалеров галантность, дворцов колоннады,
но прошедшее время не просит прощенья
за причуды свои и свои эскапады.
Вот и мы, уходя, оставляем осколки
наших мук, сумасбродств, достижений,
и хранить будут мирно музейные полки
разрозненные блики любых наваждений.
ТРУДЫ И ДНИ
Какие здесь элегии и гимны
под вечно романтической луной,
какие нынче гимны легитимны
и стиль обозначается какой?
О, первые старанья Гесиода,
особенно про сад и огород!
Божественна торжественная ода,
значителен старинный оборот.
Не вовсе тщетны подвиги столетий,
хотя уходит многое в песок,
но жизнь сосредоточена в поэте
и кабинет ученого высок.
Встаю я утром по-крестьянски рано,
еще ловя ночные тени фей:
Пусть кормят бардов «Кармина бурана»,
меня пленили Плиний и Орфей.
ЧЕРНОЕ МГНОВЕНИЕ
Нет, не знаю, в каком я веке
когда-то на свете жил,
не знаю, когда я веки
навеки свои смежил.
Несется мой труп проклятый
по темной, темной реке,
мелькнул вроде век двадцатый,
но он уже вдалеке.
Какие-то пни и пещеры,
везде только гниль и прах:
одно мгновенье без веры -
и в чьих ты тогда руках?
КЛАДБИЩЕ НА ЮГЕ
На кладбище ходят мечтатели,
искатели снов неземных,
забвенных сентенций читатели
о смысле сомнений былых.
Холмы поросли асфоделями,
и мертвенно прям кипарис.
Здесь первые в мире изделия
и вечность главный сюрприз.
ПРИКОСНОВЕНИЕ
Ты живешь в соседнем переулке,
но с тобой не встречусь на прогулке.
Ты живешь в ближайшем городочке,
но с тобой не встречусь в этой точке.
Если будешь на звезде далекой,
там с тобою встречусь, с одинокой.
БУМАГА
Я пишу на белой бумаге,
на пыльной бумаге, на ветхой бумаге,
я пишу на желтой бумаге, на серой бумаге,
на квелой бумаге слова.
Я пишу на всякой бумаге
о том, что бывало и есть,
вдруг кто-то решится, исполнен отваги,
мою писанину прочесть.
Пишу на сухой, на невзрачной бумаге,
на скучной бумаге пишу,
на свете есть разные песни и саги,
зачем над бумагой дышу?
Пусть в мире есть разные песни и саги,
пусть утро ненастно, болит голова,
и ветер мешает и треплются флаги,
а я подбираю слова.
В ТУНДРЕ
Песню бесконечную в бесконечной тундре
Чукча весь укутанный поет,
в сумраке полярном, в синей снежной пудре
песня крошит, топит вечный лед.
Слушают Медведицы завыванья чукчи,
у собак стремительных словно тела нет,
и мечту о пище и о доле лучшей
повторяет песня миллионы лет.
КРЕСЛО
Я хочу сидеть в столетнем кресле
чтобы слушать, думать, жить,
сочинять простые песни,
тихо с вечностью дружить.
Появилось это кресло
в день, когда рожден отец.
Как же смотрится чудесно
гнутость ручек и колец:
Кресло круглое из Вены,
золотой, уютный рай,
прочь стихии, перемены,
вон, воинственный раздрай:
Посижу опять в старинном кресле,
помечтаю до зари:
предыстория, воскресни:
а история: умри.
МОСТ КОННЫХ РИСТАНИЙ
(Из Р.-М. Рильке «Pont du Carrousel»)
Нам рассказана жизнь и написана повесть,
и всему наступает печальный конец,
притупляются чувства, даже гордость и совесть,
даже зависть без злобы глядит на дворец.
Но зато укрепляется смутная вера
в бесконечную, непостижимую даль,
раздвигается вечности новая эра
и с нее постепенно спадает вуаль.
ОСКОЛКИ
Я люблю черепки, угольки и обломки,
и цитаты и даже цитаты цитат,
ведь разбитые вещи так нежны и тонки,
из бокалов надтреснутых выпить я рад.
Даже в книгах читаю порой только сноски
(в главном тексте порой лишь занудный ответ),
изваяния четкие часто так плоски,
и мне скучен законченный чей-то портрет.
Как волнуют оттенки в притихшей природе,
отраженья теней в голубых зеркалах,
волоски и осколки, обрывки мелодий,
что еще не совсем обратились во прах.
.
ПЕРЕД КАЗНЬЮ
Ведомо, что дух сильнее плоти,
миги жизни гибели острей.
Томас Мор шутил на эшафоте,
и Ян Гус смеялся на костре.
Пусть запретно умереть в постели,
песня уничтожит приговор,
так не бойся бешеной метели
и гори в конце как метеор.
ЮНОСТЬ
Эх, юности быт босяцкий,
застолья, кривая луна:
из окон басит Высоцкий,
и бредит во сне страна.
Эх, юности быт богемный,
то кухня, то самиздат,
порядок полутюремный,
провальная темень дат.
Эх, юности быт небесный,
любви сплошной концентрат,
и путь впереди неизвестный,
отрава первых утрат.
То приступ тоски вселенской,
то радость порой блеснет.
Так выпьем, князь Оболенский,
за жизнь, что никто не вернет.
Давно изменились все лица
и стольких знакомых нет.
Так выпьем, поручик Голицын,
за тот прошлогодний снег.
***
Потонули оттенки поднебесного мира,
ночью нет огонька, в полдень мало прохлады,
ждем не шумного дядю, вождя и кумира,
просто умер пастух и рассеялось стадо.
Не скликает рожок на пригорке заветном,
незажженные окна неприветливо хмуры,
плохо стало с теплом и неладно со светом,
всюду хилые кустики, мокрые куры.
УЩЕРБНАЯ ЛУНА
Глазеть не больно на Луну, но страшно,
и не на полную луну, а на рогатый край,
как будто перед нею больше нет пространства,
ее холодный бок спускается в сарай:
И вот уже ты в неком запредельном царстве,
где ничего не спит, не дышит, не растет,
а только Смерть сама, жива и сладострастна,
беззвучно песню колыбельную поет.
СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР
Солнечный ветер, магнитные бури
буйно сверкают в зеркальной лазури.
Весны приходят, и палочка мага
жирных прожор превращает в имаго.
Все состоянья и все наважденья
в мире имеют свои отраженья.
Свет изнемог, только снова и снова
ткется из ветра живая основа.
КРИК ВОРОНА
Сущий мир, каким я его себе вообразил,
есть ли в нем с подлинным некоторое сходство?
О, Риу ди Жанейру, Капитал ду Бразил,
меня уже не доставит туда никакое пароходство.
Совсем не с матросами, как мечтал, веселился Светлов,
Маяковский уже не напишет про японские вишни,
а меня никакие потоки вод и ветров
вовеки не упекут в «сознание Кришны».
И зачем только все эти «больше никогда» и «нэвермор»
бередят упорно мою неприкаянную душу?
- Осторожно, не удержишь стакан, это уже перебор!
- Ничего, ничего, я допью, я нисколько не трушу.
ВЫБОР
Вот развороты старого журнала
(былого сладковатая пыльца)
украшены животными Шагала
и тронуты страданьем праотца.
Вот фолиант огромного размера,
а в нем виньеток краткая мечта,
то лепесток, то жуткая химера,
немые приоткрывшая уста.
И емкое корыто Интернета,
раскрученная свалка всех широт,
в клоаку превращенная планета,
зловонный свой разинувшая рот.
У МОГИЛЫ БАТЮШКОВА
Гений сходил постепенно с ума.
Вологда, Вологда, где ты сама?
Где твои топи, болота и мхи?
В них потонули поэта стихи.
Тонкие щепки плывут по реке,
птичьи упреки звучат вдалеке:
Батюшков, Батюшков, спит монастырь:
в новой траве прорастаешь не ты ль?
***
То провалится дом, то машина
под асфальт многошумной столицы,
и виной не теракт и не мина,
а подземная Ночь-дьяволитца.
Там живут многорукие тени,
там чернеют истлевшие кости,
они держат непрочные стены
и зовут нас загадочно в гости.
А порой вдруг всплывут на поверхность,
напугают внезапным провалом:
ах какая там спрятана ветхость,
хоть накрыта цветным покрывалом.
Мы под солнцем бредем легковесно,
жизнерадостны, даже красивы.
И куда нам лететь - неизвестно,
то ли в небо, то ль в эти трясины.
ДОМ ОТВЕРЖЕННЫХ
На отшибе, почти над обрывом
приземленно ползут корпуса,
а за ними с недлинным отрывом
луговины, дороги, леса.
Бесприютно заклятое место,
а внутри там живут отщепенцы,
не юнцы, не мужи, не невесты,
это кары небесной младенцы.
Помню парень восточного лика,
отрешенный от взглядов и споров,
бормотал удивленно и дико:
«Миллиард миллиардов миллиардеров».
Времена пролетают там мимо,
там не ждут никогда исцеленья,
и все та же идет пантомима,
и помешаны все поколенья.
Хрупкий парень с восточною кожей
без трагических текстов актеров
до сих пор повторяет, быть может, -
«миллиард миллиардов миллиардеров».
ДРАМАТИЧЕСКИЙ МОНОЛОГ
Я пережил себя, или не жил, а только ожил:
зачем же я тогда едва ль не каждый день
все смутно так: а я вот взял и дожил,
я многим дорожил: а все же уничтожил,
есть смысл в судьбе? Или мой путь ничтожен?
И кто меня поддержит? Ты ли, Боже?
Из смертных есть ли кто-нибудь? Но кто же?
***
Искусство - это развлеченье,
стихи - прекрасная игра,
но в чем тогда предназначенье
мольберта, грима и пера?
А в том же, в чем дождя и снега,
луны, любви и майских дней:
всей жизни горести и нега,
душа - и спрятанное в ней.
***
Зачем вы ищете пророков,
безумцев с белой бородой?
Хотя не всякий шут - горохов,
пророк бывает молодой.
Но суть теченья - у истоков,
долина снова - за грядой:
нет окончательных итогов,
живи с бегущею водой.
СИРЕНЫ
Вийон, Бодлер или Верлен
так не похожи на сирен,
но уведут в дурманный плен,
где дышат маки и сирень.
Пусть диковат порой Ван-Гог,
но с ним природа, с ним и Бог.
Иди, иди в златой чертог,
оставь житейский злой поток.
Художник, только не скучай,
пиши, шипучую печаль,
и флердоранж и флердюмаль
легко ложатся на эмаль.
АПУХТИН
Что вспоминать о возрасте, о стаже?
Я пережил Апухтина. Столетьем старше,
подобно мне, себя не причислял он к «профи».
Светает. Размышляю. Пью прохладный кофе.
Я худощав. А мой предшественник был тучен, -
но так же, как и я, упадком сил измучен.
Над головой его жужжали те же мухи
и бились о стекло. И повторялись муки.
И повторяться будут. И стихи напишут
иные поколенья. Что они услышат?
***
Разбились летчики в тумане,
в горах на скалы налетев.
На миг взвилось к вершине пламя,
и стало тихо: Божий гнев
иль злая сила без рассудка
вершила свой нездешний суд?
Молчат скупые камни жутко.
И струйки ветра гарь несут.
НОЧЬ
Ночь проходит почти бесследно,
днем не прячется в шалаше,
но как часто и незаметно
поселяется ночь в душе.
Плещет матовыми крылами,
блещет звездами в голове
и с вечерними колоколами
возвращается опять к себе.
***
Русский литератор, чтоб не умереть,
вековал по славным заграницам,
слушал историческую медь,
улыбаясь непонятным лицам.
Огарев, Набоков и Бальмонт,
Вячеслав Иванов и Тургенев,
Ватикан, Швейцария, Вермонт:
скромный библиограф или гений.
Вот отрава бесприютных дней.
На земле огромной мало места,
здесь не нужен ты, как кукла иль злодей,
Но и даль - постылая невеста.
Не порвется сердце, не покинет ум,
и в пути покажется рябина, -
океана всюду беспрерывный шум,
всюду в мозг вонзенная дробина.
ТУРИСТ И ВУЛКАН
Любопытный турист приближается к Этне.
Мало, мало. А в расщелине плещется лава.
Поскорее туда, там опасность заметней,
вот где снимок получится редкостный, право.
Лава брызжет. Кругом разлетаются камни
с траекторией сложной, без расчитанных линий.
Незнакомый, должно быть, с историей давней,
весь израненный, рухнул новоявленный Плиний.
Эх, вулканов и прочих глубин папарацци.
Вы мечтаете Бога, не меньше, увидеть на пленке.
Что же. Можете сколько угодно стараться,
если духа вам хватит и хватит силенки.
***
Времена изменились? В Петербурге испанская королева
соблюдает прилежно все культурные ритуалы,
посещает музеи и благотворительные концерты,
Императорский дух вновь овеял ностальгические кварталы.
Времена изменились? Или они изменяются туго,
повторяя опять и опять траекторию круга?
Неподвижные камни молчат отрешенно и тупо
и о прошлом невнятно сипит у ограды старуха.
Осыпается время, увядая как цвет бальзамина,
возвращается время с тяжелой волною прибрежной,
ну а небо все то же - словно сень балдахина
над трепещущей жизнью, беззащитной и нежной.
КТО ТЫ, ПОНТИЙ ПИЛАТ?
Какая идея владела Пилатом,
загадочно мало мы знаем о том,
судить не хотевший Христа прокуратор
остался навеки повязан Христом.
Там в нужное время был нужный чиновник,
и мог ли тогда оказаться другой?
Иуда - предатель, а Понтий - виновник -
начертано чьей-то впервые рукой.
В последнее время идут пересмотры
не канувших в Лету значительных дел,
но сыщик не спросит наместника - кто ты?
Свершен приговор, непреложен удел.
***
Прозрачна смерть. У смерти нет лица,
ни черепа, ни страшной черной робы,
она проста, как привкус леденца
в томленьи пересохнувшей утробы.
Она ведь здесь. Таится на крыльце,
тихонько шепчет так: memento mori,
когда и мысли нет о горестном конце,
а жизнь кругом как будничное море
***
Клопы завелись в пятизвездных отелях,
насмарку пошел элитарный престиж,
и нету защиты в роскошных постелях
как для бродяг под застрехами крыш.
Не купишь призванья, любви и свободы.
А душу, друзья, кровососам не съесть,
одной ей доступны небесные своды,
и все она знает и все у ней есть.
ВЕДЬМОВСКИЙ НАПИТОК
Мне сновиденья ведьмы толковали,
мешая в ступе землю и вино,
на циферблате стрелки тосковали,
и из браслета выпало звено.
Огонь мне снился, почему-то к славе,
невероятная, конечно, ерунда,
стихии вечно пребывают в сплаве,
земля, огонь, и воздух, и вода..
Густели тени в зареве заката,
старухи исчезали по одной,
и лишь в бокале с каплями муската
немного ощущался перегной.
***
Нетленны нити видимого мира,
но есть одна невидимая нить,
она пронзила плотности эфира
и стала души мучить и манить.
Нельзя произнести ее названья,
а то, что я шепчу, скрывает суть.
Мелькнуло в мыслях – «тайна мирозданья»,
и этим обозначен всякий путь.
***
Сельская жизнь многотрудна;
тревоги полно мореходство,
страшно в чужих нам краях:
эллины бурного моря боялись,
больше всего их страшил Посейдон,
и говорили, слегка усмехаясь,
что не встречался моряк им седой.
Но, тем не менее, плыли и плыли
и доплывали незнамо куда:
ветры таласс угрожающе выли,
в хаосе туч укрывалась звезда.
Да и теперь не смиряется море,
рушатся горы, трясется земля;
тщетны мечты о надежной опоре,
лишь на картинке спокойны поля.
Странник опять поднимает свой посох,
Космос светилами весь осиян:
познанный мир - лишь небрежный набросок,
капля в галактике - нам океан:
***
Настоящими были страданья
или так, полудетская блажь?
Все равно, эти сны и преданья
затуманят мне каждый пейзаж.
Словно солью, щепоткою грусти
приправляю свой искренний стих:
ничего не изменишь в искусстве,
да и жизнь вся - от сих и до сих.
11 СЕНТЯБРЯ 2001 г.
Я еще не проснулся в другом человечестве,
но гремит уже гром, а мужик еле крестится.
Эти тени и блики под рваными тучами
нас обманчиво делают очень могучими.
Но самих убивает иное могущество,
то судьба или рок или странные сущности.
Небоскребы мгновенно становятся хрупкими,
и летят наши души в пространство голубками.
ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА
Его купили однажды
для мальчика на Рождество,
в начале прошлого века,
не знаючи ничего.
Но видел плюшевый Мишка
сиянье огней лишь раз,
раскрыв тогда удивленно
заросшие щелки глаз.
Мальчишке не приглянулся
уютный и теплый друг,
хотя считать они оба
умели только до двух.
Любил сорванец лишь пушки
да оловянных солдат,
он позже стал генералом,
прошел весь военный ад.
Игрушку снесли в кладовку,
где та пылилась сто лет,
вокруг одряхлели вещи,
сломался старый буфет.
Но как-то пришла за хламом
того мальчишки вдова,
она почистила залежь,
медведя узнав едва.
Он снова открыл глазенки,
опять считая до двух,
и все решили, что это
известный им Винни-Пух.
Однако сменилось время,
другие пошли дела,
наш Мишка сделался нервным
и закусил удила.
Взобравшись на подоконник,
на волю он сиганул,
оброс настоящей шерстью,
столбы и деревья гнул.
Он и теперь как прежде
считать умеет до двух,
но обратился в страшный
лесной непокорный дух.
И если в долине темной
услышите грозный бас,
то пусть милосердный ангел
хранит от расправы вас.
СПОЛОХИ
И когда стояли декабристы
У сената - дико-весела,
Заплясала, точно бес огнистый,
Компаса безумная игла.
М. Зенкевич, «Два полюса»
Все медлит на площади свита,
и некому делать ходы, -
там «статские гнусного вида»,
солдат простодушных ряды.
Метнулась вдруг тень Николая,
живой Милорадович с ней,
толпа разночинцев густая
встречает их градом камней.
Уже Милорадович ранен,
тотчас взбелянилась картечь.
Истории бред неустанен,
и кровь не гнушается течь.
К утру замываются пятна,
схоронены трупы в Неве,
свобода пошла на попятный,
исчезла пока в синеве.
Но «статские гнусного вида»
В подполы взвывают – «внемли»,
Скитаются Жля и Обида
По всей необъятной земли.
Мерцают зарницы, сполохи,
и стелется дымный туман,
меняют окраску эпохи,
а все-таки длится дурман.
***
Нельзя стихи зализывать как раны,
пусть сами по себе кровоточат,
пусть ходят как ходили - без охраны,
не беспокоясь даже за внучат.
Нельзя стихи заглаживать как брюки,
пускай порой лохмотьями торчат,
пусть будет что-то в них не по науке
и дикие мелодии звучат.
БУРЯ
Едва из бездны сумел подняться
демагогический рассвет,
как стала буря надвигаться,
сметая странников в кювет.
А за риторикой заката
мир погрузился в сущий ад.
Шла беспрерывная атака
на лес, на поле и на сад.
И все стихии целовались
и день и ночь, и день и ночь,
и все, чем люди упивались,
бесследно уносилось прочь:
***
У немцев «Шмерц» и «Херц»,
у нас «любовь» и «кровь»,
как много в мире дверц
мы открываем вновь.
На разных языках
и в миллионах душ
витаем в облаках,
размазываем тушь.
И все же невдомек -
зачем нам жизнь дана,
зачем струится сок
и светится луна?
Но если это есть,
то до конца дыши,
прими благую весть
и не копи гроши.
***
Пузатая мелочь и бледная немочь,
откуда вы в наших краях,
здесь бездна простора и Пушкина светоч,
откуда же скука и страх?
Зачем все воюют за место под солнцем,
замерзнуть в сугробах боясь?
А только и видишь - прогресс полусонный,
да под колесами грязь.
***
Пропала Марина Влади,
исчезла Эдита Пьеха,
их нету на водной глади,
и даже в горах нет эха.
Пропала луна в тумане,
исчезли полы и двери,
есть сладкая ложь в обмане,
когда говорят о вере.
А вот газетная утка,
а вот репортаж из рая,
забытая незабудка,
не первая, а вторая.
Пропала Эдита Пьеха,
исчезла Марина Влади:
в порядке вещей прореха,
гармония грез в разладе.
КАВАЛЬКАДА
Поэты на Пегасах - эрудиты,
на Россинантах барды от сохи,
их солнце жжет, кусают паразиты,
но все везут за седлами стихи.
Вот погрузились в зори горизонта,
коней копыта накопили пыль,
но тянутся опять - и вновь полотна
и эпиграммы падают в ковыль.
***
Зябко немного. Сплю в положении эмбриона,
только не знаю, куда девать длинные руки,
и на меня с диванного небосклона
навалились какие-то звезды и звуки.
Рядом другие открываются измеренья,
пространство и время воистину неразличимы,
все, как в вихре, подвержено измененью,
а может, это мои собственные личины?
***
Мечтаю я о прошлом,
о будущем - ни-ни,
но ты меня за это
нисколько не вини.
Ведь я иду к закату,
а снится мне рассвет,
но, может быть, кто знает,
исполню я завет.
И сразу за пределом
увижу мир иной,
такой же непонятный,
но свежий и живой.
Мечтаю я о прошлом,
о будущем - ни-ни:
а вдруг не умирают
зажженные огни?
***
Что припомнить? Больничные стены,
в отчужденье зовущую ночь,
освещенность угрюмую сцены,
где никто не явился помочь.
Бесконечные звезд переливы,
отторженье лучей, их излом,
щекотание вялой крапивы,
бессловесную тень за углом?
Затруднительно вспомнить такое,
чтобы в сердце вселился пожар:
чей-то хохот вдали за рекою,
рядом горький целебный отвар:
***
Как недолго живут соцветья,
как изменчив листвы узор:
пауки сплетают столетья,
звезды гуще, чем видит взор.
Мы на всем голубом просторе,
на прекрасно - грустной Земле,
дребезжим в напрасном раздоре,
раствориться стремясь во мгле.
***
Мне радость тела не далась особо,
но остаются радости души,
где пропадают зависть или злоба,
все протекает в замкнутой тиши.
Там грусть легка как тлеющая дымка,
«гражданский пафос» даже не звучит,
и не нужна вспотевшая бутылка,
а строй раздумий так не нарочит.
Изобрести бы что-нибудь такое,
чтоб бал не правил денежный кумир.
На свете чувства нет нежней покоя,
да здравствуют устойчивость и мир.
***
То безвременья космы седые,
то сумятица смутных времен,
вот все годы мои золотые
опаленные тихим огнем.
А история, щит прибивая
к потемневшим царьградским вратам,
торопилась, как будто бы зная
все, что сбудется ныне и там.
И светило былое светило,
и стелился все тот же туман,
да старинная лампа коптила,
да сиял современный экран.
***
Весь декабрь провел в тепле,
глядя в окна на метель,
пусть там ведьма на метле
скачет несколько недель.
Сквозь стекло не страшен снег,
мелкий, жгучий словно соль,
шубу в шкафе греет мех,
душу легкий алкоголь.
Скоро будет Новый Год,
не пойду во двор опять.
Одиночество. И вот
все, к чему не привыкать.
***
Не думай о себе. Не слишком много думай.
Ищи везде оттенок и контраст.
На свете много есть всего. И даже черт угрюмый
меня отчаянью глухому не предаст.
Смотри на вещи без особых правил,
а только проявляй к ним интерес.
Вот год прошел. Меня без боли не оставил,
но не завел, как Данте, в отдаленный лес.
Пройдут еще неведомые сроки,
еще продлится бремя бытия.
Возникнут и исчезнут вновь мороки,
а после тенью сделаюсь и я.
***
Я человек эпохи пепси-колы,
раздутых цен, бракованных детей,
и каждый воробей, слегка психован,
дрожит от непредсказанности дней.
Быть может, там, в космических полетах
еще вершатся некие дела,
и пишут ангелы Создателю в отчетах:
«Земля жива, хоть несколько сдала».
***
Не бывает счастливых времен,
справедливых совсем не бывало,
каждый миг чьим-то злом заклеймен,
и всегда чья-то жизнь тосковала.
Отчего же не страшно порой
и не ждешь рокового удара?
Оттого, что бывает покой,
да и вечность - предчувствие дара.
АРИОН
Я мыслил Ариона поседелым
с пощипанной кудрявой бородой,
а на гравюре выглядит незрелым
певец любви бесстыдно молодой.
Кого ж он растерял в такие годы,
и сколько натерпелся передряг,
коль одинокость переносит гордо
и сушит плащ изгоев и бродяг?
СМЕРТЬ НАРКОМАНА
Не надо ходить в запрещенные рощи
и лазить с лампадой в чужие потемки,
но нет ничего безобразней и проще,
чем смерть наркомана от ломки.
В больнице был юноша белый и гладкий
с простым воспалением легких,
каких-то идей нахватавшийся гадких
и в целом от ясного мира далеких.
Мы все в этой жизни гуляем по краю,
особенно в душных унылых больницах,
но свет и участье бывают, я знаю,
и есть ожиданье на лицах.
Не бойтесь на звезды поглядывать ночью
и Стивена Кинга листайте романы,
но лучше не видеть подробно воочью
излишне наглядную смерть наркомана.
БЕССИЛИЕ
Бессилен врач, стоящий у постели,
жалея на больном поставить крест,
мы вместе с ним пожить еще хотели,
но, видно, где-то не хватает мест.
Бессилен мозг, стремящийся пробиться
сквозь темную завесу бытия,
чуть округлился мир, и он уже дробится,
из атомов составлен ведь и я.
Допустим, я из атомов составлен,
какой меня сварганил лежебок?
Конечно, то не Ньютон и не Дарвин,
но столь же удивительно, что Бог.
Рука моя бессильная повисла,
и солнце облепили облака,
ужели тайна сущего так близко,
отгадка превращения близка?
УЗНИК
Мы вольные птицы, пора, брат, пора!
А.С. Пушкин
Илюмжинов сел на самого высокого верблюда
и направился к Великому шелковому пути.
Ну что же! Я сяду на самого большого слона
и буду продираться на нем через лианы;
я оседлаю самого стремительного орла,
чтобы сверху глядеть на мелькающие каньоны;
я примощусь у хвоста огромного кашалота,
чтобы почувствовать холод морских глубин.
Но все это время меня будет держать родная нора.
А час настанет - мне крикнут: пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет: или чернеет: какая дыра?
МАРТ 1953 ГОДА
И колокол поет,
Что жив мой Бог вовек,
Что Смерть сама умрет!
Дм. Мережковский, «Март»
В репродукторах круглых послышался гром,
и испуганно крестится бедная бабка:
это было давно, ныне в веке другом.
Отчего же подснежником пахнет так сладко?
Мне тринадцать. Я счастлив и рад,
что загнулся тиран сумасшедший,
и ручьев оглушительно звонкий парад
вторит жизни внезапно воскресший.
Хорошо хоть покуда юнцу невдомек,
что на век его деспотов хватит,
что прозрачный и зримый весенний намек
лишь на миг окунет в родники благодати.
МИФЫ
Неграмотный Геракл на подвиги нацелен,
чудовищ огненных без счета сокрушив,
а мир пока еще в рассветной силе зелен,
плодя толпу сатиров и сторуких Шив.
А сколько впереди и взлетов и падений,
когда листвой осенней тухнут все века,
и я в одном из тех мелькающих видений
в поток игристый выпал с челнока.
БЕЗНАДЕЖНОСТЬ
Звездам дают имена на эстраде,
нынче в ночном не услышишь коней,
скучно в театре, в толпе на параде,
мало что вспомнить в сумятице дней.
Все отживает, куда-то уходит,
все повторяется, только без нас,
орды бездомные бестолку бродят,
идолы всюду балдеют без глаз.
Как оживить полумертвое поле?
Как мне суметь улыбнуться хоть раз?
Ветер со вкусом банана и соли,
и… о пощаде не выйдет приказ.
***
Раблезианский дух мне все ж противен,
а аскетический - вдвойне,
узоры грязи смоет ливень,
сухой ханжа сгорит в огне.
Пусть станет теплый воздух влажен,
зазеленеет Кызыл-Кум:
но заяц будет ли отважен,
или возьмется дурь за ум?
Так все в природе равновесно,
есть место лире середин,
без горных гряд напрасна бездна,
над ними Бог - всегда един.
***
«Земные узы». Старые поэты
умели ладно вещи называть.
И знали все. Вращение планеты
им заменяло посох и кровать.
Да и теперь они, не горстка праха,
меня зовут к летящим облакам.
Не ведая бессмысленного страха,
бессмертие слагают по строкам.
***
Роковые мои незнакомцы
и знакомцы, неясные мне,
мы глядим на пещерное солнце,
на привычное солнце в окне.
В разных точках - различное время,
горизонт или там или тут:
- Я деньгами делюсь не со всеми, -
Гулливеру сказал лилипут.
Эта пестрая жизнь старовата,
столько стерлось наречий и вер!
- Не пришлю я к сестре твоей свата, -
лилипуту сказал Гулливер.
***
Да, верно, верно - мы не вечны,
и в этом смысл,
так скорбно зыбки эти вещи,
и берег смыт.
Тепло ли, холодно бывает -
текуча грань,
прямой становится кривая,
Москвой - Рязань.
Птиц утомляют перелеты,
побудь в тиши,
забудь, забудь свои заботы
в земной глуши.
***
Перелистайте, если бессоница,
библиотеку Конгресса США,
может быть, на этом успокоится
Ваша душа.
Направо пойдете, налево ли,
отворяйте любую калитку из ста,
и ничего не найдете, где бы вы не были,
кроме мудрости Экклезиаста.
***
Я пользуюсь жемчугом всех поэтов,
и в каждой песчинке ищу исток,
не верю, что сгнил, ни о чем не поведав,
самый малюсенький лепесток.
Знаю, что мир велик, но нет грандиозней
Континента в моем дворе,
где ранней весною и осенью поздней
запад с востоком здороваются на заре.
ГРОБОВЩИК
В суетливой игре городских настроений,
в мешанине машин, пересадок и смен,
возникают фасады безликих строений,
где в конторе сидит гробовщик - бизнесмен.
Он готовит для нас миллионы изделий,
но особо заботится о богачах,
тех, что лягут под крышки роскошных моделей,
остальные сгорят в крематорных печах.
***
О, без вести пропавшие
друзья мои живущие,
знать о себе не давшие,
лишь памяти присущие.
Вы снитесь мне с вокзалами,
с вещами позабытыми,
с разбитыми бокалами,
с исчезнувшими бытами.
Так в небе тают месяцы,
волною берег мается,
и вечно глина месится,
и время ритму молится.
ВОЗРОЖДЕНИЕ МАМОНТА
Пусть заря за зарею трепещет над склонами
плоскогорий и тундр, изнывающих в тучах,
вновь заполнится край возрожденными клонами
допотопных чудовищ, живых и вонючих.
Вновь утробно трубят эти гибкие хоботы
о пропитанных кровью веках плейстоцена,
когда в мире еще не задергались роботы
и трухой не украсилась сцена.
Тут, согретые шерстью, наливаются мускулы,
на тропе к водопою колышатся туши,
и от пастбищ разит остро пахнувшим мускусом,
первозданным озоном заправлены души.
В БУРЮ
Вдоль старинных аллей
много каменных плит,
от ограды левей
город мирно сопит.
Весь в сквозных жалюзи
чей-то высится дом,
от погоста вблизи
жизнь идет чередом.
Вдруг набросился шквал,
пыль взметнулась столбом,
кто-то злился и звал,
но все шло чередом.
То причуда погод,
пролетая, мигнут
славный месяц и год
в искрах быстрых минут.
Слышу - в гуле седом
прапрапрадед грустит,
что погибший Содом
Бог уже не простит.
МОНУМЕНТАЛИЗМ
На площади железная свеча
была людьми повалена сплеча.
Вдруг, улучив нечаянно момент,
вернуть собрались прежний монумент,
хотя и новых стало пруд пруди.
А сколько их, суровых, впереди?
Глаз не сомкнут бессонные вожди.
Но жди - идут кислотные дожди.
***
Вулканических сил и небесных конвульсий явления,
что выворачивают сущности, как внутренности при отравлении.
Обертоны травы, колыбели корней, облака акварельные,
изваянья природы, извивающиеся со дня сотворения -
разве это умрет, ограничено пусть даже долгими сроками,
проползая в глубинах вселенских бытия бесконечными строками?
БЕЗЛЮДНАЯ ПАСТОРАЛЬ
Вот настал осенний покой,
уже замерли все грибы,
это мир задумчивый мой,
где не слышно ничьей судьбы.
Хорошо бы звучал рожок,
но и коз в кустарнике нет,
не встречается пастушок,
и не скачет нигде гонец.
Почивает мечта в глуши,
птички прячутся по лесам:
не люблю чинов от души,
не хочу быть начальником сам.
***
Потонули оттенки поднебесного мира,
Ночью - ни огонька, в полдень мало прохлады.
Ждем не шумного дядю, вождя и кумира,
Просто умер пастух, и рассеялось стадо.
Не скликает рожок на пригорке заветном.
Незажженные окна неприветливо хмуры,
Плохо стало с теплом н неладно со светом,
Всюду хилые кустики, мокрые куры...
***
На свете много чудаков.
Но интересней всех был он.
Поэт Сережа Чудаков -
Сбежавший с каторги Вийон.
Возникший вдруг из тьмы веков,
К галерам вновь приговорен
Поэт беспутный, Чудаков,
Пшеном толпы не покорен.
Где след кремлевских ходоков?
Где в Мценске съеденный бульон?
Гдe ты кочуешь, Чудаков?
Где прошлогодний снег, Вийон?
***
Мир мой усох до копеечки.
В сквере расставлены лавки и столики.
Там облепили скамеечки
Местные олухи и алкоголики.
Дальше - ракушки-гаражики,
Бизнес с рекламами скверными,
Снова такие же бражники,
Башни с такими же скверами.
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
