|
|
Спартак Басыров
Поздний помин
Рассказ
Палая осень гонит на деревню подножее косматое, мешающееся е пылью и
дымом золото. Собственно, оно и все, если бы еще не предчувствие заморозков,
в котором бензопила то и дело перекрикивает воронье, не всполохи закатных
кострищ, не серые флажки над крышами по то синим, то красным приютным
вечерам после программы «Время». Палая осень — на домики, на разноцветные
стеклышки, на тот же папин чайный бокал, что давно вдребезги.
Бика смотрит устало, постаревше на укутанное багровой шалью, словно от
озноба, но ни холодное, ни теплое, а такое же усталое, постаревшее солнце.
Уже морщинки играют, когда напрягаются глаза, заволоченные розовой мутью при
смене погоды, и от тех живых голубичек в молоке остался один помин. По
многому пришлось проехаться солнышку, пока настала пора, правда, запоздалая,
совсем осенняя в ее жизненном круге. Но ведь известно, что для любви нет
границ во времени-пространстве. А воспоминания, несомненно, — только от
любви.
Олесяй почила, как и должно было, — первой, никого особо не удивив, когда в
один прекрасный день прилегла и не встала, — по единственной причине
старости…по собственному желанию. «Как младенец... в люльке», — вырвалось на
похоронах у отца, глядевшего на ее светлое безмятежное лицо перед выносом. И
Бике припомнилось как бы небрежно оброненное: «Не увижу тебя взрослой...»
Бабушка никогда не говорила всуе — внучке шел тогда четырнадцатый… Мать
последовала за вторым сыном, Юлаем, опередившим ее ровно на год.
Повзрослевшая, возмужалая в городской сутолоке дочь вырвала-таки у будней
два дня на похороны, но из-за неудавшейся дороги подоспела лишь к поминкам,
где разгоряченный горем и спиртом отец заплетающимся языком охотно и едва ли
не радостно поведал: «Так было, услыхал, говорю, чужой какой-то выкрик, — в
это время во дворе был, чё-то делал, не помню. Конечно, мигом в дом, и вижу
— поздно, в общем-то, а-га... Она из окошка кричала, на помощь звала вроде
бы, а я вот — опоздал. Лежит, не дышит, утихла, — у окошка-то... Тучна она и
так, а тут будто расплылась вся, плоская — не собрать. Помню, еще тапочек
снялся у нее, — сам — на глазах!.. Переложил на топчан — тяжела, липкая, не
своя, не человек: дерево...» Словно порвав само себя с тоски по утраченной
частичке души, тела, материнское сердце ушло по свежим следам, аукая сына.
«А мы?» — мелькнуло в наплыве мыслей и заставило Бику очнуться. Отец звучно
храпел за столом, положив голову на согнутую руку, уставший, одинокий, какой
ни есть, но пока живой, не дерево, да надолго ли? Увы… И прежде слабый до
спиртного, после двух утрат не смог устоять, одинешенек, — насмерть взялся
за рюмку, веря в нее, видимо, как утопающий в спасательный круг, который
оказался омутом. Да в этот омут — и с головой, не помня себя, пропивая всё.
Подняли его замерзшего, изваленного в снегу, у ворот своего бывшего дома, и
снесли на кладбище. Остались друг у друга: брат с сестрой, да сестра с
братом, и пришлось обоим туго без «родного» на всегдашней чужбине, в городе.
Так что вскоре выкупили назад вдвое дороже у местных хватов отчий дом.
Сажали общую картошку, делили по осени общий яблоневый сад, отдыхали семьями
в поле, носили оттуда цветы на могилки, подкрашивали оградки... Словом,
наезжали как в гости. Кто их теперь знал, помнил, кроме разве что полуживых
старожилов, которые и сами всеми сами позабыты?
Новая, чужая деревня смотрела на этих «туристов», шумным роем сваленных из
маршрутной «газели», — косо и с подчеркнутым равнодушием, с типичной
предубежденной деревенской завистью и презрением к тем, кто «там», в домах с
лифтами. Но так ли ошибалась деревня — корни здешние, ростки тамошние? А в
главном-то, похоже, упущение: не стать деревом в отношении человека, —
поскольку мы, человеки, — «единая семья», призванная, согласно бабушкиному
завету, «жить дружно». А соседи еле здороваются, — совестно, видать, за
распроданные отцом по пьяной нужде домашние вещи. Ведь видели, что гибнет, и
молчали, покупали почти за так. Ну да об отце нынче либо хорошо, либо
ничего. А соседи — Бог им судья...
Позднее ездили лишь по случаю «картошки», то есть обыкновенно четыре раза в
год: на посадку, прополку, окучку, и, собственно, за ней, родимой. Во двор
возвращался прежний дух, полный бытовых мелочей, — с выплескиванием ведра,
шумом умывальника, хлопаньем на ветру стиранного белья, громкими
перекличками и подчас взрывами детского смеха; а вечерами после трудов
праведных — старики щекотали внуков, мамки-папки носились с пеленками, а
малыши вечно теряли соски, чтобы родители, побросав пеленки, бросались их
искать, и — как апофеоз всего — вместе ели дымный шашлык, пивали от души и
наслаждались отсутствием телевизора так же, как синим небом со звездами над
головой. Но все реже Бика с братом приходили на могилки, пока, наконец, дань
памяти по усопшим не стала ограничиваться лишь короткими обмолвками за
столом: неплохо бы подкрасить оградки, а то, мол, поржавели, наверное. Но
тут же вставал вопрос о краске, которой, конечно, не было, однако в
следующий раз обязательно будет, — и на этом «поминки» заканчивались. А
четыре венчанных гранитом лица, замерших в ожидании вылета из фотообъектива
«птички», продолжали тускнеть, словно не время, а печаль одиночества и
забвения легла на них густой беспросветной тенью. И словно сама природа,
услышав их вздохи, взялась за поправку, только по-своему, — перевела краску
с голубого цвета на рыжий, а вместо полевых цветов нанесла крапивы...
— Это кто? — ткнул пальцем в стенной портрет Тимурка, пяти годков, старший
внучатый племянник Бики.
— Это? Твои прабабушка с прадедушкой, внучек.
Тимурка пытливо вглядывался в выцветшее фото с незнакомыми дядей и тетей.
Сквозь блеклые, едва различимые очерки лиц проглядывала серьезность их
выражения, почудившегося мальчику суровым, как все старинное, знакомое лишь
по «телеку». Пахнуло красной терпкой бякой. Бика стояла рядом. Тимурке не
хотелось отпускать ее туда, где взрослые пьют эту противную красную «бяку»,
чтобы потом громко говорить и много смеяться; ему — скучно.
— Апай, расскажи.
И Бика, до сих пор чувствовавшая себя такой старой, утомленной, равнодушной,
вдруг поняла, что сейчас надо сказать все, и поглядела на внука — на былое
свое отражение...
— Пойдем, Тима, погуляем, — сказала она решительно, и вмиг маленькая детская
ладошка сошлась с большой.
Предвкушая прогулку, внучок заурчал как кот перед рыбой, удало вскочил в
любимый джинсовый комбинезон, и оба вышли — под серую тень непроницаемого
ватного неба. Теплый мякотный воздух разливался по легким, отдавая в гортани
парным молоком. Поддувал ветерок, свивал волоса, и вот — одна за другой
замигали над горами звезды. Брякали в сараях коровьи колокольца; две собаки
в дальних дворах менялись новостями; у речки заливисто квакали лягушки, а в
малинных изгородях сверчки давали концерт поизысканней. Словом, деревня —
стояла, люди по-прежнему рождались и по-прежнему умирали люди; а вместе с
деревней и эти небо, и речка, и горы, и леса жили по иной мерке времени, в
котором непременно происходили чудеса и странности, вроде нынешней прогулки:
ведь точно так же, — ловила себя на мысли Бика, — как когда-то олесяй с ней,
так же теперь она с Тимуркой, этим новым человечком с распахнутыми на мир
наивными глазенками, способным, как и она девочкой, день и ночь сыпать
вопросами, пока не остановят.
Вот миновали магазин — того самого напыщенно-белого неуклюжего монстра,
разинувшего — от удивления или жадности — свои окна-зенки, которые еще вчера
наводили непонятную жуть на одну маленькую девочку. Сегодня она снова здесь,
но уже не со страхом, вернее — с ностальгическим страхом, всплеснувшимся,
казалось, на секунду, но так, что Бика даже приостановилась. О, надо, как же
теперь надо — вернуть эту секунду иного времени, освященную любовью и
памятью о «родном», «предках», «земле», еще не обезразличенных холодными,
застольными поминаниями «взрослых» потомков! И — стало понятно: приезжать-то
сюда нужно иначе, с иными чувствами, с иной головой, не только ради картошки
и шашлыка... — ай да молодец Тимурка!
— А куда мы идем? — поинтересовался пытливый молодец.
— К своим, — нарочно так ответила Бика (он догадлив). — Вот магазин, а
раньше был байский дом, где, кстати, и служил...
— Дядя с фотки?! — и впрямь догадался Тимурка.
— Ишь ты, да, твой прадед-писарь служил, пока не убили там же... враги. А
вот... — хотела Бика плавно перейти к «тете с фотки», и осеклась. Давно на
месте олесяйкиного черного домика лишь лопухи с крапивой, да старую
прикрылечную иву сменил глухой копьеносный бурелом. Ушел домик по смерти
бабушки вместе с ивой в печь, а земля? — она и так повсюду. Тимурке это
неинтересно. Но странно, что он молчал. Или настолько догадлив?! — Ей же
легче!.. Нет, далеко Бике-апай до «подружницы», владевшей целительным,
примиряющим, добродетельным словом, — не умеет говорить или не хочет. Сейчас
это скорее эгоизм; но слишком редка такая секундочка, которую не разделишь
ни с кем. Может, потом, когда подрастет внук, а ей до вечности останется
рукой подать, и явится как раз секунда, чтобы жить только ею; и тогда она
будет готова пересказать по-настоящему.
— Дошли, теперь — за мной, — промолвила Бика и бесшумно отворила
кладбищенскую калитку с единственной резиновой петлей. Шелест и
перехрустывание под ногами внезапно растревожило птиц. Крупная горластая
ворона принялась медленно кружить над пролеском, видимо, советуя соседям
быть начеку. Тимурка ахнул и едва не повис на руке Бики. «Апай, плохая
ворона, прогони...» Но ворона покружила недолго, утихомирились вскоре и
остальные. Из-за деревьев и кустов выглянули первые могилки…
Тимурка еще не видал кладбищ, не знал, к чему «заборчики», плиты, фотки на
них, буковки. Но своим безошибочным детским чутьем догадывался, что значило
это «дошли»: ясно — до мертвых, ведь прабабушка с прадедушкой — не живы,
умерли, то есть — они там, ой, здесь, или где?
— Апай, они мертвые?
— Что? Кто? Мертвые.
— А почему березки так?
Бика тоже их заметила, но сама не знала, почему они так удивительно растут,
«по-человечьи», как сказала бы раньше. И действительно — нижние толстые
ветви были очень похожи на изломы человеческих рук, поднятых словно в
неистовой мольбе. Так и ответила — что пришло первым — надежней, по примеру
олесяй: мол, это порывы душ умерших, по каким-то причинам еще не успокоенных
в могилах. «Смотри!» — вдруг крикнул Тимурка, нашедший рядом еще один такой
же порыв. Ни надгробья, ни таблички — лишь деревянная загородка, поваленная
в траву вокруг замшелого холмика, на котором и росла эта береза, — огромный
ветхий колосс, похожий на силача, демонстрирующего бицепс. Одна нижняя ветвь
в точности повторяла согнутую под прямым углом руку с выпирающим характерным
яблоком на предплечье и даже с острой косточкой на локте.
Странное дело, Бика никогда не видала здесь человечьих деревьев, хотя много
раз проходила мимо. Не обращала внимания или забыла, как и обо всем на
свете, пока не явился чистый ангел, Тимурка, и не растолкал ото сна:
«Очнись, старушка, очнись — теперь самое время!» Время секунд...
Вот именно, тик-так, пока сменяют друг друга люди. Говорят, «поколения», но
ведь это только слово — устои семьи неизменны, а получается, будто нас
всего-то горстка людей-актеров, маленьких и больших, переоблачающихся на
каждый новый спектакль. Имя этому театру, разумеется, легион, то есть жизнь,
то грустная, то радостная, местами скучная или напротив, но всегда
постоянная, как «прямая» в геометрии.
Мысли оттащило куда-то в сторону, и оказалось, что именно там стоит Бика
перед родными могилами. Одна. И было холодно. «Очнись!» — напоминало
шумливое присутствие внука, который все чаще подергивал ее за рукав, —
притомился, к тому же густеют сумерки, спать ему пора. Но было так темно и
спокойно, как в поезде, когда, проезжая тоннель, отрываешься от окна — и в
подушку, со взором в никуда. Все в порядке — пока ничего не видать, но мы
едем. Да, рядом они, четыре гранитных камня, — все в порядке, мы едем по
«прямой». И не важно, кто следующий, может быть, сама, а ряд докончат
другие, и снова от забора по новой, пока, наконец, не расширят кладбище.
Память тем ясней, чем ценнее прошлое, которое становится ближе настоящего,
как смерть ближе жизни, когда умирают свои. Смерть — сближает, поистине; вот
оно, редкое философское настроение, трезво пересматривающее жизнь. Бика, да
ты ли это, старушка?!
«Пойдем, Тима?» — «Не знаю». Этот Тима уже вдосталь нащипал ей руку,
перепинал всю листву кругом, и теперь, помирая от скуки, бесцеремонно
проверял ее карманы на семечки или конфетки, — как повезет. Мужик. Молчит,
но лишь потому, что терпит скуку, — пока что единственная вещь, которая
причиняет ему страдание; а воспитателям — радость: «Какой прелестный мальчик
— всегда спокоен, молчалив!» А дома — безотцовщина; мать корчит из себя
строгую, стараясь, быть может, за двоих, — за двоих же и «прикладывается» и,
когда это случается, похожа на нечесаную тряпичную куклу с излохмаченными
швами; мямлит сказки на ночь, свои и чужие, а потом — плачет. Сам
рассказывал: « ...Я только притворяюсь, что сплю, ведь я не могу заснуть,
когда дышу этой «бякой», — открою глазик и смотрю, как она отходит к зеркалу
и плачет. Я жду, пока она не успокоится».
Воспитатели ничего не знают, Они не видели другого, подлинного Тимурку,
великого болтуна и мастера каверзных вопросов. Когда на него это находит, то
лучше заранее присесть. Дай Бог быть ему таким в школе! Да быть ему таким
всегда!.. Но разве не коротка память человеческая, вернее, не коротка ли
жизнь, кажущаяся мигом превращения любви в полное беспамятство? Уходим рано,
вот что, не успеваем налюбиться, как, глядишь, — погост или забытье, все
равно. При такой стремительности любовь наша попросту не выдерживает
проверку временем, — не вино, бродить не может. И чудес не бывает. Ничто не
вечно, даже самый дальний пунктик надежд — любовь. Но ведь рожаем же!
Значит, что-то «свято» в жизни. И если ничто из человеческого, то остается
одно «олесяйкино» — Бог, что ли?
— Апай, а чего дерево хочет, оно проснулося, что ли? — спрашивает Тимурка,
но к чему бы, и так неожиданно?
— Да, внучек, и мы проснулися... ладно, айда домой, а то уж поздно
— А расскажешь про них?
Про деревья или могилки? — непонятно, но Бика, конечно, расскажет обо всем
понемножку, и по дороге.
Апай взяла внучка за руку, ощущая, как согревают друг дружку разные ладони.
И чувствовала, чувствовала любовь, хоть и подуставшую уже и постаревшую.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
