|
|
Через годы,
через расстояния
О ДРУЗЬЯХ-ТОВАРИЩАХ
Каждая человеческая жизнь единственна и неповторима, как галактика в
межзвездных мирах. Безвозвратно уходят из жизни близкие люди — сверстники,
наши старшие современники. Но они не уходят из нашей памяти. Память о них
навсегда остается с нами — как не уходят в небытие приметы Времени, приметы
Эпохи, сопровождающие и ныне здравствующих, живущих в современном мире.
Эти воспоминания я посвящаю памяти друга — Владимира Анатольевича Скачилова,
нашим школьным товарищам и друзьям юности. Я расскажу о некоторых эпизодах
далекого школьного детства, военной юности и послевоенной зрелости, не
всегда придерживаясь хронологии.
* * *
Осенью 1936 года из 34-й школы, в которой я учился, весь наш четвертый
класс был переведен в школу №37, располагавшуюся в двухэтажном красного
кирпича здании на углу улиц Ленина и Революционной, а через год нас перевели
во вновь построенную 1-ю образцовую среднюю школу на улице Красина. В здании
прежней школы был открыт Дворец пионеров, а в нем — Театр юного зрителя
(ТЮЗ), с которым связаны первые театральные впечатления.
Поднимаясь от улицы Аксакова по немощеной Революционной, совершенно
непроходимой в ненастную погоду, я проходил мимо 26-й школы и часто встречал
там двух моих сверстников, тоже, видимо, идущих в школу. Один из них был на
костылях. Три года спустя, когда начался новый учебный год в нашей 1-й
школе, в 8 «Д» классе появились «новенькие» из 26-й школы — тогда неполной
средней школы-семилетки. Среди них я сразу узнал тех своих сверстников. Мне
запомнились они еще и тем, что я часто видел, как один из них помогал в
дороге товарищу: иногда нес его сумку с книгами, иногда вытаскивал из грязи
глубоко провалившийся костыль.
Оказалось, что они оба Володи. Володя Скачилов — среднего роста, с
характерным выразительным лицом, живыми голубыми глазами и копной светлых
волос, зачесанных назад, был с костылями. Другой — широкоплечий, плотный, с
грубоватыми чертами лица, темноволосый — Володя Быстров.
Их усадили вместе за первую парту в правом ряду, где я сидел за последней.
Позднее я узнал, что они были друзьями с раннего детства, жили в одном дворе
на улице Революционной.
Володя Скачилов быстро освоился в нашем 8 «Д». Он сразу привлек к себе
расположение одноклассников своей доброжелательностью и открытостью. Мне и
моим одноклассникам не было известно такое понятие, как
«коммуникабельность». Но это было именно то, чем в большей степени
располагал Володя.
Я всегда медленно, непросто сходился с людьми, отличался излишней, на
теперешний взгляд, застенчивостью, жил в призрачном «книжном» мире
литературных героев, много читал (от «Приключений Тома Сойера» Марка Твена и
«Ташкента — города хлебного» А. Неверова до Пушкина, Джека Лондона, Жюля
Верна). По-видимому, наша обоюдная с Володей страсть к чтению и стала
основой нашего с ним сближения.
Учился Володя хорошо. Любимым его предметом была литература, к которой он
пристрастился в ранние школьные годы, будучи прикован тяжелым недугом к
больничной, а затем санаторной койке. Володя всегда очень нежно вспоминал
своих товарищей по детскому туберкулезному санаторию и весь персонал, много
делавший для облегчения их участи, рассказывал о струнном оркестре,
организованном одной из сотрудниц. Я помню, что прикованные к койкам дети,
по рассказам Володи, играли и «Турецкий марш» Моцарта, и вальс «Дунайские
волны», и многие русские песни. Играли они по нотам, пользуясь цифровой
системой записи. У Володи был хороший голос, петь он любил, и его голос
всегда звучал в дружном хоре на наших школьных и домашних вечерах.
Книги мы брали в библиотеках — в то время домашних библиотек у нас не было,
читали журналы «Вокруг света», «Всемирный следопыт», «Пионер». Помню, один
из первых советских приключенческих романов «Тайна двух океанов» Г. Адамова
мы читали в «Пионерской правде», которую я выписывал.
Настоящими праздниками для нас были встречи Нового года, годовщины
Октябрьской революции и первомайские демонстрации. Чаще всего мы встречались
в доме родителей нашей соученицы Веры Гавриловой, так как у них была
трехкомнатная квартира, что по тем временам было редкостью. Устраивали
складчину, пили чай с пирогами и сладостями, танцевали под патефон, пели.
Репертуар был обширный. Здесь были и русские песни, и современные: «Катюша»,
«Синий платочек», «Спят курганы темные», «Три танкиста» и многие, многие
другие. Кроме Веры Гавриловой и ее брата Ленчика (Ленина) постоянными
участниками этих вечеров-праздников были Нелли Морозова, Володя Быстров,
Сусанна Скрябина, позднее Юра Дешко, Женя Романовский и другие.
Хорошо помнятся поездки за город на Висячий Камень, что на берегу Белой.
Так, в один из воскресных дней в середине мая 1939 года мы поехали на
трамвае через все Глумилино до 3-го разъезда (это район теперешнего
горсовета). Затем шли мимо пионерского лагеря и дач НКВД, спускались по
лесной дорожке до железнодорожной линии, пересекали ее и поднимались на
скалу, нависшую над рекой, — Висячий камень. Здесь устраивали привал,
доставали принесенную снедь и угощали друг друга. Ели с особым аппетитом...
Возвращались домой усталые, но полные незабываемых впечатлений. Для Володи,
учитывая его недуг, такой поход был тяжелым испытанием, хотя ходил он уже
без костылей, с палочкой. Вел он себя мужественно, не терпел к себе
снисходительного отношения, отказывался от предлагаемой помощи, всегда
старался идти впереди.
Мы тогда еще не знали Антуана Сент-Экзюпери и его слов о «роскоши
человеческого общения», но роскошь эту ощущали, наслаждаясь ею в полной
мере.
В статье «Живая память», опубликованной в краеведческом сборнике того же
названия (Уфа, Китап, 1998), В. А. Скачилов вспоминает о том, как в школьные
годы с любительского спектакля «Детство маршала» началось его увлечение
театром, а также о незабываемых впечатлениях от спектаклей открывшегося в
1938 году Театра юного зрителя. Мы смотрели одни и те же спектакли, любили
нередко одних и тех же актеров.
В последующие годы это увлечение продолжалось. Мы вместе бывали на
спектаклях ТЮЗа, Русского драматического, а с 1940 года — Башкирского
оперного театра.
В театр ходили обычно по воскресеньям: мы учились во второй смене, в другие
дни недели на вечерние спектакли не успевали. Нередко ходили всем классом. И
всегда для нас посещение театра было праздником.
В предвоенные годы в репертуаре Русского драматического театра был спектакль
по пьесе Разумовского и Башарова «Александр Суворов». Шел он с постоянным
успехом.
Роль Александра Васильевича Суворова исполнял артист Аркадий Закк,
пользовавшийся любовью уфимской публики как комедийный актер. В этом
спектакле он создал героический и в то же время глубоко драматический,
объемный, жизненно достоверный — на наш тогдашний взгляд — образ великого
русского полководца.
Запомнился и другой спектакль Русского театра — по пьесе Н. Погодина
«Кремлевские куранты». В нем был занят весь творческий состав театра.
Творческой удачей был образ В. И. Ленина, созданный М. Л. Кондратьевым.
Роль Ленина артист играл впоследствии в Уфе, в театрах других городов, а
также — в кино.
В памяти остался масштабный, динамичный, интересный спектакль. Зрительный
зал с напряженным вниманием следил за происходившими событиями, остро
реагировал на все происходившее на сцене.
Вспоминаются и другие спектакли Русского драматического театра: «Машенька»
Афиногенова, «Правда — хорошо, а счастье — лучше» Островского, «Стакан воды»
Скриба и особенно «Маскарад» Лермонтова с Л. Воробцовым в роли Арбенина.
Возвращаясь после спектакля домой небольшими группами, мы живо обсуждали
спектакли. Володя в этих обсуждениях принимал самое активное участие,
обнаруживая при этом тонкую наблюдательность, неординарность суждений.
Оперный театр в Уфе был открыт осенью 1939 года. В первые же годы он вошел в
сферу художественных интересов моих товарищей-одноклассников, слушавших
ранее арии из опер только по радио.
Много лет спустя старейший концертмейстер оперы, работавшая в театре со дня
его основания, Е. Н Крылова подарила автору этих строк несколько театральных
программ спектаклей сезонов 1939—1941 годов. Сохранившиеся в архиве
Елизаветы Николаевны программы несут на себе приметы Эпохи, приметы Времени:
они отпечатаны на тонкой, невзрачной, оберточной бумаге.
Первым спектаклем, который мы посетили, была опера «Евгений Онегин»
(дирижеры П. Славинский и О. Райцын). Руководство театра, начиная свою
деятельность, сделало — без преувеличения — беспроигрышный выбор для
привлечения в театр неискушенной в оперном искусстве слушательской
аудитории: музыка этой оперы была известна многим по передачам радио.
Такие «культпоходы» устраивали мы и на другие спектакли театра, знали весь
его тогдашний репертуар, в частности оперы Дж.Верди «Риголетто», «Травиата».
В годы, когда уже шла война, мы ходили на спектакли эвакуированного в Уфу
Киевского театра оперы и балета, из репертуара которого запомнились мне
«Фауст» Гуно и «Запорожец за Дунаем» Гулак-Артемовского.
Замечу, что несмотря на трудности военного времени, несмотря на жестокие
морозы зимы 1941—1942 годов оперный театр всегда был заполнен слушателями.
Вспоминается мне и наш классный хор, в котором участвовали все мои
одноклассники. В те годы я, будучи учеником 9-го класса, работал
аккомпаниатором хора в клубе НКВД. Руководил хором Ф. И. Максимов — певец и
хормейстер. От него впервые узнал я азы хормейстерского ремесла.
Сначала мы собирались классом после уроков и пели просто для себя. Через
некоторое время у нас сложился «концертный репертуар»: «Дальняя сторожка» и
«До свиданья, девушки» И. Дунаевского, «Махорочка» М.Табачникова, а также
новая песня из репертуара женского хора клуба НКВД «В чистом поле» В.
Захарова. В ней были такие слова:
В чистом поле, в поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман,
Там лежит в земле зарытый,
Там схоронен красный партизан.
Трагическое содержание этой песни воспринималось нами очень эмоционально:
романтика гражданской войны была нам близка, занимала большое место в
творчестве поэтов и композиторов того времени.
Как-то наш хор выступил на одном из школьных вечеров, на наш взгляд,
успешно. А через некоторое время хор был приглашен выступить перед
участниками совещания работников просвещения в Большом зале СНК БАССР.
Выступали без дирижера. Аккомпанируя, я, как мог, управлял исполнителями.
Нам долго аплодировали. Таков был первый (и последний) сценический успех
нашего классного хора и мой первый дебют на хоровом поприще.
…Поистине, причудливы пути человеческих судеб. В год, когда Володя пришел в
наш 8-Д класс, в городе проводились — примета Времени! — городские
соревнования по тушению зажигательных бомб. Была создана школьная команда из
восьмиклассников, в которую был включен и автор этих строк, а тренером нашей
команды был назначен учившийся в старшем классе Сергей Романовский. Мы
научились забрасывать мешочками с песком с определенного расстояния «очаги
поражения». В городском парке — бывшем Ушаковском,— где проходили эти
соревнования, мы достаточно умело выполняли нормативы и вместе с
руководителем команды были награждены. Это положило начало нашему знакомству
с С. Романовским*.
Расскажу о последней предвоенной городской олимпиаде школьников,
проходившей в зале оперного театра. Как я уже писал ранее, Володя увлекался
литературой, был активным участником школьного литературного кружка, любил
поэзию, охотно и хорошо — на мой взгляд — декламировал стихи Маяковского.
Особенно выразительно в его исполнении звучали «Стихи о советском паспорте».
На заключительном концерте городской олимпиады мне довелось слушать в его
исполнении «Бородино» М. Ю. Лермонтова. Стихи эти звучали эмоционально,
выразительно.
Я тоже был участником заключительного концерта смотра — как солист и как
аккомпаниатор певцов, представлявших на смотре нашу 1-ю школу. Все мы, так
же, как и В. Скачилов, были награждены грамотами и премиями олимпиады...
22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Вскоре после начала
войны, в июле, Сергей Романовский на несколько дней приехал в Уфу —
повидаться и проститься с родными перед отправкой в военное училище. Он
никого не застал дома, в тот же вечер пришел ко мне — мы жили неподалеку
друг от друга — и предложил мне утром следующего дня поехать с ним на
велосипедах в Ключарево, в пионерский лагерь, где тем летом работала его
мать, Татьяна Исаевна, и вместе с ней были его младшие братья: Евгений и
Георгий.
До железнодорожного разъезда Ключарево от Уфы было 30—40 километров. Это
была незабываемая поездка, окрашенная невольной грустью скорого расставания.
Приехав в Ключарево в полдень, мы провели в лагере остаток дня, искупались
вместе с его братьями в живописной, тихой реке Деме…
Вечером мы, утомленные утренней велосипедной прогулкой, впечатлениями
прошедшего дня, возвращались в Уфу. Сергей постоянно от меня отставал. Время
от времени я останавливался, дожидаясь, когда он меня догонит.
— Сережа, почему ты так медленно едешь и постоянно отстаешь от меня? —
спросил я его.
Ответ его запомнился мне на всю оставшуюся жизнь.
— А куда ты торопишься? Посмотри — как хорошо вокруг!.. Может быть, мы с
тобой здесь последний раз…
Запомнилась даже интонация его голоса: так проникновенно это было сказано…
Через несколько дней я провожал Сергея с уфимского вокзала, долго смотрел
вслед отошедшему поезду, уходившему в неизвестность…
Когда 1 сентября 1941 г. бывшие девятиклассники пришли на занятия,
оказалось, что в ней открывают военный госпиталь. Нам было по 16—17 лет, в
армию нас еще не брали. На занятия из пяти девятых классов явилось всего
около 30 человек: городу нужны были рабочие руки взамен ушедших на фронт. В
Уфу было эвакуировано много военных и промышленных предприятий из западных
областей, Ленинграда, Москвы. Многие юноши и девушки приобретали рабочие
специальности, становились к станкам. Чтобы подготовить себя к военной
службе, некоторые из наших товарищей занимались на курсах радистов, девушки
— на курсах медсестер. Военкоматы осаждались молодежью, охваченной
патриотическим порывом. Самые энергичные, самые активные стремились на
фронт. В военкомате обычно на просьбы ребят отвечали: «Ждите повесток, вас
вызовут».
Тем не менее в школе начались занятия. Собрался лишь один 10-й класс.
Занимались мы в разных школах, закончили год в помещении библиотеки на
Лесопильной улице.
Занятия проводились в три смены. Мы, старшеклассники, домой возвращались
после 9 часов вечера по неосвещенным улицам, старались ходить группами — и
безопаснее, и приятнее.
Зима выдалась суровой: в декабре—январе температура воздуха была ниже — 40,
многие ходили с почерневшими после обморожения ушами и кончиками носов...
В конце мая 1942 года школа была окончена. Был грустный прощальный классный
вечер, хотя мы, как и прежде, пели песни, танцевали. Наташа Лукашевич
написала стихи «Школьный вальс» (или «Прощальный вальс»), я сочинил к ним
музыку, и исполнением его мы закончили наш выпускной вечер. С большинством
из участников этого вечера я больше никогда не встречался...
С Володей мы увиделись только осенью, когда я вернулся в Уфу с гастрольных
поездок ансамбля народного танца Башгосфилармонии (ныне — академический
имени Файзи Гаскарова), где с июня 1942 года я был концертмейстером...
Последняя встреча перед отъездом на фронт с друзьями-одноклассниками
состоялась в последнюю ночь уходящего 1942 года. Моя школьная подруга
неведомым для меня образом узнала номер телефона нашей части, размещавшейся
в здании Уфимского лесного техникума, и позвонила командиру. Я был вызван в
штаб. Командир части В. М. Сидельников сообщил мне, что мои школьные
товарищи просили его разрешить мне проститься с родными и
друзьями-одноклассниками, приказал выписать «увольнительную записку» до 01
часа 1 января 1943 года. Я поблагодарил командира и вышел из штаба,
ошеломленный неожиданной радостью...
Признаюсь, что вечер этот в отличие от наших прежних веселых новогодних
вечеров носил отпечаток грусти: многих не было с нами. Невольно вспоминались
слова поэта: «Иных уж нет, а те — далече...».
Тем не менее мы по-прежнему, отчасти демонстрируя показную новогоднюю
веселость и оптимизм, пели любимые довоенные песни, такие, как «В далекий
край товарищ улетает», песенку Дженни из фильма «Остров сокровищ» («Бей,
барабан, походную тревогу»), «Спят курганы темные» Н. Богословского, «Тучи
над городом встали» Арманд, «Дан приказ ему на запад» братьев Покрасс и
другие.
Ровно в полночь, когда наступил новый 1943 год, меня проводили. Как я шел
через длинную неосвещенную деревню Глумилино, протянувшуюся от теперешнего
сельскохозяйственного университета до современного горсовета, — предмет
другого рассказа. Однако скажу, что в разыгравшейся к тому времени метели я
вышел в чистое поле и ориентировался лишь по едва различимым, мерцавшим
сквозь снежное марево огням радиомачт радиостанции РВС. Неподалеку от них
было здание техникума, в котором размещалась наша часть...
В 3.00 1 января 1943 года прозвучал сигнал «Тревога!». Общего построения не
было. Наша колонна, которую завершал конный обоз, двинулась через спящее
Глумилино, спустилась через современную улицу Зорге к Софроновской пристани,
затем — мимо железнодорожного вокзала к платформе «Уфа-товарная», где
грузился наш эшелон, состоявший из товарных вагонов с надписью «8 лошадей
или 40 человек»…
В сумерках наш эшелон отправился во вьюжное марево снегопада — на запад...
* * *
Началась новая полоса, новое качество наших взаимоотношений с другом:
письма-треугольники — на фронт и с фронта с штампом на лицевой стороне с
надписью «бесплатно», а на обороте — «просмотрено военной цензурой». В этих
письмах были вести о наших одноклассниках-фронтовиках, о наших общих
друзьях, оставленных работать на военных заводах, в госпиталях...
В августе 1943 года, после завершения битвы на Курской дуге, я был
командирован с фронта в Москву, в которой прежде никогда не бывал. Летом
1943 года в Москву вернулся из эвакуации Всесоюзный институт кинематографии
(ВГИК), куда после окончания школы поступила на сценарный факультет Нелли
Морозова — наша с Володей одноклассница. Я разыскал ее в общежитии ВГИКа в
Зачатьевском переулке. Это была радостная встреча. Через год, узнав адрес
московского госпиталя, куда привезли меня в начале июля 1944 года, Нелли
неоднократно навещала меня.
Однажды в конце августа 1944 года в нашу палату вошел посетитель в военной
форме, в накинутом на плечи белом халате, которого я сразу узнал. Это был
мой школьный товарищ Сергей Романовский, которого я в начале июля 1941 года
— тогда студента историко-филологического факультета Казанского университета
— провожал на фронт.
Из письма на фронт В. Скачилова я узнал о тяжелом ранении Сергея, об
операции, сделанной ему в одном из уфимских госпиталей профессором А. А.
Полянцевым. Оправившись после тяжелейшей операции, уволенный по состоянию
здоровья из армии, он приехал в Москву и был принят в МГИМО — институт
международных отношений. Адрес моего московского госпиталя Сергею так же,
как и Нелли, сообщил В. Скачилов. Нелли Морозова и Сергей Романовский —
первые уфимцы, с которыми я встретился за все военные годы, проведенные мною
на фронте.
Три года во время войны — срок немалый. И в его, и в моей жизни произошло
много событий, о которых можно было рассказать друг другу...
За последующие месяцы — почти полгода моего пребывания в московском
госпитале — мы с Романовским неоднократно встречались: он навещал меня в
госпитале, я, с разрешения госпитального начальства, приходил к нему на
Красную Пресню, где он снимал комнату. Однажды Сергей пригласил меня в
театр. Это было наше первое посещение Московского Камерного театра, который
в те годы возглавлял А. Я. Таиров. Мы смотрели спектакль по пьесе Ф. Шиллера
«Мария Стюарт» — один из лучших спектаклей этого сезона.
Это были последние годы существования Камерного театра, на сцене которого
играла великая артистка Алиса Коонен. Несколько лет спустя Камерный театр
был закрыт...
После лечения я был признан «ограниченно годным к службе в тыловых частях в
военное время» и направлен для дальнейшего прохождения службы в город
Горький...
Заместитель командира полка по политчасти майор Яралов спросил меня о
довоенной, «гражданской», специальности. Я ответил, что окончил 10 классов
средней школы в Уфе, но в довоенные годы работал аккомпаниатором. Майор
задал еще несколько уточняющих вопросов, а затем сказал, что им нужен
музыкант, имеющий опыт аккомпаниаторской работы, для поездки в Москву на
дивизионный смотр полковой самодеятельности, который должен проходить в
конце декабря 1944 года.
Меня в тот же день перевели в музыкальный взвод, а на следующий день
начались репетиции будущей концертной программы.
Репетиции проходили ежедневно — в течение трех недель. На это время все
участники концерта освобождались от несения службы.
В дивизионном смотре кроме коллектива Горьковского полка участвовали
художественные коллективы Московского и Ярославского полков. Заключительный
концерт состоялся 31 декабря 1944 года в дивизионном клубе в Сокольниках, в
Москве.
Накануне я позвонил в общежитие моей однокласснице и другу, обучавшейся на
сценарном факультете ВГИКа, Нелли Морозовой.
Узнав о том, что 31 декабря я буду в Москве, она пригласила меня встречать
новый 1945 год вместе с ее институтскими друзьями.
Встреча Нового года проходила, как мне стало известно впоследствии, в доме
всемирно известного ученого-биолога академика Северцова. Встречал гостей наш
сверстник — Сергей Северцов, ставший впоследствии известным поэтом,
переводчиком, драматургом.
Собралась небольшая, в основном девичья, компания студентов ВГИКа и других
художественных учебных заведений.
Я «вписывался» в нее как участник, свидетель событий, происходивших на
Курской дуге, о чем меня как очевидца просили рассказать.
…В третьем часу нового года раздался звонок в дверь. Вошел незнакомый мне
военный в погонах курсанта летного военного училища, по возрасту — наш
сверстник. Это был Игорь Чкалов — сын знаменитого летчика. Он пригласил всех
нас присоединиться к их компании. Приглашение было принято, и встреча Нового
года продолжалась в квартире знаменитого летчика, где все напоминало о нем.
Много лет спустя в телевизионной передаче «Как это было» среди участников я
увидел полковника авиации в отставке Игоря Чкалова. Так состоялась наша
вторая, «заочная» встреча...
Выступление художественного коллектива нашего полка прошло успешно. Жюри
смотра-конкурса присудило ему первое место.
Командир полка предоставил мне краткосрочный отпуск для поездки домой, в
Уфу, где я не был около трех лет...
В конце марта я подъезжал к родному городу. Поезд прибывал в Уфу глубокой
ночью. Более двух часов стоял я у окна вагона, испытывая вполне объяснимое
волнение: не терпелось увидеть в снежной круговерти и мгле пролеты
железнодорожного моста через реку Белую, очертания стоящего на горе, спящего
города.
Не буду рассказывать о шестидневном пребывании в Уфе, они прошли как сон.
Встречи с родными, друзьями.
После моего возвращения в Горький течение времени как бы ускорило свой бег:
события следовали одно за другим. Явственно ощущалось приближение конца
войны.
8 мая наш художественный коллектив давал концерт на крупном предприятии,
расположенном за Окой, в Канавино. Возвращались после концерта уже в
сумерках. В годы войны в городе строго соблюдались правила затемнения. И
вдруг, когда наш автомобиль ехал по мосту через Оку, было включено освещение
— и самого моста, и всего города, расположенного на возвышении. Для нас,
ехавших в автомобиле, это предвещало что-то важное. И действительно, в ночь
с 8-го на 9-е мая нас разбудили: по радио передавалось сообщение о
безоговорочной капитуляции Германии.
Осенью того же года я был признан «негодным к военной службе в мирное время»
и в середине ноября 1945 года демобилизован.
* * *
В первые послевоенные годы мы с Володей встречались довольно часто. Однако
после окончания института он вместе с женой Татьяной Романкевич получил
назначение в сельскую больницу Кармаскалинского района Башкирии.
Моему другу и его жене было предложено остаться в ординатуре в Уфе, но они
выбрали сельскую больницу.
В более поздние годы популярной была песня, в которой были такие слова:
«Раньше думай о Родине, а потом о себе...» (привожу по памяти — М.Ф.). Для
моих друзей это было их убеждением, которого они придерживались и претворяли
в жизнь.
В одной из глав книги В. Скачилова «О прожитом, пережитом» читаем:
«...Приехав в Кармаскалы и увидев большую земскую больницу на 35 коек, мы
были потрясены: полная разруха! Окна больницы забиты досками, между ними —
мякина. В каждой палате — печурка, дров — ни полена. При больнице подсобное
хозяйство из трех коров... Ни лошади, ни машины...»
Т. Романкевич вспоминает: «...В деревне пришлось очень много работать, там
не было ни выходных дней, ни спокойных ночей. Материально жилось очень
трудно: только что кончилась война. Мы приехали в Кармаскалы с одним
чемоданом, где лежала буханка хлеба и учебники по хирургии и акушерству...»
Однако о трудностях «бытия» во время наших нечастых встреч мой друг говорил
мало и неохотно. Чаще мы вспоминали наши школьные годы, друзей, военную
юность, мечтали о будущем.
Летом 1949 года я навестил Володю в деревне Алайгирово, что в
Кармаскалинском районе, и провел там более недели.
Для краткости изложения привожу фрагмент из «Записок врача», воспоминания
Татьяны Владимировны: «...Это были три деревянные пятистенные избы,
объединенные общим коридором с небольшим пристроем, а также отдельная
амбулатория. Место глухое, деревушка небольшая, больница — за деревней, к
ней стеной примыкает густой лес Аургазинского лесничества. Нет ни
электричества, ни радио. Мы лишь два врача, с нами крепко пьющий фельдшер,
акушерка и две медсестры...»
Мой друг, главный врач больницы, показывает мне свои «владения». Избы с
нештукатуренными стенами производили впечатление внешне опрятных, но по сути
убогих построек.
В такой обстановке они не просто начинали жизнь, но и много, без всякого
регламента работали, оказывая медицинскую помощь людям из глухой башкирской
деревни. И рядом с Володей всегда была она, его Татьяна — жена,
единомышленник, друг, физически хрупкая, небольшого роста, но сильная духом,
незаурядная, интеллигентная женщина.
Неподалеку от изб, в которых размещалась больница, находился небольшой дом с
высоким крыльцом, где жила его семья. Мы же с другом ночевали неподалеку от
этого дома, в деревянной бане. Спали на матрацах, положенных на чисто
вымытый деревянный пол. Электричества в бане не было, и когда сгущались
поздние летние сумерки, мы зажигали «семилинейную» керосиновую висячую
лампу. А погасив ее перед сном, нередко говорили до полуночи.
Для облегчения быта семьи друга мы вместе с его двоюродной сестрой привезли
керогаз — неизвестный сегодняшним молодым людям, довольно громоздкий агрегат
для приготовления пищи.
Затем начались годы, когда встречи наши были редкими, часто — случайными.
Позднее, когда мои друзья вернулись в Уфу, мы стали видеться чаще.
Одна из таких встреч произошла в середине 1960 годов в Башкирском театре
оперы и балета во время «правительственного» концерта (так их тогда
именовали), где я выступал с большим объединенным хором и оркестром оперного
театра. Мой друг был приглашен на этот концерт как главный врач больницы
Министерства здравоохранения республики.
К слову сказать, я нередко становился пациентом больницы, которую возглавлял
мой друг.
Работая главным врачом больницы Министерства здравоохранения БАССР,
В.А.Скачилов написал и успешно защитил диссертацию на соискание ученой
степени кандидата медицинских наук (1972), опубликовал по материалам
диссертации монографию «Люди подвига и долга», вышедшую двумя изданиями
(Уфа, 1973, 1979). К тому времени ему уже были присвоены почетные звания
«Заслуженный врач БАССР» (1964) и РСФСР (1978).
Особое место в литературно-исследовательских работах В.Скачилова занимает
подготовка к публикации редких, много лет не издававшихся книг. Среди них —
«Воспоминания за пятьдесят лет» С. Я. Елпатьевского (его деятельность была
связана с Уфой). Книга эта впервые вышла в 1929 году в Ленинграде небольшим
тиражом, с того времени не издавалась и стала библиографической редкостью.
Другая аналогичная работа — публикация книги «Записки земского врача» А. И.
Веретенниковой, двоюродной сестры В. И. Ленина, служившей в Белебеевском
уезде Башкирии.
К этим книгам В. Скачилов написал вступительные статьи и комментарии, а
последнюю снабдил приложением: документами из Госархива БАССР.
В последующие годы им были опубликованы в различных изданиях десятки
научно-популярных и краеведческих статей, подготовлены к изданию и
опубликованы в качестве составителя-редактора в сотрудничестве с М.Г.
Рахимкуловым три краеведческих сборника: «Поиски и находки» (Уфа, 1984),
«Сохраним выцветшие строки...» (Уфа, 1988) и «Живая память» (Уфа, 1998) —
посмертно.
Мой друг привлек меня к участию в двух последних сборниках. Так, во втором
из них была опубликована моя статья, давшая ему название, а в третьем —
статья «Забытые кантаты» — об исполнении в Уфе в 1909 году двух кантат,
посвященных памяти С. Т. Аксакова, написанных уфимскими авторами О.
Шиленковой и И. Райским к 50-летию со дня смерти писателя.
Однажды в середине 1980-х годов я зашел к другу, чтобы поздравить его с днем
рождения. В его служебном кабинете были уже два неизвестных мне посетителя.
Выяснилось, что они пришли к нему с той же целью, что и я: поздравить друга.
Один из них — Мурат Галимович Рахимкулов, литературовед и писатель, а другой
— научный сотрудник института истории, языка и литературы БФ АН СССР Виктор
Владимирович Сидоров. Так состоялось наше знакомство.
В те годы я был знаком со многими башкирскими писателями и поэтами, однако
имя Рахимкулова знал только по его литературным публикациям.
Наше личное знакомство состоялось более двух десятилетий спустя после
заочного...
Следует отметить, что давние дружеские отношения, связывавшие В. А.
Скачилова и М. Г. Рахимкулова способствовали и их творческому
сотрудничеству. Они вместе готовили к изданию краеведческие сборники. Многие
из этих книг стали библиографической редкостью.
Следует отметить, что известная книга «Живая память» вышла во многом
благодаря работе, проделанной М. Рахимкуловым: наш друг В. А. Скачилов в это
время был уже тяжело болен. Книга эта стала данью светлой памяти друга,
которого нам очень недостает.
* * *
В течение последних лет, как, впрочем, и в прежние годы, В. Скачилов был для
меня не только старинным школьным другом, которому поверял я свои горести,
но и внимательным, чутким доктором, помогавшим мне не только врачебными
советами, но и моральной, дружеской поддержкой. И не только мне, но и моей
тяжело больной жене, с которой они учились в школе, а затем — в институте.
В. Скачилов годами, почти ежемесячно, навещал ее дома. И меня всегда поражал
психотерапевтический эффект его поистине врачующего слова. Кроме того, он
назначил ей постоянное время — утром и вечером, когда она могла звонить ему
по телефону. И она ежедневно звонила ему домой, чтобы услышать его голос,
рассказать о своем состоянии и выслушать врачебный и дружеский совет.
Но судьба распорядилась так, что наш друг ушел из жизни раньше ее... Однако
жена почти ежедневно говорила: «...Володя не советовал...», «Володя
предлагал...». И в мыслях, и в поступках она соотносила свое состояние с его
советами, следовала им неукоснительно: он был для нее высшим авторитетом. И
это поддерживало ее, приносило кажущееся облегчение...
Последний раз В. Скачилов был в нашем доме примерно за полгода до того, как
ему самому была сделана операция...
В его отношении к моей жене, тяжело, безнадежно больному человеку,
проявлялось не только человеческое, дружеское участие, не только его
безграничный гуманизм. В них было проявление присущей ему интеллигентности.
Таким он остался и навсегда останется в моей благодарной памяти.
* Романовский Сергей Калистратович (р. 21.10.1923) — дипломат. С конца
1960-х годов — Посол СССР, последовательно, в Норвегии, Бельгии, Испании. В
середине 1990-х — ректор МГИМО. В последующие годы — Посол по особым
поручениям в МИД РФ. Умер в апреле 2003 г. — М. Ф.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
