|
|
ЧЕТЫРЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕТРОВЕ
I
Он занимал во мне очень много: а теперь, когда его нет, - страшно много,
потеснив собою - вначале литераторов-ровесников - а позже - поэтов двадцатых
- десятых - девятисотых годов - девяностых - и так далее - до самой
Пушкинской Плеяды - так это называется - а хотелось бы - Пушкинских Плеяд...
Да что там Пушкин и его Плеяды! Стоит помянуть не всуе Гаврилу Державина или
- пуще того - Аввакума - однофамильца Нашему - как вот он - сам-третий во
весь свой полный сверхчеловеческий рост - здравствуй, Сергей Петров! Вечная
тебе память - Сергей Владимирович!
Написал "Воспоминание о ... " - и не знаю, что же, собственно,
воспоминать... правда, я видался с ним на протяжении полутора десятков лет
довольно регулярно - однако все больше урывками, - временами живал у него
даже по неделе - по две: при наездах в Питер по делам итальянского
цицеронианства - дурацкое ремесло, по правде, - и даже вообще - не у него:
жилья, как таковой, он не имел - но у его квартиросдатчиков, каковыми
оказывались все больше женщины - литературные и не очень. Так что - чего уж
тут "воспоминать"?
В ноябре 1972 на дому у некоего Зверина восходившая в то время блестящая
молодая звезда на небосводе доброй памяти советской переводной поэзии
Евгений Витковский объявил об уникальном новгородском поэте, с которым
несколько ранее свел знакомство, и прочел перед десятком слушателей, в числе
которых был и я, поэму о Босхе.
В последующем за тем году меня, по моей просьбе, свела к нему и познакомила
известная питерская поэтесса - он наезжал тогда в Питер из горячо любимого
Новгорода - а я, как я уже говорил, стал наезжать к нему, в Питер.
Гостей он принять умел и, надо сказать, с редкостным по тем временам обилием
и радушием. Шекснинская стерлядь золотая, каймак и брынза на столе -
разумеется - отсутствовали. Впрочем, впрочем... брынза, кажется, была, вот
бронзы - точно - не было, но зато - чувств неизнеженных отрада... что-то там
такое... в граненом хрустале... подавалось всегда. Но пилось умеренно. Много
читалось - по памяти, а из только что написанного - по рукописям, ныне
поистине драгоценным. Первою вещью, услышанной в тот день мною от него, был
"Универсам" - очаровательный, несколько утрированный автопортрет.
Автопортретом явилось и следующее, написанное десятью годами ранее,
стихотворение. И все последующие, читанные тогда пиесы, были не что иное,
как автопортреты (да и Босх был то же). О что за полотна и что за кисть! Во
всей мировой живописи такого не увидишь! Вот Брюллов - усталый, измученный,
с синими кругами под глазами - но как благороден, вальяжен, черт бы его
побрал! Вот Серебрякова - все-таки безумно очаровательна, даже где-то хороша
собой - одним словом, красавица... а вот Рембрандт - с Саскией и без Саскии...
но Петров, о этот Петров, несомненно, любивший себя, посвящавший самому себе
регулярно по оде (простите, я оговорился, конечно же - по «фуге») на
Рождество Христово - о как нелицеприятно он себя судил в этих своих "музы’ках"
- дай Бог нам всякому так знать и судить себя - этаким Страшным Судом в
миниатюре (насколько позволяет клочок бумаги)!
Но я, собственно говоря, занимаюсь воспоминаниями... воспоминаниями о
Петрове... о Петрове, которого "воспоминать" как-то даже стыдно - никогда
его не забывал - вечно живой, всегда перед глазами... и всегда новый, как и
свойственно всему живому... значит, для того, чтобы активнее "воспоминать",
я должен подумать о нем, как о мертвом. …ну, хорошо, постараюсь.
Поздняя осень 88-го - примчался из Москвы к нему на похороны (значит - он
помер, вот ведь, Господи, несчастье). Все стоим на Воинова, в Доме
литераторов. Самуил Лурье произносит краткую, но прочувствованную речь.
Помню, что там было о его переводах – они-де частный случай его поистине
необъятного оригинального творчества... Ах, как я полюбил тогда Лурье за эти
его слова! Как я хотел бы быть автором таких же слов! Затем, во время
траурного, по православному обычаю, застолья, я попросил Самуила Ароновича
повторить, что он тогда, пятью часами ранее, сказал. С. А. повторил, и я
выразил ему свое восхищение. (Ныне мы знаем уже не эти полправды, но чуть
более о Петровских интерпретациях чужеязычных поэтов - вся доброй памяти
советская школа поэтического перевода ныне смотрится как какой-то
пудермантель - за исключением двух-трех строк Левика да всего Петрова, с его
"российской экспрессией" слова, отрицающего всякую жизнь за чудо-клюквой под
сахарной советской пудрой.)
Гражданская панихида окончена, подходим прощаться. Вскидываю взгляд на лицо.
С невыразимым ужасом и болью обнаруживаю - не он!
Во дворике склоняюсь перед Александрой Александровной - чтобы устранить
неполадку с ее сапожком. Астанин где-то сверху бросает - Ну вот, Александра
Александровна - в точности как вы однажды поправляли шнурок у Петрова -
помните? Пронзает боль узнавания - Российская муза, оправляющая узелок на
туфельке самой Русской поэзии...
В брак они вступили уже на моей памяти, и союз этот был замечательно
провиденциальным - об этом я воспоминал уже ранее - позволите процитировать?
Уста ему замкнул не поцелуй,
Но стрелкой Азраил, с Амуром схожий, -
И, речкой мелкой выйдя за мир Божий,
Как за околицу - тщета минуй, -
Подумал он, что и черта вот струй
Каких-то прочь - тарелкой, и положей -
За перестрелкой сушняка безвожей
Спроста подъем - и солнце, словно буй. . .
Но не утратить он сюда пришел
Его тревог владычицу, как ясно, -
Зевок кончины не зиял напрасно.
Его не спятить, спрятав в долгий стол.
Следами станет конопатить дол
И потолок. И встретит - безопасно.
Песнь двадцать четвертая1
Бесцельно - а затем и безопасно
Мне пребывать у вас - как поцелуй,
Оброненный на мне слетевшим в дол
Небесным ангелом - иль птицей схожей.
Простой - не обязующий нас - стол
И пальцы, возжигающие Божий
Пламень поэзии - и не напрасно
Тех пальцев ногти - холод их минуй! -
Длинны, как ногти Пушкина, все ясно -
А за окном между кинжальных струй
Проходят девы ночи, час пришел
Вечерний, всех дневных часов положей,
И обратил он солнце в лунный буй
Над гладью моря древнего - безвожей.
Ваши поклонники зовут безвожей
Вашу поэзию. Небезопасно
Глядит в ней злата раскаленный буй.
Но для меня всегда в ней поцелуй
Воды, и скалы там холмов - положей
И, как верблюды, тотчас клонят в дол
Колени - чтобы тот, кто к ним пришел,
Ушел не тотчас - с Ахиллесом схожий,
Толкущимся близ Ахеронта струй,
Но чтоб честным ладком воссел за стол
Под барометром, что всегда на "ясно", -
Хотя - кто знает, сколько тайны Божей
Хранит сей мозг - безумье нас минуй
Судей, что ждут взломать его напрасно.
Он кажется Али-бабой - напрасно
Его пытаться, в пустыни безвожей
Найдя, порабощать. Едва ж минуй
Угроза нас насилья, безопасно
Входи к нему в пещеру: отрок Божий -
Так плавающего встречает буй -
Вас примет, и чело отрока ясно,
Как Пушкина чело, как поцелуй
Младенца Лермонтова. Вас за стол
Ведут сажать - Голгофы не положей -
И вам в бокал тотчас напенят струй,
И вы не очень прячьте очи в дол -
В манере - и со страусовой схожей:
Уж зайден Рубикон и час пришел!
Рад им всегда, когда бы ни пришел -
На прясла и карабкаться напрасно.
В конце концов - стеку водицей схожей,
И в горнице их, от меня безвожей,
Весна раскинет вышитой подол
И осень плодная - зима ж минуй! -
И родничишко зажурчавших струй
Окажется Кастальским безопасно,
И по тропе, Казанских не положей,
Сбегутся Аониды, сея Божий
Свой свет - на телевизор и на стол,
И на зеленой лампы ярый буй,
И проползет влепить свой поцелуй
Иуда - этот тут для рифмы, ясно.
Нет, вкруг барометра, где вечно "ясно", -
Ясно не очень! - Тот опять пришел...
Нет, не с Египта. Спрятав поцелуй
В карман, очки надел - и, не напрасно
Подняв из гроба градов Галич, Буй
Когорту мертвецов, с потьмою схожей
И уходящей далеко за стол,
Шумящей, словно океан безвожий,
Тот оправдательный вердикт тьме Божей
Зачитывает - и не треснет дол,
И не рассядется земля - положей
Не очень-то Голгофы, нас минуй! -
Бьют в доску сторожа - спи безопасно!
И не гони волны с Колымских струй!
Его сослали в Ачинск. Тейских струй
Испив, своим врагам забыл он ясно,
И вот уж огрызаться безопасно
И реабилитаций срок пришел.
Тут он себя и проэкзаменуй,
И видит он - Иудин поцелуй
Расцвел в нем розой - прочих не положей.
С ним химики яд тратили напрасно.
Все говорило в нем о том, что дол
Все так же свеж его и солнца буй -
А то луны - глядит на мир в нем Божий.
Ни желчи, ни иронии расхожей!
И родничок средь пустыни безвожей
Журчал и омывал Божий престол.
Конечно, он был глух и слеп, как стол,
Чувствителен же был не боле струй,
Не знающих цены тоски безвожей.
Как с обоняньем было - дело ясно.
Вкус - с обоняньем в ситуацьи схожей.
В такой твердыне духу безопасно
Без содроганья наблюдать свет Божий...
Гляди-ка, Шуня, я на свет пришел.
Как почивалось? Как спалось вам, буй-
Головушка, кошмары нас минуй?
Да уж и то! - И вышитой подол
Вьет вкруг чела ему, и поцелуй
Роняет головенке ненапрасно -
Цветочка в Божьем цветнике положей.
И зря то, ангелочки за-по ложей
Отнюдь смеются и трясут престол -
Нам к ним на прясла лезть теперь напрасно.
И в доме плески крыл и шепот струй,
И воздух чист и свеж, как поцелуй
Младенца Лермонтова в день безвожий,
И спазму сердца даже валидол
Помочь не в силах - отчего, неясно.
И город звонок - хоть экзаменуй -
В преклонности с младенчеством лет схожий
Доверчивым - теперь его обуй!
А не откушать ли нам безопасно?
Ставь, Шуня, самовар, коль час пришел!
Да он уж на конфорке, внук Стрибожий!
Ему приятно, что он внук Стрибожий,
Ей невосудно с ложкой суположей
Стоять у самовара - час пришел -
И самоваренные щи на стол
Мгновенно поданы небезопасно.
И мнится, что подавно и напрасно
Она, краса древенская, свой буй-
Ный нрав, взяв, окарачила близ струй
Касталки-речки, на Подкумок схожей -
В стране, где воздух свеж, как поцелуй
Младенца Лермонтова - грех минуй!
Он к ней посватался, втуперь безвожжей,
Родители смекнули - дело ясно -
И на-двое ей расплели подол.
Но прежде чем у ей расплесть подол,
Премного страховались в жути Божей -
Дите единое - кому не ясно? -
А у него - пол противуположий
И возраст... И потом - дите безвожжей
Бегать обвыкла - что ж, что час пришел? -
Взял ее просту - сложнота минуй! -
Она ж, проведав про него, что с тол-
Ковым он словарем, свой поцелуй
И всю себя вручила безопасно.
Любовь травой была а то лето всхожей
И возникала в поле ненапрасно.
Владел он мызой близ Кастальских струй,
Сигая в кои, заплывал за буй.
Свет встретил без улыбки его буй-
Ный выбор - даже прятал очи в дол,
Встречая новую жилицу струй-
Товарищества - имя дельни Божей, -
Где пребываем все, томясь напрасно.
Но все им так незамутненно ясно
В ней виделось, что на обоих в схожей
Манере плюнули и где положей
Теперь карабкаются безопасно.
Она все бегала при нем безвожжей,
И юноша на ней мог поцелуй
Подчас сорвать. Но после - час пришел,
Когда забаву ей составил стол
Рукоприкладств его. Меж теми ну й -
Стихи и даже - фуги - нас минуй
Скука перечисленья. Ейный буй
Чела - отныне мудрости престол -
Колеблется. То тупит очи в дол,
То их возводит в потолок. Пришел
Букетик версток из Летейских струй
Журнала, свежего, как поцелуй
Младенца Лермонтова. На свет Божий
Явился, Шуня я. Возок безвожжий
Царицы Маб промчал тут ненапрасно.
Теперь вкушенью славы безопасно
Для чувств предаться можно. Небо ясно,
И - чем к Олимпу - нет путей положей!
И славы хощется - со млеком схожей...
Он и она идут тропой восхожей -
О Муза, столбовых дорог минуй!
Он с ней, она с чумичкой суположей,
Да стопкой книг, да стайкой, полюбуй-
Ся, воздыхателей былых... не ясно?
С ним телевизор, вечперо да стол,
Да стадо хахальниц. Спи безопасно
Ты, благонравье! Прятать очи в дол
Сегодня поздно, а тогда - напрасно.
С ней те, кто к ней когда-либо пришел
От быта взнузданной или безвожжей.
С ним те, с кем пил не от Летейских струй,
И те, кто разделил с ним пламень Божий
И Северной Венеры поцелуй.
Ну, хочешь, поцелуй - а то и так -
По схожей-то совсем цене - за ужин!
Зане тут Божий промысел не нужен...
Да нас минуй и прибыль на пятак.
Заоркеструй вселенский ваш бардак -
Прямой кривоположий путь тут сужен.
Рысак безвожжий, ум тоской раззужен -
Буй сердца сорванный ему свояк...
Пришел... ушел... короче анекдота -
Потрясно! - чем житье на свете - нет.
Напрасно не фиксировался след,
И за столом минутная работа
Должна бы быть отснятой для чего-то
В чреде идущих безопасно лет. (Цитировался «Нищий Принц» АБ.)
II
Вышеизложенное, конечно, не претендует ни на какую документальность. Оно,
если можно так выразиться - impression - некая имажинация. Если хотите знать
Петрова - читайте оригинал, там все есть. Я именно так и подходил к нему
всегда - приезжал в Питер, шел к нему, то есть туда, где в данный момент
проживал он, - вторгался в жилье, овладевал пристанищем, испрашивал у него
рукописи, читал их сутками в каком-то диком запое. Получался для меня,
некоторым образом, филиал Публички, открытый круглые сутки - с чаем и
хлебом, и чистой постелью - а главное - с доступом к бесценным подлинникам,
писанным его незабываемой рукою. Иногда участвовал в их домашних
обсуждениях. Первое обсуждение на Воинова, где мне довелось быть, - вызвало
у меня тошноту. В его писаниях мне нравилась необыкновенная свобода, и -
чтобы не выдавливать из себя по капле раба - я набирался этой свободы у
Петрова, пропитывал все поры тела свободой. Петров, не прибегая к ужимкам
престидижитатора, срывал перед моим изумленным взором покрывало Майи, вернее
- покрывала Майи одно за другим.
Сколько же их, этих покрывал, в простом человеческом слове, Учитель? -
спрашивал я у него тогда. - Не семь ли их?
И он неизменно отвечал мне без тени улыбки: Не семь - но седмижды семь.
Никто из знавших нас не верил в наши занятия, то есть - что они есть, что
они, вообще говоря, возможны.
Хм! Учитель и ученик! - возмущенно говорилось нам всякий раз. - Да определяя
себя так - вы просто вредите один другому. Далеко не все нас понимали.
Подчас наши занятия носили куриозный характер. Как-то раз я принес ему,
переводчику с именем, своего Верлена - "Галантные празднества" целиком и
что-то из "Посвящений". Он всерьез принялся за работу. Понаставил
вопросительных значков и всяких ругачих ремарок - в особенности против
"словечек". Я все это читал при нем же и деланно возмущался "придирками",
учтиво соглашаясь со "справедливостью отдельных замечаний". Допускаю, что со
стороны мы вполне могли выглядеть как два дурака - старый и малый. Больше мы
этого никогда не повторяли - дабы не впадать еще раз в педагогическое
лицемерие.
В принципе же его присутствие не всегда положительно сказывалось на моем
знании, поскольку, следуя моему немому вопросу, он мог начать объяснять свои
пассажи, оттачивать на мне, конечно же, не существующую точку зрения, сводя
все великолепие Ачинской тайги до ничтожества зубочистки, которую можно было
тут же пускать в ход, но к сожалению - в одном лишь смысле.
В Москве меня всегда ждала команда друзей и соратников, жадно хватающих из
моих рук мои, увы! единственные выписки из Петрова и настойчиво зачитывающих
его же третьи... пятые машинописные экземпляры. Это, со всякой стороны,
приличествующее добрым интеллектуалам рвение доставило мне не раз добрые
хлопоты. В частности - вот когда Петров - в очередной раз - собрался
помирать и, под предлогом наведения порядка в немалом своем хозяйстве,
затребовал от меня все, вплоть до выписок, назад. Не знаю, право - "при чем
тут что" было, но я добросовестно обегал все знакомые мне дома от Выхина до
Химок, собрал что мог и переслал ему по указанному адресу. Он же, передумав
помирать, тогда же и женился. Впрочем, об этом я, кажется, уже написал.
Были и курьезы, еще менее приятные, в которых он был виноват, скорее,
косвенно. Почти в начале нашего знакомства из Ленинграда прибыла целая
делегация во главе с уважаемым здравствующим ныне литератором - дабы
уговорить главреда столичного литературного журнала не публиковать готовую к
выходу подборку Петрова. Названия журнала, за давностью, уже не вспомню, а
имя шустрого литератора вспоминать не хочется. Представляю, что тогда
наплели Андрею Дементьеву об "антисоветском прошлом абитуриента2", чтобы
этот достойный человек, тайный поклонник Сергея Владимировича, дал задний
марш редакционной машине, по-своему все-таки уколов доносителя: напечатал на
месте Петрова подборку сего бдительного "советчика".
Но не будем об этом. Петрова любили в те годы - кто явно, кто тайно - из
нетщетного страха перед фарисеями - в Москве и в Гомеле, в Тбилиси и Таллине
- да мало ли еще где. В самом Ленинграде, колыбели всяческих неожиданностей,
его все время набирали - и рассыпали набор - давление на редакции
"советчиков" было здесь по-домашнему высоким.
Как же он существовал, бедняжка? Не знаю. Я легко мог бы сосчитать деньги у
него в кармане, пусть сам он, видимо, не знал, сколько у него их - скорее
всего, на счету в каком-нибудь швейцарском банке - ведь так, по
гамбургскому-то счету. И баснословный гонорар Альфреда Коха - 100 000 в
долларах США за ненаписанную книгу - это все со счета Петрова. И
отечественные Нобели за последние лет тридцать-сорок - это все - из денег
Сергея Петрова. А там на счету их - о-го-го сколько! Он же, это понятно, в
расчет этих денег не брал, хотя - вполне возможно - мысль о них и приходила
в его многоумную голову. Мы же с ним все встречались как ни в чем не бывало.
Вот наш типичный застольный у него диалог.
- ...ну что, Алексей Батькович, как там, в Первопрестольной, стиховые
“фуги”-то стали писать или еще нет?
- “Фуги” у нас пока еще только раскумекивают, Сергей Владимирович. - Это я
ему.
- Ну а доктор Контаминцев - еще не нашел времени и сил для разговора?
Тут несомненно следует пояснить, что некий Контаминцев, блестящий молодой
ученый-филолог, был тайною страстью Сергея Владимировича. И то ли по
странному своему имени, нахально раскатывающему те же литеры, что в
одиночестве входили и в джентльменский набор Сергея Владимировича, то ли в
силу неложного знания древне-греческого, каковым Сергей Владимирович
почему-то не овладел - и поверьте мне, что никто-никто на шестой части суши,
кроме Петра Петровича, этого языка, верно уж, не знает! Но Петров почему-то
чуть не с самого момента своего освобождения из Ачинской ссылки узнал заочно
и полюбил Петра Петровича Контаминцева. Полюбил и очень хотел отдать ему на
просмотр свои сочинения. Петров и не догадывался, с какой затаенной, томящей
ум и сердце любовью заочно знал и любил его за его сочинения Петр Петрович
Контаминцев.
Да и откуда Петров мог знать это? Кто бы помог открыть ему эту за семью
печатями тайну ученого сердца? Разве что я? Но я молчал - как рыба об тот же
лед. Именно я, а никто другой, тщательной интригой не давал состояться союзу
стихотворческого меча и степенского орала. Именно я - с диавольской
ловкостью - разводил их не раз готовые перекреститься бинариумы3.
И вот Петровы, долгожданные Петровы - в Москве. Улучив момент, звоню
доктору: Ну, что? Беру такси и привожу гения? - Этой угодливости и этого
разбитного ляпа - гений - я от себя не ожидал. Но я так же не ожидал
прозвучавших с того конца провода слов: Потерпим, драгоценнейший Алексей
э... Аркадьевич! Я вам позвоню. Трубка коротко спела свое адье. Я готов был
поклясться, что мой высокий абонент, произнося свою тираду... картавил,
гнусно издеваясь над всем известной и очаровательной манерой Сергея
Владимировича произносить не для любого язычка простой звук "р".
Стоя над проклятой яминой, на дне которой стыла осенняя вода, подернутая
ранним ледком, я пытался сообразить - а кто вот теперь, забежав Петрова,
захотел бы занять принадлежащее ему по праву место. Какой зоил? Какой
доброжелатель? Соискатель журнальной простыни... Теперь-то вот простыня уж
не печатная, а - как там, у Гарсия Лорки? -
Как латыни строй суровый -
Жестких складок белизною...
Вот ведь смех-то - в казне не хватает денег платить ябедникам, так им за
услуги плачено было... их же строчками! Сколько таких их по всем журналам! А
этот, теперь во гробе - с лицом таким незнакомым, чужим лицом - а вместе:
моим! Господи! Ведь это же мое лицо я видел, когда подходил прощаться. Вот
сейчас все кончится - все уйдут, а ты остался! Но ведь и лежа на кладбище, я
жду...
Лежа на кладбище, я жду, что визг
Издаст моя оградка - то смотритель
Вой ангельских толкнул глухую дверь
Или - Агата учинит розыск
И спросит, постучав: Ты жив, мыслитель? -
Восстав со сна, запахну, точно зверь,
И запахну к себе ее. Раздрызг
И средоточье всю... Вот как теперь.
И возопит доскою в пилорамах,
От долгих рук отпутывая китель -
Досель не смятый? То поди проверь!
И лоб - едва ль не самый из упрямых,
Живот - к другим меня сопричислитель,
Рот розовый - мой рот из самых самых -
Объявит, что мой файл у ней из самых
Любимых. В счастье поросячий визг
Издаст бедное сердце, вычислитель
Негодный счастий, вечный просмотритель
Несчастий - и великих, и упрямых
В невнятице намеком выйти в дверь
И не вернуться чрез окно. Суверь
В блаженство на земли и тщетн роз иск -
Где суть лишь тернии... да разве китель
Кипельный девушки, то есть, мыслитель,
Сочти кипельной - юбку. В пилорамах
Продукт распила - молчаливый зверь -
Сосновая доска - навряд теперь
Вот так ухает свежестью в раздрызг.
Как я с Дуду расплюнулся в раздрызг,
То оказался с Евой. Не из самых
Она была, могу сказать теперь,
И раскрасавиц, хоть бывало визг
Восторга мог от ней издать тот зверь,
Что в муже почти каждом есть счислитель
Роскошеств женской плоти. В пилорамах
Неведомого допустил смотритель
С ней мах какой, а может, измыслитель
Он был каких-то веяний упрямых?
Иль был он ярый женоностальгитель,
Но что создал он - ни в какую дверь
Не влазивало, хоть веди розыск
Заодно с этой грудью... Хочешь - верь!
Или не верь... А впрочем - лучше верь!
Персь сверхобычная сия в роз дрызг
Свела умов не мало, хоть роз иск,
Заметим, ныне не из трудных самых, -
Но, не ломясь в неподпертую дверь,
Скажу, что все тогда, а не теперь -
За лепесток один в легавку китель
Мог вас свести, а за бутон - так в иск.
За имя Розы - как вы из упрямых -
Вас высылали из страны. Вот зверь
Закон и дура! Как же... вам мыслитель
Из нынешних - легавых исчислитель
Грехам их - демократ, он же смотритель
Распилу лесов наших в пилорамах -
Се подтвердят рукой на пилорамах -
А там как хочешь: верь или не верь!
Но стих мой - не лишь прелестям смотритель,
Пусть даже - женским... Нам иной раздрызг
Потребен да иным вещам счислитель.
Писательница - свой среди проз сыск
Она производила и, мыслитель,
Писала в рифму максимы - из самых
Крутых - вообще ж, была не зверем зверь -
Не подпертой эбеновую дверь
Сердечка - чрезвычайно из упрямых -
Могла оставить... так вот и теперь.
Дверь тихо взвизгнула, и этот визг
Задул свечу и кинул в кресло китель... (Цитировался «Нищий Принц» АБ.)
III
Вообще говоря, собирались бодро, весело - все больше молодежь. Да и что
за молодежь! Такой молодежи теперь - как ни таращи глаз - не увидишь! Вот
ведь - Чухонцев - как никак - первый поэт России. А Ряшенцев? Первый ее, то
есть этой самой России, плейбой. А Контаминцев... разве сбросишь со счет
Контаминцева? Первый наш, в России то есть, славяно-грек! Всего набилось
человек пятнадцать. Отборнейших интеллектуалов. В центре - чета Петровых.
Заправляет всем этим - Таня, Танечка - в просторечии, а вообще-то, "сирота
Божественного происхождения" и Крыса - как она изволит сама себя именовать.
Словом, она - бесподобная Татьяна, большой поэт, талантливый журналист и -
исключительная матерщинница, хозяйка теперешнего вечера, в центре которого
Петров да и Петрова. Это на ее симпатичной большеглазой курносой лупетке
полезла вверх бровка, только одна - правенькая, - когда в прихожей замаячила
крупная сутуловатая фигура Контаминцева.
- Тихо! - скомандовал он Татьяне, приложив палец к устам - чтобы она
правильнее, по возможности, поняла - ея - к своим... - Меня никто не должен
видеть... Впрочем, меня здесь, кажется, никто никогда живьем и не видел...
словом, я остаюсь у вас инкогнито...
Танина квартира состояла - оговорюсь - в те времена состояла - из двух
бывших смежных комнат, дверь между которыми была забита и завешена
вьетнамской циновкой. И попадалось в ту комнату теперь - в начале коридора -
направо сразу от входной двери. Там, вообще-то, происходил ночлег четы
Петровых.
Туда теперь Таня провела глухо засекреченного Петра Петровича. Он высидел
там все Петровское чтение и выкатился только перед концом обсуждения. Я,
понятно, ничего этого тогда не знал - узнал впоследствии чисто случайно из
оброненной Таниной фразы - и жутко вознегодовал...
Вечер Петрова прекрасно удался. Мы потом его повторяли. Всякий раз успех был
неподдельным. Помнится - еще у Александра Николаевича Кривомазова, чей
литературный салон собирал, что называется, всю Москву - Сергей
Владимирович, по-моему, даже прослезился - так тронул его этот тревожащий
молодой интерес к его поэзии. Петрова записывали на пленку, фотографировали.
Он сам помолодел и выглядел необыкновенно бодрым. Юноши сбегались слушать
его - иные через весь город... девушки? Но с девушками, кажется, все
понятно...
Непонятно немного было с Контаминцевым... Что за поведение? Какой-то
прямо-таки... doch heim... aus Furcht vor den Juden4! Говорить ли об этом
Петровым? На всякий случай я решил, что не скажу. Не выдам ни звуком! Меня
сжигало чувство стыда за что-то, чего я, видит Бог, не совершал... Я решил
забыть об этом, вычеркнуть из моей памяти все, связанное с Контаминцевым.
Проклятая неслабеющая память! Доколе мне тобою терзаться? Нет Петрова. Нет
уже и Контаминцева... Я имею в виду - нет здесь, на этой шестой части суши.
Давно он от нас в уезде... Дай ему Бог так там и прожить благополучно до
Второго Пришествия.
- Так что? Контаминцев-то попрежнему все у Антиподов? - вопрошает Сергей
Владимирович. - А я вот тут собрался кое-что ему показать! Все-таки он зело
не по годам учен!
- Куда там! - соглашаюсь я. - Ребята говорят, что если бы все извилины на
мозгах Контаминцева выпрямить - они бы как телефонный шнур опоясали Землю по
экватору пятнадцать раз - это минимум.
- Ну, это зря! - пугается Сергей Владимирович. - Не надо... не надо
выпрямлять извилины в мозге Петра Петровича!
Ибо был Петров та книга,
В которую - с чем есть в тебе - со всем
Вольно так уходить в любые дни.
Понятием исчерпать же - ни-ни! -
Не можно все никак, по сути дела.
Мы иногда сходились с ним для дела
Питейного - но чаще так - кой чем
Побаловаться - в рот тогда ни-ни!
И над его стихами мысль потела.
И часто мы сидели не одни,
Но к нам сходили для премены мига
Хариты, Пиэриды - насовсем.
И возникала походя интрига,
И в Небе перелистывалась книга -
Произносимых им его Поэм, -
И ухо об пол шлепалось - как фига.
Как ты ему того ни возбрани.
И кинув взгляд мне как бы сквозь прицела
Петров, как вольный духом искони -
И вольный говорить всем искони,
Что вздумается - вслух, так как предела
Достигла глухота его, прицела
Глаз не сводя - сравнимых тут ни с чем -
С меня - и мне того ж не возбрани! -
Говаривал... чтоб высоты - ни-ни!..
Безумное высоч”ство ваше, фиг, а?-
А я ему - Маэстро, я без тела
От Ваших удивительных Поэм!
Невероятно - чтобы в плоски дни
Наши подобная являлась книга! -
И мы молчали - по наитью мига.
Да и рассказа моего интрига
О Нем - на том исчерпана совсем... (Цитировался «Нищий Принц» АБ.)
Собственно, мы с Петровым удивительно ладили. Ничто меж нами споров не
рождало. Достаточно было ему сказать свое "Аз усумняюсь", и я понимал -
сопротивленье бесполезно! Он одним своим "сумнением" укладывал на лопатки
любую силу. Глядя на нас с Петровым, мирно и бесконфликтно собеседующих,
можно было бы решить - эти люди сосуществуют в полной гармонии и сдается,
что умрут в один день.
Тут мне и следует закруглиться, заключив с Ремом Питиримычем сие
Воспоминанье бородато -
Как анекдот... слегка смешон
И чопорен, он не лишен
Известной прелести и мата -
Что делать... (Строчки «Рема» АБ.)
IY
"Ты каменный, а я летаю..." - слова Цветаевой, любимейшего Петровым
поэта, сказаны как бы о Петрове - здесь и тот знак вечности, под которым он
исполнил работу своей жизни, и само качество этой жизни, ее устойчивость,
массивность, неокисляемость, неспособность к самой малой линьке. Только
такая жизнь при всех ее и наших с вами средах могла состояться в себе и
стать опорой литературного грядущего России, зане (любимый Петровым союз),
как пока еще единицы, и я, многогрешный, возвожу себя на Петрове-камне и
другого себя не мыслю.
Гениальные творцы рано уходят из жизни. Их вдовы: Констанца Моцарт, Луиза
Белльман (вдова великого Шведа, с таким блеском воссозданного Петровым
по-русски), Саша Петрова, выглянув утром в окно, твердят себе с
благоговейным ужасом: Я была замужем... за памятником?!
При жизни мало что напоминало в нем памятник, который соорудят под окнами
Саши годика эдак через три: медный ходок, стоялец или сиделец не передаст ни
хрупкости, ни артистизма своего будто бы прототипа - причем хрупкость и
артистизм эти были особенного рода. Вы вообразили себе Юрского, Броневого,
ну, или там Ланового, Боярского, Костолевского, Леонова, Папанова, Яковлева,
может быть? Тогда моя задача нарисовать его вам удалась хотя бы отчасти...
Да нет, в общем-то, он был наиболее великим актером современности: он их
всех превосходил... Представьте себе Эдмунда Кина, Смоктуновского, того же
Яковлева - любого великого трагического актера в амплуа Полишинеля - и "вот
вам Кляйнзак", вот вам Петров. Жаль, безумно жаль, что никто не подумал
записать его голос при жизни - во время его незабываемых читок... Произнося
его стихи5, я пытаюсь передать что-то из его интонаций, но разве можно
воспроизвести вибрацию голоса, тончайшие обертоны смены настроений?
Конечно, мотив его величия в самом корпусе его творений - это будет
представлять хотите оселок, хотите камень преткновения литературоведам ныне
живущим и имеющим появиться на свет, я же - никакой критик вообще, тем более
- я ученик его, повод, вызвавший не одну его снисходительную улыбку и
замечания общих друзей, вроде нижеследующего: Вашим заявлением, Леша, вы
портите все себе и ему... Но, по-моему, это говорилось больше от непонимания
сути нашей связи учитель-ученик: я не собирался его копировать - это было бы
занятием неблагодарным и невозможным: я взял его в дорогу как проводника -
чтобы он помог мне выбраться из адского круга искушений, с наименьшими
потерями прийти к себе, нынешнему. Ведь у него-то у самого такие проводники
были: Цветаева, как я уже говорил, Мандельштам, да еще Рильке... Но что мне
могли дать его проводники? Мне нужен был он сам! Сейчас, постфактум, легко
говорить о ничтожности искушений, подстерегавших в 60х-70х годах далеко не
юношу, вступавшего на путь литературы - это были не только ресторан ЦДЛ,
Булдыри, Париж и так далее, но, в гораздо большей степени, вещи
нематериальные, укрытые от физичекого взора: гордыня от будто бы сделанного
без чьей-либо помощи, обида на современников, глухота к написанному чужим
пером - если хотите: ослепительные прозрения Моцарта, останавливающегося у
трактира выслушать слепую скрипку, понимание того, что Париж с его обедами
не стоят и двух нот обедни. И потом, вы понимаете, эта стихия великого
русского языка. Посмотрите, ведь как занятно: родным языком величайшего
русского классика был французский. Ваш покорный слуга прежде выучил в
совершенстве итальянский и вдруг понял, что родного русского и не нюхал. Что
делать было? Идти к Петрову: измордуй, но научи! Учил и мордовал - мордовал
(как же без этого?), но учил: не отпнул, не спустил с лестницы. Опять-таки
не надо понимать все примитивно – пришел, мол, дурак провинциал, ни слова
тебе молвить: да и русская-то мова - ну что за неслыхаль такая, шел бы на
филфак МГУ, там бы превзошел! Филфак МГУ, ЛГУ, вообще, всякого ГэУ,
милостивые государи, готовит патологоанатомов, в просторечии - прозекторов -
языка, мне туда было совсем, совсем не надо, мне надо было к Петрову: у
Петрова язык цветет, благоухает и плодоносит, глядя оттуда, из языка
Петрова, видишь одни языковые обноски сплошь у знаменитейших в округе поэтов
- лень их даже называть.
Спрашивается: отчего же их печатали, а вот его - нет? В семидесятых годах я
объехал все редакции, где могли находиться рукописи моих стихов - чтобы
отовсюду их выцарапать, чтобы они нигде больше не могли выйти. Это был жест.
Жест гордыни? скорее - отчаяния, но все-таки жест. Петров жестов не делал -
он был мудрее: он просто никуда не ходил, ничего никогда никуда не давал.
Пусть, пожалуйста, не думают исполненые мании величия чиновники от
литературы: Мы затирали Петрова! - Нет, дело состояло как раз наоборот. Да и
о чем, вообще-то, шла речь? О разоблачительных виршах антисоветчика,
тоскующего по зарубежьи? О слюнявом бреде сексуального маньяка? Нет, просто
о человеческих стихах, которым настолько было не место на страницах насквозь
фальшивой нашей периодики (и в продымленных взяточничеством издательствах),
что даже гений - и тот понял: С публикациями - ождем! И отдавал в печать
только переводы (в переводной литературе существовать было все-таки не так
удушливо: твоих стихов редакторы не переписывали наново, чтобы потом издать
их как твои собственные: вот уж поистине плагиат наизнанку!). Мне надоело
издавать ворованные стихи несчастных моих публикаторов - в конце концов я
сдался и из игры вышел. Петров вообще в эти игры не играл. Он жил так, как
будто вокруг не было ни социализма, ни журналов, ни сыщиков, ни "уголовного"
кодекса - он по-своему все это уважал, но в стихи свои не пускал. Как? Да
это его совсем не занимало. Этого не было даже на периферии его сознания -
вот ведь величайшая загадка и для меня, да, думаю, и для всех пишущих. За
это его обвиняли в графоманстве, всячески третировали, смеялись над ним -
опять же кто? Коллеги по перу, люди весьма уважаемые. Каждый за собой знает,
кто это делал - если он еще не лишил себя самоуважения - что ж, пускай!
Насмешничать над гением так же легко, как над ребенком или инвалидом - и так
же, разумеется, почетно! Да ведь зачем? Он и так себе не очень-то
лицеприятствует... Я думаю иль кто-то мыслит мной? Рука с плечом мои? Или
рычаг случайный? Я есмь лишь часть себе иль гость необычайный? Начало
вечности или конец срамной? Настигнутый умом, я весь - одни увечья, Настеган
истинами, еле-еле жив, И голову в сторонку отложив: Уж лучше Божья ложь, чем
правда человечья! Не правда ли - весьма самокритический автопортрет?!
Песнь двадцать четвертая - под этой Песней стоит дата ее написания -
Воскресение 28 мая 1995 года - в этот день вечером, по удивительному
совпадению, прозвучала впервые передача Би-Би-Си о Петрове (дело рук и
таланта Лидии Николаевны Григорьевой), меня удалось предупредить о передаче
только перед ее повторным выходом в эфир. - Примечания автора.
2 ит. лат. abituro - жалкое, тесное жилище - от среднев. лат. нabiturium
3 от среднев. лат. binarium - железнодорожное полотно
4 нем. – Тайно... Иудейска страха ради... (цит. Евангелие от Иоанна по
соответствующему «пассиону» от ИСБаха – АБ.)
5 заметка писалась для Би-Би-Си и должна была предварить прочтение целого
ряда стихотворений СВ.
Ниже редактор сайта «РуЖи» приложил стихотворение Петрова
ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ЛОМОНОСОВУ
Грома, искр и льда философ,
самый ражий из детин –
славься, славься, Ломоносов,
молодой кулацкий сын!
Ты оттуда, где туманы,
где валится с неба снег,
вышел, выродок румяный,
всероссийский человек.
Средь российския природы
ты восстал, высоколоб,
и заслуживаешь оды
на покрытый мраком гроб.
С миром Божьим в неполадке,
рубишь воздух сгоряча,
и камзол ученой складки
сбросил с крепкого плеча.
На тебе парик с хитринкой,
пряжки звонко блещут с ног.
Вспомни, вспомни, как с Катринкой
ты в немецкий шел шинок.
Слово славы между прочим
ты вписал себе в итог,
над столом клоня рабочим
пукли мудрой завиток.
Век, идеями чреватый,
пал, как хмурая пора,
под полет витиеватый
лебединого пера.
Ты взойдешь, подобен буре,
на дворцовое крыльцо
и в лицо самой Натуре
влепишь русское словцо.
В ледовитый мрак полмира
погружается кругом.
Блещет Северна Пальмира,
озаренная умом.
Над тобою, трудолюбцем,
первый рокот лирных струн.
И Нептун грозит трезубцем,
и свергает Зевс перун.
А когда природа кучей
свалит всё на дно ночей,
ты, парик закинув в тучи,
гром низвергнешь из очей.
1934
СЕРГЕЙ ПЕТРОВ (1911-1988). ИЗБРАННОЕ
Copyright © С.В. Петров, 1930-2004
Сайт "Век перевода"
http://www.vekperevoda.com/books/spetrov-selected/
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
