«ПРОЩАЙТЕ, МОИ
ЖУРАВЛИ…»
ОКРАИНЫ
Ты живешь на окраине — в доме горбатеньком.
Я живу на окраине спиральной Галактики.
И потому мы встречаемся редко,
как пасмурными неделями — ветки.
И солнце нечасто клюет нас в темя,
чтобы сомкнуть нас единой тенью.
Лишь петушиные всполохи ранние
напоминают, мы оба — с окраины…
* * *
Я на губах твоих зарю
едва приметную поймаю.
Тысячелетие смотрю,
а всё никак не угадаю —
откуда эта красота,
откуда свет, яснее были
любой —
а может никогда
до нас на свете не любили?
ДЕРЕВНИ
Догорают поленья.
Холодеет страна.
Умирают деревни,
чьи чудны имена.
Пропадают в бесправии,
им история — миг.
И родной географии
коченеет язык.
Тень наводит столица
на родимый плетень:
стариковские лица,
мол, у тех деревень.
Что там за перспективы,
где медвежьи углы?
Но березы — красивы.
Но дороги — мудры…
На завалинках, в теми,
поминая былье,
стариковское племя
доживает свое.
А костлявая косит
до последней росы….
Не деревни — погосты
стоят по Руси…
КОНЕЦ СВЕТА
— Светопреставленье, — говорят нам.
Круто варит кашу Мефистофель…
Вопреки баянам домотканым
на базаре продают картофель.
Продают растение физалис,
продают осеннюю люцерну,
семенной картофель на базаре
продают — за кризисную цену.
Мне плевать на светопреставленье,
ибо я — по скудному достатку —
прикупил весеннее цветенье
однолеток, надобных на грядки.
Потому как, несмотря на солнце,
гаснущее, может, и не в сказке —
всё на белом свете продается
по практичной жизненной указке.
* * *
Прощайте, мои журавли,
расклинив рассветом пространство,
чтоб высь не давила земли,
чтоб сирым, не горбясь, скитаться.
Прощайте, мои журавли!
Прощайте, сжимаясь вдали
мечтой-многоточием в точку.
Я вынес любовь за двоих —
и значит, любил в одиночку.
Прощайте, мои журавли!
Похожие на корабли,
крылаты мятежной оснасткой,
залейте до края земли
судьбу мою серою краской.
Прощайте, мои журавли!
А мне — путеводной землей,
со всем моим луковым горем,
скитаться закатом-зарей,
под тяжестью сердца не горбясь.
Прощайте, мои журавли...
* * *
Любимая моя, прощай!
Не птицы мы, чтобы гадать о встрече.
Так холодны осенних стай
открытые пространствам речи.
Двоим — нам тесен целый окоeм.
Но речи наши заплетают в косы
звенящие хрустальным серебром
раскосые октябрьские березы.
Мы разные.
Как горизонт и край
земли, что постижим в попутный ветер.
Когда иные говорят «прощай»,
мы говорим «прости» — и живы этим.
Летучих, нас соединят пути —
не эти, так вторые или третьи...
Любимая! Любить меня впусти
в свое крылато бьющееся сердце.
Я даже не боюсь, что вдалеке,
где урагана взмолненные латы,
не дрогнет лука у стрелка в руке:
Эрота, Актеона ли, Таната.
Любимая! Мы всем пяти ветрам
открыты — но проложим курс и дальше...
И все-таки мы будем вместе — там,
пускай в Эдеме, что зовут лебяжьим!..
* * *
В самые лунные ночи,
в самые ясные дни —
мальчик, до лука охочий,
рок тетивой натяни.
Целься, пострел неумелый,
хоть на авось — да не вкось, —
пусть и тупы твои стрелы,
души сражают насквозь.
Бог, окрыленный любовью,
видно тебе с высоты —
ходит под солнцем с луною
та, что зову я на «ты»?
Не церемонься и с нею,
чтоб, не стыдясь неглиже,
нам не понять, где больнее —
раненой плоти? Душе?..
Слезы не на кинопробах:
целься, стрелок молодой!
Пусть на авось, но обоих
сразу — одною стрелой.
Так мы устроены, люди:
счастье в несчастии тем —
кто лишь единожды любит,
чтоб умереть в один день.
* * *
Восходит Солнце — светел день.
Но наша сдвоенная тень
темным-темна.
Напротив, будь светило — мглой,
то стала бы и тень иной:
светлее сна.
Еще не грянула пора...
Но, потеряв себя в ненастье,
останется лишь выбирать:
светлеть нам — или Солнцу гаснуть.
ТРИЗНА ПРОКРУСТА
Вы пьете вино — и по-детски кусаете губы.
И смотрите вскользь векового убранства стола.
И вам и не снилось, какие вершины и глуби —
история? вечность? — железным крестом соткала.
Здесь Пирр за победу вознес неподъемную чашу.
Точил Рубикон побережья колхидским вином.
Здесь даже немое, живое, нелепое, наше —
пугает, как страстью, беззвездным колодезным дном.
Вы пьете вино — как листвы растворенную осень.
И красная взвесь тяжелее урановых лиц.
И кружится мир — и рука ваша падает оземь,
и мир листопадами падает, падает ниц.
Здесь ртутные тигли серчают. Здесь тризна Прокруста.
Здесь яблоком — ржу и раздоры бросают весне.
Цари и владыки сжимают бокалы до хруста.
А люди? Уходят, оставив кровинку на дне.
Вы пьете вино — но, как бабочка боль изменений,
не чуя ни крыл, ни закрылков, что снегом взошли.
И краски, и небо, и пепел — у ваших коленей.
А вам только очи стремглав отогнуть от земли.
МЫ. ОЖОГИ
Я видел — из океана
выбрасываются рыбы,
наверное, увидеть солнце,
наверное, обжечься небом...
А мы, двуногие твари, —
а мы без того в ожогах
наждачного ветра быта,
чердачно-горних небес.
Люби! Пока не слепилась,
пусть восковая — правда.
Люби! Покуда надежда
баюкает колыбель.
Живи! Потому что время —
не стрелки часов, но Млечный…
За мертвых живи, которых
любовь увела с земли...
Ты — солнце над океаном.
Ты — воздух, чужой воде.
Ты — бритва, которой режет
пределы миров Оккам.
Пускай обжигаются рыбы —
Но, значит, кому-то надо
сердца обжигать по-рыбьи
и воздух тебя вдыхать.
Ты знаешь, кому это надо —
до дрожи в голодном теле.
Ты любишь того, кто любит —
взорвавшись двойной звездой...
И я, океанской рыбой,
хвостом разбиваю воду —
тебе, обжигая жабры,
бросаю радугу слёз
счастливых...
ГРЕЙ-ГРИН
Ассоль дожидалась друга
в трактире "Девятый вал".
Сжимались, как сердце, руки —
и в пальцах хрустел бокал.
Ассоль дожидалась друга
всех тридевяти морей —
соленого, как севрюга,
по прозвищу кэптен Грей.
А может быть, дожидалась
со вздохом венозных вин,
не друга она — а парус,
по имени Саша Грин...
Но море не рвет на мили
корабль, что стал зарей.
Семь футов ему под килем —
и восемь над головой.
ПРОБУЖДЕНИЕ ЭВРИДИКИ
Я тебя пробудил, Эвридика. Не ночью — но днем.
С опаленным лицом. На загадки Кербера пришлось отвечать.
А трехглавая псина дышала огнем
И горазда была от безделия в три языка «почесать».
Да, я видел, как он полноводен, прожорливый Стикс.
Да, я пел под железными сводами Царства Теней.
Привиденья героев склонялись... Царица цариц —
Персефона — заслышав меня, задышала сильней.
Да, я пел. И почти позабыл о тебе.
Да, я пел. И захлопнулся в крылья Танат.
Пел за мертвых, живых — что ступают след в след.
Пел за Солнце, что призраком делает Ад.
И когда мне Аид обжигающим пальцем
указал: забирай! Не стоит она и струны.
Эвридика!
На миг мне хотелось остаться,
чтобы петь, там, где слепнут от тишины...
Я тебя пробудил, Эвридика. Не ночью — но днем.
Исцели мое тело. Отдай свою нежность.
Забери мои песни, что стали звучащим огнем.
А любовь...
А любовь я оставил, ступив в неизбежность.
* * *
Ломая пальцы, кусая губы —
не сомневается в вере верность.
На рви ромашки на «любит — не любит»!
Им тоже больно, как нам, наверно.
Не рви на части в любой разлуке,
что мы зачали, что стало наше,
что мы посеяли там, друг в друге...
А вдруг и оно взойдет — ромашкой?..
* * *
Разве нельзя — просто?
Как птицы живут, деревья.
Выдыхать свежий воздух.
Чистить друг другу перья.
Вить гнездо над дорогой —
быть путеводной звездочкой
таким же, как мы, двуногим:
птицам, деревьям... строчкам.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
