|
|
Узница
Освенцима
Очерк
1
В конце мая Зиля поехала «на севера», чтобы забрать на летние каникулы
внука.
В поезде предстояло трястись целых тридцать часов. Соседи по купе, порядком
устав от дорожных хлопот, разместились по своим местам и тотчас же
погрузились в сон. Вскоре, умывшись, легла и Зиля. В переступке колес
чудилась какая-то мелодия, грустная, но успокаивающая…
Утром Зилю разбудили голоса.
— Бабушка, когда же доедем? — спрашивала девочка лет двенадцати, обращаясь к
пожилой женщине.
— Завтра, в четыре утра, поспи еще.
— А мы доехали до Тюмени? — девочка не унималась, и ее вопросам не было
конца. Бабушка же терпеливо отвечала, и в голосе не было ни тени
раздражения.
Зиля решила, что пора вставать.
— Доброе утро! — лицо соседки осветила улыбка.
— Доброе утро! — улыбнулась ей в ответ Зиля, а про себя порадовалась: «Как
повезло, хорошие люди попались».
Вместе сходили за чаем. За завтраком познакомились. Женщину звали Мария
Ивановна.
— Какой шрам большой. Неужели обожгли? — удивилась Зиля, увидев на руке след
от раны.
Легкая тень пробежала по лицу Марии:
— Нет, не ожог — это после Освенцима.
— После Освенцима? — переспросила Зиля и как-то оторопело уставилась на
женщину. — Вы были в плену?
— Да... — Мария помолчала. Потом, словно бы что-то для себя решив,
продолжила: — До сих пор никому и никогда не рассказывала про свою жизнь —
тяжело вспоминать… Я была узником под номером 65989. После войны врачи
удалили этот номер. На руке остался лишь его след, шрам, а незаживающая
сердечная рана и через шестьдесят лет напоминает о себе, заставляя от страха
просыпаться среди ночи в липком поту...
2
...Мария родилась в поселке Смоловка Витебской области Белоруссии, в обычной
крестьянской семье. Они с младшим братом-погодком Гришей выглядели
двойняшками.
В деревне вся работа по уходу за скотом и домашней птицей лежала на
хрупких плечах матери и ребятишек. Отец с утра до ночи проводил на работе:
то в поселковой лесозаготовительной конторе, то с лесорубами на делянках.
Весь уклад жизни в Смоловке был так или иначе связан с лесом, окружавшим
поселок со всех сторон.
Летом залитый золотыми лучами солнца березняк, начинавшийся сразу за
огородами, наполнялся веселым щебетом птиц, которые как будто бы старались
перещеголять друг друга в вокальном мастерстве. Пройдешь под сенью
белоствольных красавиц шагов пятьдесят, и открывается поляна, сплошь
усыпанная цветами.
Маша и Гриша, завершив домашние дела, прибежали сюда. У них только на днях
начались каникулы. Гриша закончил четвертый класс, а Маша — пятый.
Далеко разносится их заливистый смех. Девочка и мальчик устроили догонялки с
мотыльками.
— Маша, глянь-ка, бабочка, синяя-пресиняя, совсем как твои глаза, — кричит
Гриша, вытирая с лица пот. — Я сейчас поймаю ее и подарю тебе.
— Пожалуйста, не трогай, пусть летает. Их жизнь и так слишком коротка.
Из поселка донеслись звуки гармони, голоса поющих.
— Это десятиклассники, — решил Гриша. Вчера у них был выпускной вечер!
Немного погодя на поляну вышли двое — веселый парень и девушка в розовом
платье, в руках у нее была целая охапка цветов. Детишки начали их дразнить,
громко распевая:
— Тили-тили тесто, жених и невеста, тили-тили тесто, жених и невеста.
В ответ парень обнял девушку и поцеловал, Маша с братом застеснялись и со
всех ног побежали домой.
Счастливое детство под мирным небом. В этот день оно закончилось.
Разбивая волшебную тишину, над поселком с воем пролетели несколько
самолетов со свастикой. Казалось, что высокие сосны вспорят им брюхо и они
упадут на землю. Но смертоносные «птицы» не падали. Развернувшись,
разбомбили школу, лесозаготовительную контору, потом принялись за жилые
дома. Все кругом окуталось дымом, пылью. Дома охватил огонь. Воздух
наполнился грохотом разрывов и душераздирающими криками людей…
Мария с братишкой в страхе прижались к матери.
— Аня, беги к лесу! — крикнул отец растерявшейся матери и, схватив детей,
побежал через огород к опушке.
Больше немцы не прилетали. Да и зачем? От поселка осталось всего несколько
домов.
...Волоча за собой орудия, отступали красноармейцы. Обеспокоенные жители
Смоловки, с надеждой вглядываясь в унылые, грязные лица, засыпали их
вопросами:
— Скажите, а может, и нам нужно уезжать?
— Неужели немцы придут и сюда?
— Мы уже побеждены? — допытывалась у остановившегося возле колодца солдата
Машина бабушка.
— Нет, не побеждены, мы временно отступаем! — В голосе красноармейца звучало
ожесточение. — Мы победим! Вот увидите! Мы вернемся!
Женщины, жалостливо причитая, несли уставшим солдатам крынки с молоком,
хлеб, вареный картофель...
Машин отец, только что вернувшийся из райцентра, собрал у себя всех
оставшихся в поселке мужчин:
— От войны бегать не будем. Район наш в немецком котле. Значит, воевать
будем здесь.
Через час, вооружившись кто чем смог, мужчины подались в лес.
На следующий день в поселке появились немцы. И снова, как в первый день
войны, воздух наполнился душераздирающими криками: фашисты расстреливали,
насиловали, грабили. К вечеру перепившиеся оккупанты угомонились.
А ночью поселок, вернее то, что от него осталось, был разбужен взрывами и
заревом пожара: горели машины, оставленные немцами без присмотра.
Дождавшись рассвета, рассвирепевшие гитлеровцы согнали всех жителей на
площадь:
— Где партизаны? Если не будете говорить, всех расстреляем. — И, не
дождавшись ответа, тут же застрелили двух стариков.
Решив, что для начала этого достаточно, немцы продолжали «воспитательную
работу»:
— Партизаны — ваши враги. Они забирают вашу еду, создают угрозу вашей жизни.
Кто прячет партизан или, зная их местонахождение, не сообщает нам об этом,
будет приговорен к смерти. И деревни, и люди, помогающие партизанам, будут
сожжены.
И вновь молчание. Тогда озверевший каратель выволок из толпы паренька лет
двенадцати.
— Где партизаны? — заорал немец. Перепугавшийся мальчик только и успел
сказать: «Не знаю», как фашист изо всех сил ударил его по голове пистолетом.
Подросток рухнул как подкошенный.
Вдруг из проулка на площадь вышла женщина. Она несла окровавленный труп
ребенка. Все лицо ее распухло от слез.
— Вы звери! Садисты! — кричала она. — Ну что, утолили похоть, изнасиловав
мою доченьку?
Положив полуголое тело девочки перед немецким офицером, женщина вцепилась в
лицо своего врага. Фриц что есть мочи оттолкнул ее от себя, и женщина упала
навзничь. Попыталась встать, но эсэсовец несколько раз выстрелил в нее из
пистолета. Стоявший рядом с ним автоматчик дал очередь в гущу народа: толпа
ахнула, и все, кто еще мог бежать, бросились врассыпную.
Ноябрь. После выпавшего снега резко похолодало. Среди ночи тихо постучали
в дверь. Это был отец.
Все разом проснулись и, занавесив окна одеялами, зажгли последнюю свечку,
которую берегли для особых случаев. Отец похудел, осунулся. Но голос у него
был добрый:
— Гитлеровцы понесли большие потери под Ельней. Мы тоже не сидим сложа руки,
недаром наш район они прозвали Кровавой печью. Сейчас над Ельней реет наше
знамя. Понимаете? Наше знамя! — от волнения у отца загорелись глаза. — А
седьмого ноября в Москве прошел военный парад.
В этот момент дверь затрещала от ударов, в дом ворвались фрицы.
На следующий день Маша с матерью пришли в райцентр — город Городок.
На площади напротив комендатуры установлена виселица. На ветру качаются тела
шестерых повешенных. На груди у казненных дощечки с надписями: «Я —
партизан», «Я — предатель», «Я — враг белорусского народа».
Узнав в одном из шестерых мужа, Анна едва устояла на ногах:
— Ванечка, что они с тобой сделали, изверги?! — обняв дочь, она горько
заплакала.
А Мария не могла оторвать взгляд от синего, окровавленного лица отца.
Застрявший в горле ком не давал дышать.
Всю дорогу до дома говорили про отца, вспоминая его голос, смех:
— Твой папа с молодых лет был почтительным, никому не отказывал в помощи, —
мать горестно вздохнула, — в жизни никого не обидел.
— Мам, а помнишь тот день, когда папа на свою зарплату всем нам купил
подарки?
— Помню. Твоему братишке купил матроску. А тебе, под цвет твоих глаз, синюю
кофточку с вышитой розой на груди...
— А тебе, мам, модные туфельки. Бабушке — отрез на платье. Только себе
ничего не купил. Когда я у него спросила почему, он ответил, что купит в
следующую зарплату. Потом он обнял нас с Гришей и нежно прижал к себе,
приговаривая: будьте счастливы, мои бесценные.
Это был один из самых тяжелых, мучительных дней в их жизни. Марии всегда
казалось, что нет на свете человека сильнее и умнее, чем папа. А сейчас нет
родного человека... И кажется, что раз нет отца, то никто и никогда не
сможет победить врага. Эх, если бы не возраст, то сама пошла бы в партизаны
и отомстила фашистам за смерть отца.
Шел третий год оккупации. Третий раз отметили жители Соколовки 7 ноября
тихо, так, чтобы не заметили праздничного оживления проклятые фашисты.
Оккупанты тоже решили отметить 7 ноября, но по-своему. Первыми к поселку
подъехали мотоциклисты. Поднимая снежную пыль, на высокой скорости объехали
все улицы и выставили вокруг Смоловки оцепление. Следом за ними появились
всадники, затем несколько саней с солдатами и эсэсовцами. Жители поселка
настороженно наблюдали за немцами. Наглухо закрылись ставни, ворота. На
улице, кроме немцев, не осталось ни души. Лишь изредка, наполняя душу
суеверным страхом, тишину прерывало завывание псов в подворьях.
Мария в стремлении все увидеть и услышать удобно расположилась у чердачного
окна и установила слежку за фрицами...
Эх! Они не успели исполнить наказ партизан, которые просили в случае чего
спрятать всю еду и бежать в лес. Только вчера ведь говорили. Пришли бы
дяденьки сегодня, фашисты обязательно получили бы по заслугам.
Мария бережно расправила листовку, оставленную партизанами. В ней
говорилось, что наши победили под Сталинградом, прорвали Ленинградскую
блокаду. Фашисты отступают. От Балтики до Черного моря идут ожесточенные
бои.
«Эх! Где же партизаны!» — думала Мария.
Когда стемнело, к ним зашел колхозный председатель Стрынатко:
— Все через огороды уходим в лес. Сегодня фрицы веселятся, но будьте
осторожны, кругом часовые…
В поселке началось скрытное движение.
Утром отекшие от пьянства немцы приказали старосте собрать всех жителей.
Увидев лишь нескольких стариков, остервеневший глава палачей распорядился
всех найти и сжечь.
Немецкие солдаты встали на лыжи.
Часа через два беглецов догнали и окружили. Заставили беззащитных людей
снять валенки и варежки и поставили всех на колени. Не жалея сил, избивали
до полусмерти тех, кто медлил с выполнением их приказов. Председателя
колхоза Стрынатко повесили на высокой сосне. Бесстрашный человек только и
успел перед смертью выкрикнуть: «Смерть фашистам!»
В Смоловку немцы решили не возвращаться и погнали народ в деревню Сечонку,
до нее было ближе.
На ночь солдаты закрыли всех в колхозном амбаре, заперли двери, установили
часовых.
— Они хотят нас сжечь, так же, как жителей Лядов, Дубровки, — рыдая, люди
начали прощаться друг с другом.
Когда холодное зимнее солнце чуть оторвалось от горизонта, гитлеровцы
выстроили голодных, босых жителей деревни и, заставив их взять тракторные
бороны, пустили по колхозному полю.
Мария с бабушкой шли в переднем ряду, мать с Гришей — чуть сзади. Вдруг
послышался громкий взрыв. Мины! Мария повернулась в сторону матери и
заметила ее почерневшее лицо. Платок матери был опален огнем. Сзади
послышались еще взрывы.
— Мы все обречены на смерть. Если живыми дойдем до края поля, быстро
скидывайте с себя лямки и бегите к лесу, — прошептала пожилая женщина,
шедшая рядом с ними.
Сколько бежали, Мария не помнит. Остановились, когда совсем обессилели.
Тяжело дыша, она вытерла пот со лба и напряженно вслушалась в шум леса:
«Погони вроде бы нет, да и лая собак не слышно». Тишина. Жажду утолили
снегом. Темный зловещий лес тревожно шумел, жил своей размеренной жизнью. Но
на него надежды мало. Ясно, что следы на снегу выдадут их.
Прижимаясь друг к другу, пятеро беглецов провели ночь в лесу. Сил уже не
осталось, решили вернуться в Сечонку. Дым пожара и запах горелого мяса
распространялся далеко за пределы деревни. Убедившись в отсутствии немцев,
бросились к амбару, в котором их держали. Нашли: вместо амбара пепелище.
Где мама, бабушка, братишка? Что стало с односельчанами? Неужели все
погибли? Вдруг кто-то осторожно тронул Марию за плечо.
— Внученька, ты жива!
Услышав родной голос, обернулась и попала в объятия бабушки.
К ним, опираясь на палку, подошел Машин одноклассник Костя. У него обгорели
волосы, брови, обожженная рука — забинтована. Мария и Костя, обнявшись,
расплакались.
— Костя, как ты выжил?
— Я... После очистки минного поля фашисты всех нас, оставшихся в живых,
загнали в амбар. И мама, и сестренка Леночка были там. А два брата
подорвались на минах. Плеснув бензина, амбар подожгли. Сразу раздались
крики, плач... — Костю душили слезы. — Через некоторое время люди сообща
начали толкать дверь амбара. Она не выдержала напора и разлетелась. Люди
хлынули на улицу. На одних горели волосы, на других — одежда. Фрицы открыли
огонь. Я споткнулся и упал. На меня сел какой-то толстый фриц и начал палить
по выбегающим. Через расставленные ноги фрица увидел маму и Леночку, но
никак не мог им помочь. Мама упала, а Леночка… Сидевший на мне каратель
вскочил и, схватив Леночку за ногу, кинул ее обратно в огонь.
Дальше говорить Костя не мог, он только хватал ртом воздух и всхлипывал.
Наконец с трудом продолжил:
— Немцы отошли подальше от пламени. В это время один из немцев заорал
истошным голосом: «Партизаны!», и они стали стрелять в сторону леса.
Началась жестокая схватка. Фашисты, поджав хвосты, сбежали, а партизаны
пустились за ними в погоню.
— Бабушка, вот где сгорели наши родненькие, — Мария разрыдалась.
К ним подошла горстка односельчан, партизаны. Никто не стыдился своих слез.
Всех потрясла мученическая смерть любимых и родных.
— Слезами нам их не воскресить, нужно вырыть братскую могилу и всех
похоронить, — подал голос седой старик.
Похоронили все, что нашли: трупы, человеческие останки.
— Сегодня у нас у всех сердце обливается кровью: мы потеряли самых близких
людей, — у Рудовича, командира отряда партизан, задрожал голос. — Погибли
безвинные старики, дети, женщины. Мы, партизаны, клянемся отомстить врагу за
каждого из них. Смерть фашистам!
Над свежей могилой раздался прощальный залп. После этой кровавой трагедии в
деревне ненадолго воцарилась тишина.
По весне колхозники, чудом спасшиеся из лап смерти, с надеждой на скорую
победу над фашизмом засеяли бывшее минное поле. Из-за отсутствия лошадей и
коров, в соху впряглись сами. Только не суждено было им собрать урожай:
внезапно приехавшие эсэсовцы под дулами автоматов согнали народ со всей
округи в город Витебск, заперли в пустующем овощехранилище.
А через несколько дней измученных жаждой и голодом людей в спешном порядке
загрузили в товарные вагоны и повезли в неизвестном направлении.
3
Поезд идет очень медленно. Вагон переполнен. В антисанитарных условиях
расцвел пышным цветом тиф. Умершие лежали тут же, среди живых.
Мария, сильнее прижимаясь к бабушке, не переставала думать об освобождении.
Но нет никакой возможности. Двери наглухо закрыты-заперты. «Три года тянется
война, и не видно ни конца ни краю. Когда же кончится смертельная
вакханалия? Что будет с нами?» — тягостные думы не дают ей покоя, тяжелым
камнем сдавливают грудь. У нее даже слез не осталось, чтобы выплакаться...
Эшелон в очередной раз остановился. С грохотом распахнулись двери вагона.
— Выходить!
Все вздрогнули от резкого окрика, и Мария вцепилась в руку бабушки:
— Бабушка, родненькая, нам нельзя разлучаться! Что бы ни случилось, нужно
держаться вместе!
…Колонна женщин, в которой шли Мария и бабушка, остановилась возле одного из
длинных бараков, которых за колючей проволокой было неисчислимое множество.
Перед ними, как из-под земли, возник толстый большеносый фашист, лицо его
лоснилось от жира. Окинув всех высокомерным взглядом, он надменно промолвил:
— Я — начальник концентрационного лагеря. Сразу предупреждаю, вы прибыли не
в Дом отдыха. От вас требуются добросовестный труд и беспрекословное
подчинение. Вы должны оправдать свое пропитание. Не забывайте, что у вас
одна дорога отсюда. — Он указал пальцем в сторону труб, откуда шел густой
дым. — Кому не нравится: вот ограда из колючей проволоки, по ней пущен
электрический ток. Тот, кому наши порядки придутся не по душе, может
прыгнуть на колючую проволоку. У евреев, если таковые среди вас имеются, нет
права жить дольше двух недель. С сегодняшнего дня забудьте свои имена. У
каждого на руке будет свой номер.
Всех обрили наголо и, как скот, заклеймили. На руке Марии появился номер
65989. Немец, составлявший списки прибывших узников, спросил у нее:
— Тебе сколько лет?
Сразу сообразив, что детей закрывают в отдельном бараке, Мария не моргнув
глазом соврала:
— Шестнадцать.
Женщин повели в «дезинфекционный» барак и, заставив раздеться, облили из
брандспойта холодной водой. После «бани» узницам раздали полосатые робы и
«обувь» — нечто отдаленно напоминающие деревянные башмаки.
На трехъярусных нарах, длиной и шириной в два метра, размещалось по
шесть-девять человек.
— Твое место — вот здесь, — указав на нары и поигрывая кнутом, сказала Марии
надзирательница, размещавшая узников. Но место было занято, там лежал труп,
вернее скелет, обтянутый кожей. На трупе кишмя кишели вши. По спине у Марии
пробежали мурашки, и она, испугавшись желтолицего мертвеца с пустыми
глазницами, прижалась к бабушке. Надзирательница, вытаращив глаза, завопила:
«На место!» — и начала хлестать девочку. Досталось и бабушке, бросившейся на
защиту внучки.
— В случае непослушания вам прямиком дорога в крематорий, — кнут свистел
налево и направо — надзирательница взялась устанавливать порядок.
— Трупы выносят перед отбоем. Смотрите, чтобы и вас не пришлось выносить.
Грубый голос разбудил женщин задолго до рассвета. Медливших с пробуждением
фашисты поднимали дубинками. Узников построили, и началась перекличка. После
переклички принесли «завтрак» — кофе и желтоватую воду с несколькими
крошечными листиками капусты. Под кофе подразумевался кипяток, заправленный
жженой древесной корой.
После «завтрака» их снова построили. Плачущих маленьких детей и обессилевших
больных погрузили в грузовик и куда-то увезли. «В газовую камеру», —
прошелся, словно легкий ветер, шепот среди узников.
Так и шли скорбные дни один за другим. Незаметно пролетело лето. С
наступлением осени начались заморозки. Узников заставляли осушать болотистую
местность, строить водоотводные каналы. Все страдали от осеннего холода,
пробиравшего до костей. В деревянных башмаках постоянно хлюпала ледяная
вода, а рваная одежда не успевала просохнуть и до утра.
Все вконец завшивели. В концлагере свирепствовал тиф. Особенно сильно он
разгулялся в женском бараке. Мария с бабушкой тоже попали в лечебный блок.
Обе вконец обессилели. Молодой Машин организм еще как-то боролся с болезнью,
а бабушка тихо угасала.
Дважды в неделю тяжелобольных отправляли в крематорий. В эту группу попали и
они. Бабушка, у которой не осталось сил говорить, взглядом показала внучке,
что ей надо потихоньку перебраться в ту часть барака, где лежали
выздоравливающие.
Когда больных перекладывали в грузовую тележку, бабушка начала
сопротивляться. Часовой поспешил на помощь «санитарам» и с размаху ударил ее
прикладом карабина в грудь. В этот момент, поняв, что бабушка, стремясь
вырвать внучку из лап смерти, отвлекла палачей, Мария поползла в сторону
выздоравливающих. Когда доползла, обернулась. Бабушка пошевелила пальцами,
словно бы прощаясь с нею. Слезы безысходности и отчаяния потекли по лицу
Марии.
Вот так бабушка, оставив позади все беды концлагеря, отошла в мир иной. А
Марии суждено было до конца испить горькую чашу страданий — она выздоровела.
На сей раз ее привели в другой барак. Девочка обратила внимание, что условия
содержания узников в бараке, расположенном напротив, совершенно иные.
Несмотря на то, что соседей не водили на работы, пленные были слабыми,
исхудавшими, бледными, многие перевязаны грязно-кровавыми бинтами. К тому же
барак был отгорожен от других колючей проволокой. «Лагерь в лагере», —
решила про себя Мария.
Однажды к ограде из колючей проволоки подошла женщина в белом халате и
украдкой обратилась к девочке:
— Как тебя зовут?
— Мария.
— Ты откуда, Мария?
— Из Белоруссии... — только и успела ответить, как женщина, заметив
приближение охранника, перебила ее:
— Поговорим, когда охранник уйдет…
Через некоторое время снова встретились. Женщина, постоянно оглядываясь,
быстро говорила:
— Меня зовут Рита Федорова. Мне тридцать шесть лет. Из России. Русская. В
плен взяли прямо из больницы, где работала. По профессии я врач. В
концлагере нахожусь с 13 августа 1943 года. Уже больше года. Узнав, что я
доктор, назначили санитаром при лечебных бараках. Постоянно вижу, как здесь
фашисты проделывают свои страшные, гнусные преступления. Знаю, что в лагере
существует подпольная антифашистская организация. В вашем бараке есть
женщина по имени Наиля, отдашь ей мое письмо, — но не успела передать
послание, так как в их сторону направился надзиратель, и она была вынуждена
скрыться среди узников. Мария долго ждала Риту, но женщина так и не
появилась. Встревоженная ее отсутствием, она перед сном решила еще раз
выглянуть на улицу. Рита как будто знала, что Мария выйдет, и через колючую
проволоку осторожно передала достаточно большой кусок хлеба.
— Не попадись. До тех пор, пока не найдешь Наилю, письмо закопай в углу
барака. Удачи тебе, Мария!
Мария, спрятавшись в углу, извлекла письмо, спрятанное в хлебе: «В этом
лагере палачи используют узников вместо подопытных собак, кошек, мышей.
Апробируют на них новые лекарства и яды.
Сначала я была в двадцатом блоке. Там туберкулезным больным постоянно
вводили в вену фенольную жидкость. Люди после уколов умирали в долгих
жестоких муках...
В десятом блоке палачи занимались коллекционированием фотографий, вырезанных
половых органов здоровых женщин. Самое ужасное то, что к ним попадали и
семи-одиннадцатилетние дети. Их перед смертью насиловали...
Какие только не проводились опыты: заражали здоровых женщин венерическими
заболеваниями, обрекали их на бесплодие…
Невозможно было смотреть, как людей по десять-пятнадцать часов держат в
ледяной воде. Замерзший, дрожащий узник старается вылезти из воды, а у
людоедов всегда дубинки наготове. Лишь когда у человека конечности
превращались в лед, полутрупа вытаскивали из воды и кидали в горячую ванну.
Никогда не забуду, как кровопийцы кормили узников едой с ядом. Ничего не
подозревающие безвинные люди съедали эту отраву, и у них начиналась жуткая
агония.
И даже если опыты с химическими препаратами давали положительный результат,
узников все равно убивали. Палачам же нужно скрыть свои дикие зверства!
Весь мир должен знать об этом. Не верю, что останусь в живых в этом аду — я
слишком много знаю. А людоедам не нужны лишние свидетели.
Уважаемый узник! К тебе обращаемся мы, узники, превращенные в подопытных
животных. Расскажи про нас всем пленным! Пусть подпольная организация
использует наше письмо для разоблачения преступников. Заклинаем!»
Мария после прочтения письма долго сидела, обняв колени — не могла прийти в
себя. «Несчастные... Наши мытарства, оказывается, еще не такие уж и
тяжелые», — думала она. Здесь написано «подпольная организация». У кого про
нее узнать? «Найди женщину по имени Наиля», — вспомнила она слова Риты. В
бараке около семисот женщин, ежедневно умирают, вместо них привозят новых.
Обращаться друг к другу по имени не разрешается. Как найти Наилю?.. Ее
внимание привлекла смелая девушка, постоянно пререкающаяся с надзирателями,
бесстрашно встающая на защиту узниц. Мария, улучив момент, подошла к ней и в
лоб спросила:
— Наиля — это ты?
— А ты откуда знаешь мое имя? — недобро глянула на нее женщина.
— Так...
— Что, нанялась к палачам и наблюдаешь за мной? — она неожиданно прижала
Марию к стене и начала душить. — Говори быстрее, не то убью!
Марии ничего не оставалось, как сунуть ей в руки письмо Риты. Наиля прочла
послание и через два дня познакомила девочку с членом подпольной
организации. Мария, оттого что сумела исполнить просьбу, была на седьмом
небе от счастья. Еще через несколько дней почти во всех бараках Освенцима
висели листовки, разоблачающие преступные деяния фашистов. «Вот это
организация!» — порадовались вдвоем с башкирской девушкой. Теперь они
старались все время быть вместе. Частенько от усталости и голода у Марии
подкашивались ноги. Однажды надзирательница, отличавшаяся особой жестокостью
полячка, увидев упавшую на колени Марию, словно коршун налетела на нее и
коваными сапогами стала пинать в спину.
Окровавленную, обессилевшую девочку в барак женщины принесли на руках. На
следующий день Марии понадобилась огромная сила воли, чтобы подняться и идти
на работу. Наиля, ни на шаг не отходившая от нее, откуда-то достала
лекарство, хлеб:
— Мария, не поддавайся! Очень скоро наши придут и освободят нас!
От ее слов вновь оживали угасшие надежды. Наиля часто свой паек делила со
своей подругой. Если бы Марию не поддерживали, не защищали Наиля, другие
узники, ее кости, так же, как и бабушкины, давно бы превратились в прах и
упокоились в чужой земле.
...Для Марии январь 45-го года начался крайне тяжело. Из-за ухудшения
здоровья ее в любой момент могли отправить в крематорий. И вот в один из
таких тревожных дней пришла радостная весть. Новая листовка подпольщиков
сообщала о том, что Советская Армия освободила от оккупантов не только СССР,
но и страны Восточной, Юго-Восточной Европы. Распался блок фашистских стран.
Германия осталась одна. Советские бойцы вступили на территорию Германии.
Американо-английские войска почти достигли западных границ Германии.
Дочитав, торжествующая Наиля обняла Марию:
— Значит, война, длившаяся четыре года, скоро закончится. Настанет, нашими
мольбами, день победы, Марьюшка! Не далек тот день, когда мы сможем
вернуться на Родину! — и, радостно закружив больную девочку, подняла ей
настроение.
Всю ночь среди женщин царило оживление. Огорчению узников не было предела,
когда на следующее утро начальник лагеря объявил:
— В Германии не хватает рабочих рук. Поэтому вас решено отправить в
концлагерь Берген-Бельзен, расположенный в западной Германии.
Рассудительная Наиля сразу поняла, куда клонит начальник лагеря, и старалась
поднять подавленное настроение узниц:
— Не переживайте, девушки! Значит, день победы не за горами! Под Гитлера
вода потекла. И не хнычьте, всеми силами старайтесь остаться в живых, — ее
слова, с одной стороны, принесли радость облегчения, а с другой — стали как
бы предупреждением.
В тот же день узникам вместо колодок дали грубую обувь с деревянной подошвой
и пешком погнали на станцию (местная ветка была разрушена американской
авиацией). Мария из-за болей в спине и неудобных ботинок вконец обессилела и
с трудом преодолела эти двенадцать километров.
— Мне, наверное, так и суждено остаться в стране фашистов, — удрученно
вздыхала она.
Наиля, поражая женщин терпеливостью, всю дорогу вела Марию под руку.
— Разве ты не слышала, что наши войска разгромили и вышвырнули захватчиков
из страны? Освободили Болгарию, Югославию. И в Польше фашисты получают по
заслугам. А из твоей Белоруссии палачей давно уже вымели, — услышав эти
слова, Мария, доселе не проронившая ни слезинки во время жестоких избиений и
выпавших на ее долю нелегких испытаний, расплакалась навзрыд. К ней
присоединились другие женщины.
В очередной концлагерь добирались неделю. Из-за отсутствия тяжелой
физической работы, утихла боль в спине, и Марии стало чуть легче.
Но в Берген-Бельзене положение узников лучше не стало. Внутри барака — груды
тряпья, обуглившиеся кости трупов, зловонная отхожая яма... Хоть и казалась
территория Берген-Бельзена по сравнению с Освенцимом игрушечной, однако в
жестокости палачи превосходили прежних, их кровожадность не знала границ.
Имелся здесь и свой крематорий...
15 апреля 1945 года навсегда осталось в памяти Марии. Почему-то в тот
день никто их с утра грубо не будил, не гнал на работу, не кормил. Узники
услышали сотрясающий землю грохот разрывов. Среди пленных, с нетерпением
ожидавших дня победы, началось радостное волнение.
Мария, увидев американские танки, не стерпела, крикнула:
— Слава Богу, наши!..
Одиннадцатая танковая дивизия американцев под руководством генерала Демпси
освободила из Бельзенского лагеря для военнопленных двадцать восемь тысяч
женщин, одиннадцать тысяч мужчин, шестьсот детей. Среди них была и Мария...
Более тридцати тысяч людей, умерших за последний месяц, оставались
незахороненными. Солдаты Демпси, вырыв бульдозерами огромные ямы, заставили
надзирателей — и женщин, и мужчин — собственноручно похоронить своих жертв:
расстрелянных ими, задушенных, забитых до смерти, уморенных голодом
узников... Для этого потребовалось более десяти дней...
В барак, где жила Мария, солдаты-освободители вошли в противогазах. Каждому
из узников дали по банке сгущенки и буханке хлеба. Угостили наваристым
супом. Бывших пленных перевели в дома эсэсовцев. Чистота, койки, чистое
постельное белье — все это им показалось настоящим раем. А больше всего им
понравилась баня. На лицах освобожденных появились улыбки.
После капитуляции Германии их отправили на распределительный пункт. Приехав
сюда, Мария в первый же день познакомилась с земляком. И сейчас помнит, как
почувствовала на себе взгляд юноши, опиравшегося на палку, ощутила
неловкость и отвела глаза, вспомнив о том, во что она одета. А парень,
прихрамывая, подошел к девушке. Мария сделала вид, что не заметила его.
Парень, видно, тоже не промах, взял ее за локоть, развернул к себе и
спросил:
— Меня зовут Салават, а тебя?
Мария покраснела от растерянности и, заикаясь, ответила:
— М-м-мария.
— А откуда вы?
— Я из Белоруссии. А сами откуда?
— Я из Башкортостана. А вы — белоруска?
— Нет! Мои родители были русскими, — тяжело вздохнула Мария.
— Почему «были»?
Мария не ответила. Салават, сообразив, что затронул больное место,
испугался.
Эх, судьба! Разве не счастье встретить на чужбине человека, понимающего твои
чувства?.. Истощенные девушка и парень ворковали уже который час и все не
могли оторваться друг от друга. Мария во все глаза смотрела на смуглое лицо
Салавата, на его черные глаза, брови дугой и ощущала, как в груди
зарождались теплые, доселе неизвестные ей чувства. Это непонятное чувство,
словно светлое, чистое майское утро, будоражило душу.
«Нет, нет, в таком состоянии... любви не может быть!» — словно отговаривала
она себя. Но разве можно унять, удержать юные сердца в прекрасный весенний
день, когда весь мир оживает после долгой зимней спячки?!
Салават вспомнил пережитое им в лагере Дахау:
— Был серый дождливый день, черные тучи зависли низко-низко над землей.
Офицеры-эсэсовцы вели на расстрел советских военнопленных. У многих из них
были перевязаны головы, руки. Ослабленные люди делают два-три шага и,
качнувшись, падают. Беспощадные палачи натравливают на них собак. Вот их
привели на площадку для расстрела и построили у стены. Вдруг один из пленных
сильным голосом запел «Интернационал». К нему присоединились другие:
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов!..
На наших солдат полился свинцовый дождь, и советские патриоты, продолжая
песню, падали один за другим на землю... Среди них были и мои земляки. —
Салават вытер слезы. Расплакалась и Мария, прижав голову юноши к своей
груди.
С первой же партией освобожденных Марию и Салавата отправили на восток. Куда
же им теперь? Большинство потеряло родных и близких. Дома сожжены,
разрушены.
— Мария, поехали к нам! Поженимся. Ты же говоришь, что у тебя никого нет, —
Салават взял ее за руку.
Девушка, внимательно слушавшая юношу, мягко его перебила:
— Я вернусь в родную деревню. Хочу поклониться могилам родных. Салават, ты
умный парень. Очень сильно мне нравишься. Перед женитьбой нам обоим
необходимо укрепить здоровье, выучиться.
— Тогда я немножко оклемаюсь и приеду за тобой, — парень нежно прижал к себе
девушку.
— Не забудешь поселок Смоловку?
— Век не забуду! — ответил взволнованный Салават.
— Как же тяжело вам будет расставаться, — вздохнула Наиля, наблюдавшая за
ними. — Кто знает, может, эта ваша встреча первая и последняя. Ведь между
Белоруссией и Башкирией — огромное расстояние.
Наверное, вспомнила, как она с любимым приехала на Украину и, расставшись с
ним, не знала, где он теперь.
Мария прощалась с Салаватом, с товарищами, с которыми вместе пришлось
выдержать муки плена. Снова потекли слезы печали и радости...
Прошло не так уж много времени, как Мария оказалась в своем райцентре —
городе Городок. Он стал неузнаваем. Кругом разруха, нищета. Народ измучен,
но в глазах светится радость. До ее деревни от райцентра оставалось еще
восемнадцать верст. Разболелась спина, и боль эту невозможно было унять.
Когда ноги отказали, она пошла на четвереньках, потом отдохнула и пошла
дальше.
Шестнадцатилетняя девушка, вернувшаяся в родную деревню, выглядела как
десятилетняя. Поэтому ее никто не узнавал. Мария нашла председателя колхоза
Гришанова и рассказала про себя.
— Если выжила, пережив такие трудности, значит, еще поживешь. Молодежь вроде
тебя нам очень нужна, надо восстанавливать деревни, — председатель осторожно
положил на плечо девушке руку. — А помощь, которую оказывала ваша семья
партизанам, — это настоящий героизм.
Выписав из колхоза муку, молоко, попросил присутствующих односельчан
затопить баню:
— Пусть помоется, да и одежу какую-никакую надо ей собрать. Мария — дочь
отважного партизана.
На следующий день состояние Марии ухудшилось, и ее отвезли в больницу. При
обследовании выяснилось, что у девушки — вывих позвонка. Ее загипсовали.
Через некоторое время медсестра, зашедшая к ней с уколом, испуганно
прибежала к врачу:
— Маша умерла.
Врач, увидев пузыри на губах потерявшей сознание Марии, сразу догадался, в
чем дело. Сняли гипс, начали делать искусственный массаж сердца. И сердце
заработало.
Мария провалялась на больничной койке больше месяца. Из больницы, в поисках
родной сестры отца, отправила письмо в Каслинский район Челябинской области.
Тетя, с начала войны потерявшая с родными связь, ответила сразу, как только
получила Машину весточку: «Доченька, нигде не останавливаясь, прямиком езжай
к нам».
Мария была безумно рада тому, что нашлись родственники. А скоро ее, еще не
совсем выздоровевшую, посадили в товарняк и отправили на Урал.
Начиналась новая жизнь бывшего узника под номером 65989.
4
Тетя, обеспокоенная здоровьем племянницы, поместила ее в
костно-туберкулезный диспансер. К счастью, туберкулез у нее не обнаружили.
Три года ходила в корсете. В этом диспансере сначала закончила шестой, а
потом и седьмой класс. Затем работала пионервожатой, комсоргом.
К ней частенько, отчаявшись успокоить перед сном маленьких детей, прибегали
воспитатели:
— Мария, пожалуйста, помоги!
Мария никогда им не отказывала. Прикатив на своем кресле-каталке, тихим
голосом начинала выразительно рассказывать детям сказки. С нежностью
обнимала их, гладила по головкам, поправляла одеяльца. Не выпускала из рук
доверчивые ладошки, пока дети не засыпали. В такие минуты она вспоминала
Салавата: «Прошло много времени с момента расставания, а от него нет ни
весточки. Забыл меня или женился?»
Хотя сейчас Мария не в Белоруссии, а в Челябинской области. А ведь это рядом
с Башкортостаном. Написала бы сама, да адреса не знает. Когда терпению
пришел конец, из Смоловки ей переслали письмо: «Здравствуй, дорогая Мария!
Сожалею и прошу прощения за то, что не смог исполнить данного тебе обещания.
По возвращении в родную деревню меня взяли под арест, обвинив в том, что я
якобы сдался в плен немцам по своей воле. Ты единственная, кто меня
понимает. Только тебе я могу довериться. Мне никто не верит. Салават — имя
легендарного сына башкирского народа. Я даже в мыслях не запятнал его память
и никогда не был предателем. Был без сознания, когда меня взяли в плен.
Сколько раз пытался сбежать. Но каждый раз меня ловили, травили на меня
собак, избивали и водворяли обратно в концлагерь. В последний раз, заковав
ноги в кандалы, заставили за три километра таскать огромные булыжники для
строительства подземного аэродрома. От избиений, голода вконец обессилел. Не
забуду тот день, когда меня искалечили. Шедший впереди узник упал. Я только
наклонился, чтобы помочь ему подняться, как немецкий офицер ударил меня
прикладом в шею. Камень, который я нес, выпал из рук и разбил мне ногу. Эта
нога сейчас начала гнить. Мне всего двадцать три года. Из них два года я
провел в немецком концлагере, один — в нашем. Волосы поседели.
Я люблю жизнь так, как люблю свою мать, родину. Готов за родину получить
любую кару. Но не хочу безвинно страдать.
Меня называют предателем. Горько оттого, что никто меня не понимает.
Мария, дорогая! Был с нами один предатель. Он себе руку прострелил. Не смог
добить эту гниду. Вернулся он. Теперь стал большим начальником. Кто родится
в будущем от такого труса? Конечно, такой же бессовестный трус,
подхалим-лизоблюд.
Как же я сожалею, что не погиб на поле боя с оружием в руках!
Мария, я полюбил тебя с первого взгляда. Даже придумал тебе башкирское имя —
Марьям. Но судьба нас свела лишь для того, чтобы развести. Прощай, моя
Марьям!»
Мария, с одной стороны, очень обрадовалась письму, с другой, забеспокоилась
за его судьбу. И в тот же день написала ему. Ответ же пришел от тюремной
администрации. Он был кратким: «Уважаемая Мария! Ваш знакомый Салават Нуриев
умер после долгой болезни. Примите наши соболезнования».
Мария была потрясена смертью Салавата. «Пусть больше никогда человечество не
столкнется с ужасами фашистского варварства, пусть никогда не будет на земле
бессмысленных смертей», — взмолилась Мария.
Загнав свое горе поглубже, девушка поставила перед собой цель:
— Как бы то ни было, надо выучиться, получить образование. Если бог
предопределил мне остаться в живых, я должна трудиться и за погибших.
Несмотря на слабое здоровье, она закончила библиотечный техникум, потом
заочно Ленинградский институт культуры. Работала библиотекарем, заведующей
отделом культуры...
Зажили раны на теле, а душевные до сих пор не дают Марии покоя. Но жизнь
состоит не только из несчастий. До мельчайших подробностей помнит она
встречу с Сашей.
Мария сидела в приемном покое, дожидаясь своей очереди. Зашел смуглолицый
парень и, спросив: «Кто последний?», сел рядом с девушкой. Мария, сама того
не желая, уставилась на юношу, сильно напоминающего Салавата. Он улыбнулся
ей. Разговорились.
Наверное, там, на небесах, решили: «Хватит маяться этим двум», — и они
поженились. Зажили душа в душу. Осчастливив молодую дружную семью, родилась
дочь — Лена.
Трудолюбивого, доброжелательного библиотекаря уважал и стар и млад.
Неугомонная Мария с утра до ночи крутилась в библиотеке как белка в колесе:
организовывала встречи, проводила интересные вечера, придумывала новые
мероприятия. За хлопотами частенько забывала заглянуть домой на обед. В
такие дни муж, смущенно улыбаясь, приносил ей на работу разные вкусности,
приготовленные собственными руками.
— Дорогая моя, ты же сегодня опять забыла пообедать, — говорил он мягким
голосом, доставая из сумки еду.
Страна высоко оценила труд Марии. Была награждена несколькими медалями,
получила звание «Заслуженный работник культуры РСФСР». Будучи персональной
пенсионеркой, могла бы себе позволить и отдохнуть, но она отказывалась,
мотивируя это тем, что еще может поработать:
На пенсию Мария Ивановна ушла, лишь когда ей исполнилось 65 лет.
Зиля задумчиво смотрела в лицо Марии Ивановны, сплошь покрытое тонкой
паутиной морщин, и молчала, испытывая чувство безмерного уважения к женщине,
проявившей огромную силу воли, крепость духа и тягу к жизни. За все время
повествования она не проронила ни капли слезы. Лишь иногда дрожали от
волнения руки. А у Зили, принявшей ее рассказ близко к сердцу, слезы текли
ручьем. Сопереживая и радуясь за свою спутницу, она вместе с тем понимала:
услышанное — это всего лишь небольшая часть того, что пережила Мария
Ивановна («А ежедневных мук — сколько!»).
Немного помолчав, Зиля решила продолжить разговор:
— Мария Ивановна, скажите, пожалуйста, а вам удалось встретиться с
башкирской девушкой Наилей? Как сложилась ее жизнь?
— Встретились... Помнишь, я говорила, что заочно училась в Ленинграде. В
конце марта 1966 года поездом «Челябинск—Москва» ехала на сессию. В Уфе в
купе вышла женщина повернулась в мою сторону и будто обомлела:
— Мария, это ты? Не узнаешь меня? — Бросилась обнимать меня, сама ревет: —
Мария, это же я, Наиля. Сколько раз писала в твою Смоловку, но так и не
получила ответа.
Вот так мы и встретились через двадцать лет разлуки. Наиля ехала в Москву на
XXIII съезд КПСС.
— А ты смогла встретиться со своим Азаматом? — осмеливаюсь спросить у нее.
— К сожалению, нет. Мой Азамат, когда мы были в Германии, героически погиб в
день взятия Берлина, — в голосе зазвучали нотки грусти.
— С Наилей мы до сих пор встречаемся. Она тоже на пенсии. Когда видимся,
стараемся не вспоминать о нашем мучительном существовании в концлагере.
Наиля поздно вышла замуж. Ее спутник жизни — руководитель достаточно
большого предприятия. Она мне часто говорит:
— Мария, ты очень счастливый человек.
— Почему? — спрашиваю.
— Потому что у тебя есть дочь, внучка. А у нас, как ни хотели, детей не
было. Кто знает — может, от последствий плена.
5
Проводница сообщила о прибытии поезда в Сургут. Зиля, взяв сумку Марии
Ивановны, спустилась на перрон. Ее спутницу радостно встретили дочь Елена и
зять.
Зиля, попрощавшись с ней, все время думала об услышанном. То и дело перед
ней вставало ее милое лицо: «Все, что пережила Мария, — это не прочитанная
книга о человеческой судьбе, а реальность... Наше молодое поколение очень
мало знает об этом. Конечно, мы слышали, читали про войну, плен... Но
задумывались ли о судьбе старшего поколения, о будущем? Может, этот рассказ
— крик души, который должен разбудить современных людей, напомнить им об их
беспечности?»
…Экскурсовод немного подождала, пока экскурсанты успокоятся, и
продолжила:
— Мы стоим на территории города Освенцим, расположенного на юге Польши,
возле реки Сола. Вся земля здесь орошена кровью и прахом убитых узников.
Этот концлагерь был открыт в мае 1940 года, площадь его 500 гектаров. В
шестистах бараках фашисты собирались разместить двести пятьдесят тысяч
человек. На этом комбинате смерти использовали «самые передовые технические
достижения», и все ради одной цели — уничтожать людей. К 1944 году
количество немецких концлагерей увеличилось до тысячи, в них было уничтожено
одиннадцать миллионов узников, в Освенциме — более четырех миллионов. За
сутки в его печах более десяти тысяч человек превращались в прах. Когда печи
не успевали, трупы сжигали в ближайшем лесу или на кострах возле
крематориев.
7 октября 1941 года сюда доставили тринадцать тысяч семьсот семьдесят пять
советских солдат. К февралю 1942 года в живых из них осталось чуть более
четырех тысяч человек, к январю 1945 года — девяносто шесть. Узников убивали
в газовых камерах. Для этих целей фашисты использовали газ циклон Б.
В концлагере терпели муки представители двадцати семи национальностей:
поляки, граждане СССР, народы Югославии, Чехословакии, Франции.
Сохранившиеся документы эсесовцев рассказывают о том, что они стремились
полностью истребить весь еврейский народ. Многие узники погибли от голода.
За каждую мелкую провинность их ожидала смерть. Люди, превращенные в рабов,
гнули спины на стройках, на арматурном заводе, в каменоломне. Работало сорок
пять филиалов Освенцима. Их называли дополнительными лагерями. Эти филиалы
располагались возле металлургического завода, различных химических фабрик,
шахт...
«Арбайт махт фрай!» («Работа делает свободным!») — лозунг на воротах звучит
как издевательство над пленными, потому что как бы старательно ни работали
узники, никто из них не получил свободу.
Пустые вышки. Сейчас там нет часового с пулеметом. Не слышны грубые окрики,
брань. Не слышен и громкий лай овчарок, натасканных на человека. Не видно и
теней обессиленных тысяч узников в полосатых робах. На заборе из колючей
проволоки висят таблички с предупреждением: «Хальт!» («Стой!»). Тошнотворный
запах, про который Зиле рассказывала Мария Ивановна, не выветрился и через
шестьдесят лет.
В кабинетах лагерных начальников собраны «экспонаты»: пучки волос убитых
заключенных; абажур, женская сумочка и кошельки, сшитые из человеческой
кожи; слитки золота, добытого из зубных протезов жертв.
Перед бараками — цветочные клумбы. За цветами ухаживали узники. Эти добрые
дела узников должны были рассказывать о любви гитлеровцев к природе,
порядку. Поэтому эсэсовцы, хоть она и мешала, не срубили березу, растущую
возле ворот. Эта береза — немой свидетель изуверств палачей.
Возле этой березы блокфюрер проверял списки доставленных пленных. Возле этой
березы человек в последний раз слышал свое имя. Возле этой березы человек
навсегда прощался со своей одеждой. Мимо этой березы прошли тысячи женщин,
мужчин, детей разных стран...
Основной лагерь Освенцима — Аушвиц I — расположен к юго-востоку. И отсюда
видны здания комендатуры, гестапо, администрации. В трех километрах от него
Аушвиц II — лагерь Биркенау, или Бжезинка. «Да это же тот лагерь, о котором
рассказывала Мария!» — вздрогнула Зиля. И вспомнила ее рассказ: «Из Эстонии
привезли пленную женщину с четырехлетним сыном. Несколько дней она прятала
его под подолом. Но каждый ее шаг, каждое движение — под наблюдением, и
вскоре фашисты ребенка обнаружили...» Слух Зили как будто уловил горький
плач мальчика. Мать терзалась, не зная о судьбе сыночка. Лишь через сорок
лет одна полячка написала письмо в СССР, и выяснилось, что она, пожалев
ребенка, уводимого в газовую камеру, смогла спрятать его и передать одной
польской семье. Он встретился с матерью через сорок четыре года. И это —
единственный счастливый случай...
Лагерь Аушвиц III, или Буна-Моновице, построен руками пленных. В Буне жили
мужчины. Экскурсантов больше всего потряс одиннадцатый корпус — корпус
смерти. Здесь в подвале хранятся орудия пыток. Сохранились и следы крови.
Вот камера длиной и шириной в девяносто сантиметров. В нее запихивали на
ночь четверых штрафников, чтобы они не могли ни сесть, ни лечь... Воздух
поступал только через щелку размером десять на тридцать миллиметров. Обычно
за ночь кто-то из четверых умирал…
Экскурсанты, увидев все это, словно всей душой почувствовали стоны узников:
некоторым стало плохо с сердцем, у других началась одышка... Хорошо, что
рядом оказалась медсестра.
...Несчастных пленных, только сошедших на железнодорожную платформу,
избивая, натравливали на них собак, гнали в газовую камеру — комнату длиной
в семьдесят метров, шириной — тридцать. Фашисты, обманывая узников, называли
это баней… Здесь одновременно помещалось более двух тысяч человек. Убийцы
пускали газ, минут через двадцать открывали двери. Затем вырывали у умерших
золотые зубы, упаковывали в мешки остриженные косы. Трупы отправлялись в
крематорий.
…С приближением Советской Армии к Освенциму, немцы, стараясь скрыть следы
своих страшных злодеяний, спешно эвакуировали узников в другие лагеря,
уничтожали изобличающие документы.
27 января 1945 года в три часа дня войска 1-го Украинского фронта под
командованием маршала Конева освободили Освенцим и Бжезинку.
Помнить об умерших — святая обязанность живых. 2 июля 1947 года в Освенциме
был открыт музей памяти жертв фашизма. 17 апреля 1967 года на территории
Бжезинки открыт памятник-мемориал в знак памяти жертв, погибших в Освенциме.
Каждый, возложив цветы, надолго замолкал возле этого памятника, погружаясь в
тяжелые думы.
Памятники! Памятники… Как много памятников, посвященных второй мировой
войне... Умерших не воскресить, но кажется, что они, оживая, на века
проклинают фашистских палачей. И как будто благодарят советских солдат,
спасших мир от фашистского режима. И призывают нас быть бдительными, не
допустить, чтобы фашизм вновь поднял голову. Предупреждают:
— Счастливая жизнь возможна лишь в мире!
* Перевод с башкирского Б. Кагармановой.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
