|
|
В творческом
мире Леонида Леонова
«Логарифмирование прозы»: (Л. Леонов): беседа с писателем
Длительное пребывание рядом с писателем при подготовке завершающего
эпилога романа «Вор» (1990 г.), при создании новых глав и вставок к роману
«Пирамида» не могло обойтись без личного общения, обмена мнениями по новым
текстам и правкам к роману, по литературным и общественным событиям,
которыми был насыщен переломный 1990 год. Тревожные новости шли беспрерывно,
и я мог слышать оценки их писателем. Более того — в отшельнической жизни Л.
Леонова накапливалась потребность выговориться, многое объяснить и передать
читателям. Наступила пора подведения итогов, напряжение было огромное;
писателю не хватало живого непосредственного общения. Но отвлечься и
расслабиться он позволял себе, только когда заканчивался рабочий день и было
выполнено намеченное задание. Его суждения, записанные по горячим следам или
в промежутках между рабочими этапами, могли бы составить специальную главу.
В процессе работы усилия художника были сосредоточены на проработке
центральных глав, на вкрапление в уже написанные части новых фрагментов.
Часто из нескольких вариантов подготовленных текстов нужно было выбрать
один. Подготовка таких вставок давалась автору нелегко. Зачитывались вслух
два-три варианта, выбирался базовый текст, доводился до завершенности, затем
состыковывался с основным текстом. На одну итоговую вставку объемом в
одну-две страницы машинописного текста уходило по три-четыре дня. Но и в том
случае, когда она удачно соотносилась с текстом, не было гарантии, что через
два-три дня Леонид Максимович не скажет: «Давайте поправим одно место» — и
начнется дополнительная доводка завершенного текста.
По одной ему известной логике писатель мог снять готовые страницы или вообще
отказаться от сюжетного хода, на который было затрачено немало усилий. Так
случилось с первоначальным вариантом авторского предисловия к «Пирамиде». На
моих глазах рождался эскиз этого вступления. Писатель создавал образ
часовщика, окруженного старинными часами и размышляющего о беге времени.
Вначале были отдельные фразы, фрагменты образа, какие-то детали, которые
должны были соединиться в единое целое. Образ часовщика держал писателя в
плену несколько дней. Он подступал к нему с разных сторон, надиктовал с
десяток эскизов, но сквозная идея, способная стать стержнем вступления,
никак не вырисовывалась. В конце концов раздосадованный тем, что много
времени потрачено впустую, он решительно заявил: «Отложим в сторону.
Займемся центральным эпизодом». Возникший в воображении писателя замысел
предисловия не получил развития. В тексте изданного романа дано иное
вступление, выполненное в жанре обращения к потомкам. Оно жестко и сурово по
тону.
Напряженная работа над романом не могла быть идеальной и безоблачной.
Помощник — не механический исполнитель, а соучастник мучительного процесса;
он неизбежно наблюдает за тем, как реализуется замысел, насколько органично
соединяются новые страницы с уже подготовленным массивом текста. Он так же
заинтересован в успехе дела, в том, чтобы текст был литым, написанным как бы
на одном дыхании, без перебоев, неточных стыковок и стилистических
просчетов.
В поиске художественных решений писатель нуждался в поддержке и часто
выверял свои мысли или сомнения на реакции помощника. Так, прочитав в
рукописи последние страницы романа, я заметил, что лучше закончить
«Пирамиду» описанием искр, взвившихся в небо: «Они красиво реяли и гасли,
опадая пеплом на истоптанный снег, на просторную окрестность по ту сторону
поверженного наземь Старо-Федосеева, на мою подставленную ладонь погорельца»
(2, 684). Абзацы, следующие за этим текстом, показались избыточными,
расслабляющими созданное впечатление. Л. Леонов помедлил и заметил: «Я думал
об этом. Вы подтвердили мои сомнения. Поставим здесь точку».
У нас возникали ситуации, когда я внутренне был не согласен с автором и
пытался обратить его внимание на примеры несоответствия, затянутости,
разностильности повествования, на варьирование одного мотива или мысли.
Возникали и более серьезные разногласия, как это произошло с новым эпилогом
романа «Вор» (см. статью в № 4).
Был случай, когда мы несколько часов находились в разных комнатах, чтобы
«остыть» и подумать, как выйти из возникшей конфликтной ситуации. Я готов
был к худшему — прекратить работу, потому что на моих глазах, как мне
казалось, происходило вторжение в роман, не согласующееся с его содержанием
и общей тональностью. Мы оба готовы были расплакаться от обиды. Л. Леонов за
то, что я не проникаюсь его художественным решением и сопротивляюсь ему, я —
за то, что происходило волюнтаристское изменение текста романа. Неожиданный
звонок из дома и прозвучавшие затем разумные доводы в пользу писателя
вернули меня к смиренному исполнению своих обязанностей. После возникшего
перерыва писатель был собран и целенаправлен, рабочий день завершился
результативно. И это было лучшей наградой усилий автора.
Понятно, что решение писателя должно быть законом для помощника, так как он
видит произведение в целом и чувствует его как свое творение. Личное мнение
помощника не может и не должно влиять на саму работу. Время торопило и
требовало продвижения вперед, а не «кружения» на одной сцене или главе. И
писатель спешил воплотить свой замысел, стремясь не поступиться качеством
сделанного.
Каждодневную подготовку романа иногда нарушали встречи со специалистами,
исследователями его творчества, критиками. К нечастым беседам с
исследователями Л. Леонов относился ответственно, как к значительному для
него событию, когда требовалась полная отдача. Как-то он предупредил меня,
что на следующее утро запланирован разговор с аспиранткой, которая пишет
диссертацию по его ранней прозе. «Вам придется часа полтора поработать
одному, пока я не освобожусь», заметил он. Утром я застал писателя уже
подготовленным к встрече: в рубашке при галстуке, в знакомой жилетке; он был
собран, напряжен и нетерпеливо ожидал появления гостьи, готовый высказать
свое неодобрение задержкой. Через минуту раздался звонок, и Л. Леонов
торопливой походкой направился встретить аспирантку. Я ушел в рабочую
комнату переписывать текст, продиктованный вчера вечером. Часа через полтора
он появился в комнате, и мы начали запись новых фрагментов. Я ни о чем не
спрашивал, а он не считал необходимым вводить меня в курс состоявшегося
разговора. Это была его другая творческая деятельность, прямо не связанная с
основным делом. И он не соотносил их и не комментировал.
При всей своей импульсивности и горячности Леонид Максимович был закрытым
человеком, сформированным суровой реальностью советской эпохи. Он знал себе
цену и умел сохранять дистанцию в отношениях. Он знал, чем может обернуться
откровенность, и предпочитал корректность излишнему сближению. Но главное —
он был в работе, и все постороннее, отвлекающее отводилось в сторону без
сожаления. Вечером после 18.00 он допускал разговоры о том, что происходит в
Москве, какие события тревожат людей, что делается в руководстве страной.
Писатель слушал по радио аналитические обзоры из-за рубежа, узнавал новости
по телевидению, общался по телефону с близкими людьми; все это давало новые
импульсы его мысли, проецировалось на картины, сцены, диалоги, которые
завтра должен был создавать.
Иногда Л. Леонов проводил в своем рабочем кабинете консультации с
приглашенными учеными, деятелями культуры, чтобы уточнить вопросы, возникшие
в ходе подготовки романа. Беседы эти проходили с глазу на глаз и никто к ним
не допускался. Писатель не разрешал отвлекать его во время доверительного
разговора. Как-то у него состоялся разговор с двумя специалистами по
античной литературе. До меня доносились голоса оживленного разговора,
эмоциональные реплики. Часа через полтора я услышал, как две женщины вышли
из рабочего кабинета и стали просить писателя, чтобы он разрешил им записать
хотя бы последний этап разговора, не говоря уже о том, чтобы включить
принесенный диктофон. Он деликатно, но твердо отказал: «Я прошу не
записывать наш разговор. Смысл его можете передать». Надо было видеть
огорчение собеседниц, готовых расплакаться от досады: «Такой материал
пропадает! Вы же говорили очень интересные вещи. Ваши версии так
неожиданны», сетовали они обескураженно. Писатель извинился за
неуступчивость, но решения не изменил.
Наверное, из любого правила есть исключения, и бывали ситуации, когда Леонид
Максимович допускал записи таких бесед. После некоторых колебаний я попросил
его ответить на ряд вопросов и разрешить записать это интервью на
магнитофон. На рабочем столе, за которым проходила подготовка материалов к
роману, стоял мой магнитофончик, на который записывались тексты, диктуемые
писателем; затем письменные записи проверялись записями кассеты. Леонид
Максимович задумался. Я уточнил, что меня интересует художественное мышление
писателя, то, как сам автор понимает его природу и основные компоненты;
взгляд художника изнутри.
— Хорошо, — заметил он, — давайте завтра с утра.
Так появилось интервью, которое представлено здесь.
— Леонид Максимович! Над новым романом вы работаете уже сорок лет и все же
не уверены, что его удастся закончить. Чем это вызвано: масштабностью
замысла, сопротивлением материала или нежеланием расстаться со своим
детищем?
— Творчество художника длительное маниакальное состояние. Оно похоже на
беременность. Это деталь, которая сверлит дыру, держит тебя... И у Пушкина
вещь вырастает из эпизода. Период откровений, открытий похож на то, как в
лупу видится образование кристалла йода. Кристаллы обрастают и принимают
определенную форму... Любопытно, что тема, которой я занимаюсь сейчас, была
сделана еще в 1970-е годы. Жена говорила тогда, что роман надо печатать.
Роман был готов как здание, но не хватало купола ведущей идеи. Идея была
создана, но она была незначительной, малокрупной.
Эпоха, которую мы сейчас переживаем, сложная. Это один из эпизодов развития,
значение которого будет вырастать. Все экспоненты бегут вверх с опасной
скоростью: испытание ядерного оружия, загрязнение природы, нравы, старение.
Сложность ситуации в переходности рубежа, за которым должна начаться
духовность, а мы все еще стоим на пороге материальной цивилизации. Она пока
не переросла в духовную.
Та работа, которая пошла после первой редакции нового романа, стала
усложняться, уплотняться до такой степени, что начали появляться новые связи
между героями и событиями, и эти связи-откровения по поводу темы для меня
очень значительны. Но какое они будут оказывать влияние на судьбы героев, не
знаю...
— В ваших произведениях большое значение приобретает ирония автора над
героями и ирония самих персонажей. Она служит «диалектической ловушкой», в
которую попадает любое ограниченное, самодовольное представление. Вы
ироник по природе, надсмехаетесь над самоуверенностью человека, его
убеждением, что он знает истину в последней инстанции. Мне кажется, что ваша
ирония выполняет роль интеллектуальной оппозиции, служит инструментом для
снятия любой окостенелости. Вы подчеркиваете неокончательность всего, что
происходит в мире. А как вы сами оцениваете это качество своего
мировоззрения?
— Ирония — это способ мышления, это линза. Сейчас пала у авторов
интеллектуальность, слаба мыслительная часть. Они пишут обыденные вещи, но
уходят главные события. Сегодня возникает непосильная тема. По широте она
равна небосводу, а по значению Апокалипсису. Вот такого уровня должен быть
замысел. Но авторы упускают эти вещи. Мир все усложняется так, что я не могу
уже читать В. Скотта. И нельзя писать, как Ч. Диккенс... Литература уже
прошла этот путь. Сейчас происходит логарифмирование прозы. У меня в пьесах
люди не здороваются, встречаясь, потому что некогда. Обычные фразы должны
включать главные мысли. Произведение должно быть насыщено смыслом. Нельзя
давать фразу без нагрузки. В нагрузку входят реплика, отдельное слово. И
нагрузка должна быть внутри фразы. Это ее ритм. Как латынь: краткость и
емкость. Как у А. Блока (стихотворение про надгробные плиты). Такая емкость
и есть образ. Примеры такой образности вы найдете в народной речи. Вот
диалог двух людей:
— Да, я плачу много.
— А что же ты плачешь?
— Годы идут. Пора на гроб доски воровать...
Такая емкость требуется сегодня. Автор пишет вещи, надеясь на оплату. Но
нельзя писать для этого .
Ирония — это показ предмета в определенной позиции. Это тоже оттенок, но
оттенок действующий, активный. Допустим, я говорю студентам: «Я был в
Париже». Называю Нотр-Дам де Пари, Сену, Пантеон и упоминаю Фоли Бурже. Это
вольное шоу, где танцуют двенадцать голых дам и где возникают вредные
эмоции. И если я отметил эту деталь, значит, я уже наложил на вас отпечаток
своей личности. Пятно-слово может окрасить всю страницу. Иногда так бывает:
фраза кристаллизует весь смысл образа и понимаешь, какова его внутренняя
конструкция...
(Эту мысль Л.М. Леонов подтверждает примером со шляпой Стратонова из повести
«Evgenia Ivanovna». Деталь обнажает то, что потребовало бы развернутого
авторского описания.) Во время беседы Стратонов обращается к Евгении
Ивановне по имени Женни. Она оскорблена этой фамильярностью, дает ему
пощечину. Она говорит, что даже муж и тот не всегда называет ее этим именем.
Евгения Ивановна как бы предлагает ему: давайте играть в приличную игру.
Стратонов идет с ней (а это авторский ход): «Я пойду, но только не как
бывший муж, а как гид... Хорошо, будем играть: я гид, а вы богатая
дама». Но для этого нужен какой-то знак: мундир, эполеты. Взяли шляпу.
Стратонов ищет ее и не видит. На ней толстым задом сидит грузин. Гид смущен
и растерян. Он расправляет ее, чтобы вернуть себе официальное положение. От
этой шляпы можно вывести все конструктивные детали. Этот прием важен для
литературы. Он должен войти в литературу будущего...
Роман в 3050 печатных листов должен нести большую нагрузку. А вот с
мышлением как раз сегодня очень плохо.
— Чего, по-вашему, не хватает современной литературе? В чем ее уязвимость?
— Писателям не хватает емкости . Они мало думают о том, что за деньги,
истраченные на книгу, читатель мог бы купить жизненно необходимые вещи... У
нас много хороших авторов: Астафьев, Солженицын, Распутин, Белов... Но
емкости-то не хватает, а от нее все и зависит. Если читатель покупает
книжки, у меня приятная физиономия: купил значит верит. И если я на первых
пятнадцати страницах использую восемьдесят процентов его внимания, то он не
дочитает ее до конца. Автор должен думать о горючем, которого хватило бы для
всего романа. Лекция Вихрова не могла быть в начале романа. Она должна быть
в середине как объяснение самых важных вещей... Но все эти правила приходят
во время работы...
Сегодня должна быть другая технология писания. В романе «Вор» я косолапо,
неумело говорил о кинофикации литературы в будущем. В ней будут другие меры,
другие химические соединения. В романе была лексика с двойным ироническим
смыслом. Ирония — это не только отношение, но и способ показать предмет с
других сторон... Ирония переходит в самоиронию. Дело в том, что «Вор» был
задуман как постепенная расшифровка героя. Первая редакция — это начальная
расшифровка. Уже во второй редакции содержалась окончательная расшифровка
«Вора». Суд над Векшиным, если бы сделал его не вором, был бы невозможен.
Мне бы голову оторвали. Киршон помощник Авербаха на ... съезде партии
сказал: «Попутчики могут быть разными. От нас требуют оттенков. А лучше
поставить к стенке». «Вор» это не только зеркало в зеркале, а и
растянутость, новое временное измерение. Это сооружение более сложной
архитектуры.
Если произведение верно сконструировано, оно выдержит нагрузку. Его можно
кидать в Ниагару, в Октябрьскую революцию, оно выживет... В статье «Талант и
труд» есть фраза: «Всегда можно сделать лучше». Каждый чистый лист бумаги
потенциально гениальное произведение. Когда автор берет тему, над которой
трудился двадцать пять лет, она кажется ему идеальной. Но выдержит ли она
испытание временем? Ведь автор делает вещь не для всех, а для себя самого.
Он все знает. Произведение это потребность посмотреть на себя в зеркало. И
когда мастер делает это для себя, он делает честно, не приукрашивая. Я мог
бы написать злую статью на эту тему, но я кормлюсь этим... любой автор
меньше темы... Тема огромнее и больше. Она заключает в себе элементы,
которые не исчерпываются временем.
— В ваших произведениях есть устойчивые сквозные символы. Вы их сознательно
вводите и повторяете или это происходит помимо вашей воли?
— Есть ключевые образы символы произведения. Они основные инструменты
идеи. Это те простые листы, из которых извлекается монумент. Но есть
сквозные идеи в самом авторе, они становятся символами его творчества. Мои
идеи заложены в раннем творчестве. Оттуда проистекает все, что потом будет
развернуто в большой форме. В «Бурыге» заложены все основные темы: лес,
нечисть, цирк, какие-то генетические образы. Это происходит, может быть,
потому, что у автора есть главное произведение, а остальные служат
подготовкой, пробой пера. А каков взнос художника: грамм или пуд, пчелиный
или большой решит будущее.
Есть идеи, которые происходят подсознательно, автор их не замечает. Это то,
что лежит на письменном столе и что постоянно повторяется .
На протяжении двадцати пяти лет основные идеи могут претерпеть существенные
изменения. Произошла чудовищная перестройка за длительный период работы.
Меняется психологическая конструкция... Встроить торговые ряды в купол
Христа Спасителя очень трудно. Это длительный период. Возникла другая
лексика. Как хвоя спадает через четыре года, так и лексика меняется.
Появляется другой ключ. Я не могу точно влезть в рамку прежней конструкции.
Поэтому вместо того, чтобы править готовые листы, я пишу заново. Войти с
правкой в уже готовую редакцию романа так же трудно, как и вшить капилляры.
Чтобы вписать новые варианты в роман, надо срастить все: кости, нервы,
кровеносные сосуды... «Спираль» была написана по свежей памяти, а в
«Мироздании по Дымкову» есть сборные элементы.
Беда нашей литературы в том, что она пережила жуткие лагерные эпизоды.
Сейчас она описывает эпизоды страшные, о которых и говорить нельзя. Бог
этого не любит... Лагерные зверства и насилия можно изобразить, но это не
дает объяснения того, почему и как это произошло. Важен переход во второй
регистр. Битва идей кончается, и остается отцеженный порядок идей. Нужно
обобщение, а оно дается мышлением. Это не значит дать ответы, но значит
найти математическую формулу явления.
— Как вы относитесь к сегодняшнему религиозному возрождению?
— Я считаю, что две вещи спасут нас: Россия и Бог...
— Вы не считаете, что воинствующий атеизм способствовал нынешней потребности
в вере?
— С Богом у русских отношение сложное. Символ Достоевского, когда мужики
расстреливают причастие из ружья, надуманный образ. Есть не только
действительная вера, но и действительное неверие, отступничество. Я
предсказывал возрождение религии к 2000 году, а началось это раньше...
Доктрина не спасет.
В «Литературной газете» к юбилею опубликована моя статья «Вслух о
запретном», в которую внесены существенные поправки. У меня было сказано,
что мы можем говорить спокойно «после некоторой неизбежной рокировки». Эта
фраза, как и другая («директивные умиротворения»), была убрана.
— Скажите как влияла на вас реальность 3050-х годов?
— Если в воздухе есть радий, то он будет и в вашем организме... Я переболел
болезнями своего времени и вершиной моей веры был роман «Дорога на Океан».
Тогда я просто многого не знал. Но мысль преодолевала ограниченность
времени. Один критик как-то сказал: «У вас отрицательные герои многие
положительные»... Они имеют свою судьбу и свою позицию в жизни. Когда в
«Нашествии» Фаюнину говорят, что скоро Москву возьмут, он возражает: за
Москвой-то еще Волга, а там Урал, а еще дальше Сибирь. Россия такой
пирог, что его не съесть. Он говорит нормальные вещи для русского
человека... Православное живет до сих пор.
Жан-Батист Грез рисовал дамские головки. Он заболел и сидел в психушке. Ему
дали страшные ядовитые краски: лимонно-желтые, берлинскую лазурь, синюю — и
он такими красками рисовал свои головки... Я пишу тем, что у меня под рукой:
дерево, металл, кость...
Давление времени было тяжким. Я помню страшный эпизод. В 1931 году был на
обеде у Горького. Мы возвращались вместе из Италии. Я пришел посмотреть у
него новые книги. Горький разговаривал со Сталиным, предложил остаться
обедать. За обедом были Горький, Сталин, Ворошилов, летчик Чухановский,
Бухарин, хозяйка, я. Бухарин был тогда уже подмоченный. Они шумно
разговаривали, как бывает при первом сближении. Я сел подальше. Тогда я был
секретарем Союза писателей. В стороне тихо разговаривал с кем-то. Ворошилов
спросил, какие книги вышли сейчас. Я назвал Вс. Иванова (не знал, что его
уже клюют). И вдруг Сталин, отключившись от своей беседы, с другого конца
стола спрашивает: «А что, Вс. Иванов совсем исписался?» Я стал его защищать.
Тут Горький остановил меня, посмотрел и сказал фразу очень высокого значения
обо мне. Сталин откинулся и секунд сорок пристально смотрел на меня не
мигая... В конце 30-х годов погибли Бабель, Веселый, Зазубрин, Буданцев...
Моя судьба могла быть такой же, но раз Горький дал такую репутацию, Сталин
решил: не нужно его истреблять. У меня началась странная полоса. В течение
десяти лет мои вещи ругали: «Скутаревский», «Дорога на Океан», «Метель».
Обругали, орден дали, снова обругали... «Метель» была запрещена. Мотивировка
за подписью Молотова: запретить как злостно клеветническую и
антиреволюционную вещь... Мы две недели не спали. Ждали ночных гостей.
Потом агитпроп: нужно срочно написать статью о вожде. Я отказался. Мне
сказали: «Молчи, садись и пиши». Когда рассказал эту историю Кафтанову и
Хмельницкому, они сказали: «Не расстраивайтесь». В эти дни Берия сказал о
Капице: «Надо его убрать». Сталин ответил: «Можешь его снять, но не трогай».
Тогда Берия: «Вот еще странная фигура Леонов; надо поскрести». Сталин
сказал: «Не трогай, но можешь поскрести». А через два дня в «Правде»
появилась моя статья о Сталине.
Время было тяжелое. Но я обходил слова «коммунист», «советская власть»…
— Не способствовала ли действительность 30—50-х годов развитию эзопова
языка?
— Эзоповым языком я не занимался. Есть разные способы изображения. Можно
нарисовать графин. Но я могу показать, как от него солнце прервалось, как
вода пролилась. Образ можно показать и косвенно. Почему Поля ненавидит отца?
Почему Елена Ивановна боится людей в длинных шинелях. Есть латинская
поговорка: «Sapienti sat» («Мудрому достаточно»). Три вещи: «Evgenia
Ivanovna», «Нашествие», «Метель» отражают один и тот же период: «Как мне
вести себя, если отечество стреляет в меня в упор?» Евгения Ивановна
умирает. Федор Таланов принимает смерть, несмотря на обиду. Это отражается
комплексно. Но я хотел перевести это в другой регистр. И то Молотов, когда
посмотрел повесть «Evgenia Ivanovna», сказал: «Почему Евгения Ивановна
написана иностранными буквами?.. Это белогвардейская вещь».
— В «Русском лесе» наиболее полно выражено ваше отношение к России, ее
истории, судьбе. И передано это в основном через Вихрова. Насколько его
представления соответствуют вашим?
— Не нужно идеализировать Вихрова. Он — хромой, лесник. Он — немой народ. С
ним много не поговоришь. Они (Вихровы. — В.Х.) совершают подвиг: закладывают
лес, который взрослым не увидят. Специальность есть специальность. Они живут
своим трудом, про себя несут все беды. Аккуратно затворяют дверь за собой в
конце жизни. Вихров — это тихий подвиг. Но Вихров — не абсолютная фигура для
поколения . С Вихрова я писал всю свою судьбу. Когда вышел «Русский лес», в
Союзе писателей ругали его три дня. К.Паустовский устроил погром. Нанял
С.Злобина, не пойму, как он пошел на это...
Как-то в Переделкино И. Стаднюк пригласил в гости: «Приходите. У меня
Молотов будет». Гостей человек восемь, и говорил все время один грузин. Я
сказал: «Пессимизм прогрессивнее и умнее оптимизма, потому что он заставляет
думать о будущем. А у русских оптимизм это авось». А Молотов твердил одно:
«Оптимизм прогрессивнее».
— Считаете ли вы, что духовная субстанция существует наравне с реальным
миром?
— Мы судим о мире по 220 координатам, а их миллиарды. Мы упрощаем Бога в
нашем сознании, чтобы понять его. Мир устроен сложно.
По Ванге видно, что она разговаривает с мертвыми. Когда Вангу спрашивают,
как она общается с ними, она отвечает: «Так вот они, рядом со мной». Ванга
видит смежный с нами мир. Это трудно понять, но это должно помочь человеку
делать более крупные выводы по обобщению жизни.
— «Духовное» в его истинном значении это поклонение Святому Духу. Сейчас
мы часто употребляем это понятие. Не искажаем ли мы его подлинный смысл?
— Искажение есть. Надо изучать Нагорную проповедь, заповеди и знать их. Но
ощущение Бога родится не из познания Святого Духа. Это удел одиноких
монахов, это подвиг веры. Может случиться такая судьба, когда человечеству
некуда будет обращаться кроме Бога. В последний момент, когда все будет
объято пламенем, человек обратится к творцу... Я думаю, к середине XXI века
произойдут суровые вещи. Боюсь ошибиться, но у меня такое предчувствие...
Сейчас возникает общая потребность самоочищения.
Буду ли я понятен читателю в новом романе? Сложность в том, что в романе
много персонажей, есть конструктивные пассажи, переделки. Очень хочется
сделать эту вещь и самому прочесть. Но боюсь... Жена никогда не давала мне
корректуру, проверяла сама. Я мог всю ее перечиркать. Удовольствие одно —
черная трудная работа. Это постоянный поиск внутренней ритмики, интонации,
фразы .
Писательство кропотливое искусство. Без корректуры нельзя. Только в
гранках видна вещь целиком. Когда я бреюсь, мне нужно маленькое зеркало.
Когда я выхожу на сцену, я должен видеть себя в полный рост. Только в
гранках я вижу себя в полный рост. Черновики Л. Толстого кишат правкой,
ничего не разберешь. Сейчас это не умеют...
Моя работа более двадцати лет лежит на столе. Держит меня в лапах, в зубах.
До завершения далеко, вряд ли кончу при жизни. Если она будет печататься, то
отрывочно...
Это интервью дано писателем, который перешел 90-летний рубеж и продолжал
целенаправленно, без скидок на возраст, работать над завершением романа.
Возможно, в отдельные детали событий, о которых он говорит, могли вкрасться
неточности, хотя память Л. Леонова удивляла всех, кому доводилось общаться с
ним в это время. Художник не щадил себя сам и не позволял это делать другим.
В профессиональном деле он требовал полной отдачи, и лучшим примером были
его организованность и работоспособность.
Суждения и оценки, высказанные в интервью, — серьезны и значительны. Они
покоряют философским подходом, пониманием механики творческого процесса и
тех компонентов, из которых формируется индивидуальность художника. В
признаниях Л. Леонова виден масштаб его личности. Взыскательный взгляд
писателя на себя как сочинителя и высота предъявляемых требований —
поучительны для всех нас.
Здесь читайте:
Леонов Леонид Максимович
(1899-1994) биографические материалы
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
