№ 12'05

Рустам Нуриев

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Красная линия моего почерка

Предисловие и таким бывает

Я путаю имена и фамилии, но это не страшно. На Таймыре никому до этого нет дела и во Владивостоке дела нет. Но это не смешно. Нет дела где-нибудь и в Петропавловске-на-Камчатке. Смешно — не смешно, ясно только то, что ох как дышит дымка на горизонте. О дымке больше ничего не скажу. Только не надо пугаться, если дымки ближайшие 20 минут не будет. И что же это: претензии есть, а дымки нет. Вернуть ее, что ли? Идти за ней по минному полю? Но не сегодня о дымке, не сегодня. Самое-самое сейчас пока не играть на гитаре, иначе скажут: «Трень-брень». Пока не играю, надежда на лучшее была, есть и будет. Шла бы эта надежда куда-нибудь. Кстати, у меня есть три пивные кружки, в них хранятся отвертки и плоскогубцы. Ну надо же. У меня есть пивные кружки, ведь надо быть осторожным, сочиняя эту настольную картинку для читателя. Я, который любит говорить «Я!», смотрю и смотрю на ручей, не заботясь даже об обязательном в этом виде размышления (в прозе) сюжете. Я, наверное, тяготею к прослушиванию пластинок, а Кильдияров их просушивает. Все пластинки переехали в новый дом с видом на железо. Я ехал-отставал за ними, как это ни было бессмысленно. Но погоня наполняла существование (сюжетование) смыслом, смею предположить. Впереди, все впереди: и даже поход в кино, и даже цель восстановить «Союз-110-стерео» с микрофонами и записывать уличный шум. Была бы цель, имен не забывал бы. Она, может быть, появится. А ту сказку, что вы услышите глазами, увидите ушами, я расскажу вам, да так, что и сам поверю в эту бессмыслицу. Потихоньку-полегоньку я привел вас за руку к тому, что вы прочитаете дальше. Там, в неизвестности того, что там будет, вы будете следить за колебаниями (боюсь сказать) мысли. Может быть, эта неправда и не важна, но я продолжаю петь, и вот он, бег слов, на ваших глазах.
Чем далее и более стремится ручей и чем более река и есть река, тем более и тем не менее и даже то самое, и даже лучшее не враг, и даже простое приращение на один день делает его високосным, и год будет немного суммурным, то есть суммарно-смурным-сумбурным, и правдивая быль куда уж тем более, даже ничего не выдумано. И не смотрите на меня так, правда-правда. Раз такое дело, то и не смотрите. Хотя, как посмотреть. Да и что смотреть-то? Равноденствие, она же былая дума? Вот он, кайф. Вот он, кайф. Вот они, птицы туда-сюда перелетные. Вот оно как. И вот смотрю я, смотрю, а вообще-то и не смотрю. Ведь каждый момент именно сейчас нужен, и прошлое как необходимый чемодан именно сейчас еще как. Из него можно вытащить именно то. Большое спасибо этому «сейчасному» мементо вива. Спасибо большое приземляющемуся «Ту-154» за его грацию. Как-то так и придет новейший, как фольга от шоколада, день, а там уж посмотрим. А может, все не так? Но вдруг, того гляди, у меня зазвонил телефон…
Мы сами создаем себе кумиров, говорим друг другу «старик». Но ни ты, ни я не являемся стариками. Вот что делает со мной телевизор, смотреть-не пересмотреть. Купить бы старый «Запорожец» и не воевать с ветряными мельницами. Да больно-то и не воевал. И напускное безразличие для меня далеко не новость, и вслед за ним идет неясная по всем параметрам и напрочь забытая мотивация. Того гляди, зазвонил телефон — звонил Экклезиаст, звал на концерт «аншамбля» «Танцующие чайники», а я говорил, что не могу, я иду домой, выбрасывать старые «вешчи», но не сразу дойду я до дома, загляну-пожалуй-к-Аршинову, и эти «пожалуй», пожалуй, появились не вчера даже, даже-даже не вчера. Что бы там ни было, все-таки сегодня уже не вчера, все-таки не вчера. Хватит, пожалуй, о том, что было. Да и ничего и не было, собственно. И вот, стало быть, кажется что-то, да и не стоит оно… того. Ну так что? То ли оно? Ну так и в Китае те же и то же. И в Греции все есть. Все же неплохо, что все так складывается у поколения Тормозов и Сцеплений, у поколения Развала-Схождения, причем и тем, и другим еще как везет. Какой, однако, порядок вещей. Китай, однако, от Уфы на юго-востоке в тысячах километров находится. Из Греции в Уфу едут шубы. Вот ведь, того и гляди, зазвонит телефон, вот ведь, однако. Да вряд ли зазвонит, а вдруг батарейка села. Да и не это важно. Куда проще и приятнее слышать уличные динамики. «Подмосковные вечера». Я хочу к Черному морю, очень хочу. Только вот чаю для начала попью и сразу побегу на южный поезд. «Давно замыслил я побег». Давно час от часу легче. От чая к чаю. Потею, млею от воскресенья к воскресенью. Шучу «Шутку» Баха и юмора шутки тоже шучу. А почему бы и не пошучить. Снова Экклезиаст звонил и предложил съездить в тот же Китай мудрости набраться. «Да ну уж, лучше в Грецию, мифов насмотреться», — отшутился я. И этот несмешной день звонков возвращался ко мне раз в год. «Будьте осторожны, Экклезиаст», — говорю я. «Я еще позвоню», — загадочно смеясь, не навязывался Эккл. Через 15 минут позвонил Экклезиаст и сказал следующее: «Будь осторожен, береги себя». Я был в недоумении, а он еще и добил меня следующей фразой: «Я пью чай в старой квартире у этого, как его, ты сам знаешь — день рождения, приезжай, если что». Я мгновенно забыл основополагающие принципы моих па-аступков и полетел на праздник безделья. Где-то на Урале ежедневно бывают такие праздники. И в Сибири тоже.
Я спрашивал у сибиряков, спросите любого из них, они не обманут. И завтра будет праздник, который всегда со мной, и послезавтра. Он, как веселая муха, за что ее (его) и любишь. Без нее (него) уже никак и никуда. Бо-божественая муха садится мне на плечо, я не понимаю, о чем она жужжит. Но это непонимание самое радостное из того, что день грядущий приготовил. Не губи меня, муха. Праздник, хохо-праздник. Того и гляди, зазвонил сотовый, того гляди, я его выключил, того и гляди, задрав штаны, я полетел на чаепитие на бодром, как квас из бочки, трын-транвае. Потом на самолете небесного цвета еще как полетел, а что еще делать. Неужели разве чай пить? Да. Дальше можно и не рассказывать. Но вот что интересно. Никто и не говорил «старик», пока я летел на денрожденное сумасхождение. Путь мой проходил по пустырям, по страницам Тютчева и Баратынского. Я кричал: «Монтень, Монтень!» «Ну что ты так неспокоен», — отвечал из-за кустарников голос того, кого я звал. «Так мне очень весело», — говорил я и искал глазами Мишеля М.
М. Монтень не стал вдаваться в подробности и заверил меня в том, что он не может поехать со мной на день рождения. Правда, я ничего и не успел сказать. Я понимаю его, в тех краях, где носится мысль, нет возможности запросто летать над пустырем. Нужны справки и разрешения, а также отсутствие этики для таких переходов из синего леса в зеленый. Хотел бы я ему сказать: «Эй, старик», но тут почувствовал, уж не знаю как, что М. М. ушел в синюю дымку. Тут и милый домик праздника появился на пригорке, значит, я уже приехал. Белая собака встретила меня и проводила до дверей. То есть вот оно как, в таком разрезе, каком-то и что-то неоднозначно как бы. Если Юрий Александрович продержался, читая, то я желаю ему держаться и все последующие рассказы.

I. ТЕМНО-СИНЕЙ НОЧЬЮ НА БЕЛОЙ ЛОШАДИ

…Да и откуда мне знать, что, да и как, и откуда? Видимо, я толстокожий. Я, видимо, хотел бы склонить голову да на твое плечо, не особенно-то и надеясь на обыкновенное чудо, что есть у тех, у других. Или мне кажется, что есть оно, чудо, или кажется, что если и есть, то у них, у других. Как тебя зовут? У тебя много имен, и некоторые из них так и свербят, так и свербят где-то у сердца. Но я не подаю виду, я зачем-то надеваю улыбку и захожу в многоплановое литобъединение именно к самому пирогу, к самому разбору полетов моих аэропланов-текстов… И этот тщеславный вечерок совершенно безвозвратно выключает меня из реальности, той реальности, что является уравновешивающей аксиомой. И она (аксиома-реальность) нужна нам всем, так или иначе живущим в аквариумке социума. Ясно, что аксиомы-балансы окрашены в те или другие цвета в зависимости от названия страны, но нельзя сказать, что они кардинально отличаются, разве что в мелочах… И то же самое можно сказать и об узорах, что пляшут в калейдоскопе. Именно те мелочи в аксиомах, отличающие друг от друга страны-государства, и есть те узоры. Я даже осмелюсь сказать, что даже французы и англичане относительно друг друга живут в параллельных мирах. Возможно, язык француза и язык англичанина и определяют в первую очередь ту разность локальных миров. Но язык только часть положений вышеупомянутой аксиомы. Ну тогда-то я и думаю, но совсем не о том. Не о том, чтобы различать между собой англичан и французов, немцев и каряков, я думаю, я думаю сию секунду о дереве за окном, о листве, о пасмурном небе, о том, как все-таки хорошо сидеть на кухне у Аршинова и выпивать третью чашку чая, а завтра так будет хорошо умиротворяться ли, высвобождаться ли от не всех догм социума у Алексея Балканова — примитивного человека. Я думаю и постепенно отплываю от первоначального незнания о себе, от предположения о собственной толстокожести, ну и заодно и от первоначального замысла показать праздничную утку на столе француза и английский бекон. Я думаю о том, что я в данную секунду пишу некие абзацы, и каждый из них на вес мороженого, «и каждый пятый, как правило, был у руля», и каждый из них — радость самоузнавания… Я думаю, что я хочу вернуться к старым ситарным своим стихам, но оправдано ли такое хотение с надземной точки зрения? Я уже танцую мегастихотворение! И Чистяков, если я к нему не приду пить чай, пропадет, как отпечаток пальцев на малоизвестном рентгеновском снимке. Возможно, и Чистяков, и Аршинов, и Нуриев, и Алексей (сама примитивность) — параллельные миры. И не надо сомневаться, так оно и есть. Кстати, я хотел бы передать привет Нуриеву. «Привет, Нуриев!» Я вот-вот соскользну в самоповторы, но и эта сентенция — чистой воды кокетство, или грязной воды, непитьевой. И читатели думают сейчас, что они в ловушке; так, может, и автор-выдумщик здесь же с ними. И они (т. е. вы) просят какого-то сюжета, да не умею я, не хочу. Вы уж лучше послушайте-почитайте ниженаписанное, и мы выберемся из ямки-ловушки вместе. Все-таки вы все это читаете, и я обязан повести повесть за собой… Я толстокож, они толстокожи, и она, и он — да и кто не раним, да и кто ходит без маски, в свои 32 я только и вижу мимику, а «за 10 лет до того» я и не замечал, я ехал чересчур похмельный в 5-м трамвае аж с самой Черниковки до Волшебного рынка, потом я пересел на 16-й и катился дальше, в Старую Уфу, и это даже помогло мне (подготовиться к экзамену в автошколе). Тогда я, может быть, и начинал видеть пресловутые маски, но трамвай здесь ни при чем. И я не вижу ничего сверхсложного в этой в от-первой-до-последней-буквы автобиографии, и река ассоциаций все несет меня и несет, и я танцую прямо на палубе баржи мегастихотворение. И как бы я себя не переубеждал, я пишу для кого-то единственного (-ой), возможно, для себя, возможно, для той, у которой много имен, и я все еще помню тебя, читатель. Не сомневайся, мы уже не в яме, мы на твердой земле. Да мы и не были в ловушке. И то, что вы мне поверили, что была не была ямка — иллюзия. И автор — следствие читателя, и читатели — его галлюцинация. Ау, где вы? Ау, где я? И если вы меня спрашиваете: «Что же я читаю?», так я читаю то же, что и вы, вот только что написанное. И это никакой не «авангардизм-футуризм», и эти названия далеки друг от друга куда дальше, чем англичане и французы. Да я-то вот и думаю сейчас, что моя проза такая, какая она есть. И не в этом дело, а в том, что я скачу сквозь темно-синее поле на белой лошади, темно-синей ночью на белой лошади, не знаю куда и зачем. Но это очень важно. Скакать-лететь-шелестеть, впитывать ветер лицом и слушать ушами, тяжело трястись от топота и лететь долго-долго, не менее долго, чем долгое детство. Может быть, после слова «детство» поставить многоточие? Попробую. Топот копыт и полет на коне долгие-долгие, это картинка детства…

II. ЗА ПРЕДЕЛАМИ СТИХОТВОРЕНИЯ № 1

За пределами стихотворения есть то, что не ухватить с помощью слов. Да и не надо. Я смотрю на небо и на реку, и они посылают сигналы необъяснимого. Ну вот и хорошо. Ну вот и река заледенела, и если уж вернется все, то вернется. И даже таксист, что увозит певца-видеоклипа из последней минуты эфирного времени, и тот участвует в процессе съемок убаюкивающей песни, хотя и не подозревает об этом. За пределами видеоклипа есть то, что можно найти путем воображения. Можно найти и среди хлама маленькую книжку по занимательной физике проф. Халвинского, мне подарили такую, и я подумал, что мне смешно. За пределами книжки Халвински скрываются толстые учебники. Я вспомнил ни с того ни с сего того таксиста, он взял да и уехал, и это не было безрассудством. А я-то вот шел иногда на всякую непродуманность, вот и вышло то, что вышло. Не знаю я, что выходит из-под пера, из недеяния, из делания странных безумных дел. Когда я думаю, то это похоже на шипение чайника, и ни одной ясной идеи, ни одного взвешенного решения. Но я все-таки бывал на вершине мира, холодно было, белоснежно и солнечно-ярко, и даже не нужна была почти дума. И думая (еще до подъема) у подножия горы, я ждал тихую радость узнавания возвращения, уже не помню к чему. А зачем возвращаться, когда вот он — Эверест. И когда новая слововая реальность пела победным знаменем на языке самри на высокой точке мира белыми буквами на красном о моем очередном успехе, тогда я и праздновал и пил чай из термоса с Нерешительным Волшебником. Но и это было акцией в поддержку безделья. Я даже вспомнил навыки Декламатора и прочел кое-что старенькое, а этот Нерешительный схватился за голову и сказал: «Ты же знаешь, я не могу воспринимать на слух, принеси, пожалуйста, свою мелодекламацию в печатном варианте». «Да ты тот еще», — ответил я, еще сияющий в ореоле недавнего покорения Джомолунгмы и оттаивающий от чая. А потом ветер унес картонные декорации легко и непринужденно, и мы оказались в какой-нибудь «Ашхане», и я знал наперед некоторые вещи, я о них не сказал никому. За пределами стихотворения можно найти то, что не объяснишь словами. И потому зависли слова где-то на полпути от Парижа до Находки. За пределами «Ашханы» (Лав ми тендер, лав ми свит) тихонько на цыпочках ходили автобусы, но о них с Волшебником мы и не говорили. «За пределами воспоминания терра инкогнита. А на качелях у меня кружится голова, а слова-воробьи так и летают вокруг — и не поймать, не поймать их», — шепчу-кричу я Волшебнику сквозь грохот чашек и ложек. Только чай, только чай смог успокоить выдуманную на пустом месте историю о качелях, о словах, об Эвересте, о завтрашних днях, поющих о бездельнике РН, о прелой листве в парке. Я пил чай, неужели достаточно этой субстанции? Неужели достаточно задрать голову в небо, уронить шапку и уже потому полюбить синеву и облака.
…Ах, эта галлюцинация о позапрошлом лете, я пил чай, и он зеленел лампами «Ашханы». А завтра я узнаю о неких простых вещах. Здравствуйте, простые вещи. А мы все говорим и говорим с Волшебником, уже автобусы заснули тут же рядом на перекрестках, трамваи улетели, птицы не поют — так ведь зима. Если бы я мог петь по-другому, пел бы. Шариковая ручка — хорошая вещь, а солнце еще лучше. И этот набор слов ведет меня вокруг да около, и настолько это «да около», что я еще раз сел в поезд и укатил на Всесоюзную Нирвану, и потому я прошу считать прозу историей болезни. И то, и другое, как инь-янь, бегают друг за дружкой и хихикают. Другое дело — Аврора Александровна, серьезный человек, не захотела играть со мной в прятки. А может быть, прятки спасли бы меня от путешествия в Энск или погубили бы, и не отправился бы я на Эверест, и «Ашхану» позабыл бы. Но в этом случае Волшебник обиделся бы, несмотря на то, что у него есть Лина. Завтра воскресенье, может быть, Аврора согласится прогуляться со мной в парке, где прелая листва. Аврора живет на улице Крайней, она живет за пределами стихотворения и круга, по которому я хожу. Может быть, там, за пределами, радостнее и веселее? Мы с Авророй Александровной обсудим эти и другие вопросы: погоду, зиму, цены на книжки, на открытки. Может быть, все может быть.
Как хорошо, что есть такая возможность, появилась вдруг ни с того ни с сего — написать что-нибудь новое. Аж дух захватывает. Писанина — убежище. И в нем, и в самом дождливом месте легко переживаемой реальности одна и та же нелогика. Может быть, вышколенный и отстроенный на 440 Гц рояль с помощью рахманиновских раскатов да с профессором-пианистом отвезет меня и еще добрую сотню слушателей в виртуальную страну широких полей, но я бываю в этой стране чуть ли не каждый день, и она называется то Миньяром, то Каменной переправой, и льстивый алкоголик Фанзиль, уверенно шатающийся на своих ногах, раз в неделю стремится, едва увидев меня на проселочной дороге (между Уфой и Францией), выразить восхищение нашей родиной. Ему не нужны ни рояль, ни струнная кантилена. Он умеет уходить семимильными шагами, как только выскажется и потеряет ко мне интерес, и увидит кого-то другого, способного выслушать. И тот другой, как и я, вытерпит его от начала до конца и закурит, глядя в туманную даль… Рахманинова рояльные звуки-петли, те звуки, носятся между мною, Фанзилем и тем, уже третьим, естественно, на троих. А как же иначе. В октябре холодно и сыро. И если Рахманинова слушать каждый день, то мы все научимся шагать широко и летать легко в сапогах-скороходах, и кататься на ковре-самолете, и не заметим сырости. И вы знаете, я уже летал в Стерлитамак и уже боролся с глобальным потеплением, размахивая мечом-кладенцом. (Откуда он взялся? Не мог никак вспомнить следующим утром.) А когда ветер шарахался от меня (утром) и говорил: «Ах да, концерт № 2 для фортепиано с оркестром, что тут поделаешь. Вот как ты тратишь еще один лучший год, данный тебе свыше». Вот так и сказал. Я замолчал и задумался. Ветер задумался и улетел. А они ушли, забыл, как зовут, забыл, как прощались. Так и остались они безымянными. И когда вариация на тему меня отправится по тоннелю к…, то по моему лицу будут видны все эти персоны, и то, что один из них (тот третий) далеко не Фанзиль, я вспомню мгновенно и думать об этом страшно.

III. РЫБА, ВИНО И ХАЛВА

Я теряю слова, как дерево осенью листья. Я теряю себя тогдашнего, но и слова, и прежний Я возвращаются на мгновенье в неожиданный м-момент, скажем, в марте, в августе и даже в воскресенье. И кто-то пошел за вином, не правда ли, славно? Где же тут взгляд со стороны, давайте поищем. Есть ли вино на Марсе? И кажется мне, что достаточно взять рыбы, вина, халвы на Земле и отправиться за болтовней с таким же, как я, бесценным бездельником, с бездельным бесценником в лес поискать неореализма. Да и неореализма не надо. И стоило только заговорить о лесной тоске, как ее и не стало, сам не заметил. О чем тогда говорить? А вон о тех властелинах-хоббитах с деревянными мечами. И при каждом взмахе захлестывающая «фэнтэзи» ярче-ярче и ослепительнее якобы. Какое счастье, я потерял «фэнтэзи» и остался самим собой, как ни странно... Но в силу того, что я этого не знаю, я приобрел еще кое-что, но и об этом я не знаю. Я овозможился новым сочетанием слов. Я сказал себе: все хорошо!!! «Счастье есть, его не может не быть». Мне ди-джеи однажды сказали: «Займись чем-нибудь одним, займись чем-нибудь одним, о-о-одним, од-д-д-д-ним, м-мм, чем-нибудь, чем-нибудь, чем-нибудь». Но вместо ответа блаженно улыбаюсь я, меня спасет моя медитативная улыбка, тати-тата-тивная у-улыбка. Тумба-тумба-тумбатура, тумба-тумба-тумбатура. «Это всего лишь игра», — русским языком объяснила заморская телепередача. Это всего лишь я, что пишет и играет на бас-гитаре «Музима 25 де люкс», читает книги в магазине «Знание» и спит в «эм-пэ-три-файлах». Здравствуй, я. Город дрожит в дымке утренних глюков, и это его кинематографический прием, я въезжаю по железному мосту в ежедневный и шумномашинный город — ух как это интересно. Значит, утро выросло в полдень, значит, зелень и железнодорожная тишина чередуются при рассмотрении ландшафта с высоты птичьего полета. Ах, эта часто упоминаемая, где только можно, высота. Ах, этот восклицательный знак! Ах, эта, не знаю зачем, писанина! Ненаписанная, потому что с легкостью можно сказать: «Это только присказка, сказка впереди». И все-таки придет лето, и я найду что-нибудь там, где не ожидал… А может быть, я нашел все, что надо. В киоске есть рыба и халва. И можно сесть на скамейку, и засмотреться на облака, и отключиться минут на 5, а потом войти в подъезд и уехать на лифте на 5-й уровень рая и зайти в квартиру 17. Ну вот и славно.
…Город в дымке — это смог торжествует над горожанами. Вот я еду вдоль города длиннопроспектного, вот я и стремлюсь к новому, но так лениво. Вот так-то еще один прошел денек, но так лениво. Рассказ закончился еще на словах «вот и славно». Но сказка еще впереди, я стою мимо реки, мимо поезда, мимо взлетающего самолета. И мне самому не понять собственного текста, и я, возможно, такой, какой я есть. Как это страшно — видеть и писать заново комбинацию из «возможно», «мимо», «такой, какой есть», «это только присказка», «темно-синие кони», и даже эти перечисления уже появлялись в моем бесконечном письме на деревню дедушке. Оказывается, я был счастливым и тогда, когда грустил об утраченном и, чтобы победить грусть, так же сочинял похожее письмо. Закончить ли рассказ именно сейчас? И так уже много отправлено писем. Спасибо, стало быть, и этому тексту, пойдем к другому. «В ночной отдаче поэтизму привычки больше, чем огня».

IV. ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ

Все дальша и дальша уносит летний жаркий «катринденек». Денек исчезает, уносится, подмигивает, вьюгой крутится, и его уже почти нет. Но дальнейшая иллюзия уже к марту возвращает полуденное наваждение утекшего за поворот лета. Я привык и к этому. Может быть, ветерок что-нибудь посоветует, но он пока занят — «он гоняет стаи туч», и потому-то потому я такой, какой есть. Разве что блестящая идея бр. Монгольфье является отличным транспортом и способом не думать о том, что уплыло. Ну вот и пришел понедельник, — значит, пора на работу. Я еле еду на маршрутке и почти не вспоминаю летний день дождливый. Русское автобусное радио откуда-то взялось и твердит-твердит: «Все об одном и том же пишите, молодой человек». «Что вы сказали?» «Я сказала: передайте за проезд и подружитесь с запятыми». «Ну ведь совсем нет ничего, ни образов, ни внятных предложений», — подытожил водитель. Я отдал мелочь и ретировался из транспорта, который застревал на перекрестке, и я даже опоздал на работу, о чем и написал в прямой объяснительной непосредственному в общении директору, я не буду называть его фамилии. Ой, глядите-ка, самолет летит, а мне делают замечания по поводу опоздания. В небе летит самолет, и мне показалось, что я полюбил чуть ли не всю исчезнувшую маршрутку. На десерт выглянуло солнце и прилетели названия близких-далеких городов: Улан-Удэ, Учалы, Кумертау, Стерлитамак, Бордо, Солт-Лейк-Сити, Дюртюли. Я подумал: «При чем тут маршрутка и города?» И меня озарило: «15 марта ведь на дворе». Дальша и дальша уносит обжигающе-целующий летний день. Правда, свойство года такое — летний денек отплывает по течению реки Леты, а новый денек с той же температурой и влажностью приносит сверху та же река, и хочется верить заново. И я как-то раз ждал такого лета и, по крайнее мере, надеялся в изменения человека, уже давно не поющего блюз, но все еще прилетающего на Всесоюзный Сбор Груш. Вот-вот свалится счастье, хотелось думать. Но возможность зажечь счастливые огни я отбросил, как ботинок. Все ближе и ближе принесло, но совсем другое; я отвернулся, унесло и это, унесло пронзительный день. Пожалуй, надо менять угол зрения и искать новую демагогию в новом месте. Я спрячусь за деревом, и меня никто не заметит. Искать надо демагогию, которая будет похожа на словесную Ниагару. Ну и ладно, я полагаю, что пора прятаться. Конец.

VI. БЛИСТАТЕЛЬНОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

(сверкающее всеми цветами радуги)

У меня нет огня, дайте зажигалку. Что ли, зажигалку. Нет так нет. Зато у меня есть десять снов, ни первый, ни второй никак не называются, а с третьего по десятый тем более никак. А с одиннадцатого как раз и начинается дискотека, но нет никакого огонька. А может-может как бы можно объяснить отсутствие возможностью объяснения, забыл, с помощью чего. Я не собираюсь открывать дверь сюжета грубо, как это и не зависающе-пессимистично. Ну, наконец-то вспомнил я о том, что это штормовое предупреждение было негативного Марса, оно-то уж легко погасило претенциозный огонь. И это несомненный плюс в обучении искусству быть смирным. А если и открывать дверь сюжетную, то постепенно, мелкими шажками, прислушиваясь к нежному ее скрипу. Скрыпят со страшным скрыпом башмаки, и я бегу в них, бегу, куда — не знаю сам, видимо, круглая земля, ежели бегу бесконечно, ежели гжель уже краснознаменно пролетает над Парижем. Разве можно просто шмыгать носом и не придавать при этом значение отсутствию огня, что не может справиться с «так-уж-и-быть-фотографией»? Можно. А что, если так и назвать сборник песен, стихов, заметок и прочей изреченной лжи? А что будет, если выйду я на джазовую битву с гармонией полуподготовленным и останется мне полагаться на интуицию? Спрашивать бессмысленно, наставления Конфуция пригодились бы мне, но я несколько опоздал родиться. Первоначальное предположение на предмет рассмотрения огня показалось мне в сию секунду напрочь лишенным оснований. Ну так вот, дух ветра просил у меня красивую историю. Я попробую, скрипя мозгами, что-нибудь показать эфемерное. «Размеренным шагом в шуршащих тапочках Франсуа Чан И шел по насту, шел по направлению к сидящему непрерывно уже лет 7 на берегу речки мудрецу И Сину. Франсуа хотел спросить у Сина одну вещь: «Как бы мне отбросить и это?» И Син, едва увидев грозные шаги этого двухметрового увальня, хотел было спрятаться, но счел это бесполезным и только крикнул приблизительно почти близкому по расстоянию Франсуа Чану И: «Отбрось и сам факт отбрасывания и (типа) не отсвечивай дня три, если даже и самопогружаешься». Чану И хватило чего-то внутреннего, чтобы развернуться и уйти в пыльную дорожную даль». Вот, как и видите, есть же некий поворот сюжета, есть некое, я не побоюсь этих слов, «до и после сюжета». А что? Может, Франсуа никак не мог забыть своей Марии Фу Ли, улетевшей с каким-то проходимцем-волшебником в голубом вертолете. Ой, как трудно отбрасывать и это, несмотря на тысячу бесед с И Сином и умение растворяться в пыли. Насколько будет обусловлена импровизация на контрабасе летко-енкоего Ру, т. н. соседа Чана И по деревне, если и тот, и другой, и третий (И Син) всего-навсего «мировой эфир»? Но такая физика лишняя в этом блистательном, сверкающем всеми цветами радуги повествовании. И отсутствие огня — может быть или не может быть — есть неутомимая деятельность дракона, живущего в каждом из нас. «Каждый из нас — дракон, убийца дракона — каждый из нас».

VII. Монолог путешественника, который дошел пешком из Уфы в Стерлитамак

Позвольте мне рассказать о случайной мелодии, неизвестно, кто ее нашел. Позвольте попробовать виолончельный тембр на вкус всем нам вместе. Пока просил я позволения, густые колебания воздуха корпусов скрипки и виолончели перестали быть мелодией, но другие вошли без промедления как будущность вариации 18 века на тему «Во саду ли, в огороде», самой что ни на есть немецкой песенки. Я хотел бы приблизиться к ним хотя бы на миллиметр, я затаив дыхание смотрел на их хоровод, не поспеть мне за вами с гитаррой и дудкой. И пока я говорил то да, то се — хоровод кружил, т. е. пока я собирался что-то сказать, вариации вихрем носились, играли в догонялки. И даже в Верхней Сидоровке мой тонкий расчет на чтение стихов в Доме культуры был основательно сломан недавней трансляцией по телевизору этих легкомысленных вариаций. И вот, видите ли, медленная соната Шуберта оказалась тут как тут. Трансляция исчезла из зеркала заднего вида, когда я уезжал из ставшей мне родной деревни, гул мотора оставался последней надеждой. Я свернул в поле, остановился, вышел из машины и лег в траву, и засмотрелся в синее-синее небо. Самое интересное было в том, что я заснул, и пока я спал, кто-то прилетал ко мне, или прилетала, и что-то шептал(а) в ухо, что-то хорошее и полудетское, я давно так сладко не спал. Порой даже сон был рад за меня, я боялся лишней гримасой испугать короткие эти и такие длинные часы, и было легко, я надеюсь. Вот что такое «ни жарко, ни холодно». Ни музыки, ни сил не оставалось, но я все еще спал и почти растворился в Нирване, мне так казалось. Но это не была Нирва-ан, это был только отдых в поле после 10 часов утра в «УАЗе» пыльного цвета и настроенного на проселочные дороги. Я проснулся где-то в 12 часов ночи и хотел было написать новые стихи, но неохота было искать ручку и фонарь, и я поехал дальше, глядя на ночь. Я не знал, как ехал в эту темень, кое-как ориентируясь в пути, но я доехал до окрестностей Уфы и заглянул к Марине Ю. из предыдущего рассказа. Я был рад, в общем-то. Я пил из блюдца чай, я ел конфеты, возможно, я был самим собой. Я забыл и мелодию, и свой чудесный сон, и она (Маирна, или Маиран т. е.) смотрела, как я пью чай и как я ем конфеты, — и это было наградой и логической кульминацией-результатом погони за мелодией. В окно заглядывал НЛО, и не раз, и не два. Марина говорила мне: «Я читала твой «Уфимский трамвай»», а я не знал, так ли уж важен сейчас калябализм. Марина, наверное, намекала на что-то, вполне возможно. Догадался ли я? Я вышел из тупика (в этой ситуации), я взял ее за руку и молча молчал, и мы молчаливо ушли в другую комнату, а я — тот, что был стеснительным, проводил их взглядом, а я — тот, что ушел с нами, остался в недоумении оттого, что я (он) остался. Мы волновались и споткнулись два раза даже. А я смотрел им вслед. Следы уходили за нами. Раз уж я остался, а если они ушли, то и я вышел во двор, ветер приподнял меня на полметра от земли, кричал в правое ухо: «Что ж ты так странно себя ведешь, то ли ты остался, то ли ты вышел, что тебе этот виолончельный тембр неуловимой мелодии, я тебе еще таких песен напою, таких аккордов наиграю». Я, кое-как дребезжа голосом, молвил в ответ: «Не мешайте мне, я с Мариной, ведь я тебя не звал». Ветер умолк и только кивнул мне деревьями, я ничего не понял, на крыльцо вышли мы, я обнаружил, что я и есть ветер, я догадался, что и там, за чашкой чая, уже тогда я был ветром, и ветер говорил с ветром, когда я вышел из дома, и я себя-то и поднял на полметра. Весенний снег был моим убежищем, не знаю, от себя ли, когда я был ветром, от ветра ли, когда я был мной. И как до сих пор Маи-ирна не отправила меня в зеленый дом, что на краю поселка. Я был ветром и разговаривал с виолончельно-скрипичным тембром, я его и не ловил, он сам прилетел в дневной лес, и нашим местом встречи был дом совы. Не было смысла просить у тембра остаться, ведь он такой же, как и я, — беспечная субстанция. Марина вышла во двор вечерний и включила лампочку, и вглядывалась вдаль, и я вернулся, как мотылек, и кружился вокруг лампы, пока не стал самим собой. Концовка этого тетрадного рассказа при набивании на «комп» почему-то мне не понравилась. Мне не захотелось в этот момент плакать на Маринином плече. Возможно, завтра я передумаю и уничтожу и этот абзац. Как раз где-то сейчас можно и начинать рассказывать о себе, но неохота.

VIII. ЗА ПРЕДЕЛАМИ СТИХОТВОРЕНИЯ № 2

А как бы нет и второго сновидения. За шиворотник-выворотник капает водао. Я не пытаюсь высохнуть. Нашариваю в кармане пальто ключи, почему бы и нет. Нету ведь сна с этими феерическими гленн-миллеровскими саксофонами. Даты на клочках бумаги в вышеупомянутом кармане истрепались. Истерто объявление со столба о ремонте и профилактике любых моделей компьютера. Я чувствую, горит в нашей яранге огонь, я всегда могу вернуться. Не это ли секрет того, что я болтаюсь по улицам нашей необъятной тундры. Интересно, если была бы возможность съездить в Германию, реализовался бы? А куда бы я делся. Но, к сожалению, для меня нет на вертолете места. Пока валторна отдыхает от полек Штрауса, я совсем и не собираюсь в страну пива и колбасы. За пределами рифмованных сырых, как осенняя обувь, виршей ничего не видно, ни лыжни, ни асфальта. За пределами стихотворения-огогоприобретения нескольких образов сквозит что-то иное, неуловимое. Вон у проселочной дороги валяется целый воз недосонетов и безусловных удач. Видение во сне бытовых деталей — надежная защита от настоящих снов. Я не могу утверждать, что именно сны неразборчиво цветные и находятся вот тут, рядом, за пределами проблемы. За обломками стены строительная пыль, и неужели больше ничего. Ужели, вот именно. А зачем все это? Водао пасмурно-смиренно течет сквозь ухо, горло, нос и глаза. Водао, успокой меня. И не знаю, о чем еще просить. И не знаю, что это за стихи и где чувствуются границы этих стран словесности. Незнание неуместно, это факт. Целый воз абсолютно бесполезен, просто наглая ворона летает и каркает около мокрых черновиков, нет никаких сил ее прогнать. Какое уж тут приближение к границам маленькой поэмки? Вода кругом, кругом вода. Это и есть сновидение. Но о чем оно? Сновидение есть, ответа нет. Ответ там, за пределами. Вода вопросов льется сквозь, через и так далее, и даже дальше. Воде нипочем границы, рифмы и созвучия.

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев