|
|
КУДЕСНИК
СВЕТОПИСИ
К 150-летию со дня рождения Аполлония Зираха
Попался мне в руки ничем не примечательный старый снимок на паспарту —
серая улица в неизвестном городе. Лишь дом с шатрами у левого обреза
заинтересовал — явно что-то уфимское. Целый консилиум знатоков уфимской
старины (и, каюсь, я сам) пришел к предварительному выводу, что это вовсе не
Уфа: не те заборы, не та мостовая, не та яма на ней. Но сомнения остались. И
вот иду я однажды вниз по Пушкинской в самом ее конце и вдруг понимаю, что
за спиной у меня — тот самый загадочный пейзаж. С поправкой, конечно, на
время. И еще сразу вспоминаю снимок А.А. Зираха с загадочным домом-теремком
на заснеженной улице, о местонахождении которого долгое время никто ничего
не мог сказать. Конечно, оба они сделаны в этом месте, ведь это — квартал
Аполлония Александровича, здесь он жил.
Всего два снимка. А Зирах (племянница фотографа, с которой незадолго до ее
смерти успел пообщаться историк Павел Егоров, обратила внимание на то, что
ударение в фамилии Зирах — на букве а) их сделал сотни…
На его снимках не только старая архитектура: в отличие от коллег и
предшественников он снимал праздники, крестные ходы, пожары, природные
явления и многое другое — то, что сейчас называется жанровой фотографией. И
не просто запечатлевал события — смотрел на них глазами художника. Ему было
мало фиксировать для истории какие-то уголки города — его цель была гораздо
серьезнее: он создавал целую энциклопедию из фрагментов уфимской жизни.
В Уфе Аполлоний Александрович Зирах (1855—1919) появился в 1896 году.
Поступил на службу в Губернскую земскую управу страховым агентом. Обычная
рутина — договора, свидетельства, клиенты. И все же что-то отличало этого
уфимского чиновника от остальных конторщиков. Было ли это простое
любопытство не наигравшегося в детстве мальчишки или мешающая делу
мечтательность? Скорее всего и то, и другое. Тем не менее, клапан творческой
энергии Аполлония Александровича открылся только тогда, когда ему в руки
попал фотоаппарат. Открылся, чтобы не закрываться много лет, до самой смерти
фотографа.
Весной 1908 года уфимцы стали замечать на улицах немолодого уже мужчину,
который с упорством и энтузиазмом, присущими, пожалуй, лишь какому-нибудь
молодому папаше, снимающему своих чад, фотографировал дома, улицы, овраги.
Он облазил все уфимские холмы в поисках точек, выгодных для съемки.
Запечатлевал для потомков окрестности Уфы. Не расставался с фотокамерой и в
поездках по губернии по делам службы. С годами в его архиве накопились
сотни, тысячи стеклянных негативов (размером не меньше почтовой открытки).
Домашние ворчали: ведь все это стоило далеко не копейки (за коробку с
дюжиной популярных фотопластинок Жугла в 1909 году надо было отдать полтора
рубля — немалые по тем временам деньги). А за работу никто платить не
собирался. Аполлоний Александрович как одержимый часами бродил по улицам,
лазил на пожарные каланчи и колокольни, морозил пальцы на ледяном ветру. За
11 лет он сделал большое количество снимков города и окрестностей, самые
значительные из них хранятся в Национальном музее республики. И в массе
своей практически не известны уфимцам.
Чем вызван всплеск его активности на шестом десятке лет? Те, кому
приходилось сталкиваться с «поэтами», заваливающими редакции мешками своих
виршей, иронически улыбнутся: «Знакомо, знакомо». Но в отличие от подобных
«творцов», Зирах даже не делал попытки прославиться — просто любил этот
тихий приветливый город, ставший его новой родиной (родился он в Бузулуке).
А как иначе можно объяснить то, что фотограф не видел особых различий между
шикарными особняками и ничем не примечательными оврагами, заваленными
снегом? Для него все они равноценны, все они — Уфа.
Время Зираха — время появления моментальной фотографии и расцвета жанра
фоторепортажа. Не обошли стороной новые веяния и его.
«ШКАФ СМЕРТИ»
Вы обращали внимание на то, что почти на всех дореволюционных снимках Уфа —
город малолюдный? И вовсе это не связано с длительной выдержкой при съемке.
Нет, Уфа того времени была действительно небольшим (в начале ХХ века в ней
проживало 60 тысяч человек) и вполне патриархальным городом. Даже
Центральная улица (нынешняя Ленина) была двух-трехэтажной. Центрами жизни
являлись городские парки: Видинеевский (ныне Аксаковский), Ушаковский (им.
Ленина или Матросова), Случевский (им. Салавата или Крупской). В феврале все
собирались на ежегодной ярмарке на Верхнеторговой площади у Гостиного двора.
Летом давали спектакли в деревянном летнем театре в Видинеевском саду
приезжие театральные труппы.
А в самом начале ХХ века появилось нечто такое, что могло собрать огромную
аудиторию и летом, и зимой, и даже весной — в Уфе открылся синематограф, или
попросту — кино. Изобретение братьев Люмьер обаяло абсолютно всех: «Вы не
видели последнюю фильму? Вы не видели «Пиковую даму» с Мозжухиным?!»
Появились новые герои, новые идеалы. Молодежь почти перестала плакать над
«Оводом», она стала рыдать над героями Чаплина. От смеха, разумеется.
Задолго до начала сеанса у электротеатра (кинотеатра) собирались люди.
Делились новостями, обсуждали последние роли Веры Холодной, «песенки»
Александра Вертинского, события на фронтах первой мировой. Просто болтали о
том, что все катится куда-то в пропасть. А через несколько минут, на сеансе,
смеялись и плакали над сущими пустяками.
Однажды по улице Центральной мимо электротеатра «Фуроръ» (точнее, «Новый
фуроръ») проходил «ловец уходящей натуры» Аполлоний Зирах. И сделал снимок.
Что такое «Шкаф смерти», кто в нем играл, выяснить пока не удалось. Да так
ли это и важно? Гораздо интереснее взглянуть на наших
предшественников-киноманов. А «Новый фуроръ» вскоре назовут «Эффектом»,
потом «Акмуллой» и, наконец, — «Октябрем». Теперь на его месте стоит левая
часть гостиницы «Агидель».
Рассматривая дореволюционные открытки, можно обнаружить, что лишь у
некоторых из них известен автор. Например, на открытках издания Книжного
склада уфимского земства повторены снимки из альбомов Зираха. Возьмем вот
эту — «На Губернаторской улице», — единственный, пожалуй, зимний вид не
только на дореволюционных открытках, но и сделанных позднее. Съемка на
морозе всегда была сложна для фотографа: то смазка объектива замерзнет, то
крышка с него не снимается. Даже мех вокруг матового стекла угрожающе
скрипит, не желая разъезжаться. Потому-то мало сохранилось старых зимних
снимков. Почему же Зирах так любил зиму, до умопомрачения обожал снег? Чуть
выпадет свободная минута в череде конторских дел — он уже на пленэре. Солнце
едва вылезло из-за горы и чуть проблескивает сквозь морозную пелену, вольный
воздух (так, собственно, переводится слово «пленэр» с французского) пьянит.
Осыпанные инеем ели и березы прямо-таки требуют, чтобы их запечатлела кисть
живописца. Но попадают они на «холст» светописца. Всего пять или десять
минут длится фотосессия, ради которой фотограф отказался от утреннего чая,
но каков результат! Скрючившиеся в санях возницы, выдыхающие пар
разгоряченные лошадки создают такой эффект присутствия, что с тоскою
сжимается сердце, когда осознаешь, что уже невозможно попасть на ту утреннюю
улицу, несмотря на то, что вот она — перед глазами, только шагни!
Как и любой художник, Зирах ищет наиболее выразительные средства подачи
изображения. Несколько раз, пытаясь снять в контражуре (т.е. против солнца),
и проявив фотопластинки, он с досадой их выбрасывал как безнадежно
испорченные. На грани брака и снимок с безвестной собакой перед сугробами у
дома Сокурова (стоял чуть ниже Ушаковского парка, липы с заднего плана
снимка и по сей день украшают улицу Фрунзе вблизи перекрестка с улицей
Матросова — бывшей Садовой).
Неожиданно, возможно даже для самого себя, Зирах стал поклонником пасмурной
погоды. Едва ли не половина его снимков сделана именно в то время, когда
солнца нет. И, конечно, лучшие из них — зимние. Или, говоря точнее,
связанные со снегом.
МАЙСКИЙ СНЕГ
21 мая 1916 года в Уфе было ненастно: в разгар «черемуховых» холодов вдруг
повалил снег. И на радость мальчишкам, из своей квартиры на Малой Ильинской,
17 выскочил уже известный всей округе интеллигентного вида бородач и
установил треногу-паука со своим Major Doppel Anastigmat-ом. Навел на
резкость. И как всегда попал в цель: в снимке А.А. Зираха чувствуется хватка
матерого профессионала и незаурядного художника. Фотография эта, при всей
своей непритязательности, таит как минимум две загадки. Первая: где эта
улица? И вторая: снег чуть ли не в конце мая — это, знаете ли, нечто
необычное (многие помнят, как 17 мая 1981 года снег упал на только что
появившийся яблоневый цвет). Но ведь 21-е — это 3 июня по новому стилю!
Сегодня принято все погодные несуразицы валить на запуски ракет, ядерные
испытания, фреон из холодильников, наконец. А что ж тогда-то случилось?
Начнем со второго вопроса. Надписи на снимках Аполлония Зираха неизвестный
художник выполнил в конце 1920-х годов, то есть новый стиль календаря
действовал уже лет десять (с февраля 1918 года). Согласно справочнику «Вся
Башкирия» на 1925 год снег в Уфе наблюдался именно 21 мая причем, на одной
из страниц книги мелким шрифтом сделано примечание: «Все даты приводятся по
новому стилю». Так что и в 1916 году «черемуховые» холода пришли вовремя — в
воскресный день 8 мая.
Но где Зирах сделал этот кадр? Перед революцией он жил на углу нынешних улиц
Воровского (недавно переименована в проспект Салавата Юлаева) и Пушкина.
Логично предположить, что и снимал он где-то около своей квартиры (тем
более, в воскресенье). При внимательном рассмотрении еще одного зираховского
кадра «М. Ильинская улица» сразу же видно ту же канаву, те же ворота и даже
столб возле забора. А дом, попавший на «снежный» снимок, стоял еще в 1980-е
годы, сегодня на его месте — широкое шоссе.
Длинный ряд изображений со сверкающими на солнце льдом и снегом оборвался
вовсе не из-за несовершенства оптики: мастер фотографии понял, какое
изобразительное богатство таит в себе игра светотени на вроде бы однородной
снежной поверхности под серыми тучами. Но даже такие условия съемки давали
большие перепады плотности изображения: почти что черный сугроб у дома
Зеленцова (стоял на квартал ниже земской управы все на той же Ильинской
улице) может кое-кому показаться браком в работе. И почти никто не видит,
что это кадр (как и уже упомянутый снимок с собакой) сделан едва ли не с
земли — вполне революционный изобразительный прием, присущий скорее 1920-м
годам. Хотя Зирах, скорее всего, и обращался к подобным ракурсам вынужденно
— некогда было устанавливать штатив, — говорит это о том, что эксперименты
ему были не чужды. Сама Уфа с ее холмами, оврагами и крутыми берегами Белой
уводила от стандартных условий съемки — с уровня груди.
Удача то и дело приходила к нему. Некоторые работы Аполлония Александровича
не потерялись бы и на современном вернисаже. Недаром в 1912 году он получил
приз одной из фотовыставок за высокохудожественную съемку. Нам же в
наследство от Зираха остались лишь небольшие, с открытку, фотокарточки.
Правда, карточек этих много — четыре огромных альбома. Опознавательный знак
фотографий из этих альбомов — надписи на двух языках.
Весьма живописны многочисленные виды Ильинской улицы вниз от Губернской
земской управы, некоторые фотографии Троицкой церкви. И очень жаль, что
почти не осталось фотопластинок, с которых можно было бы смело печатать
изображения метровой величины. Известно чуть больше десяти увеличенных
снимков Зираха. Большинство из них сделаны уже в последние годы. Но,
пожалуй, лишь один отпечатан самим автором. В зираховском альбоме он
называется «Фроловская улица». Фонарь на первом плане, идущая вниз улица
(нижняя часть нынешней Тукаевской, снесена в конце 1970-х годов, сейчас на
этом месте прибрежный парк), плохо различимые домики Старой Уфы. И, кажется,
больше ничего интересного. Но жизнь бурлит и в этом непритязательном, на
первый взгляд, кадре: при его увеличении, когда зрительным центром
становится Троицкая церковь, откуда-то из глубины появляется и ведущая к
храму дорога, и оседлавшие свои санки вездесущие мальчишки на склоне горы.
ПЕРЕКРЕСТОК ВРЕМЕНИ
А. Зирах жил неподалеку от этого места и, гуляя как-то, забрел сюда, на угол
Фроловской и Малой Ильинской. Вновь перед ним был любимый объект съемки —
Троицкая церковь. Но на этот раз картинка перед храмом оказалась для него
главнее: зимняя улица, люди на ней. Патриархальный уют, спокойствие,
возможно, даже блаженство.
Через несколько десятилетий церкви не стало: в июне 1956-го ее взорвали. А в
ноябре белоснежный саван впервые укрыл то место, где больше трех веков
стояла рукотворная красота. И уже другой фотограф пришел сюда, на
перекресток улиц, получивших к тому времени новые имена — Тукая и
Воровского. Сладкой тоской по чему-то бесконечно родному, оставшемуся там, в
заснеженной прежней Уфе, веет от этого снимка. И очень хочется узнать, кто
был второй автор, что его сюда привело? Что он еще тогда снял? Возможно,
где-то лежат его альбомы, может, он — второй Зирах. Кто знает?
К Троицкой церкви Аполлоний Александрович вообще был неравнодушен. Он
снимал ее со всех мыслимых точек. И большинство фотографий самого старого
здания города (храм был построен в начале XVII века) не только великолепны с
краеведческой точки зрения: обычно безукоризненно и построение кадра.
Каким-то образом автору удавалось исключить из картинки лишние детали
(фотографы знают, что такое «пасти» кадр, десятками минут ожидая нужного
положения солнца и даже необходимой прозрачности воздуха, избегая при этом
любопытствующих). Совпадение чисто технической (архитектурная съемка) и
художественной стороны снимка для Зираха скорее правило. Это свидетельствует
о его высоком профессионализме. В связи с этим удивляет то, что все без
исключения краеведы при упоминании его имени как штамп используют
определение фотограф-любитель. Оно абсолютно верно лишь с той точки зрения,
что Аполлоний Александрович обычно не получал за свои фотоработы ни копейки
(впрочем, это ничем не доказано. На одном из снимков сына графа П.П.
Толстого надпись сделана рукой Зираха — явно не бесплатная работа
фотографа). Но мало кто из старых уфимских фотографов приблизился к его
профессиональному уровню. Ведь художник — это не то, что написано в
документе. Художник — это от Бога!
Почти не осталось фактических свидетельств жизни Зираха, кроме тех, что даны
в делах жандармского управления о неблагонадежном господине, сочувствующем
революционерам, там даже его имя написано с ошибкой. Но, как обычно, гораздо
больше говорят об авторе его произведения. Прекрасно разбираясь в живописи,
при съемке он нередко вспоминал своих любимых художников. И как бы цитировал
их в некоторых своих фотоработах. Глядя на запечатленные Зирахом деревья
вдоль Сибирского тракта у Ново-Ивановского кладбища, трудно не вспомнить
проселочные дороги Федора Васильева или тополя Камила Коро. А видя
безлюдность снимка с лодкой на берегу пруда в Видинеевском (ныне Аксакова)
парке или освещенную предзакатным солнцем церковь в Дубках (стояла на склоне
чуть ниже нынешнего Дома правительства), вспоминаешь Саврасова или Левитана.
Вновь и вновь снимает Зирах ставшие ему близкими улицы и парки. Он понимает,
что фотографии эти нужны только ему одному, что после его смерти архив
обречен. И находит, может быть, единственно возможный выход: завещает свои
фотоработы городу и горожанам. «Все снимки настоящего альбома сделаны в
течение 1908—1919 гг. фотографом-художником любителем природы Аполлонием
Александровичем Зирах и после его смерти, согласно воле покойного, его женою
Т.А. Зирах помещены в Башкирский Центральный Музей для общественного
пользования и хранения», — написано на титульном листе одного из его
альбомов. Значительная часть (возможно, несколько тысяч негативов) обрела
вечный покой возле последней квартиры фотографа, на дне Ногайского оврага (в
нижней части улицы Пушкина и Октябрьской революции), заваленного многолетним
«культурным» слоем хлама и помоев (тогда мы отрекались от старого мира, а
что может быть старее, с этой точки зрения, убогой Солдатской слободы или
внезапно ставших ненужными церквей?) Сохранилась лишь небольшая коробка
негативов.
Кем же он был — этот неуемный человек с прибалтийской (или немецкой)
фамилией? Ненормальным фотолюбителем, светолетописцем, или просто любящим
свое дело и не обделенным талантом человеком? На что он надеялся? На
признание потомков — тех самых, что вскоре будут крушить храмы, которые он
снимал? Вряд ли Зирах мог представить, что снимки его будут востребованы
лишь через десятки лет, что к началу третьего тысячелетия его прекрасное
безумие назовут подвигом.
Чем больше вопросов задаем, тем менее очевидными становятся ответы на них.
Но если предположим, что некий современный любитель старины вдруг сказочным
образом попадет в год эдак 1910-й, то задумаемся — о чем он подумает в
первую очередь, сразу после того, как в первые же часы облазит весь город,
благо он не слишком велик? Ответ один: он попытается раздобыть фотоаппарат
и, не считаясь со временем и затратами, начнет упорно снимать — здания и
деревья, дома и людей, пожары и ледоход, похороны и демонстрации. Снимать
летом и зимой. Как посланник будущего он будет знать обо всех предстоящих
катаклизмах и сделает все, чтобы труды эти не пропали даром.
Вам это ничего не напоминает?…
В семнадцатом и восемнадцатом годах Аполлоний Александрович увлеченно
фотографировал революционные митинги и шествия. Еще недавно его больше
интересовали религиозные праздники, проводы новобранцев на войну, массовые
занятия гимнастикой — сокольские упражнения, сабантуй. Но наступала иная
жизнь.
НОВЫЕ СЮЖЕТЫ
Во второй половине дня первого мая восемнадцатого года Зирах взобрался со
своим аппаратом на балкон Аксаковского народного дома — на улице
Центральной, только что переименованной в Зенцова (в 1937 году она носила
имя Ленина), начиналась первомайская демонстрация. Подобное же шествие
проходило здесь и год назад. Но как разительно все изменилось с тех пор:
исчезли куда-то столь любимые в интеллигентской среде соломенные шляпы,
почти не видно в рядах женщин, призывы к свободе сменились на «Пролетарiи
всех стран…» и «Да здравствует Интернацiонал!» (твердые знаки советская
власть уже успела отменить, но яти и десятеричные i еще оставались). И
только мальчишки-школяры по-прежнему активны. Возбужденный Аполлоний
Александрович еще не понимает, что и он в этой среде лишний, что стал всего
лишь попутчиком. Но все эти идеологические материи для него неактуальны, он
увлечен. И даже сегодня Зирах обрамляет ряды демонстрантов своей любимой
Уфой. Два белых аккуратных домика (под крышей левого надпись — «Книжный
складъ»), соединенные аркой ворот, это бывшая усадьба Нестеровых. Почему-то
для дореволюционных издателей открыток с видами города она не представляла
интереса — не известно ни одного ее изображения (есть лишь вид издали).
Советская власть, впрочем, любви к родному дому академика живописи тоже не
испытывала: в середине 1950-х он был уничтожен и остался только на снимках
фотолетописца. По этому снимку, кстати, весьма точно можно установить место,
где стояла усадьба — двухэтажный дом позади нее стоит по сей день за
гостиницей «Агидель».
В те весенние дни Зирах никак не мог предположить, что именно последствия
революции прервут его жизнь. Но уже весной следующего, 1919 года, как
работник совучреждения, он попал в колчаковскую тюрьму. А в ноябре, уже при
красных, заразился тифом. Не смертельное, в принципе, заболевание. Но для
ослабленного голодом 64-летнего человека оно с самого начала было
приговором.
Заслуги патриота города были очень быстро забыты, альбомы с его снимками
спрятаны в запасники. А ведь еще в апреле 1927 года П.Ф. Ищериков писал в
газете «Красная Башкирия» о том, что кроме 700 наклеенных в альбомы
фотографий он просмотрел у вдовы Зираха еще целый ряд снимков. Часть их была
роздана разным лицам. «К получению этих снимков, а также всех негативов, —
писал автор, — приняты меры». Отмечал Ищериков и то, что после смерти мужа
вдова передала все фотооборудование и коллекцию проявленных негативов в БЦНХ
(Башкирский центральный совет народного хозяйства).
К сожалению, почти все негативы были утрачены. Основную часть собрания
фотографа вполне «по-хозяйски» в свое время использовали в качестве простых
лабораторных стекол. Фотоаппаратуру же Зираха, должно быть, просто выкинули
за ненадобностью. По воспоминаниям одного из уфимцев, в конце 1940-х гг. в
сарае вблизи Спасской церкви (на улице Октябрьской революции) мальчишки
разорили большой сундук негативов с видами Уфы. Похоже, что сундук
принадлежал П.Ф. Ищерикову. Но что за негативы в нем находились, остается
загадкой: вполне возможно, что это были работы Зираха, собранные лично
Ищериковым. Несколько фотоотпечатков, сделанных самим Зирахом, хранилось у
Владимира Анатольевича Скачилова. Причем многих из этих снимков нет в
альбомах фотолетописца.
Лишь лет пятнадцать назад альбомы Аполлония Александровича вышли из небытия.
Но не ухожена могила на Сергиевском кладбище, где спит вечным сном самый
популярный фотограф Уфы. Хороший человек и настоящий гражданин.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
