|
|
Прощание с
Кумли-Кулем
АСТРАХАНЕЦ ИЗ УФЫ
В прошлом году из Астрахани в Уфу приезжал мой давний или, как он сам
себя называет, «старый во всех отношениях» друг — Дмитрий Владимирович
Бондарев. Мы задушевно поговорили об ушедших годах, о перипетиях жизни
каждого из нас, о людях, которых уже, к сожалению, нет. Я смотрел на Дмитрия
Владимировича, а в памяти вставал вихрастый, круглолицый с неизменной
улыбкой мальчуган Митька.
Во второй половине 30-х годов случай привел меня в семью Бондаревых, где
было двое детей: девочка Таня и малыш Митя. Их отец, Владимир Семенович,
работал главным инженером горкомхоза, был причастен к строительству
Уфимского трамвая, в частности, преподавал на курсах водителей нового вида
городского транспорта, и даже в день открытия трамвайного движения сам вел
один из первых вагонов. К тому же он был известен в Уфе как крупнейший
филателист. Когда мне доводилось бывать у Бондаревых, я буквально замирал
перед невиданной красотой зарубежных марок.
А потом нашу жизнь перевернула война. В самом ее начале Владимир Семенович
заболел туберкулезом, и все заботы о «хлебе насущном» легли на плечи Веры
Ивановны, матери моих друзей. Военные годы для семьи Бондаревых были
тяжелейшими. Я изредка встречался с ними. Дети, как могли, помогали матери.
Митя вспоминал иногда, как за символическую плату носил дрова профессору
Лерману.
От общения с друзьями меня оторвал сначала военный завод, а потом почти
шестилетняя служба в Советской Армии. Встретились мы лишь в 1950 году, когда
я демобилизовался. Таня училась в мединституте, а Митя — на
естественно-географическом факультете нашего пединститута, который окончил в
1954 году. Более 10 лет он работал в сельских районах Башкирии, в это время
и увлекся охотой.
С 1965 года Дмитрий Владимирович перебрался в Астрахань, работал научным
сотрудником Астраханского заповедника. Занимался изучением фауны, писал
статьи о природе, о своих охотничьих приключениях как в Башкирии, так и на
Нижней Волге. Стал соавтором прекрасного фотоальбома «Астраханский
заповедник» (текстовая часть), защитил кандидатскую диссертацию и вот уже 40
лет трудится в заповеднике, изредка приезжая в Уфу.
Как-то в 70-х годах мы случайно встретились на проспекте Октября, и обоюдной
радости не было предела. К сожалению, тогда при нем не было упомянутого
альбома. Но вскоре в Астрахани побывал мой друг, руководитель кафедры
хорового дирижирования института искусств М. П. Фоменков, который привез мне
«Митькин альбом».
И вот новая встреча, рассказы о прожитом и пережитом, из которых я узнал о
его охотничьей страсти и увлечении журналистикой. Его рассказы об охоте в
Башкирском крае — это своеобразное продолжение «Записок ружейного охотника
С. Т. Аксакова». Его статьи печатались в различных газетах и журналах, в том
числе в союзном журнале «Охотничьи просторы». По моей просьбе он прислал
кое-какие свои зарисовки, одну из них представляю вниманию читателей
«Бельских просторов».
Борис Попов
Так уж случилось, что в тот день на охоту мне пришлось выезжать одному.
Сын задерживался на службе и обещал подъехать позднее. «Место встречи
изменить нельзя» — смеялись мы, когда приходилось выезжать поодиночке. И как
тут изменишь — протоку Болдушку на другое место не перенесешь, впадает она в
тот же култук, а чуть повыше, на повороте, под деревьями есть относительно
сухая полянка с хворостом, где можно посидеть у костра, на что я и
рассчитывал.
В левой руке, как всегда, зажата рукоятка «Ветерка», привычно обхожу
затопленные коряги и сбавляю газ, объезжая нависшие над водой деревья. На
полянке ничего не изменилось. На старом кострище затепливаю маленький
огонек. Вещи и спальник из лодки не вынимаю — сухого места всего ничего. Лес
весь заболочен и подтоплен. Полянка эта используется нами многие годы.
Кем-то когда-то она названа «Веселый приют». До поднятия уровня воды здесь,
действительно, была уютная зеленая полянка, но сейчас это — просто пятачок,
сухое местечко под старой ивой, только лишь посидеть у костерка, обогреться.
Собирая хворост для костра, ощущаю под ногами мягкую податливую почву, а
местами и подхлюпывающее месиво.
Вечер опустился сырой, туманный. В октябре такая погода не в диковинку.
Мутный закат обещал и завтрашний день такой же пасмурный, без ветра.
Костерок мой чуть дымит, пламя лижет закопченное днище чайника. Маленькие
язычки огня оказывают какое-то завораживающее действие, они магически
притягивают, создавая своеобразный уют того маленького мирка, который
отделяет тебя от окружающей темноты.
Туманная мгла, окутавшая окрестности, стала реализовываться в мелкую
моросящую нудную пакость. Собрав еще несколько крупных сучьев, оступился в
темноте, ударившись коленом о пень. Разбитое в молодости колено, чувствуя
непогоду, отозвалось ноющей болью. По выражению приятеля, «заскулили мослы».
Еще немного поддерживаю огонек, пью чай и, завернувшись в плащ-накидку,
пытаюсь заснуть. Но сон не идет, всплывают вдруг воспоминания.
Постой-постой, ведь сегодня — 18-е октября. Вот-те на! Надо же! И
«заскулившее» колено тут же дает повод для воспроизведения картин давно
ушедшей юности.
Память, память! Порой хранишь ты малозначительные, на первый взгляд,
эпизоды, топя в забвении более знаменательные события. Но тот день с
прозрачным, уже подстывшим небом, с развороченным картофельным полем, кулями
с картошкой, костром, закутанными в платки девчонками память хранит,
редко-редко доставая его из каких-то потаенных уголков-клеточек, сделав
полувековой оборот во времени.
Поход «на картошку», последняя студенческая осень. Дым от костра был тогда
жиденьким, жгли картофельную ботву. Кинув на землю телогрейку и плюхнувшись
на нее, достаю из кармана мятую пачку «Севера» с раструшенными папиросами.
Отсыревшая от пота рубаха слегка холодит. Закуривая, слышу тихий говор
притомившихся девчат, сидящих кучкой у костра. И внезапно вскидываю голову —
в далекой-далекой голубизне неба с криком плывет караван гусей. Где-то в
подсознании невольно возникает чувство тоски и непреодолимое желание вновь
оказаться на Кумли-Кульских озерах, где мы с Вовкой и Федькой,
одноклассниками и однокурсниками, постоянно составлявшими единую охотничью
команду в течение всех студенческих лет, пару недель назад зажгли прощальный
костер. Знали тогда, что осень эта на Кумли-Куле для нас последняя, что
будущий сезон придется встречать неизвестно где и уже, конечно, врозь. Да и
ботник мой, на котором столько было совершено путешествий, теперь уже не
мой, а подарен, а точнее, отдан за магарыч Нурису, кумликульскому рыбаку, у
которого мы постоянно находили приют.
А хорошо бы еще разок съездить! Почему бы и нет? Знаю, что компании уже не
будет: у Вовки все мысли заняты предстоящей женитьбой, Федька ударился в
науку. Ну что ж, можно и одному. Пропустить день занятий не такой уж великий
грех, не выгонят же с последнего выпускного курса. Решено, еду!
Речной трамвайчик, ходивший вниз по Белой, в сторону Благзавода, до пристани
Бачурино, ближайшей к Кумли-Кулю, шел около трех часов. Пробравшись на
корму, сразу попадаю в компанию охотников. Со мной приветливо здороваются, и
я радостно и смущенно улыбаюсь. Еще бы! Николай Мартынович Петин, из рук
которого несколько лет назад я получил охотничий билет и благословение,
вместе со своим неизменным товарищем по охоте Вячеславом Иосифовичем Жудро,
первейшим уфимским стендовиком, приглашает меня присесть рядом. Старый
петинский курцхаар Казан, привезенный еще из послевоенной Германии, тычется
поседевшей мордой в мои колени, тщательно обнюхивает амуницию, ружье в
чехле, рюкзак и затем удовлетворенно покручивает купированным хвостом — свой
брат, охотник.
— Ты чего один-то? — Николай Мартынович, щурясь от папиросного дыма,
внимательно поглядывает на меня.
— Так уж случилось, ребятам некогда.
Я с некоторой робостью пристраиваюсь рядом, ощущая неловкость от такой
близости с корифеями охоты.
— Куда едешь-то? В Кумли-Куль? А мы в Калинники, — и Николай Мартынович
начинает увлеченно рассказывать о неизвестных мне охотничьих угодьях.
В разговорах об охоте и собаках время летит незаметно. Вот и Бачурино. Уже
вечер, дебаркадер слабо освещен керосиновыми фонарями. Я оказываюсь
единственным пассажиром, выходящим на темный причал. Крикнув на прощанье
своим попутчикам традиционное «Ни пуха, ни пера!», ступаю по скользкому
трапу на берег. Теперь путь мой лежит через сырой ольшаник с редкими
прогалинами, в которых едва заметна тропа, найти ее в темноте непросто.
После прошедшего дождя она скользкая, опавшие листья липнут к сапогам. С
ветвей сыплются капли воды, то и дело приходится отодвигать мешающие проходу
ветви. Эта тропинка — самый короткий путь до села Кумли-Куль, которое вскоре
и замечаю по тусклым огонькам керосиновых ламп в окнах.
Село стоит на высоком глинистом яру. Внизу — озеро Кумли-Куль. От него идет
узкая, но глубокая протока, заросшая по берегам тальником и тростником.
Немного попетляв, она выходит на большой чистый плес озера Каряка, имеющего
форму неправильного четырехугольника. Озеро глубокое, метра четыре, но
правый угол его, далеко вдающийся в сушу, значительно мельче. Он зарос
рогозом, здесь всегда много водорослей, в которых держатся кряквы на дневке.
Левый дальний угол Каряки упирается в узенькую проточку, выходящую в мелкое,
заросшее озеро Черназы, утиное «эльдорадо». А в середине озера Каряка, как
бы отделяя мелководный правый угол от основного плеса, расположен Тополевый
мыс — берег его чист от рогоза, стоят здесь несколько высоких и толстенных
осокорей, давших название этому уютному месту; лодка вплотную подходит к
песчаному берегу, под прикрытием деревьев можно развести костерок. И вид на
озеро отсюда великолепный! А дальше от берега, за полосой густейших зарослей
белотала, ольхи и черемухи, в сторону Белой, идут заливные луга, среди
которых несколько заболоченных низин, в половодье заполняющихся водой и
служащих убежищем для чирков и разного рода куличья.
Но вот я вхожу на окраину села, подковой огибающего берег озера. Знакомая
изба Нуриса освещена лампой, хозяева еще не спят. Они очень удивлены моему
появлению:
— Чава один пришел? — Нурис башкир, говорит по-русски с акцентом.
— Да вот, пришлось одному: Вовка жениться собрался, Федьке некогда.
— Жениться? — и без того узкие глаза Нуриса от улыбки совсем стали
щелочками. — Это хорошо! А его невесту знаешь?
— Да, знаю, мы все на одном курсе учимся. Она тоже учительницей будет,
только химии. А Вовка — математик.
— Ну, дай Бог, дай Бог!
Хозяйка хлопочет у неизменного самовара. Обращаюсь к хозяину:
— Нурис, времени у меня совсем мало, на озере ночевать хочу. Утром постою
зорьку, а днем обратно в город. Дождя вроде не должно быть. Лодку дашь?
— Лодку? Твою? Которая теперь моя? — в его голосе звучат нотки тревоги.
— Да твою, твою, уговор дороже денег...
— Конечно, бери. Еще полушубок бери, а то холодно. А назад как пойдешь? На
катер ведь не поспеешь.
— Да знаю, что не успею. Ладно, как-нибудь, не первый раз.
После недолгого чаепития с городскими конфетами и баранками прощаюсь с
хозяевами и выхожу из дома. Вызвездило. Ночь не такая уж темная. Быстро
нахожу тропинку, спускающуюся к воде, где у берега привязана лодка-ботник,
которую в начале лета я купил в верховьях Белой и на которой мы с Вовкой
спускались до Уфы. Более 250 километров проплыли мы на этой, казалось бы,
неказистой, но такой удобной посудине. Выдолбленная из целого ствола
осокоря, распаренная особым образом, для прочности вставлены черемуховые
шпангоуты. Корма и нос высокие — ни дать ни взять индейская пирога. Сколько
радостных дней было связано с этой поездкой! Сколько тогда голавлей
нахлыстом переловили! А сколько щук на жерлицы! Но самая неожиданная новость
ждала нас в конце путешествия, на пристани в Уфе. Здесь мы узнали об аресте
Берии. Это напрямую касалось Вовки — его отец сидел в лагере. Холодное лето
1953 года. Последнее наше студенческое лето.
Сейчас осень, и эта моя поездка сюда — тоже последняя. Стараясь отогнать
грустные мысли, закуриваю и начинаю укладывать вещи в лодку. Полушубок
Нуриса как нельзя кстати, своих-то вещей у меня — рюкзак да ружье, на себе
ведь много не унесешь.
Длинное ясеневое весло-пропешка привычно ложится в левую руку. Ну, с Богом!
Весло бесшумно погружается в темную воду, напряжением рук протягиваю его от
середины лодки к корме, затем поворачиваю, изменяя угол весла, подтягиваю
его ближе, и все повторяется сначала. Так лодка не рыщет из стороны в
сторону, а ровно идет в нужном направлении. Пересек Кумли-Куль, здесь он не
широк, метров 300 не больше, и вхожу в протоку, уводящую на Каряку. Местами
задеваю за колья стоящих под водой вентерей. Впереди из темноты доносятся
голоса и всплески воды от взлетающих уток. Кряквы собираются ночью в протоке
кормиться у кромки зарослей. Взлетит с кряканьем и шумом утка, и снова
тишина осенней ночи накрывает окрестности, разве что где-то в тростниках
бухнет выпь. Но вот протока выходит на широкий плес Каряки. То и дело перед
лодкой поднимаются утки. Северная подошла, угадал! Не зря, значит, мечтал
попасть сюда. Правлю к Тополевому мысу; октябрьская ночь длинна, костерок не
помешает.
Вскоре уютно располагаюсь на разостланном полушубке возле огонька,
сложенного из сухих тополевых веток. В небольшом кругу освещенной площади
виден нос причаленной к берегу лодки, различимы и стволы ближних деревьев, а
за ними — плотная темень. Закуриваю и достаю дедовские часы. Эх, дед, дед!
Не видишь ты, как внук твои сидит у костра, как бывало сиживал и ты во время
своих охот. Только вокруг всегда были твои любимые пойнтеры, да и дичь была
другая. Тогда все было другое. После деда его часы перешли к отцу. В 1944
году после смерти отца порядочные люди переслали из госпиталя матери
отцовские вещи, в том числе и эти часы. И с шестнадцати лет они у меня.
Большая серебряная «луковица» с двумя крышками, циферблат с римскими
цифрами. Швейцарские часы фирмы «Омега». Сейчас они показывают второй час
ночи. До рассвета можно подремать. Подложив в костер сыроватый пень, чтобы
тлел подольше, прикрываюсь полой полушубка, подкладываю под бок ружье и
стараюсь заснуть. Во сне вижу старика с окладистой седой бородой. На его
красивом лице чуть с горбинкой нос, большие добрые глаза. Это — мой дед. Он
улыбается из своего Далека и как-то тепло становится мне от этой улыбки. Она
— как благословение охотника, прошедшего долгий жизненный и охотничий путь,
мне, делающему первые шаги по длинной дороге жизни и охоты.
Утренний холодок бодрит и даже слегка подзнабливает. Быстренько разжигаю
огонек, ставлю на него солдатскую манерку-котелок, удобнейшую в походе вещь.
Горячий чай перед охотой придает силы. Все. Пора ставить чучела Место
намечено заранее. Заливаю костер, складываю в лодку вещи и еду к небольшому,
но плотному рогозовому мыску, где удобно замаскировать лодку. Из темноты с
озера доносятся голоса свиязи, красноголовых нырков, чернетей. Расставляю
свои резиновые чучела (их у меня восемь) уже в предрассветных сумерках.
Заталкиваю лодку в заросли рогоза, обминаю его кое-где для удобства
стрельбы. Достаю из чехла ружье — удобную прикладистую бельгийскую
бескурковку 12-го калибра малоизвестной фирмы «Эд. Дэвид и сын в Льеже».
Только минувшим летом купил я его через знакомых у старичка, переставшего
охотиться.
С рассветом начинают налетать утки. Хохлатая чернеть подсаживается к
чучелам, это легкая добыча. Гораздо интереснее снять удачным выстрелом
налетевшую свиязь или красноголового нырка. После двух удачных выстрелов
закуриваю. Но тут начинают плюхаться к чучелам хохлатые чернети, не дадут
покурить. Аккуратно кладу дымящуюся сигарету вдоль борта, прицеливаюсь — и
еще один трофей белым брюшком закружился возле чучел. Пара затяжек табачным
дымом, и снова возле чучел садится непугливая северная утка. Пока была
выкурена сигарета, четыре хохлача стали моей добычей.
Совсем рассвело. Первые солнечные лучи освещают вершины тополей. Лет уток
прекращается. Выталкиваюсь и собираю дичь: свиязь, красноголовый нырок,
четыре хохлатых чернети — совсем неплохо. В центре озера сконцентрировалось
много уток. Решаю поохотиться с подъезда, раньше уже случалось по открытой
воде подплывать на выстрел к малопугливой северной утке. Собираю чучела и
начинаю «дрейфовать», благо задышал ветерок и по ветру, слабо подрабатывая
веслом, плыву к центру озера. Основная масса птицы поднимается далеко
впереди лодки. Утки кружатся, перелетают с места на место, удаляясь от
приближающейся опасности. Менее пугливые потихоньку отплывают. Бочком-бочком
направляюсь влево, к паре морских чернетей, плавающих отдельно. Птицы
настораживаются, вытягивают шеи. Беру в руки ружье, и тут же утки срываются,
помогая себе лапами. Удачный дуплет — и они становятся моей добычей. Все.
Надо возвращаться в село. Ведь вечером я должен быть дома. На катер не
успеваю — он проходит Бачурино уже сейчас. А путь неблизкий.
В доме Нуриса я сдаю лодку вместе с полушубком, пью чай и готовлюсь к
отъезду. Забежавшая в дом дочь Нуриса что-то быстро говорит по-башкирски. Я
не очень вникаю в ее речь, но различаю отдельные слова — база, машина,
картошка, город. Тут же становится ясно: возле колхозного склада грузится
картофелем машина, которая пойдет в город. Быстренько собираю «шапку в
охапку» и иду к колхозным амбарам. Верно, там стоит «ЗИС-5», уже загруженный
картофелем. Картофель россыпью, без мешков, насыпан вровень с бортами.
Настроение мое сразу падает: не возьмут, сесть некуда. Подошедшая девушка,
оказавшаяся экспедитором с загруженной машины, на мой вопрос, нельзя ли мне
поехать с ними, пожимает плечами — как шофер скажет. Наконец появляется
взъерошенный мужик — шофер. Обращаюсь к нему с той же просьбой.
— Если хочешь — ложись на картошку, но держаться не за что. Держись за
воздух! На опохмелку дашь?
И тут я понимаю, что он пьян. От него, действительно, разит самогоном. Но
ехать надо, выбора нет. Лезу в кузов, распластываюсь на картошке, как
ящерица. В одной руке — ружье в чехле, в другой — рюкзак с привязанными к
нему утками. Стараюсь притиснуться к картошке как можно крепче.
Наконец, машина трогается, картошка подо мной елозит, как живая, я стараюсь
удержаться посередине кузова. Дорога в рытвинах и ухабах. Хоть бы до шоссе
добраться, а там, может быть, перехвачу другую попутку. А пьяному шоферу то
ли «стукнуло в голову», то ли он решил похвастаться перед сидящей рядом с
ним девицей, но машина вдруг резко набирает скорость. На ухабах картошка
градом сыплется за борт, а я изо всех сил стараюсь удержаться на прыгающей
подо мной картошке. Наконец, на крутом повороте кузов так подбросило, что
вместе с посыпавшейся картошкой я ощутил себя в свободном полете: лечу на
землю, падаю на правое колено и тут же от нестерпимой боли теряю сознание.
Обморок мой был, вероятно, недолгим. Вижу растерянное лицо
девушки-экспедитора, сразу протрезвевшего горе-шофера. Пытаюсь подняться, но
резкая боль в правом колене снова кидает меня на землю. Девушка внимательно
ощупывает меня, ища переломы, их, слава Богу, нет. Но на правую ногу ступить
не могу: сразу ощущается резкая боль в колене. С общей помощью забираюсь в
кузов, где после высыпавшейся картошки стало значительно просторнее.
Картошку с земли (а ее вывалилось не меньше нескольких мешков) поднимать
никто не собирается. Укладываю больную ногу, не обращая внимания на ссадины
на руках. Едем. К вечеру подъезжаем в город. Мне помогают выбраться из
машины, надеть рюкзак со связкой дичи. Но наступать на правую ногу не могу —
боль адская. Девушка любезно предлагает проводить меня до дома. И вот мы
бредем по вечерним уфимским улицам — охотник, одной рукой опирающийся на
девичье плечо, а другой используя ружье вместо костыля. Та еще картинка!
Кое-как вскарабкиваюсь к себе на третий этаж. Моя сестра, студентка
медицинского института, укладывает меня, осматривает и делает заключение:
сильный ушиб коленного сустава. Святая простота! Обращаться в больницу мне и
в голову не пришло — ведь почти дипломированный врач на дому. Полежав пару
дней с компрессами и тугой повязкой, прихрамывая и стараясь не давать
нагрузку на больную ногу, отправляюсь на занятия в институт. На том и
закончилась моя последняя поездка в любимые охотничьи угодья — на Кумли-Куль.
Вскоре эти места отошли в приписное хозяйство общества «Динамо» и попасть
туда стало сложно. Да и после окончания института разбросала нас жизнь по
разным уголкам России.
Много лет спустя, проходя серьезную медицинскую комиссию и сделав
рентгеноскопию правого колена, услышал я заключение врача: «Когда-то у Вас
был раздроблен мениск — коленная чашечка на несколько частей, срослись они
не очень удачно и будут давать о себе знать». И верно, к непогоде колено
постоянно напоминает о себе и о той последней поездке на Кумли-Куль.
Задумавшись, глядя на затухающий костер, я, вероятно, вздремнул, потому что
очнулся от знакомого протяжного: «Э-э-э-й!». Моторная лодка сына подошла так
тихо, что я и не заметил ее. «Ты что, батя, заснул?» — Алексей привязывает
свою лодку рядом с моей. Я молча кивнул, стараясь упрятать в те малюсенькие
клеточки памяти всколыхнувшие меня события полувековой давности.
МИТЬКИНА ЯМКА
С наступлением темноты все яростнее гудели полчища комаров за обтянутым
мелкой сеткой окном. Сидя за письменным столом, я приводил в порядок полевой
дневник, систематизируя записи. В конце мая, как обычно, основное внимание
приходилось уделять кольцеванию птиц. Лазая по деревьям в колонии бакланов,
надо было надеть алюминиевое кольцо на лапу вырывающемуся из рук подросшему,
но еще нелетному птенцу и закрепить его плоскогубцами. Времени на записи
почти не оставалось. Птенцы стремились вцепиться в руку своими острыми
крючковатыми клювами или облить белым едким пометом. В блокноте отмечалось
лишь самое необходимое, остальное доделывалось вечерами.
В кольцевании мне часто помогал сын, выросший в заповеднике и с детства
привыкший лазать по деревьям. Став взрослым и обзаведясь семьей, он жил в
Астрахани и наведывался на кордон только в выходные дни. Вот и сейчас, в
воскресенье, приехав к нам на выходной, он весь день помогал мне, а невестка
с женой копошились в огороде. К вечеру ребята на лодке вернулись в ближайшее
село, где оставляли у знакомых машину. Паводок залил дорогу и попасть на
кордон можно было лишь по воде.
Внезапно залаяли собаки и, прислушавшись, я уловил сквозь комариный гуд
далекий звук идущего сверху мотора. Выскочив из дома, добежал до прожектора,
укрепленного на столбе возле мыса, где разделяющиеся на два рукава протоки
омывали остров с находящимся на нем кордоном. Луч прожектора выхватил из
темноты идущую под «Ветерком» лодку. На корме виднелась знакомая фигура
сына, в лодке белел платок на голове невестки. С момента их отъезда прошло
не более трех часов, ровно столько, чтобы доехать до города и вернуться.
Крикнув жене: «Что-то случилось, ребята вернулись!», я подбежал к берегу и
приняв чалку, привязал лодку. Выскочившая на крыльцо жена поняла причину
внезапною возвращения детей и бросила в темноту только одно слово: «Кто?»
Вместо ответа сын протянул мне телеграмму из далекой Уфы. В ней сообщалось о
смерти друга, с которым в юности было пройдено немало охотничьих путей,
сожжено костров и встречено охотничьих зорь.
Ночь прошла в тяжелом кошмарном сне. На рассвете вместе с детьми я выехал в
Астрахань, в управление заповедника. Директор с пониманием отнесся к моей
просьбе о разрешении поездки на похороны и не стал чинить препятствий. Я тут
же вылетел на ставшую далекой родину.
Под мерный гул моторов самолета, в полудреме проносились в памяти картины
охотничьей юности, студенческие годы…
Ночная переправа через Белую. Мы — трое парней с рюкзаками и ружьями.
Впереди дорога на Кумли-Куль, 28 километров. Слава Богу, в предыдущие дни не
было дождей, дорога суха. На пароме повозка. Возле лошади, запряженной в
тарантас, фигура человека. Он пьян, сыплет «матюгами», но из коротких фраз
мы поняли, что он едет в село, близкое от цели нашего путешествия. Следуя
поговорке: «Лучше плохо ехать, чем хорошо идти», договариваемся с возницей.
Переправившись, садимся в тарантас, я с кучером на козлы, друзья сзади. У
них в ногах весь наш скарб. Темная октябрьская ночь, действительно, как
говорится «зги не видно». Зги, как и колокольчика нет, дуга и голова лошади
лишь угадываются в темноте. И тут наш пьяный возница с ругательствами погнал
лошадь, хлеща ее вожжами. Несчастное животное стремительно понесло наш
экипаж по невидимой дороге. Результат не замедлил сказаться — лошадь
споткнулась и упала в придорожную канаву. Мы все полетели кто куда. Упавшая
лошадь хрипит в сбившейся сбруе. Понося нашего кучера на чем свет стоит,
поднимаем лошадь, поправляем хомут. Собираем выпавшие вещи. Слава Богу,
отделались ушибами. Возница лежит на земле со слабыми признаками жизни.
Осторожно осматриваем, ощупываем его. Все вроде бы цело. Он просто мертвецки
пьян. Сажаем его в тарантас, я беру вожжи и осторожно трогаемся. Лошадь
плохо слушается, часто оглядывается назад, но хоть и медленно, все же
двигаемся. Въезжаем в лес. Внезапно возница, очухивается и с криком: «Лошадь
моя, я хозяин!» пытается выхватить у меня вожжи. Ему удается завладеть
правой вожжой, левая пока у меня. Впереди развилка дорог и белеющий посреди
развилки ствол березы Лошадь, понукаемая пьяным возницей, мчится прямо на
дерево. Я пытаюсь свернуть, натягивая что есть мочи левую вожжу. Он тянет
правую. Лошадь уже возле дерева. Успеваю повернуть, но тарантас боком
ударяется о ствол. Снова летим, посылая проклятья в адрес пьяного мужика,
снова потираем шишки. Слава Богу, опять все обходится благополучно. Вскоре
мы прощаемся с незадачливым ямщиком и шагаем в сторону села Кумли-Куль, а
там уж близко система озер под тем же названием. В предутренней прохладе
ощущаю непривычный холод пониже спины. Обгоняю друзей и вдруг слышу громкий
хохот. Ощупываю себя сзади. Задняя часть брюк, очевидно при падении с
тарантаса, вырвана напрочь. Друзья тут же сочиняют рифму. «Ступай вперед и
топай, охотник голо...!» Придя в село, у знакомого крестьянина кое-как чиню
порванные брюки.
Еще помню — зима... Снег еще неглубокий, позволяет бродить по лесу и тропить
зайцев. В перелесках, между оголенными осинами, березами и черемухами,
яркими огоньками выделяются на кустах ягоды шиповника и боярышника. Воздух
такой чистый, что, кажется, сам вливается в легкие, наполняя организм
бодростью и радостью. Наша троица, рассыпавшись по лесу, тропит зайцев.
Из-под куста краснотала вырывается беляк и стремится к чаще, но бег его
прерывается выстрелом. Встает передо мной счастливое лицо друга, держащего
на вытянутой руке добычу.
Припомнилась и последняя наша студенческая весна. Апрель, широкие разливы
Белой на Киишкинской дуге — здесь река делает огромную петлю, в основаниях
которой находятся села Кулушево и Киишки, аксаковские места. Над
затопленными кустами тальника проносятся в весеннем угаре стайки чирков,
нередко за одной уточкой устремляются по 5—6 кавалеров. Кряквы более
осмотрительны, почти все в парах, но иногда встречаются и стайки, спешащие
на север. Над самим руслом реки с гомоном пролетает стая гусей. Гоголи
звенящими колокольчиками дополняют общую мелодию оркестра, поющего гимн
весне. Запахи прелой листвы, оттаявшей земли смешиваются с ароматом
лопающихся почек ив и осокорей. К ним присоединяется запах дыма от нашего
костра. В вечерних сумерках в вышине мелодично перекликаются свиязи. И мы,
трое наполненных жизненной энергией счастливых юношей, салютуем в воздух из
ружей, не в силах сдержать эмоции, славя охоту, весну и жизнь…
…Благодарные студенты, провожая в последний путь своего любимого педагога,
забросали цветами дорогу от подъезда дома до катафалка. Чуть в стороне от
толпящихся студентов и преподавателей института, где многие годы работал
друг, вижу Федьку — погрузневшего и поседевшего Федора Васильевича Бабикова,
заслуженного учителя Башкирии. После коротких приветствий, мы молча смотрим
друг на друга. Возле гроба не место для воспоминании юношеских лет. Наконец,
Федя выдавливает: «Вот так-то приходится встречаться!» Я молча киваю в
ответ. После долгой паузы, во время которой мы оба, я понимаю, мысленно
уносимся в далекую юность, Федя говорит мне: «А знаешь, в Кулушевских
угодьях так и осталась «Митькина ямка». Ямками в Башкирии называют
небольшие, затерянные в зарослях ольхи озера. В памяти моментально возникает
озерцо, заросшее по берегам осокой, с кромкой из колючей травы — резуна,
покрытое ряской. Мое любимое охотничье место. Горячий комок в горле помешал
ответить и я молча отвел в сторону повлажневшие глаза…
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
