|
|
КОМИЛЬФО СРЕДИ
РОДНЫХ ОСИН
Во времена для России лихие, так ли горестно вздыхал, глядя на дела
шкодливых рук соотечественников, один из самых известных летописцев Смуты
дьяк Иван Тимофеев: «Овии к востоку зрят, овии к западу».
В конце 1760-х в Москве появились две враждебных партии: старомосковская
(читай — патриотическая) во главе с монахом Епифанием Славинецким и
западническая, возглавляемая Симеоном Полоцким. Однако для раскольников,
скажем, плохи были оба. Мятежный Аввакум обличительно указывал: «Блюдитеся,
правовернии, злых делателей: овчеобразные волки Симеон и Епифаний».
И нам ближе позиция радетелей за крепкое государство, смутами не
раздираемое. Эту позицию емко сформулировал Владимир Соловьев: «Задача
государства не в том, чтобы организовать на земле рай, а в том, чтобы не
допустить преждевременного наступления ада».
Ад наступает тогда, когда люди перестают относиться к себе и своим делам
критически. Ад в литературе наступает тогда, когда писатели затыкают рот
критикам всеми доступными способами. Как цивилизованными, так и нет. В
лучшем случае, позволяя хвалить себя и хулить представителей лагеря иного.
В «ЛГ» таки добились своего. Долго добивались. Посреди то тихой, то громкой
свары самых различных групп и группировок, раздирающих литературный процесс.
Добились, что газету читают и те, и эти, и даже вон те. Читают, естественно,
по-разному. Соответственно и реагируют. Анализ их реакций порой весьма
любопытен.
В одном из журнальных обзоров попенял переводчику одного из журналов, скажем
так, правого толка на то, что представленные им стихи зарубежного автора не
показались мне «музыкальными и ассоциативными», какими они подавались
предисловием к публикации. И потому вставал вопрос, кто морочит читателю
голову: автор или переводчик? Ответ был таков: «…Не буду вступать в
полемику, скажу лишь, что задача литературы в том и состоит, чтобы «морочить
голову». Иначе было бы скучно и неинтересно. Что касается вопроса о том, кто
морочит голову, отвечу: автор, а переводчик помогает ему». Ответ пришел
из-за рубежа. Пришел интернет-посланием. Существенные детали. О них — чуть
позже.
В другом журнальном обзоре указал автору журнала совсем иного направления на
нескладную фразу. Ответ был… Нет, цитировать не решусь, увольте. Ибо автор —
дама. Но длинный список предъявленных обвинений начинался, естественно, с
потакания сионизму. Ни больше ни меньше. Обвинительный ответ пришел из
России. Пришел по телефону. Горячечным монологом.
Тут и любопытно посравнивать.
Автор либеральный, за границей регулярно бывающий, политесу, естественно
обучен. Фразу строит гладко, резких оборотов избегает. Литература для него —
возможность «морочить голову» читателю. Последний, замороченный до полной
потери адекватного восприятия происходящего, просто плюет на литературу
серьезную. И трудовую купюру без больших раздумий кладет на алтарь
развлекательной брошюрки. Вот чего добивается автор либеральный. Тот самый,
что общается цивилизованно — по интернету. Хотя именно при такой форме
общения, когда не видны глаза и не слышна реакция собеседника, вроде бы
возьми и оторвись наполную! Но — нет. Только комильфо. И ничего лишнего и
личного. Се ля ви автора либерального.
Иное дело человек, в тени родных осин пребывающий. Академиев он не
заканчивал, правду-матку (или то, что ему таковой кажется) режет в лоб. В
смысле — прямо в ухо. Хорошо еще, что в ухо — только по телефону. Хотя при
личном контакте, надо полагать, за словом в карман не полезет. Литература
для него, прежде всего — возможность выкрикнуть: «До чего, суки, страну
довели!» Естественно, при таком запале не до изящества слога. Быть бы
услышану. Но и его не слышат. От малохудожественных криков читатель
прячется… все за той же глянцевой обложкой известной брошюрки. Вот чего
добивается автор, скажем так, патриотический. Смыкаясь в результате с
либеральным.
Но роднит два этих типажа не только одно это обстоятельство. И тот, и другой
критику не выносят ни в каком виде. При этом ее же, горемычную, зачастую
обвиняя в полном непонимании литературного процесса и в равнодушии к оному.
И, судя по всему, критика видится им лишь в виде ласковой нянюшки, плюшки за
старание чадушкам раздающей. Или грозящей пучком крапивы «мальчишкам с
другой улицы».
И вообще, коли их произведения уже появились в печати, у ж е одобрены людьми
понимающими, в редколлегиях заседающими, то какая, к дьяволу, критика?!
Только комплиментарная! И желательно, с эпитетами типа «гениально». На худой
конец, «талантливо». И не дай бог какую-то шероховатость отметить. Обвинения
смотри выше.
Впрочем, велико число и литераторов, искренне полагающих, что любое
сказанное о них слово — худое ли, доброе — все к славе, все реклама. Такая
всеядность представляется лукавой, поскольку вообще уводит от диалога.
Но мы, повторюсь, добились своего. Нас читают. И те, и эти. Пусть без
большой любви. Но все же. Глядишь, сообща, в конце концов, что-то и
сотворим, ада не допускающее.
ПРИБЕЖАЛИ В ИЗБУ ДЕТИ…
Защитив детишек, как положено, 1 июня, благополучно отправили их на
каникулы. И теперь какое-то время живем воспоминаниями…
…Ходим в школу в первую смену. Подарок еще тот. Школа — в центре, мы же
обитаем на окраине. Вот и приходится вставать в семь утра и всеми силами не
проснувшейся души выпихивать такого же сонного ребятенка грызть гранит
науки. Молочными-то зубами…
А на улице совсем другие клыки требуются. Как-то утром, минут через пять
после ухода, влетает обратно в квартиру, трясется: собаки на улице напали.
Их и правда много возле дома ошивается. Гараж тут строили, а где стройка —
всегда отчего-то псарня разводится. Любят четвероногие друзья стройку. Ну,
то есть, жить не могут без запаха свежего раствора и рытья котлованов. И
лакомых кусков, достающихся от работяг-доброхотов. За новостройки на родной
стороне голосуют псы всеми четырьмя лапами. Но стройки заканчиваются. То ли
возведением под крышу, то ли одним котлованом. Рабочих переводят на другой
объект. Собаки остаются. И тихо дичают. И начинают заботиться о себе сами.
Должен же кто-то о них заботиться…
…Чего нас в центр потянуло учиться? Нет, не из выпендрежу. И школа есть по
соседству — вон из окна видна. Но только в ней попали мы сразу же к классной
руководительнице, которая с детьми общалась так: «Шо вы говорите?».
Последнее слово произносилось с ударением на втором слоге и аффрикативной
«г». И с явной угрозой в голосе. Такие вот языковые особенности. Чему мог
научить такой наставник, можно было только гадать. Мы гадать не стали. Тем
более, что педагогиня своеобразно изливала нерастраченную материнскую
нежность на детей: крыла их чуть ли не матом.
Почему нерастраченную? Сын у нее погиб. Такие вот дела невеселой судьбы. И
теперь бывшая мать отчаянно бранилась на других детей. Словно стараясь
криком удержать их от неосмотрительных поступков. Тех самых, что совершал ее
сын. Наркоман он был. Почему наркоман? Право, не знаю. Поди пойми эту
молодежь…
…Мне рассказывал тихий кавказский юноша, поэт, о том, как прожил последний
год в Москве. Он приехал сюда учиться. Год отучился. А потом из родной
республики перестал посылать деньги спонсор. А сначала был спонсор. И
учиться парню в столице было радостно. А теперь вот из общаги поперли.
Ступай куда хочешь. Добро бы учился на компьютерщика или юриста, может быть,
и помогли с денежкой, имея в виду дальнейшее трудоустройство. А так — поэт…
Во что тут деньги вкладывать?! Можно понять финансистов.
И тихий юноша, днями гуляя по Москве, предстающей в его глазах столь
литературной, столь поэтической, вечерами сталкивался с проблемой ночлега.
Если днем при встрече с милицией он доставал паспорт и «лицо кавказской
национальности» благополучно отпускали, то вечером он пускался на хитрость:
заявлял, что документов нет. И его столь же благополучно забирали в
отделение. Там он честно признавался дежурному лейтенанту, что ночевать
негде, и просился в… отдельную камеру. Часто ему шли навстречу. И даже
давали ключ, чтоб он мог выйти из камеры покурить. И бедолаги из других
зарешеченных отсеков с изумлением наблюдали, как ночью открывается дверь и
из заточения не спеша выходит юноша с бархатными ресницами и отправляется на
крыльцо покурить. А когда он возвращался в задумчивости, осененный ночной
строкой, его непременно окликали: «Эй, ты кто такой?!» «Поэт», — отвечал он.
«А…» — слышалось в ответ все равно недоуменное, но с нотками зависти.
Странное по нынешним временам звание давало свободу…
…Сын моего приятеля пока не свободен. Он лишен не только поэтического языка,
но и с обычным разговорным не в ладах. Маленький такой еще парнишка, вот и
путается с буковками. Особенно с треклятыми «р» и «л». Дело обычное. Почти
все через эти трудности в детстве продирались, без тяжелых последствий. Но
приятель встревожен, думает обращаться к логопеду. Лишь расходы
останавливают. И потому роль исправителя «фефектов фикции» берет на себя.
«Скажи: дурак!» — предлагается родному дитяти в качестве радикального
упражнения. Сын хоть и не поэт, но уже смышлен. «Папа, — отвечает он
возмущенно, — ну не могу я говолить такие групые срова!»
Утром в вагоне метро на сиденье — букет ландышей. Реакция у входящих
одинаковая. Вернее, смена реакций. Сначала романтическая, с закатыванием
глаза и воспоминанием собственной бесшабашной молодости: «Ах, влюбленные
забыли… Замечтались, глядя в глаза друг друга…» Затем тревога, испуг: цветы
словно возложены. Уж не на будущую ли могилку тех, кому «посчастливилось»
оказаться в вагоне?… И взгляды уже лихорадочно изучают окружающее
пространство в поисках возможной сумки со взрывчаткой… И люди уже норовят
выйти из вагона: ну их, эти цветочки!
Кажется, что наши дети, случайные цветы нашей непутевой жизни, живут в
центре. А мы — на окраине. Изредка они возвращаются к нам, забегают в избу.
С каким-то важным сообщением. С трудом или со страхом выговаривая
придуманные нами буквы.
БЛЕКОТА И ПЕРЕТЫК
Тут вот такая большая неприятность грядет для отечественной юмористики.
Вот-вот ахнет эта самая неприятность. И самая-то гадость в том, что поделать
ничего нельзя. Ну, ровным счетом. Потому как имеют человеки обыкновение
рождаться, а потом вдруг умирать. А нам потом отмечай всякие там
годовщины-юбилеи. Это ежели видного человека угораздило совершить такую
неосторожность. В смысле дуба дать или наоборот. Крупного такого человека,
заметного. Биографию которого никак не объедешь на кривой козе. Числится эта
самая биография в разных энциклопедиях и раз в пять лет или десять норовит о
себе громко напомнить. Да и это не самое страшное. Раз в десять или пять лет
нам вспомнить, выпить-закусить только дай. Никто не в претензии. А очень
даже наоборот.
А только в эти самые растреклятые юбилейные годы начинают усопшего
всяко-инако поминать да превозносить. Ну, просто удержу порой не знают
любители этих поминаний. Мол, такой он был и этакий. И солнце-то при нем
ярче светило. И крупный рогатый скот приплодом и удоями неостановимыми
доводил селян до черной меланхолии. Поскольку сильно это дело отражалось на
ценообразовании. Ну, то есть, за копейки приходилось пудами парное мясо
расторговывать. И так далее. И на фоне этого безудержного восхваления ныне
пока живущие и в зале присутствующие чувствуют себя, мягко говоря,
обгаженными.
Литературу взять, так сразу чего-то Пушкин вспоминается. Двухсотлетие, к
примеру, незабвенного классика. И речи о нем на ум приходят. Никак от них не
отмахнешься. И из слов прекрасных и замечательных выходит, что остальным
поэтам на этом свете делать в общем-то нечего. Потому как кудрявый баловень
муз сильно насобачился в деле стихосложения. Он, чего-то такое, мало прожил,
вот и спешил понаписать стихов, поэм и другой разной прозы. Так что потомку
остается только нишкнуть. И изо всех сил наступать мозолистой ногою на свое
еще юное горло, даже и не пискнувшее ни одной песней. А тут еще Толстой с
Достоевским напирают и прочие Тургеневы. Ну, хоть волком вой от бессилия
переплюнуть их и нацепить свой законный лавровый венец. И как переплюнешь?
Они же раньше жили, повезло им, успели все лакомое порасхватать без всякой
очереди. В смысле славы, букеровских премий и иных гонораров.
Юмористам же вот от чего горевать выпала доля. Исполняется 110 лет со дня
рождения Зощенко. Ну и, разумеется, начнется вся эта волынка
вспоминательно-восхвалительная. Да все по больному. Дескать, вот повезло
человеку в смысле популярности! И издавали-то его все издательства
наперебой, и читали со всех эстрад, и ни одно предвыборное ток-шоу без него
не обходилось, не говоря уж о рекламе. Житьишко! И самозванцы по стране
бродили, смущая прекрасный пол громкой фамилией. И это притом, что обходился
в своих бессмертных творениях прославленный автор без темы, упертой ниже
пояса. Как у него это получалось — загадка таинства природы. А крыл он по
башкам всякую мещанскую сволочь. Ну, ту, что фикусы разводит и драные
колготки хранит для чего-то. Хотя, чего ему сдались эти колготки? Но по
башкам крыл смешно. Народ прямо валялся, подыхал с хохоту.
И вот что получается. Зощенко можно книгой почитать. А вот нынешних
юмористов-пародистов — шалишь. Только по телевизору. Только слушать. То
есть, как бы в воздухе только и существуют их бессмертные творения. Дескать,
хранятся нетленные шедевры так лучше, чем на бумаге. Та, известное дело,
долго в руках не выдерживает. Замасливается, черкается ноготком, на другие
надобности охотно употребляется.
Сам видел. Человек в метро читал-читал какую-то очень увлекательную брошюрку
с обнаженной прелестницей на обложке, аж в волнение впал. Очечки-то у него и
запотели. Вот он сидит в запотевших очечках и ни черта в мудрый авторский
замысел проникнуть не может. Хоть плачь над судьбой оставшейся без одежды
героини. Платочком тер-тер — не помогает. И тогда, не говоря худого слова и
не мешая окружающим гражданам следовать к пункту назначения, взял и ловко
так вырвал страничку. Из прочитанного страничку-то дернул. И остался очень
доволен результатом, протерев оптический свой прибор двухлинзового действия.
Очень ему литература в этом смысле помогла.
Так вот Зощенко, как продолжают упорствовать люди знающие, — это литература.
Что они под этим разумеют, никому неведомо. Ведь посмотришь «Аншлаги» там,
КВНы или юмористическую иногда «Смехопанораму» — тоже хихикнешь. И наподобие
Зощенко, всяческие Михаилы у нас на эстраде тоже присутствуют. Смешат
публику, даром хлеб не едят. А эти знающие специалисты-эксперты знай свое
дудят: не литература. Ну, то есть, Зощенко — литература, а остальные —
блекота и вроде как только на протирку стекол и годные! И потому
производительность труда у наших сегодняшних юмористов, натурально, падает.
А это уже преступная бесхозяйственность. Поскольку ученые, факт, установили:
смех человеку чрезвычайно полезен в смысле здоровья, счастья и личной жизни.
Вывод до чрезвычайности ясен — ну их в болото, эти юбилеи. Одни неприятности
от них. Ничего, проживем небось. Для застолий и прочего сладкозвучного звона
бокалов повод найдем, не извольте сомневаться.
Правда, возникает другая незадачливая неприятность. У живущих чего-то тоже
иной раз юбилеи случаются. С ними-то как быть? Тоже отменить? Тут получается
юбилярам перетык, а также замкнутый круг тупика. Из которого выход имеется,
кажется, только такой: срочно юмористам начинать писать литературу.
Хотя что это такое, ведомо, кажется, только людям знающим. Или тому же
Зощенко. А с него — какой спрос?
УМЕЙ СЧЕСТЬ СМОЛОДУ!
Много и горячо пишут и спорят о проблемах образования. И правильно. С
образованием шутки плохи.
Вот какая пренеприятнейшая вышла история по соседству. А начиналась куда как
благостно.
Некий интеллигентный муж поутру счастливо успел вспомнить, что нынче как раз
десятилетие такому памятному событию, как совместная супружеская жизнь. А
надобно отметить, что накануне вышла небольшая такая, чисто семейная
размолвка. Ну, бывает. И представлялся прекрасный случай искупить вчерашние,
быть может, излишне резкие слова. И пока прекрасная половина интеллигентного
мужа сладостно почивала в объятиях морфея, десятилетний молодожен быстренько
смотался к цветочному киоску и вернулся ко все еще дремлющей супруге с
большим букетом роз. Каковой и поднес осторожненько к хорошенькому носику
пребывающей во снах. Ах, всем бы дамам такого пробуждения посреди
благоуханий! И пока счастливый муж бегал за подобающей случаю хрустальной
вазой, изящные пальчики осторожно бродили средь стеблей и бутонов…
Однако же вернувшегося мужа ожидала отнюдь не идиллия.
— Ты… ты подарил мне двенадцать роз, — проговорила потрясенная супруга.
— По-подарил, — недоуменно пожал плечами муж.
— Двенадцать! — уже рассерженно указала жена. — Четное число! Ты… ты с ума
сошел или издеваешься?
А сходить с ума было от чего. И естественно, издеваться никак не входило в
мужнины планы.
— Но… но как же так? — залепетал несчастный. — Я прекрасно помню. Я сначала
купил семь роз. Ведь не десять же, в самом деле, брать?! Но семь показалось
мало. И я купил еще пять. Как же получилось четное?
Ответом ему был испепеляющий взгляд и исполненные укоризной слова:
— И это говорит доктор технических наук?!
В общем, перефразируя классика, евонным же букетом ему же в харю и натыкали.
С угрозой сообщить еще более пикантные подробности биографии доктора в
соответствующие инстанции. Такая вот получилась история с арифметикой.
Муж еще какое-то время трепыхался, предлагая во искупление греха то поход в
дорогой ресторан, то шубу, но супруга была непреклонна: только наличными. И
припоминала вчерашнюю ссору. В самых черных красках живописуя поведение
мужлана, дикаря и пр.
А накануне супруг недальновидно попросил супругу освободить руль ровера и
пересесть на девятку. Супруга ничего не имела против девятки. Так и говорила
потом подружкам: «Я не против девятки. Очень она мне нравится. Но он же сам
разбил свой мерс. А теперь у меня же отнимает ровер, а мне предлагает
какую-то поганую девятку! Ну, разве не мужлан!?»
И вообще, супруга уже давно решила все ссоры с мужем стремительно переводить
в финансовую плоскость, а наличные аккумулировать на собственных счетах. К
разводу дело шло. И возникала нешуточная проблема деления восьмикомнатной
квартиры в Крылатском, коттеджа в Барвихе и много чего еще всякого лакомого
разного. Поскольку благоверный (подонок!) увлекся молоденькой секретаршей. И
секретарша эта (доносили доброхоты) решительно настраивалась на увод мужа из
семьи для создания собственной. И потому все отпуска неверный проводил
именно с секретаршей. То на Канарах, то в прочих легендарных местах летнего
обитания олигархов. Впрочем, супруга до поры до времени закрывала глаза на
такие свинячества. А более того, спекулировала на двойственных чувствах
мужа, резво пополняя личную казну. Но эти двенадцать роз…
Постой, постой… Внимательный читатель наверняка уже занедоумевал.
Какие-такие роверы, «мерседесы», коттеджи и Канары у доктора технических
наук? Что ли это надсмешка такая иезуитская над бедственным положением
отечественной науки?
Вовсе нет. Все жизненная правда. И доктор наук имеется, и работает он в
столичном большом вузе. Что? Как связать с Канарами? О, бедственное
положение ученых давным-давно лишь официальная сказка. Неофициально же любой
предоставляет человеку активного умственного труда (а именно таковые и
обретаются в уважаемых стенах) весьма глубокие и разнообразные источники,
как бы это помягче выразиться, самофинансирования. Собственно, основные-то
источники известны всем. Репетиторство там и прочая помощь студентам,
родители которых за ценой не стоят. Сдача в аренду многочисленных помещений
институтского городка. Правда, к этому источнику далеко не все доктора наук
допущены. Наш, к счастию, был проректором по хозчасти. Собственно, сначала
он стал проректором, а уж потом стал кандидатские и прочие степени
примерять. И то сказать, что за проректор без ученого звания? Вот это уж
точно надсмешка над отечественной наукой. За которую теперь, с одной
стороны, можно порадоваться. В смысле финансовом. С другой — огорчиться.
Поскольку не очень понятно, какое будущее ожидает отечественную науку с
такими вот не менее отечественными студентами и докторами.
Да и семейная жизнь у вышеозначенного доктора — не позавидуешь. А это уже
вопрос воспроизводства населения. То есть, тоже разговор о будущем. Которое
на наших с вами глазах приобретает какие-то совершенно мрачные очертания на
примере одной отдельно взятой семьи.
А всего-то — ошибся человек на единичку. Недобросовестно изучал арифметику в
школе.
Так что споры и статьи об этом самом образовании, к счастью для пишущих и
спорящих, актуальность не утратили.
ОТ ЧЕГО УМЕР ШУКШИН?
«Не могу вспомнить ее лицо», — маялся Шукшин, создавая документальный
рассказ «Кляуза» о ненавистной ему женщине-вахтерше больницы, где лежал.
«Что же с ненависти спрашивать?!» — тут же одергивал себя.
Этот последний, предсмертный рассказ Василия Макаровича был опубликован в
«Литературной газете» 4 сентября 1974 года. Через месяц, в номере от 9
октября «ЛГ» поместила некролог. «Кляузу» читал сам Брежнев. Читатели
спорили до хрипоты…
От чего умер Шукшин, сердца которого хватило лишь на 45 лет жизни? От водки?
От сердечной недостаточности? Трагической октябрьской ночью на теплоходе
«Дунай», дабы утишить сердце, без меры выпил капель Зеленина и запил водкой…
Та женщина… Вспоминал ли он ее, безликую?
А я ее себе прекрасно представляю. И вы представляете. Правда, точно — без
лица.
Возмущенный тем, что вахтерша не пускала к нему в больницу жену с детьми, а
затем — писателей В. Белова и В. Коротаева, Шукшин ночью ушел из больницы. В
больничной пижаме и тапочках. В мороз. С диагнозом «воспаление легких»,
полными горстями запихивая в эти самые легкие студеный воздух. Жить
оставалось месяц.
После публикации «Кляузы» коллектив больницы написал (применимо ли к ним это
слово?) «отповедь». Шукшин, «оболгавший» персонал, был в растерянности.
Шукшин не мог перенести этот период отчаяния. Шукшин был… Был. Через месяц
не стало.
Последняя публикация в «ЛГ». Последняя вообще публикация.
В этом году 75 лет Василию Макаровичу. 25 июля. Поедем в Сростки. Поставим
памятник.
«Литературная газета» в этом году отметила свое 75-летие. Памятника ей не
поставили. Но отметили, не без того. Но если мы умрем, то не от водки. А от
той же тетки безликой. А какой лик у смерти? Ну не курносая же она с косой,
в самом деле… Другой у нее лик. Вернее, безликая банкнота. Для которой все
едино. И которой не нужно ничего, кроме полтинников.
Шукшину советовали больничные доброхоты: дай ты ей пятьдесят копеек. Помните
советский полтинник? Увесистая такая монетка. Многие собирали, особенно
ежели выпущенная к юбилею. Может быть, и к юбилею Шукшина монетку выпустят.
Не полтинник, конечно. Нет уже таких монет. А были…
А Шукшин не мог дать полтинник. Не умел. И просто мелко трясся, глядя в лицо
той женщине и повторяя, повторяя: «Есть же пропуск…» Для людей, идущих в
больницу к нему, к Шукшину. Пропуск не заменял полтинника. «Я здесь
пропуск», — самодовольно отвечала вахтерша. И она не врала. «Срезая» Шукшина
на глазах детей. Заменяя собой все существующее начальство на земле. А
может, и на небе тоже. Потому что от ее полтинного голоса уходил, убегал из
этой жизни Василий Макарович. Урка из «Калины красной», не боящийся ни
ножей, ни зоны. Лишь слез матери.
«Есть же пропуск…» И смотрел в лицо. И не мог запомнить. У той женщины не
оказалось пропуска в его память. Полтинник тут был бессилен.
Шукшин шел в ночи, стараясь не скользить в больничных тапочках. А то таксист
мог бы принять за пьяного и не остановиться. На другом перекрестке ловили
машину писатели, не допущенные к нему вахтершей. «Есть же пропуск…» —
беспомощно повторял Шукшин (!).
«Советское искусство понесло невосполнимую утрату…». Перечислялись ордена,
звания. «Лауреат…» Некролог подписали вожди. У них были пропуска. И только у
Шукшина не оказалось в нужный момент.
А вы бы не стали после этого пить водку?
От чего умер Шукшин?
«Зря подрубаем вековые корни нашей славной и трудной истории, мутим
нравственность, обрядность — все то, чем крепка, сильна, прекрасна была Русь
изначальна», — говорил Шукшин в одном из интервью. Конечно, и полтинником
тоже. Но не им одним. И уж не ради полтинников работал Василий Макарович.
Он наизусть помнил слова Николая Гоголя из «Выбранных мест»: «… не полюбивши
России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не
разгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не
спастись вам».
Он не мог ее полюбить. Безликую тетку с полтинником. Глядя на нее, он
почувствовал… «Не смерть же, в самом деле, я почувствовал — не ее
приближение, но какой-то конец». У полтинника не может быть лица. И потому:
«…жить же противно, жить неохота, когда мы такие».
Заканчивалась «Кляуза» так: «… Прочитал сейчас все это… И думаю: «Что с нами
происходит?»
Скажут: подумаешь. Скажут: то ли еще произошло!
Не соглашусь. Происходит и произошло все то же самое. Происходит все та же
безликая тетка с полтинником. Разве нет?
А начиналась (почти) «Кляуза» со слов: «Последнее время мне нравятся такие
рассказы — невыдуманные». Выдумывать тут действительно нечего. С нами и
происходит невыдуманное. Только мы привыкаем. А Шукшина трясло, как
эпилептика. Хоть он оставался творцом и в этом, последнем рассказе.
Шукшин делал фотопробу на роль Достоевского. Говорят, что схожесть как
внешняя, так и внутренняя с Федором Михайловичем была потрясающая. Большой
портрет Шукшина в гриме Достоевского висел у него в квартире.
От чего умер Шукшин?
ПУТЬ В ЛИТЕРАТУРУ: ОТ А
Неостановимый приток в писательский цех все новых ревнителей изящной
словесности пониманию почти не поддается. Звание «писатель» и литературная
работа днями нынешними низведены в категории мало престижные и скудно
оплачиваемые. И, тем не менее, претенденты на обладание таинством Слова
множатся в пугающем количестве. Добро бы среди них преобладали представители
нежных поколений, не искушенных в литературных и просто житейских играх. Но
«рука к перу, перо к бумаге» тянется и у старцев, убеленных сединами, и у
почтенных, все повидавших чиновников, и у обладателей профессий, никоим
образом с литературой не связанных. Что за притча? «Сколько их, куда их
гонят, что так жалобно поют?» Внятного объяснения нет. И приходится
обращаться к истории. К отечественной ли, к зарубежной…
…Пьеса Александра Онисимовича Аблесимова «Мельник, колдун, обманщик и сват»,
поставленная первый раз на сцене в Москве 20 января 1779 года, не сходила с
русской сцены до 30-х годов 19 столетия. Став чрезвычайно популярным,
Александр Онисимович решается полностью переключиться на литературу. Он
начинает с 1781 года выпускать небольшой сатирический еженедельный журнал «Разкащик
забавных басен, служащих к чтению в скучное время или когда кому делать
нечево». Потратил на журнал массу энергии, заполняя его почти одними своими
произведениями. Умер в большой бедности 41 года от роду. А ведь в военной
карьере дослужился до чина капитана. Да дернула нелегкая выйти в отставку и
заняться… литературой! Взыскуя популярности.
Абуль-Аля Мааррийский, великий арабский поэт-слепец, учился всему на слух.
Но то, что он слышал в мире, заставляло его вопрошать: «И неужели среди
людей, одаренных глазами, один зрячий человек — это я?!» У многих слыл за
святого, у других — за нечестивца. На творчество был подвигнут зачастую
негодованием на несправедливое устройство мира.
Абу-Новас, «арабский Гейне», разнузданный и беспринципный. С поэтами воевал
эпиграммами и пасквилями. Воспевал радости жизни (в том числе любовь к
мальчикам). Под старость покаялся. Но, кажется, не в грехах стихосложения.
Древнейшая известная нам немецкая поэтесса Ава брала темы для собственных
творений из евангельских текстов. Что не мешало ей указывать, что книгу
«сочинила мать двух детей, которые подсказали ей эти мысли; один из них уже
скончался, другому же, который еще жив и старается в жизненной борьбе,
пожелайте Божью милость, а также и матери». Женщины-писательницы еще много
веков назад понимали, что литература — это прежде всего борьба.
Авдеев Михаил Васильевич, автор трилогии «Тамарин», углядел в обществе
середины 19 века тип измельчавшего провинциального Печорина. Слово «Тамарин»
сделалось крылатым в тогдашних журналах и газетах и постоянно употреблялось
в нарицательном смысле, как Онегин или Обломов. Отчего-то Тамарин не
запомнился, как Онегин. И отчего, скажите на милость?
Авель, наш, отечественный монах-предсказатель из крестьян. Писал «зело
страшные книги», в которых предсказал дни и даже часы смерти Екатерины II и
Павла I, нашествие французов и сожжение Москвы. По приказанию Николая I был
заточен в Спасо-Ефимовский монастырь, где и умер в 1841 году. От многая
знания многая печаль… В наши дни карьеру бы точно сделал.
Василий Петрович Авенариус в повести «Поветрие» (1867) высмеивал
материалистически-настроенную молодежь. Некоторые сцены повести,
иллюстрирующие половую распущенность нигилистов, носят порнографический
характер. Повесть вызвала столь резкие нападки со стороны печати, что
Василий Петрович обратился к детской литературе, на поприще которой приобрел
большую популярность. Гм, гм…Чем закончит писательскую карьеру Сорокин?
Драматург Дмитрий Васильевияч Аверкиев во исполнение 35-летия литературной
деятельности (1892) был пожалован Александром III пенсией в 2000 рублей в
год. И мог считать свое пришествие в литературу весьма успешным. Правда, при
этом Писарев называл его «мракобесом и сикофантом».
Агриппа Генрих Корнелий Неттесгеймский, один из ученейших людей своего
времени остался в памяти потомков преимущественно как чернокнижник,
связанный с демонами. Общение с демонами даром не прошло. В начале 16 века
выпустил трактат с вызывающе-скандальным по тому времени содержанием «О
благородстве и превосходстве женского пола». О реакции феминисток, его
современниц, ничего неизвестно.
Адам Бильо, французский столяр-поэт 17 века, стихотворными строками воспевал
исключительно свое столярное искусство. Его ценил Вольтер,
покровительствовал Ришелье. А вот это уже серьезно. Думаю, и в наши дни
поэт, узко специализирующийся на какой-то теме мог бы запросто прославиться.
Скрывать нечего. За сведениями обратился в энциклопедический словарь
Брокгауз и Ефрон (Биографии). Всего лишь самое начало первого тома
представило в изобилии необходимый иллюстративный материал. Всего лишь буква
«А». Да и то словаря, выпущенного в начале века двадцатого. Сколько же еще
хранится в других словарях и энциклопедиях биографий, слезно взывающих к
ныне живущим? Нет, они не молят: «Бога ради, не пишите книг!» Скорее всего,
они указывают: «Знайте свое место».
Такие печали из буквы «А».
СОВЕРШЕНСТВО АВТОНОМИИ
Самолет взлетел над Москвой, поболтался в воздухе минут пятнадцать, чего-то
ему там, в воздухе, не понравилось, и «по техническим причинам» он вернулся
в Домодедово. Шел второй час ночи.
— Ну не хотел ведь ехать… И не зря у меня колесо по дороге лопнуло, — бурчал
уже в аэропорту Личутин.
— Может, билеты сдадим? — неуверенно предложил я.
Кое-кто так и сделал. Оставшиеся проводили их понимающими и даже тоскливыми
взглядами. Но не у всех была возможность отступить, сохраняя лицо. И через
час мы уже вновь летели над страной. Летели на Алтай, на Шукшинские чтения.
Но о них написано много. А на Алтае в это же время проходили еще одни
чтения. Соболевские. На смоленской земле. Повторяю: на Алтае, на смоленской
земле. То бишь, в селе Смоленское. В котором жил в свое время Анатолий
Пантелеевич Соболев. А я-то, по дороге в Смоленское, искренне полагал, что
речь идет о Леониде Соболеве. Стыдобушка! Ведь у Анатолия Пантелеевича много
книг было издано и у нас, и за рубежом. Произведения его становились основой
для кинофильмов. На памятнике Соболеву в селе Смоленское выбиты его слова:
«Память людская — тоже жизнь». А я его не помнил, стало быть, оставлял вне
жизни.
Итак, у Смоленского был свой большой писатель. Мы внимательно вгляделись в
село. У него оказалось много своего. В том числе и собственный духовой
оркестр. Вполне профессиональный. Большая редкость и роскошь по нынешним
временам. Дюжина мужиков в белых рубашках с галстуками-бабочками. Гордость
не только села, но и района.
Существовало в Смоленском и собственное литобъединение, со своими поэтами,
прозаиками, краеведами. Для них учредили и собственную литературную премию.
В общем, смоленская земля обитала в полном самодостатке, автономная, как
подводная лодка в кругосветном походе.
На встрече-то с местными литераторами и оказалось интересно вслушаться в
слова приехавших в гости мэтров.
Валентин Распутин пророчествовал. Мрачновато. Отдавая дань самоценности
смоленской автономии, указывал, что так, по частям все равно не выжить и
гибель России — дело вполне в перспективе возможное.
Вышедший следом Личутин сразу разнес вдребезги было сгустившуюся в воздухе
апокалипсическую картину, решительно заявив:
— Вы видите перед собой совершенного человека!
Зал ошарашено притих. А Владимир Владимирович спокойно пояснил:
— А как же? Человеку такого роста, как я, надо меньше пищи, меньше материи
на одежду, в случае войны — меньше окоп, да и попасть в меня труднее…
И т.д. В общем, из слов его выходило, что больших бед России ждать не
приходится, поскольку в обозримом будущем ее население обретет личутинские
совершенные габариты и вполне благополучно выживет.
Дело неблагодарное — пересказывать Личутина. У него ведь и язык свой,
особенный, автономный. Видимо, будущие совершенные жители России и говорить
будут его же языком.
А Личутин действительно автономен. Не надеясь на большие литературные
заработки, хлопочет в своем хозяйстве на рязанской земле. Именно по дороге
оттуда в Москву лопнуло у него колесо-то… Не хотела отпускать автономия.
Но язык… Автономного Личутина издатели вниманием не балуют. Единственный
влюбленный в язык Личутина издатель, Арсений Титов, возглавляющий
издательство ИТРК, готов издавать любимого автора как угодно и сколько
угодно, да беда с денежкой, отнюдь не процветает. Не балуют Личутина и
распределители премий. «Раскол», пример всем нынешним литераторам в плане
свершения огромной языковой работы, остается неоцененным. Хотя все признают
самоценность и оригинальность «Раскола», но… Так и остается в своей
автономии со своим языком и произведениями уникальный литератор.
Выйдя из зала, где продолжались чтения, увидел стоящего в садике Личутина,
подошел:
— Позвольте постоять рядом с совершенным человеком…
С высоты своих примерно метра шестидесяти пяти он оглядел мои метр
семьдесят, усмехнулся:
— Да ты и сам уже к совершенству приближаешься…
Это было на Алтае, на автономной смоленской земле. Мы ездили на Шукшинские
чтения. Василию Макаровичу исполнилось бы 75.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
