№ 8'05

Ирен де Юрша

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Моя былая Россия*

(Окончание. См. Начало)

X
НА КУБАНЬ
ЛЕДОВЫЙ ПОХОД

«Мы идем в степи, мы вернемся, только если Бог позволит», — так говорил генерал Алексеев, покидая Ростов.
Во время этого долгого перехода через Дон и Кубань до подножья Кавказских гор Добровольческая армия прошла более тысячи километров за восемьдесят дней в таких условиях, которых не выдержала бы ни одна армия в мире. Именно за этот поход те, кто участвовал в нем, — и Димитрий тоже, — были награждены орденом Тернового Венца, созданным специально для них. Им пришлось выдержать пятьдесят боев, и так как у них не хватало оружия, они добывали его в бою. Часто им не хватало и еды, они страдали от жестокой нехватки перевязочного материала и медикаментов. Но самым худшим было то, что при форсированных маршах, особенно по ночам, им часто приходилось пересекать замерзающие болота по грудь в ледяной воде….
А теперь кто помнит об этих героях? Официальная советская история, конечно, постаралась всячески их очернить. Русской молодежи говорят, что это был всякий сброд, но разве сброд смог бы пойти, как они, на такие жертвы? Их песней было:
«Смело мы в бой идем,
За святую Русь,
Радостно мы умрем…»

Но еще более печально то, что на Западе не был по достоинству оценен подвиг этих защитников свободы и не был признан прекрасный пример храбрости и самоотречения, показанный ими.
Может быть, Англии и Франции немного стыдно припоминать, что они практически ничего не сделали для того, чтобы помочь стране, показавшей себя такой лояльной во время войны с Германией: в августе 1914 без самопожертвования русских войск в Танненберге Францию постигла бы на Марне настоящая катастрофа, но кайзеру пришлось отозвать полки, чтобы усилить Восточный фронт.
Многие «демократы» радовались тогда, видя крушение самодержавной империи, и самое главное, христианской; они не предвидели, что позже им самим придется защищаться от коммунистических происков в своих собственных странах.
История Белой Армии немного похожа на историю вандейских армий во Франции во время Революции, и к тому же Ленин называл ее «нашей русской Вандеей». Но если вандейцы хотели снова посадить на трон короля, у нас это происходило немного по-другому: одни были монархистами, как Алексеев, Марков или Врангель, другие, как Деникин или Корнилов, были республиканцами.
При создании Белой Армии в ее манифесте провозглашалось, что она собирается сражаться во имя освобождения России от большевизма; только потом русский народ свободно выбрал бы форму правления. Знамя, за которым все шли, было национальным флагом, таким похожим на французский со своими тремя полосами, белой, синей и красной. Так что желтый императорский штандарт с двухглавым орлом не использовался, даже если многие несли его в своем сердце. Был еще один флаг, скажу я вам, белый, в общем похожий на флаг французских роялистов, но с терновым венцом вместо Святого Сердца; именно этому знамени Добровольческая армия обязана своим прекрасным именем Белой Армии; добровольцы, из-за отсутствия мундиров, носили на своих фуражках белую ленту, для того чтобы легче распознавать своих.
Уйдя, как я уже говорила, из Ростова 9 февраля, армия на другой же день пересекла Дон, все еще скованный льдом, затем, пройдя через станицу Ольгинскую, она направилась к Екатеринодару, столице Кубани, казаки которой, в отличие от донских, обещали примкнуть к ней. Маленькая армия совершала чудеса, переходя через железнодорожное полотно, контролируемое красными и их бронепоездами.
Однажды — я думаю, это было 15 марта — им понадобилось в метель под вражеским огнем перейти речку Черную (или реку Маниш на Кубани?), чтобы взять станицу Ново-Дмитриевскую. Когда эти несчастные ступали на противоположный берег, их промокшая одежда мгновенно превращалась в ледяной панцирь и разбивалась как стекло: именно из-за этого Димитрий заполучил страшный приступ ревматизма, вынудивший его вернуться к нам на какой-то момент после Кубани.
Несколько дней спустя после этого подвига кубанские казаки, примкнув к Белой Армии, предприняли большую перестройку: генерал Марков принял командование первой бригадой инфантерии, и, так как батальон юнкеров прекратил свое существование, Димитрий был зачислен конным разведчиком к марковцам. Генерал Марков, который заметил его живой ум и воспитанность, забрал к себе «своего дорогого Димитрия», именно так мой брат стал непосредственным свидетелем одного события с очень серьезными последствиями. Это была смерть генерала Корнилова; я вам дальше об этом расскажу, но прежде надо посмотреть, какова была ситуация на тот момент.
Армия, одерживая победу за победой, оказалась в конце марта в виду Екатеринодара. Благодаря соединению с казаками, теперь в ней было около 6 000 солдат и 4 000 лошадей. Но ей противостояла столица Кубани, захваченная 18 000 красных, имеющих бронепоезда и пушки…
Перейдя реку Кубань, часть наших, совершенно измученных, вошла в пригород. Было много потерь. У друга моего брата, младшего лейтенанта Латкина, которого потом мы с мужем часто видели в Париже в эмиграции, убили лошадь, и он рассказывал нам, что красные вполне могли его взять в плен, если бы баронесса Боде не подхватила его на своего коня; бедняжку убили несколько дней спустя. Генерал Неженцев был сражен пулей наповал; его тело было перенесено в штаб главнокомандующего Корнилова. Чувствуя, что часть армии деморализована, Корнилов решил перенести на сорок восемь часов последнюю атаку. Здесь я расскажу вам, что мой брат (часто слышавший разговоры Маркова) прямо обвинял генерала Романовского, что тот специально дал Маркову плохой совет, потому что якобы был, говорил он, куплен большевиками: может быть, это был всего лишь слух, но он свидетельствовал о том, что в штабе дела были плохи. Неукротимый Марков, которому происки Романовского помешали принять участие в начале атаки, отдавал себе отчет, что надвигалась катастрофа. Он дал своим офицерам такой наказ: «Завтра мы идем в атаку. Пусть те, у кого есть чистое белье, наденут его: умирать надо чистым». Все же его бригада была не так деморализована, как остальная армия.
Корнилов устроил свой пост командования на холме, возвышавшемся над Екатеринодаром и очень уязвимом по этой причине, но он не хотел его переносить. Эта позиция была самоубийственной, так, увы, и случилось: снаряд настиг его в комнате во время работы. Генерал Марков, который находился в соседней комнате вместе с Димитрием, поспешил к нему, они нашли его лежащим на полу, он еще дышал. Димитрий осторожно приподнял ему голову, чтобы подсунуть подушку, но голова безвольно упала. Рядом бурно рыдал тот самый Романовский…
Знаменитый генерал Деникин принял командование армией. Люди пали духом, и потери были очень тяжелы, и он решил отходить на север; до него дошли верные вести о том, что донские казаки наконец поднялись против советов.
Екатеринодар все же был взят, но только несколько месяцев спустя, в начале августа, в ходе второй Кубанской кампании. Мой брат, которому на время пришлось покинуть армию из-за болезни, не участововал в ней; его дорогой командир генерал Марков был убит в возрасте 39 лет во время атаки бронепоезда, и Димитрий, в слезах, поехал на его похороны, когда его тело привезли в Новочеркасск.

XI
НЕЗАВИСИМАЯ УКРАИНА, ПОД НЕМЕЦКОЙ ЗАЩИТОЙ

В начале марта с улучшением железнодорожного сообщения нам удалось покинуть Ростов. Взяли с собой только необходимое. Большой сундук, с которым моя мать приехала из Шафраново, был доверен господину Дечу, директору дома Дрейфуса в Ростове; впрочем, мы его больше так и не увидели. Мы устроились в Кракове, в квартире полковника Асеева, мужа Клеопатры Гегешвили, у которой я уже останавливалась, когда в сентябре 1917 вместе с ее сестрой уехала из Шафраново, направляясь в Ростов, потом жила у нее в декабре. Эта дама, как я уже говорила, была очень красивой и имела троих сыновей.
Известно, что советское правительство сразу же после Октябрьской революции добилось от немцев перемирия 26 ноября 1917 года, бросив своих союзников, на что Николай II никогда бы не согласился.
Украина отказывалась признавать большевистское правительство, отпала от России, начала переговоры с Австрией и Германией, и сепаратный мир был подписан 9 февраля 1918 года. Немцы установили в Киеве украинское правительство с гетманом Скоропадским, бывшим офицером конной гвардии, который был хорошо знаком с моими дядьями, под командованием которых он служил. Украинская армия носила национальный мундир, у них был сине-желтый флаг, символизирующий небо и пшеницу «житницы Европы».
Я навсегда запомнила триумфальное прибытие немецких войск в Краков. Мы, так ненавидевшие немцев, в этот день, признаюсь, встречали их как освободителей. Впрочем, зрелище кавалерии, входящей во главе армии, было захватывающим. Это было 25 марта, в день Благовещения, и были большие религиозные службы. Однако священнослужители не пошли встречать их с иконами, потому что мы не могли забыть, что эти «освободители» были вчерашними врагами.
Первым делом они потребовали передать им списки краковских коммунистов, арестовали их и большинство расстреляли.
Мы наконец могли вздохнуть и выйти из своих домов. Жизнь становилась такой же, как в недавнем прошлом.
В последующие дни мы с матерью отправились в паломничество, чтобы возблагодарить небо за спасение от большевиков и помолиться за жизнь моего брата, в монастырь, находившийся в лесу, и там остались ночевать. Было еще много монахинь, и до сих пор большевики оставляли их в покое.
В Пасху (22 апреля 1918 года) была чудесная служба. Мы ходили в церковь тамбовского полка, которым командовал полковник Антоний Асеев: весь хор состоял из украинских солдат (гайдамаков) в роскошных национальных костюмах: сапоги и шаровары, туго подпоясанные казакины и меховые шапки с синей шелковой кисточкой.
В это время Добровольческая армия — которую уже называли Белой Армией в противоположность Красной Армии еще и потому, что белый — цвет чистоты — после героического Ледового похода вернулась на Дон и соединилась с украинцами.
Димитрий, которого мы считали погибшим, потому что он не мог прислать нам весточку о себе, прислал телеграмму о своем прибытии в Ростов вместе со штаб-квартирой. Мама села на первый поезд до Ростова; я горела нетерпением увидеть брата. В конце концов я нашла место в гражданской делегации, имевшей в своем распоряжении целый вагон. Железнодорожное сообщение еще не было полностью восстановлено, и надо было пересаживаться в Таганроге; когда наш поезд подошел к этому городу, мы увидели, что он был погружен в полную темноту. Это было из-за прорыва красных, которые могли взять город, а поезд, на который мы должны были пересесть, был отменен. Я страшно испугалась, мне пришлось снять комнату в гостинице.
На другой день, слава Богу, добровольцы отбросили красных; наш вагон прицепили к поезду, отходящему в Ростов, и дальнейшее путешествие проходило без происшествий.
Я легко нашла маму, но, к моему разочарованию, Димитрия не было, когда я приехала. Мама сказала, что он поехал в соседний городок получить разрешение у своего командира, капитана Мечинского, но что потом он останется с нами… Вернулся он не сразу, ему опять пришлось сражаться, но так как во время Ледового похода у него случился страшный приступ ревматизма, подорванное здоровье вынудило его оставить армию на несколько недель.
Когда он вернулся к нам, я как сумасшедшая сбежала с пятого этажа и, помню, сказала ему: «На этот раз я тебя не отпущу, ты останешься с нами! Дима, подумай немного о нас и о том, что ты делаешь».
Он был удивительно зрелым для своего возраста. Он ответил мне: «Если бы я кого-то и послушался, то только тебя, но любовь к России и долг спасти ее от большевизма сильнее тебя».
— Но Дима, я не думаю, что такая маленькая армия добровольцев может ее спасти!
— Все должны подняться, и Бог даст нам победу. Даже ты не сможешь меня переубедить.
Мы недолго оставались в Ростове (месяц или два). Все трое мы вернулись в Краков; Димитрий был с нами, потому что нам удалось его оставить, но он просто кипел оттого, что не был с добровольцами. Когда наш поезд остановился на вокзале Армавира, оказалось, что весь штаб прогуливается по перрону; брат бросился из вагона, чтобы приветствовать их; признаюсь, что я была горда теми знаками внимания, которые оказывали ему генералы, а в особенности адмирал Эрдли, который был в прекрасной черкеске. Я часто вспоминала об этой черкеске, когда мне пришлось работать в Париже вместе с мадам Эрдли в гостинице «Ла Тремуай», эту работу нам помогла достать графиня Толстая.
Из Кракова мы почти сразу же уехали и устроились в деревне у одной дамы — преподавательницы французского, у которой был дом в Полтавской губернии, тогда оккупированной немцами.
Это была весна 1918 года, и мы сняли небольшой, довольно удобный домик, принадлежавший полковнику Николаеву, в деревне Ерски. Мы останемся там до разгрома. Там была гимназия и церковь. Димитрий воспользовался этой передышкой, чтобы записать свои еще свежие воспоминания о Ледовом походе. К несчастью, мы забыли эту тетрадь при бегстве из Ростова.

XII
1919: ВОССТАНИЕ БИТЮГИНА

В ноябре или декабре 1918, увы, Германия капитулировала, немецкие войска ушли с Украины, оставив ее без защиты от революционеров. Тут же появились петлюровцы, или «зеленые», — отряды партизан с Петлюрой во главе, этим наполовину социалистом, наполовину большевиком.
Однажды к нам на обед в Ерск был приглашен местный глава Николай Беляков (или атаман Битюгин); появились петлюровцы, требуя мужчин для разгрузки вагонов. Невозможно было отказать, и Беляков вместе с моим братом скрепя сердце отправились работать грузчиками. Надо сказать, что никого не тронули.
Потом объявилась Красная Армия. Мы уехали в санях, которыми управлял один крестьянин, в Сорочинцы (родина Гоголя), расположенные в 50—60 км, где устроились все трое вместе с одной девушкой-компаньонкой в очень чистой избе в ожидании дальнейших событий.
Отступление Красной Армии, оставившей Ерск петлюровцам, позволило нам вернуться в наш дом, где мы бросили наши вещи при поспешном отъезде. Нам не пришлось там долго оставаться. Все же мы там встретили Рождество. У украинцев есть очень красивый обычай — «колядки»: молодые крестьяне в своих красивых вышитых рубашках проходят по улицам с пением в сопровождении балалайки. Они стучат в двери домов, приветствуют хозяев: «Христос родился…», их просят войти, они исполняют песню, потом им дарят пироги и они отправляются дальше.
В Ерске нас застало восстание Битюгина. Этот Битюгин, которого на самом деле звали Николаем Беляковым, был юношей 25 лет, из хорошей московской семьи, он закончил Институт коммерции и промышленности Покровского. Мы знали его очень хорошо, потому что он жил с сестрами у своей тети, урожденной Толстой, супруги министра железных дорог Руско (которого потом расстреляли большевики), в доме прямо напротив нашего; нас разделяли только сады. Мы постоянно встречались, и мой брат был с ним на «ты». Я была очень дружна с его сестрами, особенно с Варварой. Мы звали его Колей.
Он был должностным лицом округа Ерска в новой украинской администрации, но поддерживал тайные контакты с Белой Армией. Это был такой же, как мой брат, жизнерадостный юноша, горевший желанием поскорее увидеть наш край свободным от большевиков.
Именно поэтому он решил организовать восстание, опираясь на сторонников независимости Украины. Сколько раз он рассказывал нам о своих планах! Я уговаривала его хотя бы подождать, чтобы Белая Армия подошла к нам поближе…
«Нет, нет, — говорил он, — вы увидите, что на Пасху (дело было во время Страстной недели) мы войдем в Полтаву».
Короче, ничто не могло убедить его быть поосторожнее, и восстание взорвалось, как бомба. Конечно, мой брат поспешил записаться, не говоря нам ничего. На другой день утром я пошла в управление Ерска, чтобы увидеть Битюгина — его лошадь была привязана у ворот, — чтобы потребовать брата. Он сказал мне, что не знал, что Димитрий записался, и сказал, что если бы знал, то отказался бы вовлекать это дитя в их дела… Но я никак не могла ему поверить. В любом случае Димитрий опять ускользнул от нас, и мы с матерью снова начали переживать за него.
Маленькая армия Битюгина, в которой было не более 500 человек, но хорошо вооруженных, одетых в украинскую форму — шаровары, меховую шапку с синей шелковой кисточкой, — остановилась перед нашим домом, чтобы попрощаться. Мы высунулись в окна, несмотря на холод, и смотрели, как они взбираются на холм, ритмично шагая, направляются на Полтаву, с украинским знаменем во главе колонны.
Увы, им не пришлось пройти и сорока километров, потому что при входе в Миргород их поджидали превосходные силы Красной Армии, состоящей из мадьяр третьего интернационального корпуса, которые моментально взяли всех в плен.
Все они были препровождены в полтавскую тюрьму, где им пришлось провести три месяца.
Трагический итог: восемь командиров маленькой армии были сразу же расстреляны. Мне выпала печальная привилегия сообщить о казни Николая Белякова его сестре. Его тело, которое согласились выдать семье, переправили на лодке по разлившейся реке до Ерска и доставили в церковь.
Люди тогда еще оставались смелыми: все помещики края пришли отдать последние почести этому юноше, неосторожному до безумия, но такому храброму. Образовалась большая процессия, которая беспрепятственно прошла перед полицейской управой. Гроб был открыт, девушки несли его крышку.
Следуя за процессией, я узнала, что мой брат жив, но сидит в тюрьме в Полтаве вместе с другими. Каждую неделю я ездила поездом в полтавскую тюрьму и возила Димитрию и его товарищам продукты, потому что их практически не кормили. Для этого мне пришлось сначала получить аудиенцию у комиссара Ерска, который один мог выдать мне пропуск. Надо сказать, что это был славный парень 23 лет, по фамилии Онищенко, который защищал скорее сторонников старого режима. Это был крестьянский сын, но очень воспитанный. Он носил национальный украинский костюм. Когда я пришла на прием, он показал мне телеграмму, которую только что получил от полтавского ЧК с требованием информации о пленниках. Когда мы оказались одни в его кабинете, он стал меня уверять — и думаю, говорил правду, — что он был против коммунистов, что он занял этот пост, только чтобы спасти восставших, и что он даст наилучшие сведения об арестованных, чтобы уменьшить их вину, и постарается освободить их.
Поездки между Ерском и Полтавой ничем серьезным не угрожали 19-летней девушке. Но иногда из-за опоздания поезда я прибывала в Полтаву после 20 часов, то есть комендантского часа. Из вокзала было запрещено выходить. Я шла к начальнику вокзала, но вскоре заметила, что он становится слишком навязчив. Увидев, что его авансы мне совсем не нравятся, он заявил мне: «Знаете ли вы, что на моем вокзале я могу делать все, что мне заблагорассудится!» Я ответила ему, что хорошо понимаю, что полностью завишу от него, но что я вообще-то надеюсь, что он не воспользуется этим и не будет вести себя по-хамски.
Признаюсь, что я очень боялась, но однако оказалось, что мне удалось убедить его, потому что он совершенно изменил свое отношение, устроил меня в своем собственном кабинете на ночь и несколько раз являлся, чтобы проверить, все ли хорошо, и даже сказал наутро, пришедши объявить, что я могу выйти с вокзала, что я всегда могу к нему обратиться, если мне будет необходимо.
Димитрий наконец вернулся к нам из-за прекращения дела, так же, как его товарищи. Желая отблагодарить людей, которые создали в Ерском комитет защиты и очень хлопотали, чтобы освободить его, мы с матерью пригласили их домой. Я помню высказывание одного из этих людей, что они хотели его защитить именно потому, что он был французом. Комиссар, которого мы тоже пригласили, не пришел (это, может быть, могло слишком скомпрометировать его), но он всегда оказывал нам услуги, вплоть до того, что хранил в своем леднике продукты, предназначенные для пленников.
Моего брата любили все, кто его знал. Во время этого приема он переходил от одного к другому, очень оживленный и совершенно не подавленный тюрьмой, и был, увы, готов все начать сначала при первой же возможности…

XIII
ВЕСНА — ЛЕТО 1919 НА УКРАИНЕ — НАДЕЖДА

Эта возможность побороться с большевиками не заставила себя ждать. Белая Армия переживала тогда период больших успехов и быстро продвигалась в направлении Москвы. В ее рядах насчитывалось теперь примерно 200 000 человек, и с бароном Врангелем во главе, она захватила 16 июня Царицын (из которого коммунисты сделали сначала Сталинград, а потом Волгоград). И это несмотря на все возгласы: «Никогда вы не захватите «красный Верден!». Конечно, город был взят за три дня ценой тяжелых потерь: 75% потерь в 4-й дивизии, называемой «железной дивизией», которой командовал генерал Тименовский, храбрейший из храбрых, раненный 23 раза, одетый в шубу как летом, так и зимой, и с тростью в руке. Он говорил: «Ну что, дети, пошли?» И все спешили навстречу опасности. Прежде чем оставить город, большевики казнили 12 000 заложников.
В Ерске коммунисты начали искать и арестовывать подозрительных лиц. Димитрий успел спрятаться от них в лесу. Их было восемь, одного из них, молодого офицера, звали Чубом; нам удалось незаметно принести им еды, сделав вид, что мы прогуливаемся за городом. Иногда, когда не было опасности, они приходили в город. Группа татар приходила к нам с обыском, чтобы арестовать брата.
Белая Армия взяла Ерск; она оставалась там неделю и реквизировала лошадей. Димитрий, можете в этом не сомневаться, больше не мог усидеть на месте. Никакие уговоры не помогли, и мы снова оказались перед фактом. Мой брат снова записался в ополчение, на этот раз в кавказский полк под командованием полковника Бредова. Он был приписан к 4-й артиллерийской бригаде, ко 2-й батарее, как простой разведчик под командованием лейтенанта Юрши, того самого, который станет потом его самым лучшим другом, а позже моим мужем. Для того чтобы не подводить нас, он взял фамилию Донской. Спорить с ним было тем труднее, что все теперь поверили в скорую победу, а я нет. Помню даже об одном споре с полковником Залевским, который сухо сказал мне: «Мадемуазель, вы рассуждаете как большевик», потому что я говорила, что они не победят.
Может быть, это было всего лишь предчувствием, но Белая Армия не производила на меня большого впечатления. Конечно, я полностью разделяла их идеалы, но это были уже не те герои армии Корнилова, с которым погибла лучшая русская молодежь.
Артиллерия была очень хороша; например, полк — бывший второй полк гвардейской артиллерии — командир Полянов, который будет убит под Полтавой, — куда был приписан мой брат. Но я видела, например, пехотного капитана, тащившего на спине ковер, украденный в каком-то поместье. Я остановила его, он сказал мне: «Я взял его у евреев». «Нет, у бывшего военного»… Он ограничился тем, что пожал плечами.
Полки, проходящие через Ерск, останавливались в поместье Яковлева. Штаб-квартира помещалась в замке, довольно красивом доме с верандой, и каждый вечер проходили приемы. Я всегда была приглашена, и красивые платья, которые мне удалось довезти сюда, послужили мне в последний раз. Особенно я любила одно, состоявшее целиком из белого кружева. Последние кружева, последние красивые мундиры: мы старались забыться, словно предчувствуя, что все это, увы, скоро закончится. Некоторые цеплялись за снобизм, который совсем скоро будет совершенно позабыт в нашей несчастной стране: помню, однажды я явилась с нашей дамой-компаньонкой Верой, очень некрасивой, но доброй, славной и преданной, на бал, который давал полк кавалерийской гвардии. Известно, какими чопорными были офицеры этого элитного корпуса, набиравшегося исключительно из самой высшей аристократии Петербурга. Я заметила, что на входе не было ни одного офицера, никто нас не встречал. В одном из углов салона я заметила офицеров, раскупоривавших шампанское и ни на что не обращавших внимание. Я обратилась к дежурному офицеру: «Вы что, думаете, что я буду здесь стоять как столб? Я думаю, что в Петербурге тоже учат приличиям… Знайте, что моя мать урожденная Переяславльцева, это имя что-то вам говорит?»
Надо было видеть, как они извинялись, преподносили шампанское и приглашали на танец!
От Полтавы армия генерала Бредова быстро продвинулась до Киева, куда она вошла 17 августа при ликовании населения, высыпавшего в полночь на улицы. Бригада моего брата была послана на 120 км на запад под Кустэн (или Овруч) рядом с польской границей для перехвата украинских войск, отступающих с юга.
На этот раз Белая Армия, по крайней мере южная, потому что на сибирском фронте адмирал Колчак остановил свое продвижение, оказалась близка к победе над большевиками: дойдя до Тулы в начале октября, генерал Кутепов оказался где-то в 150 км от Москвы, и территория в полтора раза большая, чем вся Франция, оказалась освобожденной от советов. На севере армия Юденича была готова взять Петербург.
К концу месяца или в начале сентября Дмитрий написал нам, что его полк отослан на отдых в предместья Киева; он хотел, чтобы я приехала повидаться с ним во время его двухнедельного отпуска. Мне с трудом удалось убедить маму отпустить меня. У меня была куча всяких пропусков, как из штаб-квартиры Белой Армии, так и от французского экспедиционного корпуса на имя «Ее Превосходительства мадемуазель графини Аэ», который мы получили в ростовской штаб-квартире в надежде уехать во Францию.
Но дело осложнялось тем, что гражданские лица не допускались в военные поезда, а только на них можно было добраться до фронта… Я обратилась к кузену Александру Потапову, который в чине капитана командовал военным округом Ерска. Это был блестящий офицер, окончивший кадетский корпус и доблестно сражавшийся в войне против Германии, но имевший трудный характер. Он обозвал меня неразумной девчонкой после изложения моего плана. Все же он был мне кузеном, и я заявила: «Шура, если ты не хочешь больше мне помогать, тогда хоть прими во внимание мои пропуска и одолжи мне своего адъютанта». Без этих славных бумаг я никуда не смогла бы попасть, но благодаря им я оказалась в купе полковника (который, уступая место мне, а еще Вере, моей компаньонке, заставил своего сына сменить место). Он ехал на фронт со своим полком, Кавказским Кабардинским (магометанским); его адъютантом был юный француз, доброволец, которого звали Мишель Масон, он закончил лицей Святого Павла в Москве.
Это было очень приятное путешествие, которое заняло два дня, потому что поезда ходили очень медленно.
По прибытии в Киев нас ожидал неприятный сюрприз: Красная Армия снова перешла в наступление и в северных предместьях города шли ожесточенные бои. Мы с Верой решили все же выйти с вокзала, но было решительно невозможно найти машину; волоча огромные чемоданы, мы отправились к дому приятельницы, которая должна была нас приютить. Мы собирались оставаться там несколько дней, которые я использовала для поисков брата, но это было просто невозможно, так как все бойцы, даже отпускники, сражались на подступах к городу. Помню, как во время моих скитаний всего лишь в нескольких метрах от меня на перекрестке упал снаряд.
Красные побеждали, и все, кто их боялся, начали уходить по направлению к Дарнице, курортному местечку на противоположном берегу Днепра, где находилась штаб-квартира. Весь этот путь мы прошли пешком. Чемоданы я оставила в одном магазине, где мне обещали их сохранить.
Когда прибыли в Дарницу, то увидели военные похороны, направляющиеся к церкви, у солдат были знаки полка моего брата. Я спросила у одного из них, и он сказал, что это хоронят полковника Гурьева, командира второй батареи, которого я хорошо знала, он был непосредственным начальником Дмитрия. Я присутствовала на церковной службе и встретила там знакомых офицеров, сообщивших мне, что штаб находится на вокзале, в одном из вагонов. Там я наконец увидела капитана Попова, который сказал, что брат на передовой, но в настоящий момент нет никакой возможности с ним связаться.
Приходилось лишь ждать, и мы с компаньонкой отправились в зал ожидания, где оставались вместе с беженцами в течение нескольких дней, пока Красная Армия не отступила.
Дмитрий был в это время в тридцати километрах от Киева в лесу Пущеводица. Они взорвали большевистский бронепоезд, но сами оказались зажаты между линией железной дороги и рекой вместе с капитаном Яковлевым. Дмитрию удалось, рискуя жизнью, вывести всех их вместе со стонущими ранеными через лес до моста Ирпень на Днепре, за которым они оказались в безопасности.
За этот геройский подвиг он был награжден медалью ордена Святого Георгия (кадеты, пока не стали офицерами, не могли получать кавалерских крестов).
Мы вернулись из Дарницы в Киев, наконец освобожденный от коммунистической угрозы. Я забрала свои чемоданы там, где их оставляла, и отвезла к той даме, что так любезно нас приютила.
Мне оставалось встретиться с братом в городе, полностью взбаламученном недавними событиями. Пришлось еще раз пройти пешком в Дарницу, так как военные конторы Киева оказались неспособны помочь мне. Я снова встретилась с капитаном Поповым, который на этот раз сумел дать мне сведения.
«Разведчики лейтенанта Юрши, — сказал он, — устроились на улице Кирилловской».
Там я и нашла брата. Переходя через большой двор, я увидела разведчика, выскочившего на крыльцо (потом узнала, что его звали Андриенко) и кинувшегося ко мне со словами: «Вы сестра Димитрия? Мы вас ждали; из штаба только что позвонили, что вы должны прибыть».
Они были размещены на заводе по производству дрожжей. Мишель Юрша отвел мне комнату, и я провела с ними неделю. На этом старом дрожжевом заводе было много муки и я изображала стряпуху и пирожницу к огромной радости этих мальчиков, которые давно уже не лакомились. Надо сказать, что мама научила меня очень хорошо печь пироги. Обычно я кормила пять-шесть ребят с батареи моего брата, но когда я делала пирожки, соседние батареи напрашивались в гости. Моя славная Вера мыла посуду, а наша маленькая банда заранее праздновала близкую победу!
Димитрий был превосходным наездником. Таким ловким, что его товарищи верили ему, когда он уверял их, что он чистокровный казак (что вполне могло бы рассердить мою мать, если бы она об этом узнала, ведь она происходила из древнего рода русских князей). Для того чтобы улучшить наш стол, он шутя охотился на уток, хватая их за шею с высоты своего седла. Возвращался с триумфом, держа в каждой руке по две или три утки!
Мы много веселились со всей беззаботностью молодости. Димитрию должно было исполниться 17 лет через несколько недель, его друзья Жан Алешкин, которого мне пришлось встретить позже во Франции, Есипов (чудесный парень), Каврига (из Одессы) были того же возраста. Старше всех был лейтенант, этот симпатичный Мишель Юрша, которому стукнуло 21 год три месяца назад. Он был для разведчиков скорее старшим братом, чем вышестоящим командиром и позволял им подшучивать над собой по причине того, что не пил и не курил в то время (потом-то он хорошенько наверстал упущенное!) и всегда носил с собой подушку, чтобы поспать, когда не был при исполнении служебных обязанностей. По линии отца он принадлежал к одному из наиболее древних родов Литвы, и был выпускником весьма аристократического лицея Александра, воплощением самой простоты и к тому же с отличным чувством юмора.
Он тоже славился как один из лучших армейских кавалеристов; у него была красивая лошадь, гнедая в яблоках, и он удивлял всех товарищей своей невероятной отвагой. Жан Алешкин восхищался подобным хладнокровием и так отзывался о нем и моем брате: «Их обоих можно было часто увидеть верхом, Юршу со скрещенными руками и Димитрия с ним рядом, в казацком костюме, который он предпочитал мундиру, под огнем, на самом виду у противника; и я говорил себе: «Почему ты боишься, ведь они не боятся?..»

XIV
ПРОЩАНИЕ С ДИМИТРИЕМ

Я покидала Киев по завершении отпуска разведчиков накануне наступления Белой Армии. Наступления, которое, увы, обернулось поражением.
Димитрий провожал меня на вокзал. Он сам управлял тарантасом (четырехколесной повозкой). На нем была серая черкеска, которую он никак не хотел сменить на мундир своего полка.
В последний раз я была с моим обожаемым братом, таким веселым, таким добрым, безумно храбрым, с блестящим будущим. Словно уже зная, что мы больше никогда не увидимся, я очень горевала, и бедной Вере с большим трудом удалось унять мои рыдания, когда поезд тронулся, оставив на перроне юношескую фигурку, которая скоро скрылась с глаз.
Я встретилась с матерью в Ерске и поделилась с ней пессимистическими cлухами, которые я слышала перед отъездом даже от Дмитрия, под притворной беззаботностью которого скрывался страх перед будущим.
Конечно, Красная Армия двумя неделями раньше не смогла снова взять Киев, но повсеместно, после блестящих побед предыдущих месяцев, Белая Армия испытывала спад. Поступали предупреждения о том, что кавказские полки начали отделяться. Многие уже не верили в успех.
Казаки, соскучившись по родным местам, бежали с фронта целыми отрядами…
Многие считали, что штаб совершил большую ошибку, не последовав плану генерала Врангеля, который предписывал отчаянный бросок на Москву.
Здесь невольно приходят на ум вандейцы, отказавшиеся в Сомюре ста двадцатью годами ранее идти на Париж. «Белое знамя, — сказал потом Наполеон, — могло бы развеваться над Нотр-Дам». В обоих случаях из-за чрезмерной осторожности ситуацию пустили на самотек. Иногда случается так, что благоразумие только вредит, и думаю, что была допущена неисправимая ошибка.
Даже Димитрий, сам восторженный Димитрий, накануне моего отъезда (помню это так, словно все происходило вчера — мы были в моей комнате, стояли перед окном) сказал мне: «Ты была права, мы проиграем. Теперь я это знаю, но не проси меня уехать с тобой: конечно, как француз я мог бы сделать это, но с нравственной точки зрения это было бы дезертирством…»
И действительно, с началом боев оказалось, что удача отвернулась от нас.
30 сентября 1919, если я не ошибаюсь, белые покинули Киев. Одним батальоном и двумя пушками пожертвовали для того, чтобы удержать красных до рассвета и дать возможность остальной дивизии пересечь Днепр по железнодорожному мосту.
Преследуемая красными по пятам Белая Армия сумела, благодаря туману, отступить в Ирпеньский лес, где закопали пушки. Группа разведчиков, к которой принадлежал брат (примерно 200 человек, меняющих укрытие каждый день) пряталась в лесах с первого по седьмое число без воды и табака. Его товарищ Жан Алешкин рассказывал мне, что, для того чтобы успокоить муки голода, они ели снег. Федеренко, бывший солдат Красной Армии, которому разведчики спасли жизнь, вызвался, переодевшись мужиком, поискать хлеба и табака. Но даже с наилучшими намерениями бедняга, преданность которого граничила с героизмом, не мог принести еды для двухсот человек.
Ночью седьмого дня они услышали, как обоз красных продвигается по дороге через лес. Организовали засаду в 50 метрах от дороги. Бедняги были совершенно обессилены, но когда они учуяли запах горячего борща от походной кухни, то бросились на врага так стремительно, что тот спасся бегством в паническим страхе, решив, что их в десять раз больше, чем на самом деле. Это был их первый обед за неделю, и мне охотно поверят, если я скажу, что ели они его с большим аппетитом.
Отступление, увы, было теперь безнадежным. Южный фронт разделился надвое: одна часть с Деникиным спустилась к Крыму, другая, в которой были Мишель и Димитрий, должна была скоро решиться на бегство в Польшу. На севере армия Юденича тоже бежала.
После моего отъезда из Киева у меня не было от них никаких вестей. Только намного позже, будучи уже во Франции, я узнала, что во время отступления, пятого или шестого декабря 1919, примерно в 400 км от Киева Мишель послал Димитрия вместе с одним кубанским казаком на разведку в деревню Вапнярка для подготовки лагеря.
Что же произошло? У Димитрия была все та же обожаемая им лошадь по кличке Змейка; это была очень умная лошадь, темно-каштановой масти, как сказал мне его товарищ Жан Алешкин, который живет теперь под Орлеаном, женившись на француженке, а дочь его — моя крестница. Димитрий кормил свою лошадь прежде, чем сам садился есть, и ухаживал за ней как настоящий хирург. Бедное животное было ранено несколькими днями ранее и не имело прежних сил, но Димитрий, очень привязанный к ней, все же взял ее с собой в разведку.
Послышалось несколько выстрелов. Когда его товарищи прибыли в деревню, жители сказали им, что обоих всадников окружили крестьяне-большевики — их называли «зеленые» — и увели в лес.
Мишель Юрша сделал все, чтобы найти Димитрия, но не нашел ни малейших следов ни обоих разведчиков, ни их лошадей.
Так как, увы, все, кто имел несчастье попасть в руки большевиков или «зеленых», были уничтожены — и притом с изуверскими пытками, о которых у меня просто не хватает духа рассказывать, — судьба нашего бедного Мити не оставляет никаких сомнений.
Кто знает, кем бы стал в жизни такой одаренный, блестящий и храбрый юноша?
Ему было всего 18 лет, он родился 24 октября 1901 года.
Прежде чем уйти из Вапнярки, Мишель с разведчиками заказали поминальную службу. Никогда больше мы не услышали о Димитрии. Мой отец написал о нем такие стихи:

Тот лишь понял всю прелесть жизни
И спокойно ушел в вечернюю тень,
Кто сумел внять восхищенной душой
Зову жертвенности и зову долга.

А я долго надеялась, вопреки очевидности, что они пощадили его юность, что его отослали в какой-нибудь лагерь и что он, всегда такой находчивый, сумеет оттуда сбежать. Шестьдесят лет прошло. Узнаем ли мы когда-нибудь правду?
Армии Бредова удалось уйти в Польшу, а оттуда в Константинополь. Потом людей перевезли, одних в Сербию, где король Александр принял их с большими почестями, других — среди них был Мишель — в Галиполи, где их демобилизовали и вручили им те самые нансеновские паспорта, обеспечивающие им международную защиту.
Мишель Юрша, бегло говоривший по-французски, принял решение отправиться в Париж. Мы ничего не знали друг о друге в течение восьми лет, и об исчезновении Димитрия я узнала только по возвращении во Францию.

XV
ИЗ ШАФРАНОВО ВО ВЛАДИВОСТОК
МОЙ ОТЕЦ

Мы не имели вестей от отца в течение долгих месяцев (можно понять, как мы были встревожены), потому что белые армии — южные Деникина и Врангеля и сибирская — не смогли соединиться.
Только много времени спустя, когда я встретилась с ним в Париже в 1927, я узнала, как он жил весь этот драматический отрезок, умирая от беспокойства за нас, пытаясь — и все больше безуспешно — оказать нам помощь через Русско-Азиатский банк или через посланцев, которым удавалось пересечь демаркационные линии.
Отослав нас на юг, где, по его мнению, мы были в большей безопасности, он остался в поместье, под защитой местных, которые уважали его. Позже он покинул Россию через Владивосток вместе с французским экспедиционным корпусом.
В сентябре 1918 мы получили от него длинное письмо в ответ на наше, написанное мной, матерью и Митей и отправленное в июне. Из этого письма мы узнали, что он жив — что было уже большим облегчением, но также обо всех трудностях, с которыми он столкнулся.
Остатки Учредительного Собрания Петрограда, распущенного большевиками, сформировали временное правительство в Самаре. Назначенный временно исполняющим обязанности консула Франции в Уфе во время политической Конференции в этом городе конституционного самарского и сибирского правительства, мой отец устроил консульство Франции в доме мэра, считая, что русское правительство не предоставило нашему представителю, консулу Камо, того места, которое ему подобало, и французский флаг взял реванш и развевался на почетном месте. Вследствие этого, как вы догадываетесь, он приобрел не только друзей! «Мне пришлось, — писал он нам, — перевернуть все вверх дном, чтобы признали мои права французского частного собственника, которые, конечно же, были совершенно нарушены большевиками и лицемерами из Слака, заменившими их и которые ничем не лучше их. В течение двух недель я осаживал Учредительное Собрание в Самаре; я сам договаривался с министром иностранных дел и министром сельского хозяйства, которые в конечном счете очень хорошо ко мне отнеслись. Короче, я бился как рыба об лед; я стал другом министра иностранных дел, а министр сельского хозяйства уже два раза посылал специальных чиновников для проведения расследования моего положения и чтобы восстановить меня в правах, что было очень трудно, потому что правительство больше не признает частной собственности… Часто меня мучила мысль, что я больше не увижу вас, потому что я никогда не был уверен в завтрашнем дне. Теперь дела идут немного лучше, но опять говорят о возвращении большевиков; из Самары бегут, но союзники прибывают с другой стороны, и я думаю, что бояться нечего… Путешествуя в вагонах 3-го и 4-го классов, потому что я никогда не мог достать других мест, я слышу истинное мнение простого народа, и знаешь ли ты, чего они хотели бы? Они хотели бы прихода немцев, но без большевиков, и чтобы был порядок в конце концов. Все уже настолько обобраны, что спрашивают себя, куда же могли спрятать воры все украденное, милиция, конечно же, никогда ничего не находит и только носит бумаги. При прежнем режиме в полиции были канальи, но по крайней мере они что-то делали и их боялись…»
Бедный Папа! В его письме говорилось еще о надежде продать поместье правительству, потому что он еще верил, что, «без сомнения, государство купит собственность у иностранцев», и он подразумевал, что ему заплатят в рублях золотом! Потом: «я возьму чемодан и постараюсь добраться до вас, пусть даже пешком… Мы еще будем наслаждаться жизнью; я прошу у Бога соединить нас…»
Это временное правительство, о котором говорит мой отец, устроилось в Омске; оно опиралось на знаменитый чешский легион, состоящий приблизительно из 15 000 человек, перешедших к белым в мае 1918, и на корпус амурских казаков под командованием атамана Семенова. Насчет амурских казаков существует анекдот, который стоит рассказать: представьте изумление комиссара французской полиции в Париже, никогда и не слышавшего о большой реке Амур, когда здоровенный русский эмигрант, ужасно вращая глазами, заявляет: «А я, мсье, казак с Амура!» Как вам это понравится?
Наконец, это правительство поддерживали экспедиционные корпуса, присланные бывшими союзниками России: английские, канадские, американские и французские: последними командовали генерал Жанэн и посол Рено, французский верховный комиссар. Мой отец выполнял для них разные поручения и оказал им огромную услугу тем, что знал страну, и в частности тем, что привозил к иностранным послам и консулам их подданных, эвакуацию которых ему доверили.
Именно во время выполнения этой миссии большевики захватили и ограбили Шафраново, увезя мебель, лошадей и экипажи и даже ворота.
В момент продвижения антибольшевистских войск в европейскую часть России генерал Малле, командовавший колониальным французским подразделением в Сибири, добрался до Шафраново, чтобы узнать о возможности расквартировки войск, и мой отец их принял в, увы, разоренном поместье, но передал его в распоряжение экспедиционнного корпуса, приняв со всей возможной изысканностью посла Рено, который был с женой и сыном, генерала Жанэна, господина Гойона и прочих… Я нашла в бумагах отца письмо от генерала Лаверна, отправленное 23 августа 1920 года из Владивостока, которое делает честь этому аристократу старой Европы былых времен: «Позвольте мне выразить все удовольствие, которое я получил, обретя в вас одного из этих французов старинных родов, не поддавшихся превратностям судьбы и сохранивших свойственные людям благородного происхождения смелость, гордость и утонченность…»
Мой отец отправился вместе с экспедиционным корпусом и присутствовал при взятии Екатеринбурга в июле 1918 года. Именно в этом городе, как вам известно, в доме Ипатьева были бесчеловечно расстреляны Император, Императрица, их дети и люди, которые пожелали разделить их заточение. Местные советы по приказу Ленина совершили это ужасное преступление в ночь с 16 на 17 июля, так как было очевидно, что город со дня на день могли взять белые.
Войдя в Екатеринбург, белые прежде всего занялись поисками тел августейших жертв; в одном из карьеров нашли останки, которые не смогли точно идентифицировать, и, поместив в гроб, отправили для погребения за границу, в православную церковь одной из французских колоний: принадлежат ли эти останки Николаю II, Александре и их детям, как думал мой отец, или, как говорят другие, великой княгине Елизавете и каким-то другим членам императорской семьи?
Генерал Жанэн просил моего отца присутствовать при этой ужасной эксгумации. Он остался при убеждении, что из несчастной императорской семьи не могло остаться ни одного выжившего.
Однако успешное наступление летом 1918-го, освободившее Урал, регион Уфы, где находилось наше поместье, старые исторические города, как Самара, Казань и так далее, внезапно остановилось: возможно, тому явились причиной раздоры между командующими. С 10 сентября Казань снова была захвачена красными, затем Самара в начале октября, Оренбург и Уфа в декабре, и армии пришлось снова уйти за Урал. Мой отец отныне не увидит больше своего дорогого Шафраново; впрочем, он допустил большую ошибку в самом начале беспорядков, отвезя, как он думал, для сохранности, столовое серебро и другие ценные вещи в Дворянский банк в Уфе; коммунисты, конечно же, сразу же наложили лапу на банковские хранилища; впрочем, с моей тетей Надей случилось то же самое в Москве, которой новый глава банка предложил вернуть половину того, что она поместила в хранилище, при том условии, что он оставит себе вторую половину, а она никому об этом не скажет; в конце концов она оказалась совершенно неправа, отказав ему и обозвав его вором, потому что она разом потеряла все! Но вернемся к моему отцу. Позже адмирал Колчак выдал в его распоряжение целый вагон, чтобы увезти то, что он сумел уберечь; благодаря этому у меня еще сохранились несколько позолоченных столовых приборов, служивших летним курортникам и не попавших в банковское хранилище из-за своей небольшой ценности; остальное было почти полностью продано моим отцом, чтобы оплатить дорогу от Владивостока до Франции, кроме фарфорового сервиза, расписанного моей матерью и с которым он никогда не расставался.
Этой осенью 1918 года (я забежала вперед, говоря о Владивостоке) ситуация оказалась очень тяжелой. 15 сентября, при поддержке англичан и несмотря на враждебность японцев, адмирал Колчак высадился во Владивостоке. Он встретился с временным правительством в Омске и, увидев его несостоятельность, в декабре взял командование на себя в чине адмирала-регента.
Вскоре вновь была взята Пермь, находящаяся в 300 км от Оренбурга; сибирская армия предприняла под его командованием, так же, как и южная, за которой находились мы и служил мой брат, марш на Москву, следуя течению Волги. С марта 1919 года города, сданные осенью, были вновь взяты; под командованием адмирала-регента на фронте в 300 км наступление шло беспрерывно. Весна застала освободительную армию в менее чем 600 км от Москвы, что для такой огромной страны, как Россия, совсем мало… Так мало, что союзники объявили, что они готовы признать правительство адмирала-регента единственным законным русским правительством.
В Москве Ленин не смог удержаться от паники: «Мы проиграли, но Коммуна в Париже продержалась только несколько дней; в России она продержится несколько месяцев».
Увы, Провидение решило по-другому… С конца мая 1919-го и до того момента, когда южная армия еще шла от успеха к успеху, сибирская армия начала отступать: скажу вам, что происходило это из-за низких интриг всякого рода как политиков, так и торгашей, от которых Колчак не сумел избавиться, а также, надо это честно признать, потому, что Троцкому удалось реорганизовать и оживить Красную Армию: под его руководством с июля месяца весь Урал оказался вновь оккупирован большевиками, и они неуклонно шли вперед. Временная столица того, что мы можем назвать свободной Россией, Омск, пал 14 ноября. Колчак, его штаб и прочие ушли за несколько часов до падения города с конвоем из нескольких поездов. В воспоминаниях моего отца этот переход через Сибирь среди зимы, когда лопались котлы, с беспрестанными атаками красных партизан навсегда остался нескончаемым кошмаром.
Всем известно, каким был ужасный конец, уготованный адмиралу-регенту, и что для меня, французской гражданки, всегда очень неприятно вспоминать: генерал Жанэн, для того чтобы большевики дали ему возможность спокойно уйти вместе с экспедиционным корпусом, просто-напросто выдал им несчастного адмирала, и его тут же расстреляли, затем бросили его тело в реку Учаковку…
У моего отца остались очень тесные связи с послом и мадам Рено, полковником Мале, генералом Лавернем и прочими… С ними (и Жанэном) он сел на корабль во Владивостоке в начале 1920 года, чтобы отправиться во Францию. Он воспользовался пересадкой в Шанхае, чтобы повидаться с двумя своими сестрами, монахинями ордена Святого Причастия в Китае, которых он не видел тридцать лет (и которые несколько лет спустя, в марте 1927 года, тоже окажутся в революционном вихре в Китае и увидят разорение своей миссии).
По прибытии во Францию он предпринял все, что только мог, чтобы нас найти: бедняга не знал еще, что матери и брата уже не было в живых. Получив рекомендации от г-на Пуанкаре и г-на Панафье, тогдашнего посла Франции в Польше, он поехал на русско-польскую границу и благодаря польскому правительству смог предпринять кое-что для моего возвращения; но нам понадобилось все же ждать до 1927 года, чтобы я смогла получить выездную визу! Во время голода, организованного большевиками в России, он попытался также передать помощь нашим крестьянам в Шафраново, но, конечно же, ему не удалось этого сделать.

XVI
ОДЕССА

Здоровье моей матери было подорвано уже несколько месяцев. Она постоянно тревожилась об отце, по поводу которого мы могли только строить предположения, а главное, о моем брате, постоянно подвергавшемся опасности.
А что же сталось с остальными членами нашей семьи? Не было никаких новостей от дяди Теодора и Комаровых из Петербурга, подвергавшихся большой опасности при коммунистах из-за их высокого положения при дворе, от тети Нади, вдовы дяди Петра, и от их двух девочек из Москвы.
Мы знали только о том, что, став хозяевами страны, большевики истребляли людей тысячами. А помнят ли еще о том, что эта ужасная революция оставила миллионы убитых? Говорят, что их было тринадцать; несомненно, их было намного больше.
Неизбежное теперь поражение и крах белых армий после взятия Киева красными совсем не способствовало воле к жизни. Наилучшим решением, конечно, был бы отъезд за границу, по примеру многих, но мы не хотели уезжать без моего брата. Мы надеялись — хотя не имели от него больше ни одного письма, — что он опять появится и мы наконец уедем все втроем во Францию.
Так мы и ждали до последней минуты перед отъездом в маленьком доме в Ерске. Мы смотрели на печальный отход бедной Белой Армии, бредущей под снегом голодной, раздетой, уносившей наши последние надежды.
Драгунский полк, которым командовал полковник Римский-Корсаков, прошел последним, в плачевном беспорядке. Полковник был, увы, тем, что называют в России настоящей «шляпой», то есть ничтожеством, не интересующимся ничем, кроме нескольких женщин, бывших его обычной компанией, и переложившим все остальное на своего адъютанта.
Мой кузен Потапов, который был капитаном, ворвался к нам и сказал, что необходимо бежать немедленно, что полк преследуется по пятам Красной Армией.
В этой спешке не было даже речи о том, чтобы взять с собой вещи: у нас было только полчаса, чтобы собрать только самое необходимое, и мы взяли каждая по сумке, теплую одежду, меха. Так как железнодорожные мосты были перекрыты, мы были счастливы найти место в санях с одним офицером, который тоже бежал из города и вслед за последним полком, покидающим город, собирался отвезти нас в Кременчуг. Мы завернулись в толстые шерстяные вещи и в меха — у меня была ондатровая, а у мамы горностаевая шубы. Вокруг головы и ног мы намотали все тряпки, которые только могли найти. Мама ужасно мерзла в дороге, которая продолжалась не менее двух дней. Мы ночевали в деревенских избах, которые встречались в пути, и крестьяне нам сочувствовали. К счастью, еще не было проблем с питанием: Россия еще оставалась «закромами Европы». Но тем не менее эта поездка была для нас сущим кошмаром, потому что нас мучил страх из-за преследования красных.
Я уже говорила о том, что полк был совершенно дезорганизован, и мне приходилось постоянно отбиваться от приставаний солдатни, в гуще которой наши сани могли продвигаться только шагом.
В Кременчуге мы намеревались сесть на поезд до Ростова, оттуда ехать на Кавказ, в Новороссийск или Сочи, и там найти пароход, идущий за границу.
У меня всегда перед глазами будет стоять ужасный беспорядок кременчугского вокзала, запруженного солдатами, беженцами, толкающимися людьми, ищущими в толпе друг друга. Это зрелище поражало и в то же время возмущало, потому что комендант поезда гулял по платформе, собирая всех женщин легкого поведения, в то время как порядочным людям не удавалось попасть в вагоны, потому что им говорили, что мест больше нет. В его вагоне стоял шум пьяных песен под балалайку.
Мама послала меня на переговоры с ним. Ничего не добившись — он прямо мне сказал, что для нас мест нет, я в конце концов сунула ему под нос наши документы, те самые бумаги из штаба: тогда он начал нас величать «Ваши Превосходительства» — нам было уже все равно, настолько все это было смехотворно, потом велел дать нам места. Помню, мама вместо благодарности сказала ему: «Что? Вы подбираете кого попало, в то время как нет мест для семей бойцов?»
Тем не менее мы не были спасены: ростовская линия проходила через Таганрог. Прибыв на екатеринославский вокзал, мы узнали ужасную новость: Таганрог только что попал в руки красных; наш поезд оказался заблокированным.
И так как беда никогда не приходит одна, я, никогда не жаловавшаяся на здоровье, заболела воспалением легких, которое заполучила, стоя постоянно у окна купе. Сначала мама предполагала, что в этих трагических обстоятельствах мы будем продолжать наш путь на санях и поедем через Царицын, но из-за состояния моего здоровья от этого решения пришлось отказаться. Офицеры, среди которых был капитан Екинов, знавший моего брата, перенесли меня на носилках в поезд Красного Креста, который по единственной свободной ветке уходил в Одессу.
Там мы в принципе могли найти корабль, который доставил бы нас в Константинополь, и оттуда мы могли бы достичь Франции.
Это путешествие тоже было не меньшим кошмаром: оно должно было продолжаться месяц, наш поезд — под защитой бронепоезда — постоянно останавливался из-за нападений большевистских отрядов.
Из-за отсутствия лекарств мне не удавалось выздороветь окончательно и меня опять на носилках вынесли из поезда, когда мы наконец добрались до одесского вокзала. Меня отнесли во Французский Дом на знаменитом Французском бульваре, где меня очень плохо лечили (мое выздоровление затянулось до марта): весь персонал сбежал, кроме директрисы, мадемуазель Бержер, которая прилагала достойные восхищения усилия, но, конечно же, не могла в одиночку обслуживать этот огромный дом, заполненный до отказа. Этот Французский Дом, относившийся к французскому консульству в Одессе, был создан для того, чтобы служить одновременно культурным центром и приютом для престарелых французов, проживающих в Российской Империи. Это была очень большая трехэтажная постройка посреди парка. Все было очень комфортабельным, современным и роскошным, но внезапное нашествие беженцев и больных совершенно изменило ситуацию.
Но мы были счастливы найти там приют. Мы с мамой занимали одну комнату.
В трех черноморских портах — Одессы, Севастополя и Новороссийска, несколько кораблей, имеющихся у Белой Армии , и корабли, которые были присланы союзниками, каждый день принимали на борт бесчисленных беженцев, которые вынуждены были спешно покидать свою родину. 40 000 человек отплыли таким образом из одесского порта в течение первых трех недель января 1920 года после бесконечного ожидания на набережной перед теплоходами. Санитарные службы отказывались принимать нас на борт из-за моего тяжелого состояния.
Красная Армия вошла в Одессу без единого выстрела, а белые ушли в Ростов 25 января. Дожна сказать, что нас не побеспокоили, так как, с одной стороны, мы находились во Французском Доме, а с другой, мы были обе гражданками Франции, потому что в Российской империи жена и дети автоматически получали гражданство мужа.
Но эпидемии — это обычное явление во время войн и революций; вскоре объявился тиф, и, уже будучи ослабленной, я заразилась и им. Но все же у меня он проходил в мягкой форме.
Но моя бедная мать, проявившая такую силу духа во всех несчастьях, свалившихся на нее, сидевшая день и ночь у моего изголовья, тревожившаяся за отца и брата, моя бедная мать совсем обессилела. От водянки у нее опухли ноги, она исхудала, страдая от сердечной болезни, в то время как я сама едва выздоровела. Врачи предупредили меня, что медицина бессильна, потому что ее сердце больше не выдержит.
Я постаралась по крайней мере сделать более приятными ее последние минуты. Для того, чтобы достать немного денег, я начала продавать то, что мы еще сохранили: сначала я продала горностаевые шубки, потому что, как вы знаете, этот золотистый драгоценный мех из Сибири намного изысканнее, чем, например, норка, о которой мечтают нынешние женщины.
Увы! Я подружилась с юной полькой, которая была обручена с одним греком. Я попросила его (известна ловкость греков в делах) оценить роскошное бриллиантовое кольцо, подарок императора Александра II моей бабушке. Несколько дней спустя грек объявил мне с сокрушенным видом о пропаже кольца. Я узнала потом, что он продал его за очень большую цену, которую он прикарманил…
Когда я могла вырваться на несколько минут, то бежала в город, чтобы попытаться найти людей, которые могли мне сообщить что-нибудь о Димитрии. Я встречала некоторых его товарищей, от них и узнала ужасную весть о его исчезновении. Мне было очень трудно сдерживать рыдания перед матерью и утаить от нее эту последнюю боль до того, как она не обрела его вновь на Небе, открывшемся для нее 30 июня 1920 года.
Мадемуазель Бержер тоже заразилась тифом. Ее заменила на посту главы Французского Дома баронесса фон Этинген, муж которой, генерал Белой Армии, только что скончался из-за этой ужасной эпидемии и сын которой тоже служил добровольцем. Она боялась ареста и получила это место директрисы Французского Дома под вымышленным именем по рекомендации гувернантки своих детей, некоей мадемуазель Дюбуа, которая очень плохо говорила по-русски, но сумела приспособиться к большевикам и сама стала экономкой дома. Их никогда не подозревали. Я сама, несмотря на свой юный возраст, благодаря любезности мадам Этинген стала чем-то вроде ее помощницы или старшей медсестры. Я была еще совершенно неопытной юной девицей, и мое первое боевое крещение было скорее комичным, чем блестящим: среди сиделок была одна бедняжка, которую баронесса поручила мне свозить на санях в военный госпиталь на консультацию. По возвращении я с триумфом вошла в салон, где директриса сидела с политическими комиссарами и закричала: «Ничего страшного, доктор сказал, что это всего лишь мягкий шанкр. А что это такое на самом деле?» Ответом был безумный хохот.
У мадам фон Этинген было свое жилье в Киеве. Каково же было ее удивление, когда она узнала от одного из своих бывших лакеев, что ее дом не был реквизирован и его даже не тронули во время ее отсутствия. Она решила вернуться к себе домой, и потом я узнала, что с ней ничего не случилось, что Наташа, ее дочь, которой было тогда 16 лет, поступила в школу гражданских инженеров, потом они все смогли уехать из России, когда ситуация больше не казалась им сносной.
Большевики тогда наложили свою грязную лапу на Французский Дом; это было не единственное их преступление! В то же самое время они решили реквизировать под штаб-квартиру виллу персидского шаха, совсем рядом с Французским Домом, в середине очень красивого парка, выходящего в тупик, смежный с Французским бульваром. Это был квартал очень состоятельных людей. Очень красивая вилла принадлежала вдове директора музея изящных искусств Одессы, мадам Поповой. Несчастье одних иногда составляет счастье (относительное) других: для того чтобы спасти от реквизиции смежную со своей спальней комнату, вдова Попова — это была маленькая женщина с лицом старой совы — приютила меня — и даже бесплатно, что, по ее мнению, было очень похвально с ее стороны.
В любом случае мне пришлось провести здесь всю весну и лето 1921 года, и в условиях, на которые вообще-то не приходилось рассчитывать. Моя хозяйка была богата по сравнению с теми, кто все потерял; я знаю, что она зарыла в саду немало драгоценностей; она получала от живущих на ее вилле офицеров столько продуктов, сколько хотела. Тогда в России голод был в полном разгаре, люди падали на улице: я сама видела на улицах умерших от голода, их убирали с тротуаров. Американские корабли подвозили помощь каждые две недели, но она была недостаточной. Это было время, когда АРА (Американская Администрация Помощи), а также Римская комиссия помощи русским доставляли в Одессу продукты, одежду и прочее. Многие из голодающих выжили только благодаря этой щедрой помощи Запада. Только не подумайте, что у «совы» мы пировали, мы просто имели почти в достатке черный ржаной хлеб (даже если часто он был заплесневелым), из которого делали похлебку с добавлением рыбы и конопляного масла ужасного вкуса.
Именно в это время я научилась курить: нам казалось, что это притупляет чувство голода, а сигареты были единственным видом продовольствия, которого имелось в изобилии.
Расскажу вам довольно забавную историю, которая приключилась во время пасхальных праздников в том же 1921 году в Советах: известно, что для нас, православных, Пасха является безусловно самым большим праздником в году, потому что она отмечает Воскрешение Господа Нашего; и поэтому в этот день мы приветствуем друг друга словами: «Христос воскресе». Отвечать надо: «Воистину воскресе».
Тогда было еще немало действующих церквей. Позже их почти все закрыли во исполнение государственной атеистической политики. Но «благоразумные» люди — например старая «сова», моя квартирная хозяйка — уже воздерживались от посещения религиозных служб, чтобы не скомпрометировать себя. Но я всегда ходила ко всенощной вечером Святой Субботы. Собиралась я и на этот раз послушать, как священник объявляет Воскрешение… Но церковь была довольно далеко от нашей виллы и молодой девушке было довольно рискованно идти по пустынным улицам портового города…
Я как раз предавалась размышлениям об этом, когда на лестнице нашего дома столкнулась с полковником Хлебниковым, который жил у «совы» и командовал бригадой Перекопской дивизии. Надо признать, что это был прекрасно воспитанный человек; казалось, что в этот вечер он был в наилучшем расположении духа. Он остановился, чтобы поздороваться со мной, и даже спросил, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь…
Может, это и было нахальством, но я поймала удачу на лету: «Да, полковник, я сейчас очень озадачена…» «Если я могу сделать что-нибудь для вас, мадемуазель, то сделаю с радостью…» «Ну и вот, сегодня вечером пасхальная обедня и я хотела бы пойти, но девушке опасно ходить по улицам одной, и я не знаю, что делать…»
Только договорив, я поняла неосторожность своей просьбы. Но он совсем не рассердился. «Хорошо, — сказал он, улыбаясь, — вы понимаете, что в моем положении мне совершенно невозможно самому вас сопровождать, но я приглашаю вас сегодня в оперу (одесский оперный театр очень красивый, скопирован с парижской оперы) и потом я скажу своему адъютанту пойти с вами».
Вот каким образом я смогла сходить на эту пасхальную обедню и вот так при советском режиме там можно было увидеть представителя Красной Армии!
Когда на другое утро я спустилась в сад, то обнаружила полковника, поджидавшего меня, чтобы поздравить с Пасхой. «Христос воскресе», — сказал мне советский офицер. «Воистине воскресе», — отвечала я, потом поспешила его поблагодарить еще раз за то, что он сделал для меня накануне.
С ним был его адъютант, тот самый, что провожал меня, а еще полковник Кривощеков, другие офицеры и политический комиссар, то есть представитель партии. К счастью, он не подозревал, что мой брат был в Белой Армии, но все же его я остерегалась больше, чем других.
Я углубилась в сад с полковником Хлебниковым. Я чувствовала, что ему хотелось откровенно поговорить; и на самом деле, он объяснил мне, что он бывший гвардейский офицер Финского пехотного полка и что его арестовали как гвардейского офицера в гостинице «Астория» в Петербурге (в Петербурге арестовали всех офицеров в дни Октябрьской революции), и чтобы его не расстреляли или не депортировали, он согласился вступить в Красную Армию. «Впрочем, я не одинок, — добавил он, — здесь ни один из нас не является коммунистом».
По одному его виду можно было сразу понять, что это офицер бывшего режима, и я не очень удивилась тому, что узнала от него, но позже я прочитала якобы его биографию в «Известиях», где писали, что он был сыном рабочего из г. Мерева Ташкентской губернии; эти люди лгут на каждом шагу, и когда я прочитала биографию Гагарина, что он тоже из бедной рабочей семьи, в то время как Гагарины были князьями, я подумала, что, может быть, это такая же ложь.
Как видите, все шло не так уж и плохо и я чувствовала себя почти в безопасности, по крайней мере, пока полковник и его штаб проживали в доме.
Но очень трудно поддерживать нестабильное равновесие: я хочу сказать, что вдруг все начинает идти слишком хорошо — я совсем не обращала внимания на товарища политического комиссара Александра Яковлева. Однажды он пригласил меня на концерт в военном кружке, где предоставил мне самое лучшее место… Я даже не замечала, что он изо дня в день становился все настойчивее… Катастрофа! Оказалось, что он влюбился в меня! Одним прекрасным вечером, когда я возвращалась домой — это было где-то в мае или июне, не очень много времени спустя после моего дня рождения, который был 8 мая и по случаю которого они организовали небольшой прием в саду, — он поджидал меня в саду и начал мне объясняться! И с букетом роз, как вам понравится! Мне хотелось спрятаться в мышиную норку!
Он начал с того, что сказал мне: «Не называйте меня Александр Николаевич (это протокольная формула), называйте меня Шура!» Шура! Я должна была называть Шурой советского политического комиссара!
Я очень сильно рассердилась и, забыв об опасности, которую мог представлять этот человек, начала кричать об ужасе, внушаемом мне режимом, которому он служит. Голоса раздавались на весь дом, и когда он ушел, старуха Попова, испуганная этим скандалом, сказала мне, что из-за меня расстреляют всех. Охваченная паникой в свою очередь, я сбежала к подруге от полицейских, которые наверняка должны были прийти арестовывать меня на другой же день.
Но я оставила все вещи в своей комнате, и в частности — одну шубку, в подкладку которой я зашила бриллиантовые серьги моей матери. Так как комиссара не было дома до шести часов вечера, я тихонько вернулась в три часа дня. Когда я входила в сад, то столкнулась с его ординарцем, который ждал, кажется, с утра с письмом в руке, ответ на которое он должен был принести: речь вовсе не шла об аресте; напротив, комиссар умолял меня о встрече вечером и прогулке по берегу моря, чтобы поговорить откровенно и чтобы никто нас не слышал…
Что делать? Я решила идти, потому что отказать было совершенно невозможно. Должна сказать, что он был очень корректным. «Я знаю, — сказал он мне, — что вы из дворянской семьи (это старая «сова» его просветила), а я всего лишь бедный студент, но я хотел бы на вас жениться».
Я сказала ему, что в нынешней моей нищете не стоит говорить, дворянка я или нет, что я испытываю к нему дружеские чувства и уважение, но что я страстно верующая православная христианка, а он коммунист; что, наконец, я не соглашусь выйти замуж в загсе (простое объявление брака в мэрии). Помню, даже сказала ему, что для меня такой брак не более чем собачья свадьба.
Он дорожил мной и ответил, что понимает меня, что ему запрещено венчаться в церкви в Одессе под угрозой быть изгнанным из своей дорогой партии, но что мы обвенчаемся в деревенской церкви, что он никогда не будет запрещать мне ходить на церковные службы и прочее… Он поклялся также, что он никогда не был замешан в убийствах или преследованиях врагов большевизма. Несомненно, несмотря на свои убеждения, это был очень славный парень, благородный идеалист. Мне было ужасно неудобно! Мы сидели на камнях и смотрели на море, и я пыталась закончить этот разговор, не причиняя ему слишком много боли и в то же время не оставляя ему слишком много надежды. «Завтра» — часто это ключевое слово в России, и я воспользовалась тем, что наступала ночь, чтобы сказать ему, что я должна возвращаться домой во избежание сплетен, но что я обещаю ему хорошенько подумать.
С тех пор это была настоящая игра в прятки, но почти каждый день он находил возможность оказаться у меня на дороге и повторить свою просьбу.
Старуха Попова, которую я в конце концов посвятила в это дело, изо всех сил подталкивала меня к положительному ответу, потому что она заранее дрожала от страха перед падением на ее дом гнева политического комиссара; также очень возможно, что она оценила все преимущества, которые она могла извлечь из моего замужества.
Проходили недели, а мой поклонник не унимался. Он дошел даже до того, что назначил мне дату свидания — все в том же саду — день, час, добавив, что, если я не скажу «да», он переведется в Ташкент, в глушь Туркестана (современный Узбекистан).
Мне почти стыдно признаваться, что я просто забыла пойти на это последнее свидание с человеком, который меня наверняка любил всей душой, но слишком многое нас разделяло, несмотря на уважение и чувство, признаюсь, которое я начала испытывать к нему.
Он понял по моему отсутствию, что для него не было надежды, и уехал в свой Туркестан; но я узнала, что год спустя он был в Одессе и искал меня; новый комендант сказал ему, что я уехала из города: этот тоже хотел на мне жениться, но я послала его к черту. Иногда очень досадно быть красивой!
«Сова» была очень недовольна моим отказом выйти замуж за политического комиссара. Каких только причитаний мне не пришлось вынести! Моя хозяйка снюхалась с маленьким евреем, спекулирующим продуктами. Теперь, когда мой комиссар уехал и я больше не могла быть ей полезной, она решила избавиться от меня, чтобы отдать ему мою комнату. Однажды, ближе к концу августа, комендант отозвал меня в сторонку и сказал, что скоро он демобилизуется и, значит, нас покинет.
«Пока я и мои офицеры были здесь, — добавил он, — мы вас защищали, но после нашего отъезда вы больше не будете в такой безопасности, и к тому же старая сова хочет отобрать у вас комнату: я настоятельно советую вам уехать».
Был сильный голод, на улицах находили трупы голодающих. Черный рынок работал вовсю, и приходилось платить втридорога за самые необходимые вещи. Я уже продала меха моей матери и свои тоже, для того чтобы выручить немного денег. Появился советский декрет, запрещающий хранить золото и украшения, приходилось продавать тайком. Спекулянты просто процветали, и некоторые, пользуясь общим несчастьем, сделали себе на этом настоящие состояния. Когда я решила отнести одному из них материнские серьги с чудесными бриллиантами, хранившиеся до сих пор в швах моей шубы, я смогла выручить за них только 90 рублей. Все же это позволило мне выживать какое-то время. Кроме того, мне повезло и я бесплатно жила в комнате у одной знакомой дамы, которая уехала пожить в деревне. К тому же я смогла найти кое-какую мелкую подработку по переводу и по шитью, что меня немного поддержало.
Благодаря переводам я познакомилась этой же осенью 1921 года с хозяевами одного ресторана — это была еврейская семья — расположенного рядом с портом, который посещало много офицеров иностранных флотов или деловых людей, находящихся в Одессе проездом. Они попросили меня прийти к ним работать переводчиком и заниматься с их маленькой дочерью. Стол и кров бесплатно: повезло!
В самом начале зимы мои поиски увенчались успехом: я была счастлива найти нечто более стабильное. Снова это было еврейское семейство (в Одессе было огромное количество евреев и греков); в данном случае директор электрических сетей Одессы, который искал гувернантку для своих детей.
Квартира — это было меньшее, что можно было ожидать от жилья директора электрических сетей — хорошо отапливалась этим средством современной эпохи. Кроме того, мне платили три рубля в месяц: с таким жалованьем сам черт мне был не брат; и помню мою радость, когда с первой зарплаты я смогла купить себе туфли, потому что единственная пара, оставшаяся у меня, буквально развалилась, а моя одежда превратилась в лохмотья.
Я оставалась в этой семье зиму 1921—1922 года, почти до отъезда во Францию. Эти люди — фамилия их была Радковы (родом из Акермана в Бессарабии, очень дружная семья) — были очень добры ко мне. Это были очень набожные евреи, чтившие традиции, ни за что на свете они не стали бы есть свинину или что-то другое кроме кошерного мяса. Они благоговейно отмечали все праздники своего культа, но у них хватило чуткости, для того чтобы преподнести мне все необходимое для приготовления куличей на православную Пасху, которыми я угощала двух младших девочек, Беллу и Фанни, примерно 11 и 8 лет.
Кроме родителей и двух девочек, в семье было двое старших мальчиков — Давид и Леон, один студент, другой еще лицеист. Это пример того, как в одной семье люди могут отличаться: Давид был прирожденным антикоммунистом (у нас еще будет возможность поговорить об этом), в то время как Леон был активистом в комсомоле; помню, как я спрашивала у него со смехом: «Леон, вы не сумашедший?» Но они все были со мной очень милы и ему не приходило в голову донести на меня, в то время как доносы при этом дьявольском режиме были очень распространены и многие были брошены в тюрьму по доносу своих собственных детей. Люди тряслись от страха и ускоряли шаг на улице, сталкиваясь с милиционерами в черных кожаных тужурках или с агентами ЧК, зловещей политической полицией режима.
Давид Радков, как я говорила, был сильно настроен против режима. Он встречался со многими студентами, тайно борющимися против коммунистов, и приносил в квартиру много компрометирующих книг и бумаг. Помню, однажды он попросил меня помочь сжечь некоторые из них. Несомненно, он предчувствовал близкую опасность. И действительно, несколько дней спустя, когда все готовились ко сну, в дверь квартиры позвонили. Это был комиссар ЧК в сопровождении двух-трех человек, явившихся для обыска. Такие визиты полиции происходили всегда ночью, для того чтобы всех застать дома и по крайней мере не привлечь внимание всей улицы.
Должна сказать, что никакой грубости не было. Они обыскивали в течение часа или двух все комнаты, взяли бумаги в комнате Давида, просмотрели пачку писем, которую я держала под подушкой (но они были на французском, так что они ничего не поняли и оставили их); впрочем, я показала им удостоверение, выданное мне по всей форме политическим комиссаром дома: одной из прелестей этого «симпатичного режима» было то, что в каждом доме должен был иметься представитель партии, обязанностью которого было следить за жильцами! В конце концов чекисты устроились в столовой для составления протокола. Касательно меня господин Радков объяснил, что я француженка, что вся моя семья во Франции и я жду возможности уехать туда. Комиссар ответил, что если я не замешана в политике и если мои бумаги в порядке, я получу это разрешение. В сравнении со множеством обысков, о которых мы слышали (квартиры переворачивались вверх дном), с нашей это случилось в самой меньшей степени, несомненно, по причине высокого положения господина Радкова. Но все же, увы, они увели с собой старшего сына, сказав, что он вернется после проверки, которую они хотели произвести в штабе ЧК. Бедный парень был послан в рабочий лагерь возле Перми, откуда он все время писал родителям и куда его отец смог даже съездить навестить его. Но мне не пришлось больше увидеть его до моего отъезда из Одессы.
Несколько месяцев спустя состоялся второй обыск, закончившийся арестом самого господина Радкова. Но профсоюз электрических рабочих сильно запротестовал, объясняя, что завод не сможет продолжать работу без него, и он был отпущен через несколько дней.

XVII
ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ФРАНЦИЮ

Уже давно я только и думала, что о бегстве из России. Первый план, составленный вместе с американским офицером компании A.R.A., когда я была переводчицей в портовом ресторане, показал мне, что лучше всего было использовать законный путь, потому что в конце концов я была французской гражданкой и мне не должны были препятствовать в возвращении в мою страну. Долгое время меня сдерживало то, что я совершенно не знала, что стало с моим отцом, потому что мы не встречались с самого начала революции. На русском он говорил с трудом и был затерян на просторах этой огромной империи, где все пошло под откос. Я была убеждена, что он тоже погиб, как мама и брат, и что в мире у меня не оставалось больше никого, кроме этих французских дядюшек и тетушек, которых я видела мельком при нашем с родителями путешествии по Европе.
Я была знакома с немногочисленными членами французской колонии — теми, кто остался здесь после революции, мы встречались по воскресеньям в польской католической церкви, с нами был польский консул, очень порядочный человек, который занимался делами, интересующими одесских французов.
Все говорили мне, чтобы я поторопилась с хлопотами по возвращению во Францию. В конце концов я написала письмо младшему брату моего отца, с которым, насколько мне было известно, отец поддерживал связь, но я не знала его точного адреса. На всякий случай я написала на конверте: «М.Жозефу де Э д’Эрвилли, Лилль, Франция». Дядя Жозеф жил в поместье Сент-Андре, в окрестностях этого города, так что адрес был неточным, но, к счастью, мэр Лилля, в руки которого попало мое письмо, был одним из его близких друзей, и мое письмо дошло до адресата. Более того, мой отец был жив, смог добраться до Франции и находился у дяди. Представьте, какова была моя радость при получении ответного письма — прошло не более трех недель — от самого отца, который в течение всех этих лет страшно беспокоился за всех нас. Увы, в своем следующем письме мне пришлось исполнить этот печальный долг и написать ему, что из нас троих — из его семьи — осталась одна я.
Одна старая дева из французской колонии, мадемуазель Дюпре, бывшая учительница, познакомила меня с комиссаром из министерства иностранных дел, которому давала уроки. Я страшно оробела, входя в роскошный кабинет, который он занимал. Не все мои бумаги были в порядке, потому что часть из них, по которым было видно, каким высоким было социальное положение моей семьи до революции, я уничтожила. Что касается того самого удостоверения, выданного мне высшим командованием Белой Армии (я еще не решилась его уничтожить), то было бы не очень умно им кичиться!
Комиссар посмотрел на меня в моем белом платье, с двумя косами, и удивившись тому, что меня не было в полицейском списке иностранцев, засмеялся и сказал: «Эта маленькая девочка заслуживает наказания!» Потом он обещал мне, что поможет в прохождении моего досье. Думаю, что в душе он не был коммунистом.
На самом деле, я не встречала никакого противодействия со стороны большевиков. Но все же пришлось вооружиться терпеньем, чтобы получить все визы и бумаги, необходимые для осуществления моего плана по отъезду.
У моего отца были очень большие связи, и он задействовал всех своих друзей для облегчения моего отъезда. Главным образом я очень обязана мсье де Панафье, послу Франции в Варшаве, и мсье и мадам де Гойон.
От последних (которых я еще не знала) я получила некоторое время спустя роскошную посылку с одеждой, теплой и в то же время изящной: молодым француженкам 1980 года, привыкшим к таким вещам, которым кажется совершенно нормальным ими обладать, нужно сделать усилие, чтобы понять всю радость девушки, годами лишенной всего и вдруг получившей такое сокровище!
Потом из Константинополя на роскошной бумаге мне пришло письмо от одного турецкого паши, друга Гойонов, с просьбой принять его гостеприимство в Константинополе, откуда он обеспечит мою дорогу до Франции: из Одессы до Константинополя я доберусь в первом классе парохода компании Лойд Триентино. Этот прекрасный план, к сожалению, не смог осуществиться: мой багаж был уже уложен, но турецкое правительство не выдало виз людям, выезжающим из СССР: страны, соседствующие с коммунистической империей, установили настоящий санитарный кордон, чтобы защититься от революционных влияний, и несчастные, пытавшиеся вырваться оттуда, были первыми его жертвами.
Со стороны Польши я встретила подобные же препятствия, и понадобилось все влияние мсье Панафье, чтобы победить многие месяцы спустя.
Однако я не теряла присутствия духа. Письма из Франции, посылки, даже деньги, присланные отцом Альбериком, аббатом монастыря траппистов Мон де Ка, где находились два брата моего отца, и предназначенные для оплаты моего железнодорожного билета, все это говорило мне, что мое освобождение близко. Я ушла из семьи Радковых и приняла гостеприимство мадам Казоковой, француженки, бывшей замужем за русским, которая тоже перебивалась, давая уроки французского языка.
В феврале 1927 у меня были наконец все необходимые документы, в которых проставлены все печати. Теперь я могла уехать. Долго я мечтала об этом возвращении к свободе, о воссоединении с отцом, об этих французских родственниках, которые с тех пор, как я смогла известить их о своем положении в Одессе, посылали мне письма и посылки… Да, я собиралась сбежать от страха, от голода, от холода, повседневной участи тех, кто жил под гнетом большевистской диктатуры! Но однако должна вам признаться, мне было ужасно грустно покидать — я не строила никаких иллюзий по поводу возвращения — мою дорогую Россию, которую я так любила, и, может быть, еще больше с тех пор, как на нее обрушилось это несчастье. Надо было уезжать, это было благоразумно, но я знала, что рана от этой разлуки не заживет никогда.
Мое путешествие через покрытую снегом Центральную Европу продолжалось одиннадцать дней. В Шепетовке, последней русской станции, мне было трудно сдержать слезы, глядя, как меня покидают все мои попутчики, один из которых был православным священником. Последний взгляд на страну, где я родилась, на страну, которой мой брат отдал свою жизнь. Я оставалась одна в поезде до границы, с моей маленькой сумкой, потому что я не смогла ничего увезти. (И когда я поняла, что меня не будут обыскивать, как я сожалела, в особенности о паспортах и других памятных сувенирах Белой Армии, которые я нашла нужным уничтожить, прежде чем покинуть Одессу).
Сдавунова: вот я и в Польше, на свободной земле. Но польские комиссары странно смотрят на эту девушку, покидающую СССР. В станционном отделении полиции мне устраивают настоящий допрос, и я понимаю, что просто меня принимают за шпионку! В конце концов я начинаю злиться и показываю полицейскому на телефон, стоящий между ним и мной на столе: «Эй! Если вы не верите моим бумагам, позвоните мсье Панафье, послу Франции!» Мои бумаги были мне тотчас же возвращены, и я вернулась в свое купе.
В Варшаве, слава Богу, наоборот, я встречаю горячий прием во французском консульстве. В течение двух дней мне показывают город, ведут меня в кино. Что больше всего удивило меня тогда, это богатство, выставленное повсюду на этой земле свободы: витрины магазинов, где полно всего, кондитерские с этими вкусными пончиками, польскими пирожками с вареньем.
Из Варшавы я уехала в Вену, куда прибыла столь утомленной, что проспала сутки подряд, прежде чем пойти смотреть город с дамой из Красного Креста, которая явилась встречать меня на вокзал, чтобы проводить во французский центр. Бедная Вена: старая столица Австро-Венгерской империи была теперь всего лишь тенью самой себя после поражения: бедная и мрачная толпа на этих таких широких проспектах, которые я видела вместе с родителями такими оживленными, такими веселыми перед войной. Я начинала чувствовать, что жизнь более не будет прежней даже на Западе.
Поезд на Швейцарию. Новая станция в Бале, где я провожу ночь в ожидании необходимых мне бумаг. Швейцарские таможенники со своим приятным акцентом спрашивают меня, не везу ли я сигарет или алкоголя. Бедная эмигрантка, которой я являюсь, не прячет ничего подобного в своем маленьком багаже!
И вот я на перроне Восточного вокзала в Париже, в стране моей семьи. Но как узнать в этом состарившемся человеке с совершенно седыми волосами, уже согбенном, моего отца, которого я не видела уже десять лет. Сердце щемит, радость, слезы, все вдруг смешалось разом…
Но все же я могу вас рассмешить: в первый же вечер после моего приезда случился настоящий анекдот — так как отец сказал мне, что одна моя старинная подруга живет совсем рядом, я решила сходить повидать ее, отец же заявил мне: «О, только не в этот вечер, я слишком устал, чтобы сопровождать тебя…» Я ответила: «Но я пойду одна…» Он рассердился: «Девушка не выходит вечером без провожатого!» «Но папа, вот уже десять лет я бьюсь совсем одна!» «Значит, ты стала коммунисткой или что?» Бедный папа, такой добрый, но ничем его не изменить. Неисправимый джентльмен!
Отец жил в маленькой квартирке на улице Роза-Бонер и за неимением средств к существованию храбро принял небольшую должность переводчика в научной лаборатории, где его превосходное знание языков, в частности английского, очень высоко ценилось. Он переносил свое тяжелое положение с достоинством и смирением, вызывавшими невольное восхищение. Он сумел даже при таких скудных средствах оставаться элегантным — с гвоздикой в бутоньерке, — каким он был всегда. Он так и умрет на работе в возрасте 92 лет в 1949 году, не требуя помощи у кого бы то ни было, потому что он был слишком горд, чтобы предпринимать такие шаги; он также не испытывал иллюзий по поводу возможности возвращения в Россию: революция победила, и он хорошо отдавал себе отчет в том, что тирания не скоро выпустит из своих когтей эту злосчастную страну. В этом его точка зрения была более верной, чем у большинства эмигрантов, которые все еще сидели на чемоданах, готовые вскочить в первый же поезд, когда газеты и радио — со дня на день, по их словам — объявят, что революция закончилась, что ждут только их, чтобы возобновить былую жизнь.
Такие надежды, увы, приводили к тому, что люди расходовали не считая то, что смогли спасти при отъезде; когда последний золотой рубль, последнее украшение, даже иногда последняя икона — и видит Бог, что святые лики продавали только в последнюю очередь — были проданы, оставалось искать любую работу, чтобы выжить. Знаменитая пьеса «Товарищ» рассказывает всего лишь о реальности, которую мы познали. Я видела генералов, гвардейских полковников, которые стали мальчиками при лифтах или водителями трамваев, князей, состоявших в родстве с императорской семьей (и это представление, которое французы сохранят об эмиграции), ставших шоферами такси или балалаечниками! И мы узнали, что, когда ты беден, все дорого…
Скажу, что русская душа легче принимает смирение, чем другие, потому что она очень возвышенная и наша православная вера беспрестанно напоминает нам эту заповедь: Блаженны страждущие, ибо их есть Царство Божие ….
Безденежье мы переносили так стойко, потому что это была наша общая участь. Иногда вечером тот, кто работал грузчиком на набережной, брал смокинг взаймы у друга, который еще не отнес его в ломбард и отправлялся на обед бывших офицеров Преображенского полка или на какой-нибудь праздник, организованный эмигрантским обществом в одном из многочисленных русских ресторанов, открывшихся в Париже. Жена какого-нибудь французского супрефекта или супруга торговца маслом-яйцами-птицей могла таким образом, взяв такси, за рулем которого был гвардейский полковник, отправиться в «Летучую мышь» или другой эмигрантский ресторан, где дверь ей мог открыть князь, а пальто снять помогал балтийский барон…
Именно на вечеринке бывших офицеров случилось то, что определило мою судьбу: мой кузен Ипполит Комаров рассказывал однажды своим друзьям, что одна из его кузин только что вернулась из России. Он назвал мое имя, и другой молодой офицер, который до этого слушал довольно рассеянно, подошел к нему: «Прошу прощения, но нет ли у нее брата по имени Димитрий, который был вместе со мной в Добровольческой Армии?» Мой кузен подтвердил, что я действительно сестра Димитрия. «Вы доставите мне огромное удовольствие, — сказал бывший капитан, — если дадите мне ее адрес». Кузен сказал ему, что в настоящее время я нахожусь за городом (я приняла гостеприимство моего дяди Жозефа в Вормуте), но мой отец в Париже…
Мишель Юрша, с которым я подружилась в Киеве, когда навещала брата, отправился к моему отцу, и вообразите, каково же было мое удивление, когда несколько дней спустя я получила письмо от него! И вот каким образом несколько месяцев спустя в соборе на улице Дарю я стала супругой Мишеля де Юрша, лейтенанта-капитана второго гвардейского артиллерийского полка.
Мишель был очень добрым человеком, очень простым, очень умным и всегда находил забавное словцо, чтобы посмеяться над трудностями, которых, как вы догадываетесь, мы не сумели избежать. Демобилизовавшись в Галиполи вместе со своими товарищами из злосчастной Белой Армии, он получил нансеновский паспорт, который предоставлял русским беженцам, лишенным родины, защиту великих держав. Многие эмигранты просили гражданства в странах, где они нашли убежище; из верности России мой муж не хотел менять гражданства. После очень трудных первых лет — он был даже очень счастлив поработать некоторое время развозчиком выпечки на трехколесной повозке! — он стал представителем в чайной фирме Твайнинг, где очень быстро сумел показать себя; он говорил улыбаясь: «Я единственный в Париже целую руки бакалейщицам и именно поэтому продаю лучше, чем мои коллеги!» Конечно, выпускнику Александровского лицея, а затем дипломатического института Санкт-Петербурга этим, может быть, и не стоило очень гордиться, но какое отныне значение все это имело для нас? Разве главное было не в том, что мы остались живы?
Мы оба пытались (он во всяких ассоциациях бывших гвардейских офицеров) оказывать помощь нашему маленькому сообществу эмигрантов в XV округе Парижа, ставшему Санкт-Петербургом в изгнании…
Радости и печали шли чередой. Мой любимый отец работал до самой своей смерти в 92 года; у моего мужа были приступы нервной депрессии после немецкой оккупации Франции, когда его преследовала мысль о том, что его могут насильно забрать в легион и заставить сражаться против СССР, который все же оставался Россией… Мишель умер в Париже в 1958 году и покоится вместе с моим отцом на нашем русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. У него была замужняя сестра в эстонском Ревеле, но у нее не было детей. Что касается его братьев, Константин был посажен в тюрьму большевиками, думаем, что его сын Игорь живет в Ленинграде; Леонид, гвардейский офицер, умер в этом городе в 1957 году; Александр (старший), морской офицер, был расстрелян в Петрозаводске, где было поместье их родителей; Николай, также морской офицер, умер в Эстонии; Жорж, гвардейский артиллерийский офицер, покончил с собой во время революции.
Остается мой дорогой кузен Жан Потапов, который, женившись на француженке, принял французское гражданство, служил офицером во французской армии в 1940 году и составил себе очень хорошее состояние в фирме Томсон. В России он служил в том же полку, что отец Солженицына, и великий писатель захотел с ним встретиться. Еще один анекдот: несколько лет назад он повез жену показать Ленинград, и вот его там вызывают в отделение милиции. Слегка обеспокоенный, хотя у него и французский паспорт, он является, его вводят в кабинет комиссара, и тот говорит ему: «Лейтенант Потапов, я счастлив видеть вас (это правда, он был очень сердечен)… я был со своими людьми в таком-то месте во время гражданской войны, а вы были напротив, с вашими… А почему вы не напали?» Они расстались большими друзьями!
Мой кузен Ипполит де Комаров и его сестра уехали в Нью Йорк, там и умерли; много наших друзей былых времен ушли туда, где больше нет страданий. Я стараюсь как можно чаще навещать их на нашем русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Сколько могил носят знакомые мне имена! Мой отец написал:
«Спите спокойно! Спите под камнями руин
Ожидая того, кто собственной рукой
Оденет ваши кости божественным сиянием,
Где будут цвести ваши глаза для бесконечного восторга…»

А пасхальной ночью племянник отводит меня на обедню в Сент-Женевьев-де-Буа в красивую часовню, творение великого русского художника Бенуа, посредине кладбища; потом мы идем чередой могил, со свечами в руках, мы устанавливаем эти маленькие огоньки на могилах моего отца и мужа. Я говорю им: «Христос воскресе и мы тоже однажды воскреснем, и мы найдем друг друга там, где нет больше ни боли, ни печали, ни стона, но только поклонение и радость».
Однажды вы спросили меня: «Если бы вдруг вам отдали тех, кто убил вашего брата, что бы вы с ними сделали?» Я ответила вам: «Простить слишком тяжело, но зачем причинять им зло? Но пусть их прячут от меня: видеть их мне было бы страшно, а месть никогда не приносила мира».

Мой отец написал что-то вроде завещания:
«Без веры, освещающей и расширяющей наш мир, без покорности Божьей воле, покорности, которая есть не только высшая мудрость и источник наших достоинств, но также смысл и честь нашего предназначения, без доверия душ, нас окружающих и помогающих нам нести наше сердце, без кротости и радости благотворительности и смирения, которые хранят нас в божественном покое и истине, давая нам понять, что нет ничего более тщетного и более обманчивого, чем гордыня и эгоизм, и без силы самопожертвования, единственного генератора нравственного прогресса и общественного счастья, жизнь не более чем ничтожная комедия, удовольствия, несправедливости и низости которой отвращают нас, и утешить нас могут только одиночество и молчание, эти последние прибежища человеческого достоинства».
И. де Ю.

Ирен де Юрша уснула с миром 18 февраля 1985 года.
Она покоится рядом со своим отцом и мужем на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

* Перевод с французского А. Губайдуллиной. Осуществлен в полном соответствии с авторским текстом, не исключая присущие ему отдельные мелкие неточности.
** Автор предисловия г-н А. Саразен.

Здесь читайте:

Михаил Чванов. «Блаженны страждущие...». Мысли по поводу

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев