|
|
ЖЕНА
Ближе к родному дому лошадка переходит на мелкую рысь. Из-за туго
натянутых удил голова ее резко вскинута. Неторопливо — как бы не опрокинуть
сани! — умное животное поворачивает к воротам. И только когда слабеют удила,
позволяет себе выплюнуть изрядно измучившую пену. Оглядывается: на месте ли
хозяин? А раскрасневшийся хозяин тем временем знай себе помахивает
кнутовищем да грозно покрикивает. Рыжуха понимает, что ни кнут, ни крики к
ней не относятся. Учащенное дыхание наконец редеет, взбивается снег под
копытами, слышно нетерпеливое ржание — ты прав, хозяин, мы с работы, устали,
открывайте же ворота, поторапливайтесь! В этот момент распахиваются
занавески на окне и, второпях кивая — «сейчас-сейчас!» — мелькает хозяйка,
радостно повизгивает привязанный к углу сарая Алабай, учуяв привезенные на
санях гостинцы, неожиданно бодро начинают блеять овцы и козы, мычит до этого
апатично что-то жевавшая корова — подворье наполняется жизнью.
— Открывай ворота, позакрывали тут... Открывай, да поживее!
— Сейчас, сейчас. Ай, Аллам, тесто месила и не заметила. — Вытирая ладони о
передник, Сария подняла щеколду. — Раненько ты сегодня, картыкайым**, ай да
проворен ты у меня. И на ферме поспеваешь, и в хозяйстве без тебя никак. Не
то что я, черепаха бестолковая, даже не увидела, что ты вернулся.
С трудом выбравшись из саней, Газим покачнулся. Еле держась за оглобли,
встал перед лошадью. Фу-у... Рыжуха не выносит этот запах. Фыркнув, она
отвернулась в сторону.
— Что, милая, не нравится? Хозяин сегодня джигит, а тебе не по душе? — Газим
чмокнул кобылу в морду. Потом обернулся к жене, погрозил пальцем. — А тебя —
ни-ни! Да ведь, рыжуха? Говорят, жене да кобыле не доверяй, а я лошади своей
доверяю. Тебе — нет!
— Ладно, картыкайым, ладно. Давай зайдем в дом, умаялся небось, передохни
чуток. Да и поесть готово.
— Не хочу я есть. Когда я пью, то не куш-ша-ю-ю! Ты мне лучше вот что скажи,
Сария, т-ты, ты... — Муж навалился на плечо жены. — Ты мне изменяешь?
— Ты что? С чего это я должна тебе изменять? Никто мне не нужен, кроме тебя,
картыкайым. Пойдем-ка лучше домой.
— Не-е-ет уж, ты сперва ответь!
— Так я уже сказала. Давай, отдохни немножко, а потом и в баньку.
Растянешься на полке, а я тебя от души веничком попарю, — добавила Сария
жгучим шепотом.
— Ба-а-ня-а-а... Это можно. Только знай, я тут все подожгу! Помру, ни черта
тебе не оставлю, все спалю!
—————
** Уменьшительно-ласкательное от обращения «картым» — старый, старик.
— Подожжешь, ну и ладно, картыкайым, а пока сил напасись. Умаялся ты у
меня совсем. А поджечь и завтра можно.
— Ты д-думаешь, я пьяный? Не-е-ет, я не пьян!
— Нет, конечно, отчего это ты пьяный. С пеленок трудишься, ни сна, ни
роздыху не знаешь, то силос ворошишь, то в мерзлой соломе копаешься...
— ... А председатель на нас разживается. Сколько их сменилось на моем веку,
все приезжают да богатеют, богатеют да уезжа-а-ают...
— Да уж, Газим, и то правда... Тихонько, картыкайым, порожок высоковат, не
оступись. Вот так, полежи-ка на том диване... Ладно-ладно, не снимай,
садись, фуфайку я сама сниму...
— А знаешь, Сария, я ведь сегодня председателя проучил!
Женщина побледнела от ужаса, представив себе эту картину. Вот неподалеку от
силосной ямы, в которой вкалывает Газим, останавливается черная «Волга»,
открывается дверца и высовывается огромное пузо. Затем показываются, одна за
другой, две коротенькие ноги, и наконец вылезает шапка на рысьем меху. Все
это, вместе взятое, и есть хозяин колхоза Басир. От души потянувшись, Басир
разевает большущий рот, чтобы глотнуть свежего воздуха. Однако легкие тут же
наполняются зловонием. «Хватит пока копошиться, воздух портить!» — орет он
на скотников. Понуро склоняются головы работников, вилы втыкаются в вонючую
жижу под ногами. И лишь один остается стоять с орлиным взором, гордо
вскинута голова, крепко сжаты вилы в руках. Этот человек — Газим. Вот он
подходит к председателю. Подбирает из-под ног кукурузный початок и
подсовывает ему прямо под нос. «Понюхай, как летом пахнет. Мы всю жизнь
нюхаем навоз и дышим этим воздухом!» –говорит он ему, глядя в глаза. Над
верхними полосками мясистых щек стремительно вырастают алебастровые шары,
приклеенные к ним черные пуговки начинают бешено вращаться, из златозубого
рта вытекает струйка слюны, а гнусавый нос издает невнятное хрюканье. Хорошо
еще шофер быстренько усаживает Басира обратно в машину. «Волга» трогается с
места, но еще долго виден из окна размахивающий председателев пухлый
кулак...
Вот оно что! Потому-то и выпил муж, тем и залил разъяренную душу. А она, с
бабьей своей дурью, чего только не заподозрила. А вдруг, мол, ее Газим за
бутылку самогона сплавил старухе Аклиме фураж для колхозного скота. Или нет,
выгрузил силос Таскире. А та, пригласив ее мужа в дом, игриво покачивая
задом, полезла на печку зачерпнуть медовухи. Нарочно наклонялась как можно
сильнее, дразнила его. Разрывая короткую юбчонку, полуобнажились пышные
ляжки... Фу, омерзительное зрелище: вот она подносит еще неготовое поносное
пойло прямо к его губам. Своим туго набитым тряпками бюстгальтером
прижимается к фуфайке Газима, которую он так бережно носит...
Как она смогла подумать такое о своем чистом, как стеклышко, муже? Да уж,
недаром твердят про женщин, что волос длинен, да ум короток. Куда им до дел
мирских, могут только о ложках-плошках рассуждать. И Сария туда же, невесть
чего напридумывала. Совсем как в том анекдоте, который вчера рассказывал
Газим. Будто бы у одной женушки муж не вернулся с работы. Прождав до
двенадцати ночи, она пошла к своей матери. «Не волнуйся, дочка, может, его
всего лишь сбила машина», — успокоила та ее.
— Да, все мы такие... Передохни малость, картыкайым, — приговаривая, Сария
стянула мужнины чёсанки, сняла одежду. — А что ты сказал председателю-то?
Как бы не обозлился, не отомстил потом.
— Проучил я его, пр-ро-о-учил!
— ..?
— «Ты не Басир, ты — Борис!!!» — вот что я сказал.
— .?! У-уфф...
Сария облегченно вздохнула. Хорошо, если так. Хотя... А ведь это «... ты —
Борис» можно расценить и как «ты — кафыр*»! Дерзко, ох дерзко выразился ее
Газим. Верно говорят: «В тихом омуте ...», метко ввернул ее ненаглядный. Не
зря Сария вышла за него, за крепким плечом Газима чувствует себя как за
каменной стеной: дети обуты-одеты, скотина накормлена, да и саму ее
колхозной работой не утруждает: что ни год-другой — по ребеночку ладят, и
дом словно дворец. Чего еще желать? А что выпивает — так это от тоски, с
мужиками за компанию. А что им еще остается: встают спозаранку на работу, а
возвращаются после захода солнца, вкалывают без устали и зимой, и летом, и
днем, и ночью, и в дождь, и в снег...
Сария легонько коснулась лица спящего мужа и поспешила домешивать
оставленное тесто. И дров в баню подкинуть надо, и раздать скотине корм, что
привез Газим, и лошадь распрячь.
— Как пожива-а-аешь, Сария? — Дверь едва приоткрылась, а уже видна голова
соседки, бабки Миннисырур. Она перевела дух. — Уф, моченьки нет, пока
вскарабкаешься на ваш порог, ну и домище отгрохали. — Миннисырур, а
по-свойски говоря, бабка Сырур, вытянув шею, оглядела внутреннюю, гостевую
комнату. — Ой, расшумелась я, старая...
В последних словах соседки таилось: «Муженек твой под хмельком пришел,
буянить норовил. Дрыхнет теперь...» Сария заметила ее еще во дворе:
крохотное соседское окошко то меркло, то светлело. Да и нрав бабкин давно
известен. Прикинется добренькой, залезет в душу, разделит, якобы, житейские
тяготы, беззастенчиво усядется за стол, да так и засядет, забудет обо всем
на свете. Хуже того, она не терпит того, что Сария в это время хозяйничает,
станет сетовать на ее неуважение к старшим. Примется расхваливать свою
дочь-горожанку, расписывать красоту снохи, которую в ауле ни сном ни духом
не видывали. Или же найдет повод побранить Газима, припомнит, что когда-то
Сария отвернулась от ее сына.
Бесцеремонность старухи Сырур не знает предела. Бывает, из-за этого
случаются с ней всякие досадные истории.
...Приключилось это в пору, когда Газим пришел опять-таки навеселе,
раззадорившийся. Отчего-то запамятовали накинуть изнутри дверной крючок.
Ребятня — у бабушки, дома приволье. Малыш мирно посапывает в колыбели. Чего
и ожидать в таком случае от супругов, которым только-только перевалило за
тридцать... Тем более, раз уж Газим загорелся желанием, как тут устоять
Сарие? И вдруг, на самом интересном месте...
— Здра-а-авствуй, Сария! Как поживаете, соседи?
—————
У мусульман — «неверный».
Не успел раздаться возглас, тотчас же в спальню сунулась сама бабка Сырур.
Мало того, села прямо у ног молодых, лихорадочно набросивших на себя одеяло.
Села и заболталась.
— Шариф с того конца улицы чаще закладывать стал, оказывается, жена его у
Таскиры застукала, — охотно поделилась она. — Конечно, ее, вдову, понять
можно, но мы все-таки такими не были...
— Миннисырур-апай, м-м-м, нам бы одеться, — смущенно проговорила Сария,
пытаясь дотянуться до платья, висевшего на спинке стула.
— Шариф-то, бедняга, небось от безнадеги пошел к этой Таскире, у жены ведь
что зад, что перед — все плоско...
Охмелевший от вина и пыла Газим не выдержал, рывком откинул одеяло и
навалился на жену.
— А у моей — во!
И только тут бабка Сырур опомнилась, вскочила на ноги. Рот ее приоткрылся.
Глаза крепко зажмурились, а растопыренные, как засохшие сучья, пальцы
силились нащупать дверь.
— А-ай, Аллам, бесты-ы-ыжие-е! Перед пожилым человеком... — изо всех сил
верещала она. Старушечий визг не смолк и на улице, понесся не к собственному
дому, а наоборот, дальше по улице: — Охальники, срам-то какой, при свете
дня, — голос приковывал каждого прохожего, заворачивал в каждый дом.
Бабка Сырур не изменила своей привычке и на этот раз. Не успела сесть за
стол, тут же открыла конфетницу, кистью руки дотронулась до чайника.
— Горячий. Налей-ка чашечку, что-то во рту пересохло. И яркие конфеты у тебя
не переводятся, — сказала она и потянулась за чашкой. — Ты мужа своего
горячим чайком, дорогими конфетами привечаешь, а он приходит вдрызг пьяный.
Чего уж говорить...
— Бабушка Миннисырур, да ведь знаю — вернется Газим, глядишь, и ты тут как
тут. Налей сама, у меня руки в тесте.
— Ишь, языкастая какая стала, и поделом тебе, что муж пьяница. — Бабка Сырур
засуетилась, как гусыня-наседка, ринулась искать варежку, кое-как обула
валенки. — Кто-нибудь вроде Таскиры подсыплет твоему мужу в самогонку
развратного зелья, увидишь тогда...
Хотя злорадные слова старухи задели Сарию за живое, столь поспешное бегство
ее только насмешило. Она от души рассмеялась. Подбежав к Газиму, обняла его,
поцеловала в щеку. Расстегнула на рубашке верхнюю пуговицу. Почуяла легкость
во всем теле, будто тяжкий груз с плеч упал.
«Расцвела в моем саду / Костяника, что ты посадил...» — Ладно покачивая
перемазанными тестом руками, женщина щелкнула пальцами, невесомые ноги
выбили легкую дробь под мелодию, любимую с девических лет. Ее рассмешили и
брызги теста на лице, и котенок, ошалело уставившийся на свою пляшущую
хозяйку. Нажала на кнопку магнитофона. Стала напевать под мелодию «Ламбады»,
подчиняя себе все изгибы пригожего стана: «Тай-да-да-да-да, да-да-да...
Тин-тири-дам-да-да-да-да-дам...»
...Ух и жарко затопила она сегодня. Пока веник попаришь, уже дух
захватывает. Шипящие капли испаряются в воздухе, не долетая до камней,
горячий пар обжигает дыхание. Сухие, скукожившиеся березовые листья блаженно
расправляются, усердно обволакивают невыразимым ароматом закоптелые бревна,
почерневшие табуретки и скамейки. Следом за ними все вокруг вперемешку с
паром окутывает благоухание душицы, сквозь приоткрытую дверь на морозный
воздух вырывается дыхание лета. А-ах, нет на свете ничего ароматнее запаха
деревенской бани, нет жажды мучительнее, чем жажда успокоения разгоряченного
тела, нет наслаждения более изумительного, чем прикосновение жаркого
веника... Все это можно сравнить лишь с одним. Впрочем...
Сария тщательно оглядела вымытые полы, расставленные мыльницы, разложенные
мочалки. Вытерла капельки пота на лбу и, накинув на плечи фуфайку,
заторопилась домой. Холодной воды маловато, надо будет добавить, вскользь
подумала она. Сперва помоются старшие, сыновья. Они уже взрослые, можно не
опасаться. Потом она искупает девчат. Они еще маленькие, отпускать девочек
одних ей боязно. Говорят, домовой в бане принимает мужское обличье, да и
мальчишки больно шустрые, могут сорвать отдушник, примутся выть будто черти.
Впрочем, теперешнюю ребятню на улицу силком не выгонишь, попробуй оттащи их
от телевизора. А раньше, бывало...
Помнится, собрались они однажды с сестрой в баню. В те времена бани рубили
посреди, а порой даже позади огорода. Их баня стояла как раз посередине.
Сестре было около тринадцати, Сарие — на два года меньше. Пошли. Только
успели раздеться и усесться на полок, вдруг — хоп! — в кипяток плюхнулась
тряпка от отдушника. Сестра подцепила тряпицу щипцами и запихнула ее на
место. Сама стоит рядом и придерживает. «Ага, — шепнула она, — мальчишки!
Опять тряпку толкают. Сейчас будут следить из окошка». Сестра была озорница
хоть куда. Раздвинула занавески на окне, быстренько смыла копоть со стекла.
— Апай, нас же как на ладони видать, — испуганно проговорила Сария, вжимаясь
в угол.
Сестра ее ошарашила: углем нарисовала на своих ляжках глаза и брови, сунула
между ног перепачканную копотью мочалку и обернулась задом к окошку,
керосиновую же лампу поставила под собой. Спустя минуту на улице раздались
визгливые выкрики:
— Домовой в окошко смо-о-отрит...
— Че-о-орт! А-а...
— Бе-е-ес!
Девочки вылетели в чулан и бросились к щели между досками. Ох, умора — вдоль
огородной межи к реке сломя голову несутся три-четыре пацана: впереди мчится
сынок той самой Миннисырур, остальные падают, подымаются, и снова бегут,
один за другим перемахивают через изгородь. Девчата смеялись до упаду. А
среди ребятни потом долго гулял слух, что, дескать, в их бане водятся черти.
Нынче мальчишек не вытащишь на улицу. Взять хотя бы ее сыновей — сидят у
телевизора будто привязанные. Зовешь к столу — не отрываются, и в баню не
отправишь, пока кино не кончится. Боевик, потом триллер, дальше еще
что-нибудь...
— Мальчишки-и-и, в ба-а-ню, — еще не открыв дверь, Сария начала торопить
сыновей. — Мальчишки, кому говорят, в баню!
У Сарии есть привычка: если заберет что-нибудь в голову, то не успокоится,
пока не сделает, уж если что надумала — замечает только нужное, а остального
в упор не видит. Вот и сейчас так же.
— Как поживаешь, подружка?!
Сария невольно вздрогнула. Что это за дамочка? Увеличенные тенями щелочки
глаз на круглом, как блюдце, лице, сверху карандашом нарисованы брови, губы
обильно намазаны ярко-красным, челка обмакнута в белый цвет, а остальная
часть — в желтый... Ба, да ведь эта толстушка — ее одноклассница Суфия! Вот
так изменилась, виделись всего пару лет назад, а уже не узнать.
— Су-Суфия... — Сария поставила ведро на пол. Скинула с плеч фуфайку. — Это
же ты-ы...
— Что, не узнаешь? Да, старее-е-ем, стареем... — Суфия покружилась посреди
комнаты. Вот, мол, я какая, а ты отощала вся. Сарие почудилось именно это. —
А ты все такая же. Только еще больше похудела.
— Не стареют одни ангелы да черти, Суфия, а нам по сорок скоро, — протянула
Сария, обнимая подругу. — Тебя и впрямь не узнать. Только не постарела ты, а
поправилась очень.
— Сама ведь знаешь, какая в городе работа. И результата не видно, и времени
ни на что не хватает, — Суфия развалилась на стульчике за столом. — Уф,
устала. Пока дойдешь до вашего конца, замаешься, пошла по переулку, а там
снегу — о-го-го, насилу выбралась.
— Сейчас чаю вскипячу. Ты рассказывай пока, рассказывай... Э-эй, мальчишки,
живо в баню!
— Сколько их у тебя стало? Не сосчитать даже.
— Бог даст, еще разок постараемся, пятеро будет.
— Больно уверенно говоришь, фундамент есть, наверно. И к чему вам столько,
нищету только плодить. — Суфия ладонями колыхнула воздух ко рту. — Тут с
одной не управишься, то одно требует, то другое. Модная у меня девка —
современная!
— Каждому на свете свое место определено, для нас лишних нету. Не нарадуюсь,
что родила их.
— То-то в детстве все за бабушкин подол держалась, — гнула свое
одноклассница. — Маленькие детки — маленькие бедки... Я же говорю, тут с
одной не сладишь, целыми днями где-то пропадает, скажу тебе по секрету,
подруга: всего пятнадцать лет, а уже пивом балуется. Как там поется: «Я и
горькую люблю, и от красного балдею»... Да, прошло наше времечко. Юность
пронесется — и не заметишь, пускай нагуляются. Это мы, глупенькие, целыми
днями у матерей разрешение вымаливали, чтобы в клуб пойти. Честь свою
берегли, да для кого? Для мужей непутевых...
Сария промолчала. Ужаснулась про себя таким словам и попыталась быстрей
перевести разговор в другое русло. Желая поднять подруге настроение,
подозвала из соседней комнаты трехлетнюю дочурку.
— Доченька, Насиха, подойди-ка сюда.
— Сего-о-о?
— Вот, тетя у тебя спрашивает, кем ты будешь, когда вырастешь.
В глазах Суфии заплясали искорки. Она наклонилась к малышке, ожидая услышать
что-нибудь забавное.
— Да-да, Насиха, скажи, кем станешь, а я тебе за это конфетку дам, —
пообещала она, взяв со стола конфету.
— А-а-а, какая влунья, это ведь на-а-аса конфетка... — Насиха погрозила
пальчиком. — Обманывать нехолосо-о-о! Я таких нае-е-елась...
Женщина не знала, что и делать: подпрыгнула на стуле, заворочалась, что-то
промямлила, выпучив глаза, уставилась на ребенка, потом на мать.
— Точно, у многодетных дети — чисто цыганята. Наверно, сама подговорила
посмеяться надо мной, раз я без гостинца пришла, — взорвалась она наконец.
Сарие стало неловко. Она попрекнула дочку:
— Разве можно так разговаривать с тетей? Она просто спросила, кем ты хочешь
стать. — И повторила вопрос: — Ну же, скажи, что ты будешь делать, когда
вырастешь?
— Буду лаботать как ты, в декле-етном, — протянула девчушка. Сама смотрела
то на чужую тетю, то на маму. Протянула маленькую ладошку Суфие. — Ты
конфетку обес-сяла...
Суфие было не до ребячьих россказней. Торопливо — кабы не ляпнула еще чего!
— всучила девочке всю конфетницу.
— Точь-в-точь цыганенок, ей-богу. На отца своего похожа! — В этот момент она
обнаружила, что нигде не видно Газима. — Кстати, а где он? Сколько сижу, не
видать.
— А-а... — Сария махнула большим пальцем через плечо, приложила ладонь к
щеке.
— Пьяный, что ли? А я раскричалась.
— Не-ет, почему пьяный, просто прилег перед баней. Бедненький мой, уходит на
ферму ни свет ни заря, приходит очумевший от усталости. Тем более и своей
скотины что на ферме.
— Зато в деревне мясо свое — покупать не нужно. А нам его за бешеные деньги
приходится покупать. Деревенские теперь совершенно стыд потеряли, обнаглели
совсем, — Суфия перечислила цены на базаре, стала сетовать на вечную
нехватку денег, на невозможность приезжать домой почаще, и на многое другое.
— Поди объясни теперь этому ребенку, отчего тетя не принесла конфет...
Ладно, Сария, пришла, увидела, как говорится, твое житье-бытье, нисколечко
ты, оказывается, не изменилась. Пойду я...
— Что ты, я же чай поставила, куда ты?
— Сама приходи. В город не зову, квартира небольшая — двухкомнатная всего.
Твой табор все равно не уместится. Приходи к матери. Хотя... завтра уже
уезжаю... — Отпустив дверную ручку, Суфия воротилась обратно и оперлась
ладонями о стол. Лицо ее посуровело. — Знаешь, Сария, жалко мне тебя.
Несчастная ты. Ничегошеньки-то в жизни не видела, не вылезала из этого
вонючего аула. И что ты здесь нашла, поражаюсь. Куда подевалась твоя
красота, подру-уга? Да тебя хоть маслом намажь — ни одна собака не
позарится. Не верила я, когда люди судачили, а теперь сама убедилась. А язык
у вас остер, о-ох, остер, даже этот вот трехлетний цыганенок и то ядом
брызжет!
Сария застыла, ошеломленная. Неужели одноклассница всерьез обиделась? И
вообще, какими ветрами ее занесло? Чудно, непонятно как-то: появилась
нежданно-негаданно и точно так же исчезла. Женщина ломала голову над ее
словами, но так и не смогла их растолковать.
«Несчастная». На что намекала подруга детства, и вообще, в чем оно, счастье?
«Для слепого счастье — в глазах, для безногого — в ногах, для безрукого это
руки, а для бездетного — дитё...», — говаривала ее бабушка. «Благодари
Аллаха за все, что имеешь», — повторяет ее мать. «Боже, не отними того, что
есть», — этими словами встречает она сама каждую зарю.
В кривой ухмылке одноклассницы крылась всего лишь насмешка над Сарией, лишь
попытка выискать ее недостатки. Женщине показалось именно так. Оттого-то и
цеплялась то к одному, то к другому, а под конец накинулась на ребенка.
«...Ни одна собака не позарится». Вот еще, почему это собаки должны на нее
зариться? Наверное, имеет в виду, что рожает одного за другим, только тем и
занята, что пеленки стирает. Ну и что, кому какое дело? Каждому свое. Разве
плохо, что муж к ней притронуться не успевает — она уже в положении? Стало
быть, род плодовитый. Нет, не о чем сожалеть Сарие. И все же...
Она тогда была беременна старшеньким. Схватки начались внезапно, да еще
посреди ночи. На улице — лютый буран.
Она разбудила мужа:
— Газим, кажется, началось, сходишь к фельдшеру?
— Ты что, спятила, куда я пойду среди ночи? — пробормотал будущий отец и
повернулся на другой бок, задом к ней. — Терпи, утром найду машину...
Попробуй-ка вытерпеть! Она стянула мужа с кровати и начала ходить
взад-вперед, корчась от боли. Ладно еще беспрестанно ворчащий Газим живо
обернулся обратно: разбудив, отправил свою мать к старшему брату, и тот
вскоре подъехал на «Беларуси». Так и везли ее пятнадцать километров на
громыхающем тракторе. А спустя всего полчаса — родился сын!
И все-таки по деревне разнеслись после этого две байки. Первая — «Терпи,
утром найду машину...». А вторая якобы прямо из уст Сарии. Будто не выдержав
то ли боли, то ли беспечности мужа, она при входе в больницу произнесла с
сожалением: «Эх, Гази-им, и зачем это было надо?» Она того не помнит. Однако
слова эти односельчане высекли на камне.
Нет, Сария ни капли не жалеет, что у нее куча детей. А от излишне любопытных
только отмахивается — мол, раньше и по семеро-восьмеро детей поднимали, и
ничего... По ней так нет греха страшнее, чем вырвать из себя чью-то
маленькую жизнь. Бабушка ей всегда говорила: «Не вздумай убить посланного
Аллахом ребеночка. На том свете эти дети накинутся на тебя и примутся грудь
сосать!» Как можно хладнокровно отдавать свое дитя под нож? Вон как
смеются-заливаются, как светло от них в доме. Если бы она хоть одного из
них... Да сохранит Аллах от такого злодеяния! Вот ведь ужас, до чего можно
додуматься из-за слов какой-то бестолковой бабенки. Ведь уж давно не
одноклассница, да и не подружка вовсе. Первое осталось далеко позади, в
мареве школьных лет, а с повозки друзей-приятелей выпала, наверное, из-за
разности суждений. И не заметили, как житейские хлопоты развели кого куда. А
может, так и должно быть? Кто только не встретится на бескрайней дороге
жизни, с кем только не сойдешься на разных ее поворотах, чтобы потом
соединиться вновь, а после снова распрощаться...
— О-о, спасибо, мама, пар так и шипит!
— Ай, хороша ба-аня...
Обессилевшие мальчишки повалились как попало на диван. Начали обмахиваться
тетрадками, заохали-заахали.
— Мам, холодного чайку не будет?
— Прямо сил не осталось...
Сария засуетилась, накрывая на стол. Поставила мед, заварила душицы.
— Ой как мужички привередничают, — улыбнулась она. — Ладно, если вам жены
попадутся такие же, как ваша мать. Изведете ведь их своими капризами.
— Мы, мам, женимся на точно такой, как ты. Наштукатуренные обезьянки нам не
нужны, — пошутил старший сын. Сам вскочил и стал кривляться наподобие таких
женщин. Вильнул задом, довольно похоже повел руками. — Ай, ай, я ведь корову
доить не умею, и молоко пью только из соски. Чуть больше выпью, так сразу
животик пучит...
Дом наполнился радостным гулом. И девочки, и мальчики принялись по-всякому
изображать изнеженных женщин, знакомых по кинофильмам.
— Ладно уж, хватит кривляться. Мальчишки, вы пейте чай, девчонки — в баню.
Сейчас пойду, помою вас.
— А что, отец не пойдет разве?
— Я его потом разбужу. Пускай пока отдыхает...
И все же Сария решила разбудить мужа. Пусть до бани чаю попьет, приготовит
себе лезвие, то да се. А то бедолага даже побриться не может времени урвать,
ходит от бани до бани. Если подумать, странно устроен деревенский житель: за
счет скота выживает, и ради него же только и живет. Поворкует поутру со
своими гусями — и радехонек, заметит вдруг, что буренка не жует — и душа не
на месте. Иной раз смотришь, поглаживает свою коровенку, холит-лелеет, она
ослушается — глядь, живо взгреет по хребту черенком. Если б собрать воедино
все ласковые и бранные словечки, обращенные к коровам, то деревня спозаранку
окунулась бы не в петушиное «ку-ка-ре-ку», а в нежные, ласковые, сердитые,
грубые, писклявые и еще бог знает какие выкрики женщин, торопливо выгоняющих
коров в стадо, ухаживающих за ними круглый год. Вот бы записать эти звуки на
магнитофон и врубить на всю мощь! «Как спалось сегодня, милая?». «Пр-р-р...».
«Стой смирно, и так мы с тобой проспали». «Щас как дам ведром!». «Ах,
зараза...».
Сария рассмеялась своим мыслям. Представила себе деревенское стадо и всех
женщин, выгоняющих своих пеструх. Вот они взяли в руки ведра и идут за
буренками. Впереди обняла свою симменталку толстушка Асма, показывает в
воздухе жирным большим пальцем «во!». Рот аж до ушей. Хоть и толстая, хоть и
кажется прижимистой из-за тучной фигуры, но душа у нее щедрая, что на уме,
то на языке — открытость ее на лице написана. Не то что людям — скотине
своей слова плохого не скажет. Оттого и чмокает в лоб пеструшку на каждом
шагу. За ней поспевает торопкая Шарифа. Кличут ее так из-за вечной
суетливости, от старания всюду поспеть. Как говорится, скотина походит на
своих хозяев. Вот и буренка Шарифы — вылитая хозяйка. Не успеет урвать
травки в одном месте, как тянется за другим пучком, и тут же поворачивается
к третьему. И хозяйка поторапливает: «Давай быстрей, бестолковая, даже от
Асмы отстаем!»
Ай да потеха, оказывается, наблюдать за сбившимися в кучу женками да
буренками! Вот позади всех плетется одна соня (нет, не будем называть ее по
имени — вдруг разобидится, пусть остается «соней»), а за ней тащится ее
хозяйка-черепаха. Стоит хозяйке широко зевнуть, та таращит глаза и лениво
переставляет другую ногу. «Шага-а-ай дава-ай, ладно уж, сама-а догонишь,
пойду-у-у я...» — с этими словами соня поворачивает домой.
Коровенка «костлявой» тоже смахивает на владелицу. Непрерывно
жует-пережевывает. И куда что девается — просто диву даешься, через шкуру
все кости торчат.
А где же буренки Сарии? Примерно в серединке, шагают неразлучно втроем.
«И-и, милые мои, уж не отставайте от других, смирных-то пободают запросто.
Замучаетесь потом мух отгонять. Давайте, буренушки, ай да умницы вы мои...»
— Мам, хойонсе*, в сарае ягненок блеет!
Сария мотнула головой. Оказалось, девочки вернулись с полдороги обратно.
— А-а, что?
— Хойонсе, овечка объягнилась, голос слышно.
Дом загудел-переполошился, поднялась суматоха: мальчишки кинулись
наперегонки к вешалке за одеждой, девочки визжали, хлопали в ладошки и
подпрыгивали.
Женщина разбудила мужа.
— Газим, вставай-ка живо, никак молодая овечка объягнилась.
— Ы-ы... Щас вернусь, вот только дела закончу... — Муж невнятно пробормотал
что-то сквозь зубы.
— Куда это вернешься, поднимайся, а то ягненка забодают, — Сария начала
трясти мужа. — Мальчишки, выходите пока. Сейчас свет зажгу.
Вот ведь чудо природы! Не успел этот комочек появиться на свет, а уже —
чмок-чмок — тянет мамку за вымя. Смотри-ка, и когда только успел народиться,
и когда только мать его так усердно облизала, и как только на ножки вскочил.
Чмок-чмок...
— Мамочка-а, а кто ему бигуди поставил? — поспешила осведомиться шестилетняя
Сагида.
— Алла бабай, конечно, Алла бабай...
— Мамочка-а, а откуда овечка взяла ягненка?
Сария не знала, что ответить. Полусонный Газим тоже растерянно молчал.
— Как тебе сказать, дочка, ну, набросила на спину и принесла из лесу.
Чуявшие себя взрослыми мальчишки хохотнули. Принялись толкаться.
— Пойдешь, как я, в третий класс, тогда и узнаешь, — важно произнес Гильман.
— Мам, надо бы его в тепло занести, — напомнил старший сын. — Замерзнет еще.
— Правильно, сынок, мамка его уже облизала, молока, небось, вдосталь
насосался. Занесем на сегодня в дом, а завтра — в теплый сруб. Пока запрем
туда овцу, пусть обогреет. — Газим открыл дверцу крохотного закутка внутри
сарая. Они называют его по-русски теплушкой. — Пускай овечка тут переночует,
надышит пусть.
«Бе-е... Бе-е...» Оторвавшись от самого дорогого — от невыразимо вкусно
пахнущей матери, от вымени, щедро дающего теплые струйки медового молока,
малыш отчаянно заблеял. И откуда только у этого махонького, с варежку,
существа такой голосище?
Вкривь и вкось ступающие беспомощные копытца поскальзываются на полу, куцый
хвостик, так весело торчавший рядом с матерью, сейчас совсем поник,
отвратительные чужие запахи щекочут нёбо. Да еще кто-то непрерывно гладит
его то по голове, то по спинке. В такие моменты ягненочек сладко жмурится,
едва заметно подрагивает от удовольствия, волнами пробегающего по тельцу. Он
зябнет. Дом, вначале почудившийся таким теплым, на самом деле, оказывается,
холодный. И вдруг внизу живота что-то набухает, хвост невольно
приподнимается. Впервые за свое бытие он чувствует непонятную боль и...
—————
* Произносится при радостном известии, за которое полагается вознаграждение.
— Ма-ма-а! Ягненок пи-исает... — Насиха подпрыгнула от радости, затопала
на одном месте. — Ягненок пи-исает. Нузен голсо-ок. Подайте ему мой голсо-ок!
— Ох, наверно, наши барышни останутся сегодня без бани, — улыбнулась Сария.
— Давай тогда сами сходим, отец.
— Не-ет, мама, я сегодня в баню не пойду. Насиха, ты тоже не хочешь
купаться, правда?
— Я пойду с ягненоськом. Искупа-аю его. — Насиха захлопала в ладошки, спешно
принялась готовить полотенца. — Вон ведь какой ягненосек черный.
— Мамочка-а, а наш ягненочек мальчик или девочка?
— Девочка... Как вы ее назовете?
— Хм-м...
— М-мм...
— Ну, вы пока думайте, а мы пойдем помоемся, — Сария достала из шкафа новые
полотенца, чистое белье.
Газим не спешил. Молча налил в чашку воды из чайника. Пригубил. Сария
улыбнулась краешком губ. Наверняка у мужа голова раскалывается, подумала
она, как выпьет разок, так ходит сам не свой. В такие моменты становится его
жалко. Припомнит иной раз слова, брошенные Газимом спьяну, и хочется, чтоб
помаялся немножко. Так-то не дебоширит, и все-таки не прочь «погеройствовать».
Это, наверное, с малых лет, с детских капризов идет. Мать его слишком
баловала. Потому-то свекор частенько сетует: «Испортила парня…»
...Забавных историй, связанных с детством Газима, полным-полно. Однажды мать
дала ему не полный, по привычке, кармашек, а всего горсть конфет — дескать,
могут зубы испортиться. Четырех-пятилетний мальчуган глубоко оскорбился.
Нет, не заплакал. Просто взял в чулане ковшик и заявил: «Не дашь — окно
разобью». Мать, по своему обыкновению, не остановила его. Сказала только:
«Разбивай, сынок, разбивай, только не большое, а поменьше».
Этот свой норов Газим сохранил и поныне. Чуть выпьет — и снова дитя дитем.
Когда Сария только-только вышла замуж, свекровь ее предупредила: «Килен*, ты
уж хорошенько его корми, а то он совсем не ест, как картошку поджарю, только
донышко соскребает». Сария чуть не выложила: мол, конечно, ведь на донышке
самое жирное остается. Если бы сказала, то свекровь, ей-богу, месяц бы с ней
не разговаривала.
— Что, картым, силушек нету? — лукаво улыбнулась Сария.
— Нету... — Газим пальцами откинул назад волосы со лба, погладил щетину,
больше смахивающую на гусиный пушок. — Да-а...
Похоже, муж запамятовал о своей «чекушке», бережно припрятанной в санях под
сеном. А то бы попросил. Сария обнаружила ее, когда вышла дать скотине корм
из саней, — вилы вдруг звонко ударились обо что-то. Ага, подумала она, и
заначка у него есть. Хорошо еще не разбилась. Сария проворно сунула бутылку
под мышку и поставила дома за печкой. Попросит — даст, не попросит — ну и
ладно. Он как протрезвеет, так силой выпить не заставишь.
—————
* Килен — сноха.
— Ты бы, Газим, ягненка пристроил за печкой-то, — предложила Сария, с
хитрецой наблюдая за мужем. — Зябнет ведь, дрожит, бедняжка.
— Уф-ф... Мальчишки пристроят.
— Ну да, мальчишкам только доверься, им бы только играться с ним.
— Ладно, ладно. Знаешь ведь, что болею, нарочно взваливаешь все, — застонал
Газим. — Неужто даже «убежавшей медовухи» нет?
«Убежавшая медовуха»… Раньше в деревнях, бывало, и медовуху гнали: наливаешь
ее в деревянную миску, закрываешь крышкой и укладываешь сверху гнет. История
та произошла с той же бабкой Сырур. Зиннур-карт, привезший ей с вечеру то ли
солому, то ли сено, зашел опохмелиться. Та зачерпнула ему полнехонький ковш
медовухи. «Ох, хороша у тебя медовуха, Миннисырур. Добавила бы ложку-другую
соды, еще лучше бы стала. Ну-ка, налей еще», — посоветовал находчивый
старик. Стоило ему отойти к двери, юркая старушка тут же бухнула в бочку
соду, да не две ложки, а целых полпачки. Медовуха зашипела, заворчала —
начала приподнимать крышку. Ошарашенная хозяйка аж уселась на нее сверху, но
где ей было совладать с рассвирепевшей медовухой! Вот с того случая и пошло:
«убежавшая медовуха!».
— Ну мать, ты и молодец!
Из-за печки показалось сияющее лицо Газима: выпученные глаза блестят, рот
медленно растягивается до самых ушей, кончик языка от изумления то
появляется, то исчезает.
— То-то все про ягненка зудела, я смотрю, тут целая овца!
«Овцой» в этой деревне величают бутылку водки. Если при разговоре заявляют,
к примеру: «Овцу бы зарезать, да связать аркана не хватает», это
всенепременно означает: «Выпили бы бутылку, но денег не хватает». А чекушка
— ягненок. Вот куда метила-то женка, а Газим и не разобрался. Сказал только:
— Ого, Сария, и ты начала байками толковать, — и смутился. — Ладно, спасибо,
вот оклемаюсь, больше ни капли в рот не возьму.
— Да уж знаю я это покаяние дятла. Целый день стучит себе, а когда голова
заболит, начинает казниться: мол, больше в жизни долбить не будет. А наутро
— все по новой...
— Нет, ты что, не знаешь меня, что ли?
— Знаю, нарочно дразню. Пошли скорей в баню. Надеру тебе задницу веником!
...Размягченные тела. Невесомые чресла. Неторопливо замирающий круговорот
ощущений. Долгожданное утоление жажды — и возвращение с седьмого неба
блаженства на бренную землю...
Сария положила голову на грудь мужа, впавшего в сон после жгучих метаний
души и тела. Погладила любимого по щеке, послушала его гулко бьющееся
сердце. С наслаждением вдохнула терпкий запах мужского пота. Такое чувство,
будто в эту минуту из нее вытянули всю силу, весь ее дневной пыл. Она вдруг
почувствовала себя слабой и беззащитной. Захотелось распутать все-все жилы,
что есть в теле и стать хрупкой, словно тоненький лепесток, безмятежно
плывущий в океане счастья…
Перевод с башкирского Гузель Байгутлиной.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
